Часть четвёртая. НА РАССВЕТЕ

ГОРБ КАРАКОЛЯ

Да, я это видел сам. По самую рукоять вошёл туда нож. В горб Караколя, прикрытый зелёным плащом Молчаливого. А я, как уже говорил, получил удар по голове и упал на землю.

Может, с перепугу, а может, от сильного подзатыльника, – наверное, от того и другого, – в голове помутилось. Очухался я, когда меня поднимали. И кто же меня поднимал?

Не удивляйтесь, потому что я сам тогда удивился. Караколь меня поднимал, ошупывал голову, спрашивал, всё ли в порядке.

А у самого из спины торчит рукоятка кинжала. Дальше такое: я медленно прихожу в себя и удивляюсь всё больше. А Караколь закидывает руку за спину, спокойно вытаскивает из себя кинжал и начинает рассматривать.

– Хороший кинжал, – говорит Караколь, – только не по мою душу… А где же хозяева? Хозяева убежали.

Я продолжаю хлопать глазами, а Караколь говорит:

– Чего ты, Кеес, выпучился? Забыл, что мы с тобой циркачи? Разве можно меня проткнуть кинжалом? Сам Голиаф этого не сумел, куда уж остальным.

Дальше было всякое. Появилось сразу много народу. И тот Флорент Нейнхем, которого мы искали, и городская стража. Cначала нас сцапали, потом разобрались, отпустили. Рассматривали кинжал. Флорент Нейнхем выглядел обеспокоенным и сокрушался, что стоит отойти по делам от принца, как челядь разбегается, боится вроде бы, что у принца чума и можно заразиться.

Только нам было всё непонятно. Как же так? Тёмной ночью принц остается в доме один. Двери распахнуты, кругом бродят убийцы, и уму непостижимо, почему они не наведались к Молчаливому так же, как прошли в комнату мы.

Флорент Нейнхем спрашивал Караколя, не ранен ли он. А Караколь отвечал, что ранить его не просто, и подмигивал мне.

Потом мы нашли Эле и Рыжего Лиса, а ночевали во флигеле рядом с домом Молчаливого. Утром мы пошли к секретарю Молчаливого Брунинку. Тот уже знал про нас и обещал через день написать паспорта, чтобы в деревнях знали, откуда мы идём и чей приказ выполняем.

Конечно, вы понимаете, что вчерашний удар кинжалом предназначался не Караколю. Наверное, всё спутал зелёный плащ Молчаливого. И думаю, убийца был не из толковых, потому что принять горбуна за высокого, статного принца можно только сдуру. Мы с Караколем думаем, что всё-таки дом опустел не случайно. Уж как-то, но это подстроили. И убийце, наверное, приказали войти внутрь и там пустить в ход кинжал. Быть может, он так бы и сделал. Но тут принц, а на самом-то деле Караколь, сам вышел к убийце навстречу. Похоже, что так было дело. А может, не так, тогда пусть расскажут.

И со свечами тёмная история. Я потом так и не слышал ничего про эти свечи. Может, забыл о них принц, а может, ни одной не осталось, ведь Караколь выбросил их в канал. Во всяком случае, охраной Молчаливого не очень-то занимались. Так мне казалось. И потом на него много раз покушались, стреляли, бросались с ножами, а кончилось это совсем плохо. Но об этом я скажу дальше.

Насчёт ножа Караколь подшучивал. Он говорил:

– У меня тело такое. Нож проходит, ничего не задевает.

И в доказательство здоровенной костяной иголкой протыкал себе щеку. А крови не было. Я очень боялся, что Караколя обвинят в колдовстве. Ведь дьявольской плотью считалось то место, откуда не течёт кровь. И таких мест у Караколя теперь было целых два – щека и горб.

Но всё оказалось гораздо проще. Может, и кто из вас подумал на Караколя? Допустим, вы начитались книг против чёрной магии. А главная среди них «Молот ведьм». Видал я людей, которые знают наизусть эту книгу и в каждой царапине или родинке готовы увидеть «печать дьявола», а потому тыкать в неё иголкой, чтобы узнать, идёт кровь или нет.

Если вы из таких, то бросьте это дурацкое занятие. Уж с Караколем во всяком случае вам бы не повезло. Сейчас я скажу, из какой дьявольской плоти были сделаны его щёки и горб, а вы утрите нос и перестаньте искать вокруг себя злых ведьм и хитрых дьяволов.

Так вот. Я всё приставал к Караколю и просил показать то место, куда воткнули кинжал. По крайней мере, ранка-то там осталась? Но вот мы улеглись спать во флигеле рядом с домом Молчаливого. Лис и Эле сразу уснули, а Караколь поманил меня пальцем и шепотом попросил отвернуться. Потом сказал, что можно смотреть. Я посмотрел и сначала не разобрал, в чём дело, а потом захлопал глазами. Караколь сидел передо мной в рубашке, но какой-то не такой… Потом только я увидел, что у него нет горба!

Прямо-таки сногсшибательное зрелище! Никакого горба, ни даже горбика! Потом Караколь снова попросил меня отвернуться, а через минуту опять был с горбом. Оказалось, что это не чудеса и не фокусы.

– Ты, Кеес, видно, забыл, что я рассказывал про масленичную неделю у нас в Бинше, – сказал Караколь, – как многие наряжаются горбунами в честь Караколя, победившего Голиафа.

Гром и молния! Тысяча дамб всмятку! Караколь вовсе не был горбатым! Он был ненастоящим горбуном! А я до сих пор этого не заметил…

Помните рассказ Эглантины, как она встретила Караколя? Так вот в этот день, как и многие жители Бинша, Караколь приладил себе горбик и веселился на карнавале.

– Конечно, ты, Кеес, понимаешь, что звали меня вовсе не так.

– А как же?

– Бом-билибом! – Караколь махнул рукой. – Какая теперь разница! Важно, что Эглантина назвала меня тогда Караколем, а я полюбил её с первого взгляда не меньше, чем тот Караколь принцессу. С тех пор я уже не снимал горба.

– Чудак! Вот чудачина! – закричал я. – Да зачем тебе этот горб?

– А кто я без горба? – сказал Караколь. – Сын подмастерья из города Бинша? И кто я без горба для Эглантины? Неужто достойный кавалер? Да меня бы и близко не подпустили к дому Бейсов, не будь я безобидный весёлый горбун! Не будь я большая живая игрушка из старой легенды о метельщике и принцессе… Да я, брат, потому и странствую по свету, потому и живу беззаботно, что у меня горб, хоть и ненастоящий. Я развлекаю людей, а они смеются. Да и Эглантина привязалась ко мне потому, что любит сказки. А окажись я перед ней обыкновенным человеком, наверное, сразу бы наскучил. Ростом я к тому же не вышел…

– Больно ты унижаешься перед этой Эглантиной, – пробормотал я, – не стал бы я надевать никакого горба, унижаться…

– Да ты погоди, Кеес, погоди. Не сразу ведь это вышло. Я тоже много раз собирался снять эту штуку. А потом смотрю – зачем? Столько на нашей земле искалеченных и несчастных, что ходить среди них здоровым и невредимым даже как-то стыдно. Вот я и подумал: останусь горбуном. Пусть больные и увечные принимают меня за своего, а здоровые радуются, что нет у них такого горба. Буду бродить по земле, хлеб себе зарабатывать, людей веселить. Ты же сам видишь, Кеес, как горб мне помогает.

– Чем ещё помогает? – проворчал я.

– Да хоть бы сегодня. Не будь этого горба, совсем конец. Видел, какой кинжалище?

