Правильное и неправильное употребление эпистемологических терминов 3 страница

Итак, как мы видим, хорошо известный факт, что размышление может быть прогрессирующим, даже если оно будет состоять из последовательного продуцирования инертных высказываний, не является необъяснимым. Некоторые виды адекватно изложенных и адекватно воспринятых предложений оказывают поучительное воздействие. Они учат нас совершать и говорить то, что не говорилось или не совершалось при их изложении. Некоторых мыслителей озадачивал вопрос: "Как может человек узнавать новое, лишь пересказывая себе, что он уже знает?" При этом их не ставил в тупик вопрос: "Как находящийся в воде новичок может научиться новым и правильным движениям со слов находящегося на берегу инструктора?" – или даже такой вопрос: "Как человек может научиться правильно плавать новым для него стилем, слушая наставления, которые он сам себе внушает?" "Каким образом человек может научиться делать новые дидактические действия, выслушивая поучающие высказывания, исходящие от его наставника, коллеги или от него самого?" – этот вопрос теперь уже не является загадкой.

ПРИМАТ ИНТЕЛЛЕКТА

Теперь нам будет легко различить тот смысл, в котором интеллектуальные операции превалируют над проявлениями других ментальных способностей и "управляют" ими, от того смысла, в котором я отрицал тот факт, что при описании действий и реакций людей, которые включают в себя ментальные понятия, должно приниматься в расчет наличие интеллектуальных операций.

Интеллектуальная деятельность обладает культурным превосходством, так как это труд тех, кто получил и сам может дать высший уровень образования, а именно образование посредством дидактического дискурса. Это и есть то, что конституирует культуру или является sine qua non культуры. Грубо говоря, варвары и младенцы не занимаются интеллектуальным трудом, поскольку, если бы они это делали, мы должны были бы вместо этого называть их по крайней мере "полуцивилизованными" или "приближающимися к школьному возрасту". Есть некоторого рода противоречие в том, чтобы говорить о несколько совершенно необученном интеллекте (если только при этом не предполагается чья-то способность извлекать пользу от такого обучения), но не будет никакого противоречия в высказываниях о совершенно необученном сознании. Обучение человека требует того, чтобы он уже обрел способность получать такое обучение. Человек, который не умеет использовать или понимать обычную речь, не может понимать и тем более излагать лекции.

Поэтому абсурдно говорить, что уделять внимание, пытаться, желать, бояться, испытывать удовлетворение, постигать, учитывать, вспоминать, намереваться, узнавать, ссылаться, играть и болтать – это то, что может осуществляться только в соответствии с дидактически изложенными инструкциями, не важно, исходят ли они от внутреннего или внешнего наставника. Это, тем не менее, вполне совместимо с высказыванием о том, что некоторый уровень интеллектуальной образованности является sine qua поп, к примеру, того, чтобы желать получить диплом юриста, насладиться остротой Вольтера, учитывать правила употребления условных предложений в греческом языке, идентифицировать магнето или сертификат на получение дивидендов. Даже если это так, то, когда мы описываем человека, делающего нечто, чего он не смог бы сделать без предварительно полученного обучения, это не означает, что нужно говорить, будто он должен воспроизводить все или некоторые из освоенных ранее уроков перед тем, как начать действовать. Я не смог бы сейчас прочитать предложение на греческом языке, если бы ранее не изучал греческую грамматику, однако перед тем, как истолковывать смысл на греческом, мне обычно не приходится напоминать себе о каких-либо правилах греческой грамматики. Я делаю это согласно правилам, но я не думаю о них. Я держу их в сознании, но не обращаюсь к ним до тех пор, пока у меня не возникают трудности.

