Происхождение детского психоаналитика и его путь 5 страница

Медлительность многих детей в период полового созревания объ­ясняется именно этим испытанием; отсюда же и поглощение явно излишней пищи, которое наблюдается у многих подростков. Они едят не сколько им требуется, а как самые настоящие обжоры. Это возврат к временам, когда они были маленькими и им повторяли: «Если хочешь вырасти большим — ешь». В их нынешнем возрасте правильней было бы: «Если хочешь вырасти большим — уйди», а не «ешь». Уйди из семьи во внешний мир. Здоровые подростки только об этом и говорят: «Они не хотят, чтобы я уходил». Возражения родителей (рефрен): «Дом для него что-то вроде гостиницы». Да, так и есть. Это необходимо. Хозяева гостиницы должны быть до­вольны, что подростки после всяких дел и развлечений в других местах возвращаются к ним. Взрослые должны радоваться, что они — гавань, порт.

• Интроекция — включение кого-то или чего-то в свой внутренний мир, в свою «картину мира» (В. К.).

Родительская фрустрация: дети перестают быть инструментом же­лания, они больше не приносят радости. Они только используют родителей. Пьяный корабль, который пускается на поиски приклю­чений и возвращается в порт. Если порт становится источником чрезмерной тревоги, подростки выбирают бегство.

Бегство спасительно — несмотря на то, что для неопытного подростка оно чревато риском.

Я знала одного судью, который весьма сокрушался, что закон противоречит интересам подростков, убегающих из дома, под тем предлогом, что неопытный подросток подвергается риску со стороны незнакомцев, которым нельзя доверять. Тот, кто приютит беглеца, предоставит ему временное пристанище, становится правонарушителем, если не сообщает об этом факте в комиссариат полиции или в жандармерию. Он становится соучастником бегства.

Опыт беглеца, пользующегося поддержкой постороннего взрослого, оказался бы для него спасителен, если бы семья, предупрежденная этим взрослым или самим молодым человеком, через несколько дней приехала за беглецом, но при условии, что всё обойдется без вме­шательства со стороны общества... Для родителей это удобный случай понять, что ребенок задыхается в их доме. Общество здесь ни при чем. С какой стати наказывать беглых подростков?

Все так боятся, как бы молодых не эксплуатировали извращенцы, что взрослым запрещено принимать детей, сбежавших из дому. Ор­ганизация «Дети-SOS» запрещена законом. А ведь она была для «потерявшихся собак без ошейников» местом, куда они могли прийти и поговорить. Да, руководители могли поддаться совращению со стороны кого-то из этих подростков или сами оказаться совратителями. Ну и что? Совращение родителями еще хуже, чем совращение чужим человеком. Инициативу в создании этой организации проявил сын Робера Булена. Конечно, там были и настоящие правонарушители, но немало и других ребят, которым было нужно лишь выбраться на пару недель из удушающего семейного круга. Родителей предуп­реждали: «Ваш сын (или ваша дочь) у нас. Это для них лучше, чем улица».

 

МЛАДЕНЕЦ-ЖИВОТНОЕ И МАЛЕНЬКИЙ МУЖЧИНА...

 

Умиляться детенышами животных — самое распространенное явление. Особенно детенышами млекопитающих.

Это умиление происходит несомненно от того, что мы сами в детстве были такими же маленькими млекопитающими, не умеющими выразить себя иначе как посредством моторики. Это переносит нас назад в эпоху, когда мы не бывали ни правыми, ни виноватыми, каким бы неловким ни оказывалось наше речевое поведение — которое к тому же облекали в слова не мы, а взрослые, — и я думаю, что именно поэтому многие люди мучительно тяготятся со­бственным телом, и, чтобы выйти из этого состояния, испытывают потребность в алкоголе, который возвращает их в ту эпоху, когда для них существовал один-единственный способ общения с миром:

находясь в состоянии опьянения, они не критикуют собственное поведение, то есть поступают подобно животным. По этой же причине люди испытывают потребность в домашнем животном.

Быть может, поглощение возбуждающих настоев и крепких на­питков продиктовано и у так называемых первобытных племен, и в современном обществе, — тайным и неодолимым стремлением обрести гипотетическое спокойствие первых антропоидов, избавить­ся от тревоги, присущей человеку, сознающему себя одиноким в безотрадном настоящем между мертвым прошлым и еще не живым~ будущим?