Караколь дал посмотреть свой ненастоящий горб. Итак, скажу вам, хитрая штука. Не просто клок войлока, а вещь, ловко сделанная. С лямками, которые надеваются на плечи, с каркасом из костяных пластинок. Внутрь кожаного чехла – тонкой кожи чехол – вставляются бычьи пузыри. Пузыри надуваются воздухом, а между ними и чехлом прокладка из мягкой свалянной шерсти. Потрогать этот горб – ну просто настоящее человеческое тело!

– Сам делал! – похвалился Караколь. – Я даже с ним спать привык. А кинжал прошёл сюда, смотри, меж двух пузырей, но его задержали костяные пластинки.

После этого Караколь снова нацепил горб и спокойно улегся спать, а я долго раздумывал. Никак всё-таки в толк не мог взять, для чего же делать себя горбатым? Никакая страшенная любовь не заставила бы меня решиться на это. С другой стороны, Караколь без горба нравился мне меньше. Ей-богу, намного меньше! Вот чудеса в решете! Во всяком случае, наутро я не стал приставать к нему с горбом, а только приглядывался искоса. А потом и вовсе решил: пусть носит… на здоровье, если нравится…

И уж конечно, не станете вы допекать меня разговорами о том, как Караколь иголкой протыкал себе щеку. Не смейтесь над бедным Кеесом… Я ведь тогда не знал, что это совсем простой фокус, что иголка уходит не в щеку, а в другую сторону, прячась между пальцами. Правда, Караколь уверял, что щеку можно проткнуть по-настоящему, а крови и тогда не будет, только больно. Ну, это я обязательно попробую.

ВСЯ ГОЛЛАНДИЯ

На следующий день в Роттердаме только и было разговору, что о решении прорыть дамбы и пустить воду до самого Лейдена.

У городской ратуши и на Гогестраат, самой большой улице, толпами собирались люди. Они размахивали руками, кричали. Некоторые клялись, что в такое жаркое время вода не пойдёт далеко, нужен сильный зюйд-вест и дожди. Другие возражали, они говорили, что в давние времена такое бывало, и море всегда помогало голландцам. Третьи сокрушались и подсчитывали предстоящие убытки. Особенно те, которые держали коров в окрестных деревнях. Теперь ведь и скот надо спасать от воды.

Я, Эле и Лис пару часов слонялись по городу и слушали охрипших от крика горожан. Потом на лестницу ратуши вышел глашатай и закричал:

– Почтенные жители Роттердама! Голландцы и прочие жители Нидерландов! Досточтимые гости! Магистрат города объявляет сбор пожертвований в пользу славных защитников Лейдена! С Лейденом вся Голландия! Морские гёзы во главе с адмиралом Буазо идут на помощь! Мы приготовим суда, способные пройти по затопленным польдерам! Мы приготовим пушки и оружие. Но всё это стоит денег. Почтенные граждане, если падёт Лейден, не выстоит и Роттердам! Вся Голландия окажется в руках папистов! Смерть кровожадным собакам!

– Смерть! – закричала толпа.

– Славные женщины! – кричал глашатай. – Матери наших сыновей! Начните достойное дело! Растормошите ленивых мужей, ведь нужно собрать целых сто тысяч гульденов!

– Сто тысяч! – охнула толпа.

Тут вышла хорошо одетая девушка, сняла с шеи красивое ожерелье – наверно, из жемчуга – и бросила на ступени ратуши.

– Эй! – крикнула она. – Ян Лукас, который собирается взять меня замуж! Выворачивай карманы, коль не раздумал!

Люди немного расступились и вытолкнули длинного худого парня с большим кривым носом. Видно, это и был Ян Лукас.

– А ну, Ян Лукас! – крикнула девушка. – Неужто уступишь своей невесте? – Она стащила с пальца кольцо и бросила рядом с ожерельем.

– А что? – бормотал парень и пугливо озирался. – Нет у меня ничего…

– Ха-ха! – закричала девушка. – И ты собрался взять меня в жены? Он собирался взять меня в жены, костлявая жадина! Я ведь знала тебя, Ян Лукас! Смотри! – Она бросила на ступени браслет, а потом и обруч с украшением, которые носят незамужние девушки.

– Смотри, Ян Лукас! Твоя Роза отдаёт всё золото! Видишь, какая небережливая, возьмёшь ли такую в жены? Женщины! Видно, не впервой выручать нам мужчин, чего стоите?

Тут ещё несколько женщин вышли со смехом и бросили на ступени кольца, браслеты и ожерелья. Мужчины тоже смеялись и бросали монеты. Так собирали деньги на корабли и пушки, чтобы спасти Лейден.

Мы договорились вот как: Эле и Лис вместе с Пьером отправятся в гавань искать судно «Рыба», на котором пришёл из московитских земель Верста, а мы с Караколем пойдём к секретарю Молчаливого Брунинку. Мы видели его утром, но тогда он был сильно занят и велел прийти после обеда.

Так мы и сделали. Но Брунинк был занят опять. Он сказал:

– Вы знаете, какой сегодня день? Даже принц встал с постели и вместе с Бейсом поехал вдоль по Маасу. Сегодня начинаем рушить плотины в шестнадцати местах, бог нам поможет. А я с подзорной трубой и картой заберусь на колокольню Большого Собора, чтобы сделать инженерный чертёж.

Порывшись в наваленных картах и чертёжных инструментах, Брунинк сказал:

– Помогите донести. Заодно увидите, что такое колокольня Большого Собора, В ней двести футов.

Через полчаса мы уже карабкались по деревянной лестнице колокольни Грооте Керк – Большого Собора.

– Осторожней… – говорил Брунинк. – Лестница очень плоха, шею недолго свернуть.

И вот мы выбрались на площадку. Я подошёл к балюстраде, глянул вниз, и дух у меня захватило!

Тут ещё влажный ветерок дунул с моря; казалось, вся колокольня качнулась. Я схватился за перила, зажмурил глаза, чтоб голова не кружилась. А когда открыл, вокруг раскинулась такая картина, какую я раньше и представить не мог.

Передо мной лежала вся Голландия, по крайней мере так показалось. Небо теперь было не только вверху, но и подо мной, там, у черты горизонта. Над головой оно густо голубело, а под ногами светилось бледно-розовой прозрачной полосой.

Налево открылось море. Оно нестерпимо блестело под солнцем а дальше в мягкой дымке проглядывали острова. Отсюда, сверху, Голландия казалась ярко-зелёной, аккуратно размеченной страной. Квадраты и полоски садов, огородов уходили вдаль вместе с большими прямоугольниками лугов. Кое-где прямые линии прерывались, там вклинивались углы невозделанных земель – маршей. Крестики мельниц торчали повсюду, там к здесь, тёмно-зелёные рощи подступали к ярко-оранжевой и красной черепице деревень, сверкали шпили соборов…

– Вот там на горизонте Дельфт, – сказал Брунинк.

И вправду виднелись синеватые острые очертания, какой-то неясный блеск, колыхание.

– А в ту сторону Дордрехт. Зимой в ясный день можно и Лейден увидеть в хорошую подзорную трубу. И Лейден, и Гаагу.

Брунинк нацелил трубу в сторону Мааса.

– Так… – пробормотал он. – Работают.

Смотрели в трубу и мы. Ох и чудная штука, скажу я вам! Просто волшебная. Смотришь без неё и почти ничего не видишь, только зелень полей и блестящую ленту реки. А потом прикладываешь к глазам эту трубку и сразу различаешь не то что людей, а даже мелочь всякую, например, собаку.