У эпистемологов и моралистов наблюдается склонность предполагать, что обладать сознанием – значит иметь внутри себя, не только лишь потенциально, но и актуально, одного или двух наставников – Разум и Совесть. Иногда Совесть считают Разумом, вещающим в тоне воскресной проповеди. Предполагается, что раз эти наставники компетентны поучать, то они уже знают то, что их слушатели пока еще не знают. Мой Разум в отличие от меня самого уже полностью рационален, а моя Совесть – совершенно чиста и добродетельна. Так что им не надо ничему учиться. Если же мы спросим: "Кто научил мой Разум и мою Совесть тому, что они освоили и не забыли?" – то, вероятно, нам расскажут о соответствующих наставниках, приютившихся внутри их глубин. Несомненно, в детском мифе скрыт серьезный смысл, как есть смысл и в моем легкомысленном продолжении этой сказки. Будет вполне справедливо сказать, что, когда ребенок что-то наполовину знает, а наполовину извлекает из дидактического дискурса своих родителей и школьных преподавателей, он приобретает некую способность и склонность повторять себе уроки в их авторитетном тоне. В стандартных ситуациях ему не надо ломать голову над тем, что родители и учителя сказали бы ему или что он сам должен сказать себе. Он достаточно хорошо знает избитые места своих уроков, чтобы излагать их уверенно, правильно и с нужной степенью торжественности. Когда же он так поступает, то он, если угодно, "слышит голос Разума" или "Совести", говоря авторитетным тоном на языке, который является странной смесью, к примеру, его языка и языка его отца. Он с легкостью может давать себе наставления, которые, тем не менее, ему еще трудно соблюдать. Его проповедь с необходимостью опережает его практику, так как цель изложения ему дидактических речей заключается в том, чтобы через это внедрить в него более хорошие практики. Поэтому на этой стадии он уже может довольно хорошо усваивать, как и когда говорить себе, что нужно делать, хотя он еще толком не знает, как и когда это делать. Похожая ситуация может возникнуть, когда ученик ломает голову над фрагментом прозы на латыни. Испытывая трудности с синтаксисом предложения, он может "прислушаться" и "услышать" соответствующее правило синтаксиса, диктуемое ему с интонацией голоса, которая наполовину принадлежит ему самому и наполовину – его школьному учителю. Этот голос мог бы быть живописно назван "голосом латинской грамматики", однако в данном случае происхождение этого голоса будет слишком очевидным для всех, чтобы можно было всерьез говорить, что подлинным источником его грамматической совести являются предписания некоего внутреннего ангельского филолога.

Это упоминание совести и знания латинской грамматики возвращает нас к ранее отмеченному, но еще не рассмотренному вопросу, а именно к вопросу об интеллектуальной деятельности, отличной от теоретизирования. Знание грамматики, например, является знанием того, как составлять латинское предложение и делать его разбор, знание морали (если вообще можно употреблять это натянутое выражение) суть знание того, как вести себя в определенного рода ситуациях, в которых возникают проблемы не только теоретического или технического характера. Умение играть в шахматы или бридж – это интеллектуальное приобретение, которое проявляется в стремлении победить в игре; стратегия – это интеллектуальное достижение, которое проявляется в стремлении победить в сражениях или в военных кампаниях; обучение и опыт работы в мастерской учат инженера проектировать мосты, а не (кроме как per accidens) строить и излагать теории.

Нам не надо далеко ходить, чтобы понять причину того, почему мы называем подобные игры и занятия "интеллектуальными": не только образование, необходимое для того, чтобы овладеть этими видами мастерства, но также и многие из операций, необходимых при их применении на практике, идентичны тому обучению и тем операциям, которые нужны для построения, изложения и применения теорий. Умение составлять и делать разбор предложений на латыни – это мастерство, в то время как филология латинского языка – это наука, но методы обучения и применения того и другого частично совпадают. Инженерное искусство не продвигает физику, химию или экономику, но компетентность в инженерном деле несовместима с полным невежеством в этих областях теории. Если не вычисления, то хотя бы некоторого рода оценка вероятностей является составной частью более интеллектуальных карточных игр, и это одна из причин, по которой мы можем описывать их как "интеллектуальные".