Всякий раз, когда мы пьем что-либо более или менее крепкое — горячее или охлажденное, — словом, что-то поднимающее температуру нашего тела, в нашем желудке и во всем теле создается некое архаическое ощущение полноты. Именно оно и успокаивает человека со времен его самых архаических связей с другими людьми.

Проанализируем тот экстаз, в который нас приводит вид зве­риного детеныша. Не подменяем ли мы им в своем бессознательном детеныша человеческого?

Это никак не характеризует того, кто оказывается объектом этого мимолетного желания. Многие матери по отношению к своим мла­денцам употребляют эротофильский язык: они дают себе волю, ду­рачатся, как если бы ласкали маленького зверька. Это — отношения из орального периода; один действует, другой претерпевает; здесь нет отношений между двумя субъектами; это отношения между «я» и «другим», в котором видят объект. Они ведут к отношениям, объект которых связан с анусом, то есть к желанию извергнуть

объект, который сперва желательно поглотить. Если объект постоянно увеличивает свои притязания, для матери не остается места. И она стремится его извергнуть. Это история описана у Ионеско в пьесе «Амедей или Как от него избавиться?» Сперва ребенок, который припеваючи живет в доме, такой славный! Поскольку он является субъектом, свое положение объекта он воспринимает как ценность в глазах родителей, которые служат ему образцами — ведь они взрослые: они растят его, чтобы он все время прибавлял и прибавлял в весе... Но он не знает, кто он такой; он — вес, и он становился таким же алчным, как его мать. И вот наступает момент, когда мать иссякла: чувствуется, что она ничего больше не может сделать;

когда он ее не видит, он вопит, потому что хочет, чтобы его взяли на руки, как брали, когда он был маленьким. Но она больше не может носить его на руках: он стал слишком тяжелый. Он являет собой фаллическую экспансию (символически фаллическое означает никогда [для матери] не достижимую ценность).

Вместо Амедея можно привести в качестве примера детеныша животного, выращенного в квартире. В Штатах была мода на детенышей аллигатора: поначалу это бывало занятно, его укусы не причиняли вреда, он сидел себе в ванне, а потом оказывалось, что он уже способен отхватить палец своими челюстями. Когда он становился больше метра в длину, это оказывалось чересчур громоздко. Тогда его выбрасывали в сточный желоб, где он начинал размножаться. А потом начиналась охота на кошмарного аллигатора. То же самое происходит каждое лето, когда люди бросают животных. Их берут в дом, потому что они были маленькие. Но когда они вырастают, они начинают мешать. Люди отвечают за наносимый ими ущерб, за кражи, за шум, за лай. И вот животных выбрасывают на улицу. От них отделываются где-нибудь за городом.

Такое собственническое поведение спасает владельца животного от фрустраций: живое существо вырывают из пространства, где оно обитает, и делают с ним все, что хотят. То же самое часто делают и с ребенком: его отрывают от того, что составляет дух его про­странства, вернее, вырывают из его телесного возраста, заключенного в его способе выражения, в его играх, в его общении с девочками и мальчиками его возраста. Взрослый отождествляет себя с ребенком, который, как ему кажется, получает удовольствие только от еды, и вот он его пичкает едой, хотя ребенок нуждается в уважительном

отношении к своей личности и в субъекте, который поддерживает с ним проникнутое желанием общение; ребенок весь целиком су­ществует в языке, все слышит, все понимает, но не умеет добиться, чтобы его услышали и поняли. В дальнейшем ребенок становится требовательным, страдает, если его разлучить с родителями — потому что в счастливую и еще бесконфликтную пору раннего детства он был частью существования своей матери, потом был объектом, которым она владела, объектом ее власти. Кошмар ребенка, который боится пантеры или волка, коренится в том, что в воображении ребенка поселилась пантера или волчица в образе его матери; мать и не подозревает, что он чувствует идущую от нее сознательную или закамуфлированную агрессивность, постоянным объектом которой он был в те времена, когда его отношения с миром и самая жизнь зависели от матери.