Пока Брунинк что-то отмечал на карте, мы с Караколем всё хорошо разглядели. В нескольких местах вдоль Мааса и Исселя шло разрушение плотин. Люди работали лопатами, кирками, ломами. Задача у них не из легких. Плотины строятся крепко. В дело идут большие камни, сваи, обитые железом, известь, щебеика. Попробуйте продолбить громадину вышиной с два дома и шириной шагов в пятьдесят. Это ещё что! Бывают плотины по сто шагов в поперечнике!

Но ломать – не строить. В некоторых местах уже намечались провалы. А вода, казалось, так и ждёт, чтобы ей дали волю. Ведь поля и луга за дамбами лежат ниже её зеркала.

В одном месте, около небольшой деревеньки, я разглядел кавалькаду всадников. Брунинк тоже посмотрел и сказал:

– Это Молчаливый. Целый день на ногах, да ещё после болезни…

Брунинк долго ещё смотрел в подзорную трубу. Потом он делал отметки на карте и объяснял:

– Откроем шлюзы в Схидаме и в самом городе. Если всё будет хорошо, вода быстро пойдёт вперед. Гёзы на судах двинутся к Лейдену. Но на пути ещё несколько дамб. Они расположены кругами. Испанцы, конечно, поставят на них заслоны. Задача – сбрасывать их, ломать проходы в плотинах и так до самого Лейдена. Половину сделает море, половину наше оружие.

Мне не хотелось уходить с колокольни Грооте Керк. Конечно, я всегда хотел быть моряком. Не раз я стоял на носу судна и смотрел вдаль с замирающим сердцем. А теперь, не побоюсь вам сказать, что мысль, почти сумасшедшая, мелькнула у меня в голове. Почему бы вот так не стоять на носу корабля, но уже воздушного, чтобы сердце замирало ещё больше и голова кружилась, а вся Голландия – нет, весь мир проплывал под тобой, только ветер в лицо!..

Неужели не будет никогда капитанов синего неба?

В ПУТИ

За два дня в роттердамской гавани прибавилось много судов. Их тащили на буксире аж из Флиссингена, что в Зеландии, или из мест поближе. Всё это были плоскодонные барки, дощаники, лодки. На них зеландские гёзы пойдут на испанцев.

В некоторых местах дамбы почти прорыли, но для воды этого недостаточно, к тому же пока закрыты шлюзы. А нам нужно поскорей выходить из Роттердама. Брунинк уже написал для нас бумагу и поставил личную печать Молчаливого, В этой бумаге говорилось, что принц Оранский просит жителей деревень Схиланда приготовиться к наводнению. В конце стояли слова, известные каждому голландцу: «Лучше потопить землю, чем потерять землю!»

И вот я решил созвать тюльпанов, поразмыслить, как и что. Не могу вам сказать, что с нашим военным братством всё обстояло хорошо. Во-первых, Лис до сих пор не вступал в тюльпаны и считал себя Стрекозиным Маршалом. Во-вторых, не было никаких военных учений, перекличек и всякого такого, что принято среди военных. Не все называли меня адмиралом, только Лис. А тот, как я уже говорил, в тюльпаны не записался.

Стало быть, почти ничего военного в нашем братстве и не было. Это меня огорчало, а просто друзьями мне быть не хотелось.

Так вот я позвал тюльпанов, Лиса, конечно. Мы долго гомонили, в конце концов решили так. Я с Караколем отправлюсь по деревням. Лис, Эле и Пьер останутся в Роттердаме и разыщут Версту. Очень мы надеялись, что этот Верста займется Слимброком.

Кстати, поясню, что Верста – не имя, как я сначала понял, а прозвище. По-русски так называют очень длинного человека.

В конце нашего сбора я сказал, что, может, пора распустить тюльпанов? Может, пришло время снять меня с должности адмирала, раз некоторые об этом совсем позабыли? Но все закричали, что несогласны. А Лис произнёс пламенную речь, в которой сказал, что и сам мечтает быть тюльпаном, а после защиты жуков-короедов в суде немецкого городка, может, расстанется с должностью Стрекозиного Маршала и тогда прямо к нам.

В общем, немного меня успокоили.

На следующее утро мы с Караколем вышли из Роттердама. План был такой: пойдём прямо на Лейден до деревни Зутервуде. Будем заходить на каждую ферму, что по дороге. На этом отрезке испанцев, как нам сказали, немного. Только в крупных поселках. А вот после Зутервуде стоят уже крупные части, туда не советовали соваться.

На весь этот путь, учитывая зигзаги по деревням, думали затратить денька три. Примерно в такой срок и ждал нас назад Брунинк. Прощаясь, он между прочим сказал:

– Хорошо бы, вы всё рассмотрели по дороге. Где сколько испанцев, какие части. Не упускайте ни одной мелочи, пушки считайте, даже мушкеты.

И вот мы в дороге. Жара невыносимая! Караколь через каждые сто шагов мочит лицо и шею в канаве. Он говорит:

– Как думаешь, Кеес, зачем нас послали?

– Как, – говорю, – зачем? Ясно зачем, в бумаге написано.

– Ну, а кроме бумаги?

– А кроме бумаги, считать испанские пушки.

– Так вот, за этим нас и послали.

– Не только за этим. Главное – предупредить буров о наводнении. Мне сам Молчаливый сказал.

– Послушай, – сказал Караколь, – сколько дней прошло, как начали разрушать дамбы?

– Три дня.

– А когда кончился Кермис, на который съезжаются люди со всего Схиланда?

– Два дня назад.

– Так неужели ты думаешь, что жители всех деревень, включая и Зутервуде, где мы поворачиваем назад, уже не знают о наводнении? Ведь многие из них были в Роттердаме на Кермисе и видели, как делают проходы в плотинах.

Я остановился как вкопанный. Такая мысль в голову не приходила. В самом деле! Тогда зачем же нас послали, да ещё дали бумагу с печатью?

– Эх, адмирал! – говорит Караколь. – Не научился ты ещё разбираться в некоторых делах. Бумага только видимость. Ведь мы идём в места, занятые испанцами. Представь себе, нас схватят. А тут бумага: оказывается, мы всего-навсего благородно предупреждаем жителей о наводнении. Заметь, Кеес, не только жителей, но и самих испанцев. Возможно, Молчаливый надеется, что при угрозе испанцы без боя оставят позиции. Так сказать, нагоняет страха. Но главное, как я уже говорил, – это пушки. Пушки, испанские гарнизоны. Гёзам нужно точно знать, где и что их ожидает…

– Так почему же нам просто не сказали? На это Караколь внушительно ответил:

– Мы, Кеес, с тобой ещё не такие важные птицы, чтобы принц с нами просто разговаривал. Он, может, таких, как мы, по сто человек в день принимает и всем даёт поручения. Есть у него время рассказывать тонкости!

До полудня мы побывали в нескольких деревнях. Теперь я уже не надеялся, что крестьяне будут нас благодарить за весть о наводнении. Как и предсказывал Караколь, они всё уже знали, а нас встречали по-разному. Одни косились подозрительно, другие поили молоком и предлагали сыра.

Испанцев мы видели пока два раза. Маленькие посты по нескольку человек. Но у Ландсхейденской дамбы стоял целый лагерь, здесь я увидел легкую пушку и два фальконета. Посчитать солдат не удалось: лагерь расположился в стороне от деревни. Не могли же мы с Караколем нахально подойти к палаткам и пересчитывать мушкеты в козлах!

Довольно далеко отошли от дамбы, как вдруг увидели, что навстречу движется какой-то отряд. Доносились обрывки песни, заунывной такой, с надрывом.

Поближе сошлись, и я различил слова припева:

Огой-хохой, ого-га-га,

ну что за жизнь, дери-нога!