Легко заметить, что интеллектуальное развитие является условием существования всех, кроме самых примитивных, занятий и увлечений. Любое продвинутое ремесло, игра, проект, развлечение, организация или производство с необходимостью слишком сложно для понимания необученных дикарей и младенцев, иначе мы не могли бы назвать их "продвинутыми". Нам необязательно быть учеными, чтобы решать анаграммы или играть в вист, однако мы должны быть грамотными и уметь складывать и вычитать.

ЭПИСТЕМОЛОГИЯ

Перед тем как завершить эту главу, стоит рассмотреть некоторые академические и ведомственные сюжеты. Часть философии традиционно называется "теорией познания" или "эпистемологией". Теперь вопрос можно поставить так: "Какого рода теории о познании должны попытаться создать эпистемологи, если учесть тот факт, что мы обнаружили нечто радикально ошибочное в важных положениях теорий, которые они предлагали до настоящего времени? Если весь внушительный арсенал понятий, содержащий такие термины, как "идея", "понятие", "суждение", "умозаключение" и т.д. был неправомерно перенесен из области функциональных описаний элементов опубликованных теорий в область описания актов и процессов построения теорий, то что тогда остается от теории познания? Если эти термины не означают скрытые проводочки и шестеренки, посредством которых, как это ошибочно предполагалось, должны осуществлять интеллектуальные действия, то что же является подлинным предметом теории познания?"

Выражение "теория познания" могло бы использоваться для обозначения одного из двух: (1) оно могло бы использоваться для обозначения места теории наук, то есть систематичного исследования структуры построенных теорий; (2) оно могло бы очерчивать область теории обучения, открытия и изобретения.

(1) Философская теория наук или, в более общем смысле, построенных, готовых теорий дает функциональный анализ понятий, утверждений и доказательств, а также других многочисленных видов выражений, которые входят в формулировку теорий. Она могла бы называться "логикой науки" или, метафорически, "грамматикой науки" (но слово "наука" не должно употребляться в таком узком смысле, чтобы исключать теории, которым не покровительствует Королевское Общество). Этот тип анализа не описывает или не принимает во внимание какие-либо эпизоды из жизни отдельных ученых. Поэтому в нем нет места и описаниям или ссылкам на какие бы то ни было предполагаемые эпизоды из приватного мышления. Этот анализ специальными средствами описывает то, что существует или может обнаруживать себя в напечатанном виде.

(2) Так как реально существует практика и профессия учителя, то могла бы существовать область философской теории, которая занималась бы понятиями обучения, преподавания и проверки знаний. Она могла бы называться "философией обучения", "методологией образования" или, более возвышенно, "грамматикой педагогики". Это будет теорией познания в смысле приобретения знания. Эти исследования могли бы использовать термины, при помощи которых описываются определенные эпизоды реальной жизнедеятельности индивидов и даются рекомендации для учителей и экзаменаторов.

Великие эпистемологи Локк, Юм и Кант главным образом продвинули грамматику науки, когда они полагали, что обсуждают элементы скрытой жизненной истории людей, приобретающих знание. Они оценивали претензии на достоверность различных типов теорий, но делали это иносказательно, на околопсихологическом языке. Если закрепить, как здесь рекомендуется, торговую марку традиционной эпистемологии за ее подлинным местом – анатомией построенных теорий, то это имело бы благоприятное воздействие на наши теории сознания. Одним из сильнейших факторов, заставляющих нас верить в доктрину о том, что сознание является приватной сферой, служит прочно укоренившаяся привычка соглашаться с тем, что должны существовать "когнитивные акты" или "когнитивные процессы", значение которых было извращено ярлыками традиционного подхода. Так, поскольку ничто из той деятельности Джона Доу, которую мы можем наблюдать, не соответствует требуемым актам обладания идеями, абстрагирования, высказывания суждений или перехода от посылок к заключениям, то казалось необходимым локализовать эти акты на подмостках его внутренней сцены, к которым есть доступ только у него самого. Изобилие убедительных биографических деталей, которые даются в эпистемологических аллегориях, было, по крайней мере для меня самого, другим сильным мотивом приверженности мифу о Духе в машине. Приписываемые события казались недоступно "внутренними", поскольку они и в самом деле были ненаблюдаемыми. Однако в действительности они ненаблюдаемы потому, что они были вымышлены. Они были каузальными гипотезами, в которые подставлялись функциональные описания элементов опубликованных теорий.