Как собака сопротивляется своему мучителю, так он обороняется, пуская в ход одновременно всю оральную и анальную энергию поступка (ночью испражняется в постель, днем в штанишки). Он делает так называемые глупости, экспериментирует на свой лад, а на его глупости реагируют то смехом, то бранью, то ласками, то криком, но никогда не пробуют справиться с ними при помощи языка, корректного разговора. Это толкает ребенка использовать не по назначению все предметы, которые попадаются ему на глаза. Такого ребенка все называют балованным, а на самом деле это несчастный ребенок, — жертва, отвергнутая родителями, или жертва их требовательности. Он не может получить ни малейшей автономии, не угодив при этом в крайне опасную ситуацию или в полную зависимость.

Считается, что ребенок, не знавший отца или лишившийся матери, — это несчастный ребенок, которому очень трудно адап­тироваться. Посторонние могут сделать очень многое для ребенка, о котором им известно, что он не знает своего отца, при условии, что они не дадут ему оторваться от своих корней и будут говорить с ним как с ребенком, который происходит пускай и от неизвестного родителя, но ценного уже одним тем, что произвел на свет сына или дочь. Никто не появляется на свет сам по себе и не рождается без отца — даже если он знает только свою мать; каждый человек имеет предков по двум линиям Полагаю, что именно в этом состоит проблема усыновленных детей, как, впрочем, и родных.

Если в раннем детстве ребенка или в период беременности его матери его появление на свет считалось позором — какими бы причинами это ни было вызвано (тяжелые роды, нежеланное половое

сношение), — ребенок может сохранить впечатление (особенно если эти мысли взрослых не облекались в слова), что значение его жизни сводится к боли, презрению, печали. Полагаю, что в этом случае он словно должен провоцировать свою мать, родную или приемную, которая его растит, чтобы она призналась ему, кто на самом деле его родной отец и родная мать. Думаю, что человек испытывает потребность ощутить связь со своим воплощенным происхождением, с тем, что мы зовем первоначальной сценой, то есть со сценой зачатия, продолжения рода; при этом ему нужно, чтобы те, кто с ним об этом говорит, принимали его нынешнего, даже если зачатие оказалось для его родительницы источником проблем, чтобы ему дали понять, что теперь они рады его зачатию или во всяком случае оправдывают его. Ребенку, даже если сегодня его любят, важен тот момент, когда встретились три желания и дали начало его аутентичной жизни; любовь не может отрезать его от истоков его существования в мире — существования, которое тогда было предметом надежд или стыда, а теперь стало предметом любви. Я полагаю, что положительное в человеке формирует именно эта не­прерывность, прослеживающаяся начиная с зародыша. Если ребенка воспитывают не родные, а приемные родители или посторонние люди, они обязаны ему сказать: «Благословенны твои отец и мать, благодаря которым сегодня мне дано счастье любить тебя», или: «Как я бла­годарна твоим отцу с матерью!» Это и означает любить человека, любить сына или дочь мужчины и женщины, которые пожелали друг друга, чтобы произвести на свет дитя. «Сегодня я люблю в тебе представителя двух здесь и теперь перекрестившихся историй, существо, обладающее ценностью и достоинством, отпрыска двух семей, которому назначено быть творцом и, быть может, продол­жателем своего рода.» Я думаю, что именно в этом заключается для ребенка смысл его жизни, выражаемый посредством структури­рующего высказывания -здорового нарциссизма.

Права человека выражают правило, которое полностью оторвано от эмоционального бессознательного динамического контекста, выхо­дящего за пределы материального тела. Если мы скажем: «Я уважаю тебя во имя прав индивидуума» — это ничего не значит. Это только слова... Это должно идти изнутри. Это должно быть внутренним убеждением взрослого, который их произносит. Математик сказал бы об этом так: всё организуется вокруг самой маленькой точки; центр мира — это вот этот карандаш, это может быть всё, что угодно. Все наши центры сводятся к одной-единственной точке; центр человека, который говорит с другим человеком, находится в центре