Ей-богу, чудная песня! Впереди нестройной колонны колышется грязно-белый флаг. Высокий голос затягивает на ломаном голландском:

Они нас радостно встречали,

почёт и деньги обещали,

мы воевали вместе с ними,

а возвращаемся пустыми!

И тут все подхватывают вразброд:

Эх, нет ни денег, ни почёта,

а искалеченных без счёта!

Огой-хохой, ого-га-га,

ну что за жизнь, дери-нога!

А впереди толстый усатый человек с белым флагом. И сильно я подивился, когда узнал в нём сержанта Готескнехта, а следом его копейщиков, только без копий.

Копья ворохом лежали в повозке, запряженной понурым ослом. Я посмотрел налево, направо, назад, – кругом ни одного кустика, негде спрятаться, некуда бежать. А отряд подошёл совсем близко, и Готескнехт увидел меня.

– О, малшик! – сказал он. – Ты не попаль нах Маркен? Хитрый малшик! Ну нишего, нишего. Сержант Готескнехт уже не вояк. Пшик! Талер нет, дом Гронау нет. Я бросаль эта война, шёрт побирай! Нишего давно не получай, ни один талер. Я не желай воевать этот испански швайн!..

Пока Готескнехт говорил, копейщики разом сошли с дороги и уселись отдыхать. Готескнехт вытер лоб огромным платком и тоже сел на обочине.

– Фуй! Какой жара! Германия не имей такой жара. Я желай ходить нах хаузе, дом, понимай? Пшик! Ни один талер не получай цели год! Этот испанский швайн! Я и майне камраден ходить домой, нах хаузе. Я имей бели фляг, больше не воевай. Дас ист майн летцтер криг, мой последний война!

Ну, вы что-нибудь поняли? Я-то, конечно, разобрался. Сержант Готескнехт и его копейщики числом около ста решили плюнуть на эту войну и податься домой в свою Германию. Наверное, совсем потеряли надежду получить жалованье за последний год. И песню успели сочинить, особенно мне понравился припев:

Огой-хохой, ого-га-га,

ну что за жизнь, дери-нога!

Пока Готескнехт кряхтел и вытирал пыль со лба, с бешеным топотом подлетела целая рота кавалерии и окружила сидящих копейщиков, а стало быть, и нас с Караколем.

– Встать! Изменники! – закричал офицер на гарцующем коне.

А остальные направили на копейщиков пистолеты.

– Што это есть, шёрт побирай? – спросил Готескнехт, и жилы на его лбу вздулись.

– Приказ полковника Вальдеса вернуться в лагерь!

– А я не желай слюшать приказ этот испанский вояк! – заявил Готескнехт. – Я ходить нах хаузе, домой!

– Молчать! – закричал офицер и выстрелил из пистолета в воздух.

Копейщики испуганно вскочили.

В общем, что там говорить… Мы неожиданно оказались в плену вместе с копейщиками Готеокнехта. Офицер ни за что не хотел нас отпускать.

– Подстрекатели! – кричал он. – Шпионы Оранского! А вы, изменники… выпороть всех!

Как ни упирался Готескнехт, пришлось ему построить копейщиков и в окружении кавалеристов двинуться обратно. Нас повели туда же.

– О! – сокрушался Готескнехт. – Бедный малшик! Германия малшик не воевай. Голланд смешная страна. Я не желай воевать против голландски малшик!

ФОРТ ЛАММЕН

Конечно, вы понимаете, что с самого Роттердама меня не оставляла мысль побывать в Лейдене. Ведь я не был там чуть ли не месяц! А вести про Лейден слышал неважные. Говорили, что начинается голод, а ведь где голод, там и мор. Мор с голодом под ручку ходят.

Чем дальше мы уходили от Роттердама, тем больше хотелось заглянуть в Лейден. Но от деревни Зутервуде туда всё-таки не так близко, да и неизвестно, когда выберешься назад, а нарушать приказ Молчаливого мне не хотелось: Брунинк ждал сведения о пушках через три дня.

Но вышло иначе, вы знаете. Вместе с копейщиками Готескнехта нас погнали прямой дорогой на Лейден в лагерь полковника Вальдеса. И вместо того чтобы ещё целый день обходить окрестные деревни, считая испанские силы, мы уже к полудню оказались у форта Ламмен, то есть прямо напротив Лейдена, не больше чем в полумиле.

Копейщиков повели дальше берегом Влита на их старое место, а нас оставили у Ламмена, – то ли не знали, что делать, то ли позабыли про нас.

Я разглядывал Лейден. Вот он стоит передо мной, как на картинке. Видна колокольня Питерскерка и шпиль городской ратуши, а правее церковь святого Панкраса. Мельницы торчат там и сям, отсюда виден примерно десяток. На зелёной тарелке лугов, похожий на один большой замок, белый, желтоватый, красный стоит мой Лейден. Эх, Лейден, Лейден, сто пятьдесят мостов, неужто сожгут тебя испанцы?..

На нас никто не обращал внимания. Приставленный солдат куда-то ушёл, а я принялся разгуливать по лагерю. Бежать я покуда не собирался. Во-первых, днём не стоило этого делать: попадёшься случайно, потом не открестишься. Во-вторых, как я уже сказал, нас пока не трогали. Ну, доложу вам, бестолковщина! Сначала обзывают шпионами, тащат за шиворот и не отпускают, а потом ни с того ни с сего оставляют в покое!

Просто, я думаю, нам повезло. Наверное, тот кавалерийский офицер, что схватил нас у Ландсхейденской дамбы, впопыхах не успел распорядиться, а сам уехал с конвоем.

Так или иначе, но я и не мечтал оказаться внутри испанского лагеря, да ещё такого крупного. Ходи и запоминай. А память у меня хорошая. Словом, я принялся за подсчеты, а Караколь в это время развлекал солдат фокусами.

Форт Ламмен стоит на пересечении нескольких каналов, и от него прямо по Влиту можно войти в Лейден через Коровьи ворота. Осмотревшись, я решил, что кораблям гёзов не миновать Ламмена, а форт это сильный. Я начал считать пушки на бастионах, а потом взялся за солдат.

Войска здесь собраны разные: немцы, валлоны, испанцы. Сильнее всего, пожалуй, немецкие роты. В каждой не меньше трех сотен солдат, и среди них половина мушкетеров. В испанских и валлонских войсках мушкетеров куда меньше, а всё больше латники, копейщики и в лучшем случае аркебузиры. Но как вы знаете, аркебуза не устоит против мушкета.

Во-первых, почти у всех аркебуз фитильные замки. Чтобы выстрелить из неё, нужно держать наготове горящий фитиль. С этим, скажу я вам, много хлопот.

Другое дело мушкет. Он потяжелее, конечно, но замки у мушкетов кремнёвые. Просто нажимаете спусковой крючок, курок высекает искру, и – ба-бах! – вам отдаёт в плечо, испанец кувырком летит на землю.

Всего у форта Ламмен, по моим подсчётам, не меньше десяти рот, то есть больше двух тысяч солдат. С ними десяток легких пушек. Кавалерии здесь я не видел – наверное, она в Лейдердорпе, где штаб полковника Вальдеса. А здесь командир тоже полковник – Борджиа.

Меня удивило, что многие из солдат, а среди них не было голландцев, неплохо разговаривают по-нашему. Видно, долго скитаются по Нидерландам, занимаясь военным промыслом в войсках короля Филиппа. Вот уж ни за какие коврижки не пошёл бы умирать в чужую страну неизвестно за что. Неужели дома нечем заняться?