Глава Х

ПСИХОЛОГИЯ

ПРОГРАММА ПСИХОЛОГИИ

В этой книге я почти ничего не сказал о науке психологии. Это упущение может показаться даже нарочитым, если учесть тот факт, что всю книгу можно было бы назвать очерком по философской, а не по научной психологии. Отчасти эту оплошность я могу объяснить следующим образом. Я исследовал логическое поведение ряда понятий, которые все мы регулярно употребляем и которые не являются специальными понятиями. Это такие понятия, как обучаться, практиковать, пытаться, обращать внимание, притворяться, хотеть, размышлять, доказывать, уклоняться, проявлять осторожность, видеть, быть обеспокоенным. Каждый должен знать, как их употреблять, и все учатся этому. Нет особой разницы между тем, как эти понятия употребляют психологи, и тем, как их употребляют писатели-романисты, биографы, историки, учителя, судьи, пограничники, политики, детективы или люди с улицы. Но это еще далеко не вся история.

Когда мы размышляем о науке психологии или психологических дисциплинах, мы склонны, и нас к этому часто поощряют, ставить знак равенства между официальными программами психологии и исследованиями, которые реально проводят психологи, между их публичными заявлениями и их лабораторной деятельностью. Когда двести лет назад появилось слово "психология", люди были убеждены в истинности легенды о двух мирах. Исходя из посылки, что ньютоновская наука может объяснить все существующее и происходящее в физическом мире (что было ошибочной мыслью), они предположили, что может и должна существовать дополняющая ее другая наука, объясняющая все, что существует и происходит в постулируемом нефизическом мире. Если ученые-ньютонианцы изучали феномены первой области, то должны быть ученые, которые изучали бы явления другой области. Предполагалось, что словом "психология" будет называться единственное в своем роде эмпирическое учение о "ментальных феноменах". Более того, подобно тому, как исследователи-ньютонианцы обнаруживали и проверяли свои данные посредством зрительного, слухового и осязательного восприятия, психологи должны обнаруживать и анализировать феномены своего мира-дубликата посредством некоего дополнительного незрительного, неслухового и неосязательного восприятия.

Никто, конечно, не отрицал реальности и возможности существования множества других как систематических, так и бессистемных исследований особенностей человеческого поведения. В течение двух тысячелетий историки изучали слова и поступки, взгляды и намерения отдельных индивидуумов или групп людей. Филологи и литературные критики изучали разговорную и письменную речь людей, их поэзию и театр, их религию и философию. Даже драматурги и писатели-романисты при изображении действий и реакций своих вымышленных героев стремились показать, как, на их взгляд, ведут или могут вести себя реальные люди. Экономисты изучают реальные и предполагаемые действия и ожидания людей в условиях рынка, стратеги – действительные и возможные дилеммы и тактические решения генералов, учителя – действия учеников при выполнении заданий, детективы и шахматисты – маневры и привычки, слабые и сильные стороны своих противников. Однако, согласно параньютоновской программе, психологи изучают людей совсем по-другому. Они обнаруживают и анализируют данные, которые недоступны учителям, следователям, биографам или друзьям. Эти данные, к тому же, не могут быть представлены на сцене или на страницах романа. Перечисленные выше исследования человека ограничивались, если так можно сказать, осмотром жилищ, в которых обитают реальные люди, психологический же подход будет заключаться в непосредственном обращении к их обитателям. До тех пор пока психологи не нашли ключ и не повернули его в замочной скважине, все, кто занимался изучением мышления и поведения человека, могли лишь без толку барабанить в закрытые двери. Наблюдаемые поступки и воспринимаемые слова людей сами по себе не являются проявлениями особенностей их характера или интеллекта, но служат лишь внешними симптомами или выражениями их подлинных и в то же время скрытых способностей.