этого собеседника, я — это тот, кто находится в центре своих детей, жены, тех, кого он любит, и все представители рода чело­веческого совпадают в одном, имеющем общее для всех происхож­дение. Думаю, что именно поэтому единый Бог имеет такое значение для нашей цивилизации. Этого единого Бога помещают куда угодно вовне, а между тем он здесь, в центре каждого человека, в одной и той же точке для каждого из нас. Мы еще не пришли к тому, чтобы это сказать. Это было сказано о Солнце: сперва Земля была центром мироздания, а затем открыли, что центром является Солнце. Теперь известно, что и Солнце — лишь мельчайшая частица Все­ленной. В плане эмоциональной и духовной метафоры человеческого рода имела место та же революция в мышлении; «я» — одно и то же для каждого, и мы знаем: жизнь, исходящая от каждого из нас, исходит из одной и той же точки; такое же «я» есть в другом человеке.* Я думаю, что это — ключ к здоровью, который одни люди передают другим, или — ключ к болезни, которая передается путем заражения. Отвергнуть другого значит отвергнуть часть самого себя.

Чтобы не обращаться с собеседником, как с объектом, как с вещью, нужно сознавать, что являешься носителем этой точки, которая может быть также и центром другого, а другой, соответственно, тоже представляет собой другой идентичный центр.

Сознание этого у людей размыто в, силу индивидуальной сенсорики организма. В своей сенсорике все мы — отдельные индивидуумы, и не можем жить в тесной, размывающей границы близости. Но между двумя отдельными существами возможна психическая комму­никация, потому что разум, дух, есть у каждого, и этот дух — это, собственно, и есть слово, глагол, то есть передача желания; он искусственно разведен по разным местам, но всюду он — один и тот же. Люди говорят: «Мой Бог!». А что такое Мой Бог? Это то, что находится в центре нас; это близко, это внутри. А значит, это повсюду: центр — везде, а периферии нигде нет"; точно так же мы — отдельные существа в пространстве наших чувств и все мы на периферии друг у друга.

Чаще всего наша сенсорика управляет отношениями взрослые-дети. Перед ребенком раннего возраста взрослый тает от наслаждения: наслаждаются зрение, слух, осязание. И с этим же ребенком, быть может, он вступает в контакт, чтобы примириться с той частью

• И это не то же самое, что «я» в грамматике (Ф. Д.).

•• «Бог — окружность, центр которой везде, а периферия — нигде» (Эмпедокл) (В. К.).

самого себя, о которой полностью забыл или которую подавил. А потом, когда ребенок вырастает и начинает ему мешать, потому что становится захватчиком, взрослый в один прекрасный день от­казывается от этого типа эротизма, который толкал его на желание продолжать таким образом наслаждаться своим ребенком. Таково бессознательное человека.

В этой диалектике поглощения и извержения, захвата и отторжения, быть может, и заключается связь с жизнью и смертью.

«Я черпаю в тебе жизнь, я тебя опекаю, а потом в какой-то момент отвергаю, потому что ты стесняешь мою жизнь, ты несешь мне смерть, ты меня истощаешь, ты меня утомляешь, ты меня убиваешь». Мы часто слышим, как матери говорят о своих детях: «Он меня убивает». Здесь слышится ссылка на смерть, связанную с жизнью ребенка. А еще недавно этот самый ребенок слышал, как мать говорит о нем: «Он — моя жизнь; без него я жить не могу; нет, нет, я не в силах с ним расстаться». Это поведение млекопитающих. Пока их детеныши еще малы, они не могут выжить без матери. И тогда млекопитающее готово, рискуя собственной жизнью, прыгнуть в огонь ради спасения своего детеныша. А потом, незаметно для них, наступает момент, когда детеныш уже способен выжить, найти себе пропитание, защитить себя от других, а главное, когда у него наступает половая зрелость. У людей это приходит гораздо позже, чем у животных. Потому что у человека всегда существует некоторая путаница между желанием и потребностями. Взрослый — во всяком случае, взрослая мать, — и после родов продолжает символическое вынашивание ребенка. С того момента, как она привязывается к младенцу, будь то его родительница или кормилица, она отвечает за этого младенца так же, как за свою собственную сохранность; если она кормит грудью, младенец нужен ей, чтобы сосать молоко, а если он не берет груди, ей даже приходится его сцеживать, потому дтр оно не пропадает сразу. А отцы — совершенно по нарциссическому образцу — черпают силу в том, что передают свое питание, свое достояние, свое знание, свою силу ребенку, как себе самим: со стороны кажется, что они испытывают потребность в этом ребенке, но на самом деле это не потребность, а желание, которое существует, пока ребенок не станет таким большим и сильным — почти как в «Амедее» Ионеско, — что уже непонятно, как от него отделаться, если собственное желание не увлечет его прочь из родной семьи. И вот он захватывает в свои руки все, они бы и рады были его бросить, но поздно: тот самый ребенок,

о котором заботились, когда он был маленьким, теперь, превратившись в гиганта, становится домашним тираном.