Так размышлял я и расхаживал но лагерю. Потом намекнул Караколю, что к вечеру предстоит прогулочка в Лейден. Чтобы попасть в город, я рассчитывал вот на что: у Белых ворот, от которых осадные редуты отстоят всего дальше, на ночь, я знал, выпускают последних коров, чтобы они паслись на сочной луговой траве.

Какой бы ни был в Лейдене голод, этих коров, могу поклясться, не тронут. Они дают молоко малышам. Я знал человека, который, рискуя собой, выходил на ночь с коровами. А у ворот наготове дежурили ещё человек сто с оружием. Это на случай, если испанцы нападут на коров ночью. Но о ночных выгонах испанцы, кажется, ещё не пронюхали или просто не любили схваток в темноте. Считалось, что это не по правилам.

А позже, я слышал, сам Вальдес упрекал лейденцев в неблагородстве. Это он про вылазки ночью.

Стало быть, ночью я подберусь к Белым воротам, окликну своих и вместе с коровами попаду в Лейден. Следующей ночью точно так же выйду, а когда вернёмся в Роттердам, минет ровно три дня, как и обещано Брунинку. Гёзам я подробно расскажу о Ламмене, а это, может, главное препятствие на их пути. Теперь, если голова у вас варит, вы спросите: зачем же мы в первый раз выбирались из Лейдена среди бела дня с таким риском, когда можно было ночью выйти из Белых ворот, как я собирался сделать на этот раз?

На это отвечу, что вы большие умники, но ещё не совсем. Сообразите, как могли мы рискнуть на поход ночью тогда, ничего не зная об испанских караулах? Ведь это было всё равно что ринуться на врага с завязанными глазами!

Другое дело сейчас, когда я достаточно поскитался среди вражеских постов, кое-чему научился, а ночь для меня уже привычное время. Сейчас я ночью сквозь игольное ушко пролезу, не то что между караулами.

Оставался ещё вопрос с Караколем. Разделиться нам или идти в Лейден вместе? А вдруг не сумеем выбраться из города, как же тогда сведения о пушках? Караколь вообще не советовал идти в Лейден, он считал, что это опасно. Но меня уже трудно остановить, просто какой-то зуд начался. Быть рядом с домом и не завернуть! Не повидать Сметсе и Михиелькина с Боолкин!

Но всё решилось само собой. Сначала к нам привязался щеголеватый офицер. Он был разодет, как павлин. В красном бархатном камзоле с золотым шитьем и здоровенной шляпе с белыми перьями. Этот щеголь, насвистывая, шёл по лагерю и бил себя прутиком по сапогам. А сзади слуга тащил чудное ружье с длиннющим стволом и разукрашенным прикладом.

Офицер вдруг перестал свистеть и уставился на Караколя.

– О-ля-ля!– закричал он истошным голосом. – Бьен! Шарман! Этого я не пробовал… Горбатый человек! Поди сюда, горбатый человек!

Караколь подошёл, офицер что-то залопотал ему и стал хлопать по горбу. Караколь слушал и кивал головой.

– О, бьен! – завопил офицер. – Она соглашается! Она молодец! Поль, давай мою «жанетту»!

Офицер, как я понял, был из валлонов, а может, настоящий француз. Он пересыпал речь французскими словечками, которые я знал от Лиса, но упорно называл Караколя «она».

Я и опомниться не успел, как Караколь стоял в пятидесяти шагах, чуть пригнувшись, а на горбе у него красовалась пустая бутылка.

Офицер в это время прилаживал свою длинноствольную «жанетту» на плече слуги Поля и бормотал:

– Бьен! Она соглашается! Храбрый горбун. Лейтенант Шевалье не промахнется. О, горб и бутылка, бьен! Экселент!

Я просто онемел. Неужели он собирается стрелять в эту бутылку? И Караколь согласился? Да ведь… Ба-бах! Раздался выстрел. «Жанетта» на плече Поля подпрыгнула, выбросила упругий клубок дыма, а бутылка на горбе Караколя разлетелась вдребезги!

– Чудовищно! – завопил офицер. – Я лучший в мире стрелок! Чудовищный поразитель мишеней! Бьен!

Он схватил Караколя в объятия, стал тискать и называть лучшим другом.

– Она не побоялась ставить эту бутылку! Она мой друг навсегда! Лейтенант Шевалье не отпустит друга!

Так Караколь стал «лучшим другом» ненормального лейтенанта. Тот затащил его в палатку, начал кормить и поить до отвала, а главное, уговаривал остаться у него в слугах за живую мишень, потому что Поль не соглашается держать у себя на голове ни бутылку, ни, тем более, яблоко, когда лейтенант Шевалье готовится стрелять из «жанетты».

Я тем временем шатался вокруг палатки, слушал сумасшедшего стрелка и думал, как вызволить Караколя. А тут вот что происходит.

Лагерь раскинулся по обе стороны дороги, а дорога проходит недалеко от палатки лейтенанта Шевалье. В то время как я бесцельно стоял у обочины, мягко прокатила карета, но вдруг остановилась, и меня поманила рука. Сначала я не понял, а потом вроде бы послышалось: «Кеес…» – и я подошёл.

Дверца распахнулась, и я увидел… Эглантину. Она была то ли растеряна, то ли взволнована, но сразу заговорила:

– Ага, это ты! Ну конечно, в самом неподходящем месте встречаешь Кееса. Но хорошо, что встретила… Кеес… вот что, некому мне передать, а ты ближе всех к Лейдену. Понимаешь, я узнала, неважно от кого, только что узнала… В Лейдене готовят взорвать стену у Коровьих ворот… Ты понял? Я не знаю когда. Может, завтра. День взрыва испанцам сообщат, и те пойдут на штурм сквозь пролом…

Я похолодел. Вот они, делишки отца Антонио и моего бывшего хозяина Адриана Слимброка!

– Кеес, – поспешно заговорила Эглантина, – надо сообщить в Лейден. Уж ты как-нибудь проберись, может, они завтра взорвут эту стену. У Коровьих ворот. Запомнил?.. А ты-то как здесь оказался?

После слов Эглантины моих подозрений на её счёт как не бывало. Ехала она, конечно, от дона Рутилио, но про своих, как видно, не забывала. Я быстро всё рассказал, и даже про Караколя. Вот кабы нам вытянуть его из палатки, то Эглантина могла бы подбросить его до Роттердама с подсчетами оружия форта Ламмен.

– Ну, это я беру на себя, – сказала Эглантина. – Лейтенант Шевалье мне известен. Не то что Караколя, он мне «жанетту» свою отдаст… Хотя нет, ружье не отдаст, он на стрельбе помешался, а стреляет, правда, отменно. Ну, Кеес, мальчишка сумасшедший, пусть бог тебе поможет…

На том мы с Эглантиной и расстались. Она завернула карету к палатке лейтенанта, а я отошёл подальше, чтобы ни во что уже не ввязываться, а к сумеркам выбраться из лагеря и во все лопатки к Лейдену, где готовилась измена.

В ЛЕЙДЕНЕ

Что стало с моим Лейденом! Город словно вымер. На улицах почти никого, даже собаки куда-то подевались.

Попал я в Лейден, как и рассчитывал, вместе с пастухом Самсоном. Коров у Самсона осталось всего десяток, да и сам он порядочно ослабел. Самсон рассказал, что в город пришла чума. Ночью вспучилась вода в Рейне, а утром оттуда вылезла синяя, страшная женщина. Это и была чума, Самсон сам видел.

Хлеба и рыбы давно уже не хватает, люди плохо держатся на ногах, и многие начали помирать.