Отказ от легенды о двух мирах означает также отказ от идеи о существовании запертой дверцы и ключа, который еще надо найти. Человеческие действия и реакции, произнесенные и непроизнесенные высказывания, интонации голоса, мимика и жесты – все это постоянно служило данными для тех, кто изучает человека. И все это, в конце концов, показало себя единственно верным предметом изучения. Только эти данные заслужили, но, к счастью, не получили претенциозного наименования "ментальные феномены".

Несмотря на то, что в официальной программе психологами было обещано, что главным предметом их исследований будут события, отличные по своей природе и "стоящие за" теми элементами человеческого поведения, которые только и были доступны другим исследованиям человека, психологам-экспериментаторам в их каждодневной практике волей-неволей пришлось нарушить это обещание. Исследователь не может весь день вести наблюдения за несуществующими вещами и описывать вымыслы. Связанные с реальной практикой психологи нашли свое поприще в исследованиях действий, гримас и высказываний лунатиков и идиотов, а также людей, находящихся под воздействием алкоголя, усталости, страха, гипноза, последствий мозговых травм. Они изучали чувственное восприятие подобно тому, как это, к примеру, делают офтальмологи: отчасти – путем разработки и применения физиологических экспериментов, отчасти – посредством анализа реакций и вербальных отчетов участвующих в их опытах людей. Они исследовали умственные способности детей, накапливая и сравнивая результаты – как верные, так и ошибочные – решений различного рода стандартных тестов. Они подсчитывали опечатки, допускаемые машинистками в начале и в конце рабочего дня. Они исследовали способность запоминания различных слов и фраз у людей, фиксируя их успехи и промахи при пересказе заученного материала по прошествии различных отрезков времени. Они изучали поведение крыс в лабиринтах и цыплят в инкубаторах. Даже принцип "ассоциации идей", столь обворожительно "химический", нашел свое главное практическое применение в экспериментах по мгновенному произнесению испытуемыми вслух слов-ответов на те пробные слова, которые им говорили экзаменаторы.

В подобном несоответствии между программой и реальными действиями нет ничего особенного. Можно было ожидать, что в итоге возобладает здравый смысл в отношении вопросов и методов. Так, те описания целей и методов своих исследований, которые давали философы, очень редко согласовывались с их реальными результатами или с реальным характером их работы. К примеру, они обещали нам сообщить о Мире как Целом и прийти к этой картине посредством некоего процесса синоптического созерцания. По сути, они торговались, как отъявленные собственники, а их результаты, хотя они и были гораздо более ценными, чем могла бы быть обещанная грандиозная панорама, оказались совершенно не похожими на эту панораму.

Некогда химики настойчиво пытались узнать свойства флогистона, но поскольку им так и не удалось овладеть этим самым флогистоном, то они смирились с тем, что стали изучать его воздействия и внешние проявления. Фактически они изучали феномены горения и вскоре отказались от постулата о ненаблюдаемой субстанции горения. Идея о существовании последней была подобна блуждающему огоньку: он манит безрассудных смельчаков исследовать еще не отмеченные на карте дебри, и затем они составляют карты этих мест, не упоминая при этом о ложных сигнальных огнях. Если подобная же участь выпадет на долю постулата о существовании особой субстанции сознания, то психологические исследования не будут считаться проведенными впустую.