Имеется ли биологическое обоснование для извращенных, плохих отношений взрослые-дети?

Да, это биологическое обоснование заключается в том, что желание смешивают с потребностью. Такое смешение существует у ребенка с самого начала: когда с ним говорят, слово, которое на расстоянии устанавливает связь между ним и взрослым (вербальный язык, само звучание слова), заменяет ему то ощущение физической наполнен­ности, в которой он вновь и вновь, хоть и не постоянно, испытывает потребность. Есть желание, которое, будучи разбужено, становится постоянным. Это желание общения. Чтобы ребенку ощутить это общение, оно должно быть доступно разным вариантам восприятия. Если оно длительно и постоянно, он перестает его ощущать; это эмоциональный климат или постоянный поток слов, в котором ку­пается ребенок; если общение монотонно, для ребенка оно вскоре перестает что-либо значить. Все то, что повторяется, теряет смысл для желания. Эмоциональное, сенсорное, понятийное разнообразие оказывает живительное воздействие на человеческие ум и сердце. А желание — это постоянный поиск нового; думаю, что биологически это происходит от огромного головного мозга, предвосхищающего наши поступки посредством воображения, которое обращается к па­мяти, к воспоминаниям о полученных ранее впечатлениях. Наши впечатления пересекаются под влиянием символической функции и в свою очередь создают новые отношения. Ребенок не может дей­ствовать, зато долго может воспринимать; он бы умер физически, если бы рядом с ним не было взрослого, который подходит к нему и обеспечивает его выживание. Итак, он является центром всего, что движется по направлению к нему, поддерживая его жизнь. И эта жизнь, которая становится все более зрелой, набирается инфор­мации, чтобы затем в свою очередь поступать так же по отношению к другому. Связь через кормление с воспитательницей позволяет ребенку понять действия своего тела, его отдельность от другого тела, возрастающую по мере того как воспитательница удаляется от него, и ему начинает ее не хватать, и она вновь к нему подходит. По мере развития у него возникает желание подойти к отсутствующему телу другого человека самому, самому что-то дать или взять, — и тогда он оказывается в состоянии символически брать или давать

слова и сохранять их при себе, как заместителей другого в творческой деятельности его воображения, которая в свою очередь осуществляется с помощью материалов, которые предоставляют ему космос и про­мышленность. А для того, чтобы у него было это эмоциональное разнообразие в проявлениях чувств и в устном языковом общении, необходимо, чтобы отношение ребенка к опекающему его взрослому было не двусторонним, а трехсторонним, чтобы он видел, что желанное существо, необходимое ему для выживания, внушает любовь и желание другому, который становится для ребенка образцом в сфере чело­веческих отношений. Язык, которым другой при нем пользуется, является для ребенка ориентиром, регулирующим отличие существу­ющих между ними отношений, обусловленных желанием, и отношений обусловленных потребностями. Таким образом этот другой побуждает ребенка — если он сам более развит, чем этот ребенок — развиваться и приобретать те черты характера, которые, как он сам видит, имеют ценность в глазах избранного им существа. Желательно также, чтобы в группе детей существовали свои обычаи и правила поведения, которые поощряли бы и закрепляли" его наблюдения. Во избежание всего монотонного, нескончаемого, избыточного некоторые типы об­ществ изобрели решения, которые сегодня не всегда применимы и возможны, но могут подсказать некоторые пути поиска равновесия. Например, распространить общение на других членов семьи или на соседей.