Первым делом я кинулся к Михиелькину. Таким ранним утром, конечно, он спит. Но Михиелькин не спал. И я сначала думал, что обознался. Михиелькин, добрый толстый Михиелькин! Теперь он был тоньше меня. Бледный, с обвислой кожей, Михиелькин сидел у постели сестры, а та просила пить.

Увидел меня Михиелькин, бросился на шею и заплакал. И у меня выступили слёзы. Боолкин лежала в жару, не узнавала меня. Она тоже стала совсем худенькая, просто светилась насквозь. Она прижимала к груди голубую куклу и просила пить.

Оказывается, в городе плохо с водой. Из каналов нельзя пить: чума моет в них свое тело. Даже из Рейна небезопасно. Я сбегал к дальнему колодцу, за ратушей, и принёс Боолкин воды. Она выпила и заснула.

– А хлеба ты не принес? – спросил Михиелькин дрожащим голосом. – Мать у нас померла, теперь мы одни.

Я проклинал себя, что не догадался прихватить от испанцев хотя бы голову сыра. Поэтому решил сходить к Сметсе Смее, он-то уж нам поможет.

– А Сметсе давно ушёл из города в гёзы, – сказал Михиелькин, – говорил, что здесь ничего не высидишь, надо спасать Лейден оттуда.

Оказывается, Сметсе и несколько толстяков запаслись самодельными гранатами – на это пошли бутылки, порох – и ночью ринулись напролом сквозь испанские редуты. Такой грохот устроили, такой переполох, что испанцы подумали, уж не весь ли город их атакует?

Вот уже много дней после смерти матери Михиелькин получает в день только два маленьких кусочка хлеба, для себя и для Боолкин. Иногда стакан молока, но редко. Дети с родителями могут рассчитывать на большее, а про Михиелькина с Боолкин часто забывают. У него же осталось не так много сил, чтобы гоняться за коркой хлеба. Тут и Боолкин теперь заболела. Наверное, скоро умрет.

Вот что увидел я в Лейдене. А кроме того, знаете, с каким известием я пришёл. Признаться, в этом я сильно рассчитывал на Сметсе. Сразу бы ему рассказал: мол, так и так, готовится взрыв у Коровьих ворот. А уж Сметсе что-нибудь да придумал бы.

Кому я теперь дам знать об измене? Из головы не шло то письмо, которое слышал у принца. Там говорилось, что не всем в Лейдене можно доверять, некоторые даже затеяли переговоры с противником. Не попасть бы на такого человека!

Оставалось идти прямо к бургомистру Бронкхорсту. Только он упоминался в письме как верный человек. Бронкхорста я видел перед тем, как выйти из Лейдена. Это он говорил о том, что я ребенок и надо бы отменить затею. Быть может, Бронкхорст меня помнит. Я отправился в магистрат и беспрепятственно прошёл несколько комнат до той, в которой впервые увидел коменданта ван дер Дуса. Самое неожиданное, что на том же месте, как и тогда, сидел секретарь магистрата Гуго, человек-рыбина, и по-прежнему водил пером.

Гуго уставился на меня. Лицо его совсем не изменилось, не то что у Михиелькина. Я пролепетал, что мне обязательно нужно видеть бургомистра Бронкхорста.

Гуго встал, отложил перо и торжественно сказал:

– Бургомистр города Лейдена, член высшего суда Голландии, Дирк ван дер Бронкхорст скончался сегодня в четыре часа утра!

Он снова сел и заскрипел пером. Я остолбенел.

– Бургомистром назначен Адриан ван дер Верф. Желаете видеть?

– Н-нет… – пролепетал я. – Тогда лучше коменданта ван дер Дуса…

– Комендант ван дер Дус в сильнейшей горячке, – сказал Гуго, не отрываясь от бумаги. – И к вечеру тоже, быть может, помрет.

Он приподнял со стола большой лист плотной белой бумаги, на которой писал, и объявил, тщательно выговаривая слова:

– Список скончавшихся за вчерашний день и сегодняшнее утро. Двадцать четыре человека!

Рука его сильно дрожала.

Я вышел из магистрата в полной растерянности. Вот так мор! Куда теперь деться, с кем советоваться? Для начала я решил разведать всё сам. Ведь если готовят взрыв, то что-нибудь я должен заметить. Может быть, яму у стены или выбитые кирпичи. Ведь просто так не навалишь у стенки мешки с порохом!

Интересно, сколько пороха пойдёт на такой взрыв? Должно быть, немало. Стало быть, не иголку в сене искать, а место под закладку.

С такими мыслями я пересек канал Рапенбург и вдоль Коровьей канавы дошёл до самых ворот. Сначала я осмотрел стену от Коровьих ворот до Бургундской башни и ничего не заметил. Потом занялся другой стороной, но тоже ничего не нашёл.

Может быть, Эглантина ошиблась? И взрыв готовят в другом месте? Но не похоже. Со стороны Коровьих ворот главные силы испанцев. На их месте я бы тоже атаковал отсюда. Да и Сметсе так говорил.

Конечно, не исключается опасность с другой стороны. Стало быть, надо осмотреть стены вокруг всего Лейдена. У Белых ворот, Хаарлемских, Морских и Петушиных. Но это, скажу вам, работка! Сколько же времени я затрачу? Во всяком случае, не день и не два. Михиелькин плохой помощник, еле держится на ногах. Выходит, всё делать одному.

А что, если порох уже заложен, осталось только поджечь? Тогда мне вряд ли удастся найти закладку. Эта мысль не давала покоя. Всю ночь я вертелся, ожидая взрыва, но взрыва не было.

Не было его на другой и на третий день. Голодный и недовольный шатался я вдоль городских стен, но о взрыве ничего не выведал. Может, всё это выдумки, не будет никакого взрыва?

Тогда мне не стоит торчать в городе, нужно спешить в Роттердам, там собираются гёзы. Я был согласен со Сметсе: в Лейдене ничего не высидишь, нужно спасать его снаружи.

С другой стороны, как бросить Боолкин и Михиелькина? Боолкин совсем плоха. Но если я останусь, наверняка превращусь в ходячий скелет, как Михиелькин. Толку от меня будет мало.

Эти мысли просто замучили. То я собирался уходить из города, то оставался ещё на день и снова осматривал стены.

Однажды утром разбудил грохот. Я подскочил: это взрыв! Но нет, оказалось – салют. Голубь принёс из Роттердама письмо, и новый бургомистр ван дер Верф читал его перед всеми на площади.

В письме от принца говорилось, что дамбы прорыты и вода поднялась до Ландсхейдена. Многие радостно закричали. У других не было сил кричать, а третьи и вовсе говорили:

– Мало ли что до Ландсхейдена. А к нам вода не дойдет, Лейден стоит выше Роттердама, не будет воды. Подохнем все, как собаки.

Но таких было мало, большинство воспрянуло духом. С башни Хенгиста полетели ракеты, на улице появилось много людей, заиграл оркестр.

Бургомистр ван дер Верф объявил о выдаче двойного пайка, а музыканты с трубами, флейтами, литаврами и барабаном пошли по улицам Лейдена. Гремели старые марши, и странная, скажу вам, картина, когда бледные, чуть не на мертвецов похожие люди распевают бравые песни, а сами колышутся от барабанного боя.

Под звуки труб и бодрый стук барабана тихо умерла Боолкин. Просто перестала дышать, и душа её тихонечко вышла из тела. Я сам видел, как, похожая на прозрачную стрекозу, выпорхнула она из окна и полетела к синему небу. А Боолкин осталась тут с голубой куклой в руках.