Как бы то ни было, мы все еще должны дать ответ на вопрос, какой должна быть программа психологии. При попытках ответить на этот вопрос мы сталкиваемся теперь со следующими трудностями. Как я пытался показать, данные для изучения функционирования сознания человека одинаковы для реально практикующих психологов и экономистов, криминалистов и антропологов, политологов и социологов, для учителей и детективов, историков и участников различных игр, стратегов и государственных деятелей, предпринимателей и исповедников, родителей и влюбленных, биографов и писателей-романистов. Так как же тогда провести отбор "психологических" исследований, оставив при этом в стороне все остальное? На основе какого критерия мы можем сказать, что результаты теста на интеллект являются продуктами психологических исследований, а показателям статистики всеобщих школьных экзаменов откажем в этом статусе? Почему историческое изучение побуждений и намерений, развитых и неразвитых дарований Наполеона не является психологическим исследованием, а изучение тех же характеристик некой Салли Бушэм будет таковым? Если мы отбросим ту идею, что психология занимается чем-то отличным от других гуманитарных исследований, и вместе с тем откажемся от тезиса, что психологи работают с данными, недоступными для других подходов к человеку, то в чем тогда будет состоять разница (differentia) между психологией и этими другими подходами и учениями?

Часть ответа на этот вопрос можно сформулировать следующим образом. Сельский почтальон знает подведомственную ему местность как свои пять пальцев: он знает все дороги, тропинки, ручьи, холмы и рощицы. Он сумеет найти дорогу при любой погоде, при любом освещении и во всякое время года. Тем не менее, он не географ. Он не сможет составить карту района или описать, как его округ примыкает к другим районам; он не знает точные координаты, протяженность или высоту над уровнем моря любого из тех объектов данной местности, который он прекрасно знает в другом отношении. Он не располагает классификацией видов почвы своей местности, не может сделать выводов об особенностях близлежащих районов, исходя из особенностей своего округа. Почтальон может упомянуть те же отличительные черты своего района, что и географ, но это не значит, что они будут говорить одно и то же. Почтальон не использует географические обобщения и географические способы измерения, не опирается на объяснения или предсказания, вытекающие из теорий общего характера. Подобным же образом мы можем предположить, что следователь, исповедник, экзаменатор и писатель-романист могут быть хорошо знакомы с теми данными, которые собирают психологи, но там, где психолог будет подходить к этим данным с научной точки зрения, их трактовка будет ненаучной. Эта трактовка будет походить на предсказания погоды, которые делает на основе своего опыта пастух, – психолог же предпочтет подход ученого-метеоролога.

Однако этот ответ еще не устанавливает различия между психологией и другими научными или претендующими на научность исследованиями человеческого поведения, которыми занимаются, например, экономика, социология, антропология, криминалистика и филология. Даже в публичных библиотеках изучают вкусы населения, используя статистический метод; тем не менее, этот тип исследования нельзя отнести к психологии, хотя литературные пристрастия, несомненно, характеризуют сознание человека.

Как представляется, правильный ответ на поставленный выше вопрос будет заключаться в следующем: отказ психологии от грезы стать неким дополнением-дубликатом ньютоновской науки (благочестиво представленной в ложном свете) влечет за собой и отказ от того представления, что "психология" – это название единого исследования или же древа исследований. В той же мере, в какой "медицина" является названием достаточно произвольного консорциума более или менее связанных между собой исследований и методов, у которого – за ненадобностью – нет логически упорядоченной программы, термин "психология" может для удобства обозначать в некоторой степени случайное объединение различных исследований и методов. В конце концов, мечта о пара-ньютоновской науке не только была порождена мифом, это была также пустая греза о том, что существовала или должна существовать только одна единая ньютоновская наука "о внешнем мире". Ложная доктрина об особой изолированной сфере "ментальных феноменов" основывалась на принципе, из которого также следовало, что для биологических наук не остается места. Ньютоновская физика была объявлена наукой обо всем, что существует в пространстве. Картезианская картина мира не предусматривала места для теорий Дарвина или Менделя. Легенда о двух мирах была также легендой о двух науках, и признание того, что существует множество наук, должно подтвердить предположение о том, что слово "психология" не является названием единой гомогенной теории. Лишь немногие наименования наук действительно обозначают такое единство теорий или хотя бы отражают некоторую перспективу в таком направлении. Так же как и слово "карты" не обозначает одну игру или "древо" игр.