 

«ДАЙ МНЕ»

 

В одном из детских садов Безансона, где Монтанье снимал ма­лышей двух, трех, четырех лет, я заинтересовалась жестом мальчика, у которого в руках был грузовик. Няня только что сняла с какого-то малыша испачканные штанишки, ребенок перегнулся вперед, она вы­тирала ему попку. Мальчик с грузовиком, поначалу не обращая внимания на эту сцену, подошел поближе, оказался прямо перед попкой малыша (который свесился вперед, так что были видны только его ягодицы) и протянул этой голой попке свою машину. Няня ничего не заметила. Думаю даже, что кроме меня никто не обратил внимания на этот эпизод, потому что когда после демон­страции фильма я об этом заговорила, никто не откликнулся на мое замечание, а у нас к сожалению не хватило времени еще раз посмотреть и обсудить ленту с профессором Монтанье и его со-

трудницами после конгресса, на котором, как всегда, было много спешки. Так вот, помимо всего прочего, фильм, снятый профессором Монтанье на основе наблюдений за группой детского сада, показал и доказал существование того, что сам Монтанье называет «доми­нантной моделью, провоцирующей подарок». Речь идет о жесте, бес­словесном (или с сопровождением слов — это ничего не меняет), который безотказно заставляет ребенка преподнести то, что у него в руках, причем без этого жеста, что бы ни говорил и ни делал просящий, ребенок отказывается отдать ему вещь и выпустить ее из рук. Стоит просителю склонить голову к плечу, превратив таким образом ось своего лица из вертикальной в горизонтальную, ребенок, словно не в силах сопротивляться полученному импульсу, немедленно протягивает ему драгоценный предмет, который до этого ни за что не желал выпускать из рук. Профессор Монтанье дал этому жесту ученое название: «Доминантная модель, провоцирующая подарок». В том отрывочке, на который я обратила внимание, ребенок, видя, что его жест не встречает никакого отклика, с досадой прижал к себе свой грузовик и отошел.

Что означала эта маленькая сцена? Что произошло, почему вид детской попки вызвал у другого ребенка того же возраста жест дарителя, как если бы он увидел ребенка (или взрослого), который склонил голову к плечу тем, скорее всего, бессознательным движением, которое в зашифрованном виде (?) содержит настойчивую, не до­пускающую отказа мольбу?

По размышлении я пришла к выводу: когда мать вытирает попку и меняет подгузник лежащему на пеленальном столе или у нее на коленях малышу, она, действуя одной рукой, другой придерживает его за ножки и наклоняет голову к плечу, чтобы лучше видеть, что она делает. Эти действия часто повторяются, и ребенок связывает склоненную к плечу голову матери с тем, что он «дарит» ей свою какашку, а та ее принимает (дарит ему ощущение чистоты).

Когда посетитель входит в помещение, где находятся слабоумные, они окружают его, склоняя головы к плечу. Врожденное искривление шеи или позиция, способствующая получению подарка? Они чего-то ждут. Это немая просьба: «Дай мне что-нибудь».

От ребенка ждут, чтобы он разговаривал с помощью лица, но говорящими, а подчас и красноречивыми могут быть все движения его тела.

ПИТАТЬ ЖЕЛАНИЕ...

 

В некоторых лабораториях, изучающих психологию ребенка, ру­ководители исследовании начинают утверждать, что у человеческого младенца потребность в любви предшествует потребности в пи­тании, между тем как до сих пор предполагалось, скорее обратное:

взаимная привязанность взрослого и младенца складывается вокруг акта питания.

Это была общепринятая точка зрения. Но я думаю, что на самом деле все наоборот: ребенок живет в большей степени благодаря словам и желанию окружающих с ним общаться, нежели чем благодаря физическим заботам о нем, хотя, естественно, ему необходим минимум таких забот, которые обеспечивают его выживание. Все, чему при­давалось такое значение — гигиена, диететика, — имеет значение для организма, но лишь во вторую очередь! Физический контакт обретает смысл только при контакте сердечном.