Мы завернули её в старый мешок и понесли к общей могиле. Сюда уже притащили несколько человек, потерявших сегодня свои души.

Я взял кусок кирпича и выцарапал на мешке: «Боолкин Кукебаккер. Девяти лет». Подумал и нарисовал рядом тюльпан, а больше мы ничего не могли сделать.

Несколько дней прошли в какой-то пустоте, и я начал слабеть от недоедания. Уже подступала осень, и листья на некоторых деревьях больно уж рано стали желтеть и коробиться. Может, и деревья голодают заодно с человеком? Ведь жара всё лето стояла несусветная.

Разговоры о гёзах в городе то разгорались, то утихали. Говорили, что вода не идёт дальше Ландсхейденской плотины, а ведь за ней ещё несколько дамб. Да и глубина пока вроде бы мала для судов. Словом, надежд на спасение было мало.

С едой стало совсем плохо. Теперь исчезли даже кошки. Мы с Михиелькином пробовали ловить на клей воробьев, а о взрыве я стал думать меньше. Но однажды приплелся Михиелькин и сказал:

– Я только сейчас видел этого… который Эле хотел купить.

Я вскочил:

– Слимброка?

– Ага. Он в дом вошёл на Мельничной улице.

Значит, Слимброк здесь! Стало быть, разговоры о взрыве не шутка. Просто так он не будет околачиваться в зачумлённом, голодном городе.

Я сразу пошёл на Мельничную улицу и стал издали наблюдать за домом, где Михиелькин заметил Слимброка. Когда стемнело, я подошёл ближе. В окне теплился свет. Я притаился за кустом у канавки. Долго я собирался с духом, чтобы подойти к окну, но это оказалось ненужным.

Дверь отворилась и вышли двое.

– Ключ не забыл? – спросил один.

Это был он. Давно не встречались.

ТУМАН

Узнал я и другого, мостовщика Кеттеля. Трудно его не узнать, даже в темноте. Другого такого кривого человека нет во всем Лейдене, к тому же он сильно хромает на правую ногу. Когда я шёл к этому дому, просто хотел проверить, не ошибся ли Михиелькии. Теперь понимал, что ни за что нельзя упускать Слимброка. Нужно выяснить, где он ночует, какие у него планы. Другого пути проведать что-то о взрыве нет.

Сейчас я надеялся, что Слимброк и Кеттель будут разговаривать по дороге, но они шли молча, и я за ними. От Мельничной улицы до Коровьих ворот рукой подать, они шли прямо туда. Ночь была светловатой, но воздух – густым, с белесым оттенком. Кажется, начинался туман. Я не боялся, что меня могут заметить: мало ли кто бродит в городе по ночам, а издали меня не узнать – всё-таки ночь. Они прошли Коровьи ворота и топали прямо к Бургундской башне. Остановились у крепостной калитки – маленькой, железом обитой двери в стене.

Кеттель начал возиться… И вот она тихо отворилась, оба исчезли, пригнувшись, а дверь осталась приоткрытой.

– Слу-ушай! – кричали сторожа где-то на соседних башнях, и там же гремели ночные колотушки, а здесь было тихо.

Интересно, кто начальник Бургундской башни? Наготове ли башенная стража и не спят ли наверху дозорный с трубой, в которую должен дуть во всю мочь, как только увидит неприятеля? Ведь этак сквозь крепостную калитку проберется рота испанских головорезов, откроет ворота – и конец городу!

Я подобрался ближе к двери, прислушался. И тут пришла в голову мысль: а не делают ли закладку пороха под стену снаружи? Иначе зачем бы Слимброку и Кеттелю выбираться туда по ночам? Нет, видно, так и есть! А мне, значит, нужно проверить.

Ещё раз прислушался. Всё тихо за стеной. Тогда я проскользнул в открытую дверь. Через эту калитку я уже выходил во время ночной вылазки. Помните? Здесь от стены почти сразу начинался водяной ров, только вправо и влево шла узенькая, в полшага, полоска земли. Тут же к воде склонялся одинокий большой куст, под ним прятался маленький плотик в две доски, тот самый, на котором я переправлялся через ров.

Я осторожно выглянул из полукруглого проема калитки. Никого. Но туман! Туман здесь был не то что в городе, – в десяти шагах всё терялось. Я снова прислушался… Тихо. Осторожно пробрался к кусту и спустился под обрыв, держась за его ветки. Отсюда меня не видно, можно попробовать наблюдать.

Знал бы я, олух заморский, что делаю! В азарте многого не учёл. Например, того, что глина под обрывом скользкая и сразу мне оттуда не выбраться.

Это я понял в тот момент, когда неровными шагами вдоль стены прошёл Кеттель. Заслышав его шаги, я хотел выпрыгнуть на бережок и проскользнуть в калитку. Не тут-то было! Ноги отчаянно заскользили, я вцепился в мокрые ветки и вообще чуть не упал в воду. Последним усилием удержался, замер, но опередить Кеттеля не успел. Он проковылял мимо, исчез в полукруглом провале, что-то зашуршало, и я понял, что дверь закрыта.

Я провисел на ветках ещё пару минут, чтобы не столкнуться со Слимброком. Но того не было. Я кое-как выбрался, подкрался к двери, толкнул. Дверь закрыта.

Так… Видно, удача начинает отворачиваться от Кееса. Ошибка была в том, что я сразу решил, будто Слимброк и Кеттель вышли насчёт пороха и вернутся вместе. Теперь же яснее ясного было, что Кеттель просто выпустил Слимброка, и тот отправился по своим делишкам. Может, как раз сообщить испанцам о взрыве?

Так или иначе, но я оказался за стеной.

Теперь было два пути. Либо снова искать у Белых ворот пастуха Самсона и возвращаться в город, либо ринуться за Слимброком, чтобы не потерять последнюю нить.

Что и говорить, второе поважнее. Но где же искать Слимброка? Ночью, в таком тумане. Решил сделать так. Сначала переберусь на ту сторону, а там посмотрю. В любом случае нужно оказаться на другом берегу рва.

Я снял кломпы, сунул за пазуху и снова спустился на ветках к воде. Плотик был здесь, нащупал его босой ногой. Плотик не плотик, а так, корабельный обломок, только меня и держит. Я лег на скользкие доски и начал подгребать руками. Плотик тронулся.

Так… Кеттель проводил Слимброка и вернулся с левой стороны. Там есть мелкое место. Мне – с головкой, а Слимброку – по грудь. Почти брод, и, видно, Слимброк переправится там. Конечно, он мог одолеть ров просто вплавь, но тогда почему не сделал этого рядом с калиткой? Лодку, конечно, им негде держать. Единственное место, где можно что-то укрыть, – это куст. Да и то больше моего плотика здесь не спрячешь, а для Слимброка он мал.

Значит, ясно: он переходит вброд. А оттуда, если не дурак, сразу выберется на дорогу вдоль Влита. Это прямой путь к форту Ламмен. Стало быть, и мне надо спешить туда. Вряд ли Слимброк перебрался через ров так быстро. Есть надежда его перехватить. Что буду делать, если удастся найти Слимброка, пока не придумал.

Теперь опишу вам подробнее ночь. На небе сияет луна и звёзды, а здесь у земли туман. Он похож на белый приплюснутый пирог из слоеного теста. У воды и стен крепости он как-то ещё клубился, тянулся вверх, а здесь, на ровном пространстве польдеров, лежал плотной невысокой пеленой.