Приведенная выше аналогия между психологией и медициной вводит нас в заблуждение в одном важном отношении, а именно в том, что некоторые из самых прогрессивных и полезных психологических исследований сами по себе были медицинскими, если исходить из широкого значения этого слова. Среди прочих это главным образом относится к психологии Фрейда, одного из подлинных гениев: их нельзя оценивать как нечто сходное с семейством медицинских исследований, поскольку они сами принадлежат к этому семейству. В самом деле, влияние учения Фрейда было настолько сильным, и вполне заслуженно, а аллегории этого учения стали настолько популярными, что сейчас мы ясно можем наблюдать устойчивую тенденцию употреблять слово "психолог" для обозначения только того, кто изучает и лечит душевные заболевания. По той же причине слово "ментальный" обычно употребляется для обозначения "ментальных расстройств". Если бы слову "психология" изначально было придано такое узкое значение, то, возможно, удалось бы избежать многих неудобств, связанных с этим термином. Но академический мир ныне слишком хорошо приспособился к более открытому и лояльному употреблению этого слова, чтобы подобная реформа могла стать возможной или желательной.

Вероятно, некоторые будут склонны протестовать: все же реально есть некие общие и поддающиеся формулировке отличия между психологическими и всеми другими видами исследований, касающихся способностей и черт характера людей. Даже если у психологов нет особых данных, на основе которых они строят свои теории, тем не менее их учения сами по себе отличаются от теорий филологов, антропологов или криминалистов. Психологические теории дают – или нацелены на то, чтобы дать, – каузальные объяснения человеческого поведения. Даже если мы допустим, что есть множество разных способов изучения функционирования сознания людей, психология отличается от всех остальных исследований тем, что она пытается найти причины такого функционирования.

Слово "причина" и выражение "каузальное объяснение", несомненно, звучат весьма солидно. При их произнесении сразу всплывает картина столкновений маленьких невидимых бильярдных шаров, которую мы – ошибочно – научились представлять в качестве подлинно научного объяснения того, что происходит в мире. Поэтому, когда нам обещают дать новое научное объяснение тому, что мы говорим и делаем, мы ожидаем услышать о чем-то, что является аналогом этих столкновений: о неких факторах или силах, о которых сами мы никогда не помышляли и скрытую, подпольную работу которых мы, конечно, не можем засвидетельствовать. Но, когда мы пребываем в более скептическом расположении духа, это обещание выявить скрытые причины наших собственных действий и реакций кажется чем-то невероятным. Мы довольно хорошо осознаем, по какой причине фермер вернулся с рынка, не продав поросят. Он обнаружил, что цены ниже, чем он ожидал. Мы хорошо понимаем, почему Джон Доу нахмурился и хлопнул дверью. Его обидели. Мы понимаем, почему героиня романа прочла одно из принесенных с утренней почтой писем наедине, поскольку автор дает нам необходимое каузальное объяснение. Девушка узнала на конверте почерк своего возлюбленного. Ученик осознает, почему он написал на доске 225, когда его спросили, сколько будет 15 в квадрате. Каждое из выполняемых им действий влекло за собой последующую операцию с числами.

Как станет вскоре ясно, есть множество видов действий, суетных движений и высказываний, субъекты которых не могут сказать, почему они их произвели. Но действия, которые могут быть объяснены их субъектами, не нуждаются в дальнейших и несоизмеримых с имеющимися типах объяснения. Там, где причины этих действий хорошо известны действующему лицу и окружающим его людям, обещания предъявить некие новые данные о реальных, но скрытых причинах не только остаются обещаниями, но и обещаниями особого рода – обещаниями таинственных механических причин явлений, притом что их обычные причины хорошо известны. Велосипедист знает, что приводит во вращение заднее колесо его велосипеда: это давление, оказываемое им на педали и передаваемое натяжением цепи. Такие вопросы, как "Почему давление, оказываемое на педали, приводит к натяжению цепи?" и "Почему натяжение цепи приводит к вращению заднего колеса?", покажутся ему мнимыми. Таким же будет и вопрос "Почему он заставляет вращаться заднее колесо, надавливая на педали?"