В первую очередь важна готовность взрослого войти в вербальный и эмоциональный контакт с ребенком. Хорошая кормилица, вопреки распространенному убеждению, распознаётся не столько по лактации, сколько по способности к общению. Очень важен голос кормилицы или воспитателя. Люди разделяются в смысле голоса на левшей и правшей, смотря по тому, у кого какое ухо главное. Можно быть правшой в отношении глаз, но левшой в отношении ушей, оставаясь при этом правшой в отношении рук. Это очень важно для почерка: левши, которые одновременно являются правшами в отношении глаз, оказываются отщепенцами в школе. Причем с самого начала. Потому что маленькие дети могут делать что-либо только очень близко от своего лица. Как будто их лицо и то, что они делают, — это половинки единого целого... «Леворукий», но «правоглазый» ребенок, если у него хорошее зрение, может видеть на три километра вперед, но он ничего не может сделать руками, не приблизив к ним лицо. Письмо — пытка для такого ребенка, потому что у него сильно напряжены мускулы шеи. Зато, если он левша и в отношении рук и в отношении глаз, — все прекрасно, потому что «рабочая» рука и «рабочий» глаз совпадают. Менее тяжело «левоглазому», но «пра-ворукому» он все-таки может наклонять голову. Хотя ему тоже очень неудобно.

К десяти годам это уже не играет никакой роли, потому что ребенку уже не нужно приближать лицо к тому, что он делает.

Певец, у которого ведущее ухо левое, — левша в отношении голоса (потому что его голос соответствует уху); в наше время компенсируется звукозаписывающими устройствами, но публичное выступление такого «левоголосого» певца исключено, даже при самом: прекрасном тембре голоса. Они могут петь только в хоре; их не ценят как солистов, хотя при научном исследовании их голосов" выясняется, что у них превосходный голосовой аппарат.

Если дети попадают к «левоголосой» кормилице, им так неприятно слышать ее голос, что иногда они вообще перестают что-либо слушать. Однако выбор кормилицы нельзя основывать исключительно на выборе функциональной ассиметрии. Существуют и другие факторы, которые имеют значение и могут компенсировать несовпадение в латерализации.,

Но стоит задуматься об этих факторах, как замечаешь, что множество деталей от нас ускользают; может быть, исследователям же удается иногда их очертить, но едва ли удается разобраться с ними и установить какие-то нормы. Креативность человека — результат подавления желаний, если это подавление происходит в эмоционально благоприятной атмосфере, позволяющей ему сублимировать их по примеру окружающих его людей. Государство, которое решилось бы разлучать детей с матерями вследствие несовпадающей ориентации голоса, достойно было бы называться «дивным новым миром»', то есть вступило бы в противоречие с элементарной гуманностью. Ребенок будет основывать свое своеобразие, свое отличие от всех остальных детей именно на том, чего ему не хватало рядом с матерью. Я думаю, что, чем больше отличий между людьми, тем более креативно подавляемое желание.

Не следует поддаваться искушению создавать идеальные условия ребенку на основе опыта и данных, добытых наукой, но все же можно придерживаться определенной линии поведения (особенно вер­бального), позволяющей выразить эти различия, эту нехватку, оп­равдать, очеловечить страдание из-за этой нехватки, страдание из-за невозможности увидеть свое желание удовлетворенным. Желание не обязательно должно быть удовлетворено, но непременно — мотиви­ровано. Не удовлетворяя, обосновывать (ведь как, например, бывает с родителями, идущими на поводу у ребенка: они, считая себя обязанными давать ребенку все, что он просит", требует, вымогает, потакают любому его капризу и в результате они спохватываются,

• Олдос Хаксли «О дивный новый мир» — сатирическая антиутопия. " Просьба всегда маскирует желание, даже если она — его метафора (Ф. Д.).

что пришли к безвыходной ситуации: ребенок никогда не бывает доволен). Если всякая просьба ребенка тут же удовлетворяется взрос­лым, будучи принята за насущную потребность, ребенок, не встречая отказа, сочтет, что обоснования не обязательны, поскольку у родителей их нет; все будет иначе, если предложить ему высказать свою просьбу, или отсрочить исполнение желания или, возможно, признать его просьбу невыполнимой. Не существует других решений, кроме как поговорить с ребенком о его желании, облеченном в форму выска­занной просьбы, и признать за ним право на это желание, выразить ему свое уважение к просьбе, подробно и внимательно поговорить с ним о желаемом предмете, но отказать в телесном, физическом, потребительском удовлетворении его желания. О любом желании можно говорить, можно представлять себе какую-то вещь и т. д. Это введение в культуру. Любая культура — это продукт перемещения объекта желания или перемещения самого желания на другой объект, перемещения, позволяющего поддерживать коммуникацию между субъ­ектами языка.