Скажу вам так: голова моя торчала над этим слоем, а собственные ноги, клянусь, еле различал. Чуточку присев, я сразу оказывался в белой дрожащей слепоте, а вынырнув, как пловец из воды, видел сияющий лунный простор и все, что плавало поверх тумана: далекие деревья, подрезанные контуры Лейдена и форта Ламмен…

Вдруг на белесой равнине обозначилось чёрное пятно. Слимброк! Туман ему был по пояс или чуть выше. Он двигался, как я и предполагал, в сторону Ламмена. Шёл осторожно, нащупывал ногой дорогу.

Я нырнул в туман и, согнувшись, промчался несколько шагов. Снова выставил голову. Слимброк оказался ближе. Да так я могу за ним хоть куда! Туман – моя шапка-невидимка!

Я подобрался шагов на пятьдесят и уж подумывал: не схватить ли его, например, за ногу, как это делают мальчишки под водой? Нет, проказы здесь ни к чему. Остается только идти за Слимброком и ждать случая, когда что-нибудь прояснится.

Я подкрался ещё ближе. Я наслаждался беззаботностью Слимброка! Ведь он ничего не подозревает. А Кеес Адмирал Тюльпанов идёт за ним шаг в шаг, и плотный туман, как ватой, глушит и без того слабый стук его кломпов.

Вот я нырнул в туман ещё раз, просто уже для забавы, вынырнул и замер… Слимброк исчез! Я растерялся… Только что был здесь, шагах в тридцати, а теперь его нет, только луна я белизна тумана.

Я с перепугу снова нырнул, а когда вынырнул, глаза мои уперлись в бледное, улыбкой перекошенное лицо Слимброка, и я услышал голос:

– Ну что, Кеес, поиграем в прятки?

Тут же его рука крепко схватила меня за куртку.

РАЗГОВОР

– Здравствуй, Кеес, – сказал Слимброк. – Куда в поздний час?

– Да так, вот иду… – пробормотал я.

Должен сказать, что в минуты опасности сначала у меня вроде бы нервная трясучка, а потом как рукой снимает. Никакого страха, голова ясная, и только сердце торопится быстрее обычного – тук-тук.

– В какую сторону? Может, нам по пути?

– Туда. – Я махнул неясно рукой.

– Что-то всё время с тобой сталкиваемся, ты словно моя тень. Как думаешь, это случайно?

– Ей-богу, случайно, хозяин.

– Ну ладно, давай теперь вместе пойдём случайно. Ты, может, кого-нибудь ищешь?

– Я?.. Ищу.

– Кого же?

Тут я и бухнул:

– Полковника Вальдеса!

Слимброк удивился:

– Ну уж хватил. Зачем тебе Вальдес?

– Это не мне.

– А кому?

– Одному человеку.

В голове лихорадочно складывалось все, чем можно морочить Слимброку голову. Я быстро припоминал подслушанный разговор Эглантины и капитана Рутилио: полковник Вальдес влюблен в какую-то Магдалину Моонс и чаюто получает от неё письма.

Всех, кто идёт из Гааги к Вальдесу, велено пропускать. Но если иезуиты знают о связи Рутилио и Эглантины, то, видно, и знакомство Вальдеса с той, из Гааги, для них не секрет. Стало быть, надо изобразить, что я тайный посланник к Вальдесу, но прямо этого не говорить. Так я и делал.

– Так… – протянул Слимброк. – Значит, к Вальдесу? А откуда?

– Из Гааги.

– Что же ты так кружишь? Да ещё ночью. Мог бы и днём идти.

– Немножко заплутал, хозяин.

Слимброк задумался, при этом крепко держал меня за руку.

– Слушай, Кеес, никак не пойму, в какую игру ты играешь, кому служишь? Всё время ты на моем пути.

– Хозяин, тридцать три якоря в бок, никому не служу! К Вальдесу меня послали, из Гааги…

– А кто?

– Ой, это тайна, хозяин.

– Вот что, парень. – сказал Слимброк, – ты ведь не дурак и понимаешь, что мне трудно верить хоть одному твоему слову, даже если это правда.

– Конечно, конечно, хозяин, – поддакнул я.

– И мне плевать, к кому ты идешь. Вальдеса я не боюсь, а тебя, по всем правилам, надо бы придушить. Ведь так?

– Святая правда, хозяин.

– Слишком уж много ты знаешь и всё время шпионишь за мной. Но я не спрашиваю, кто тебя послал. Всё равно наврёшь с три короба. У меня к тебе вот какое дело. Я насчёт твоего приятеля, рыжего. Надеюсь, ты знаешь, что это мой сын по имени Мартин?

Я не стал делать вида, что удивлен.

– Знаю, хозяин.

– А сам посуди, хорошо ли, что дети бегают от отца?

– Конечно, плохо.

– Так вот, помоги мне его вернуть.

– Да я не знаю, где он, хозяин!

– А я думаю, знаешь. Так вот, если ты сделаешь так, что Мартин вернётся в лоно семьи, то будешь истинный христианин.

– Хозяин! Да я сам за это! Только он не слушает. Я уже уговаривал его вернуться.

– Слушай, Кеес, хватит нам в кошки-мышки играть. Давай попросту. Заманишь ко мне Мартина, взамен получишь… отца!

– Какого отца?

– Своего, родного. Питера Схаака, корабельного плотника из города Лейдена.

У меня просто мурашки побежали по коже.

– Да мой отец утонул, хозяин! Три года назад утонул, в наводнение!

– А если не утонул?

– Тогда где же он?

– А вот в том-то и дело. Но сначала ты должен ответить, согласен ли обменять своего отца на моего сына? Сразу наладятся две семьи. Хорошее дело, Кеес.

– Но мой отец утонул! Если б не утонул, то обязательно вернулся бы в Лейден!

– А если не может вернуться? В общих чертах, Кеес, дело обстоит так: отец твой тогда не утонул, его подобрали. Но он попал в нехорошую историю и сейчас сидит в одной тюрьме. А я могу его вызволить, Кеес. Правда, это нелегкое дело. Но, по-моему, стоит того, чтобы сын мой вернулся в отцовский дом. Так разве не хочешь увидеть родного отца?

– Конечно, хочу, хозяин!

Я не верил ни одному его слову. С другой стороны, что-то уж больно крупно играет Слимброк. Отец! Да я бы полжизни – нет, целую жизнь отдал, чтобы его воскресить. С другой стороны, во мне всегда жила надежда, что отец вернётся. А вдруг Слимброк говорит правду? Вдруг мой отец жив и случайно попал в тюрьму?

– Так вот, Кеес, хороший обмен предлагаю. Только я могу вызволить из тюрьмы твоего отца. Только ты можешь вернуть мне Мартина. Всего от тебя требуется, чтобы ты под каким-нибудь предлогом привел его в нужное место, а там уж мое дело. Про наш разговор Мартин ничего не узнает.

– А отец? Когда я увижу отца?

– В тот же день. Но для того, чтобы вызволить его, понадобится несколько дней. Думаю, и тебе нужно время, чтобы разыскать Мартина. Так вот, ровно через две недели и встретимся. Помнишь дом мельника, где нас подслушивал?

– Помню, хозяин. Это по дороге на Валкенбург.

– Ровно через две недели приходи туда с Мартином, а я вместе с твоим отцом как бы случайно заеду туда.

– А если без отца? Если обманете?

– Хорошо, оставь Мартина где-нибудь поблизости. Если приеду с отцом, выдашь Мартина. Если один, ничего про него не скажешь. Подходит?

– Хорошо, хозяин. Значит, в доме мельника по дороге на Валкенбург. Через две недели.

– Смотри, Кеес, не вздумай затевать каких-нибудь козней. Помни: отец в моих руках. Если обманешь, не пожалею, век будешь сиротой. Ну что, тебе и вправду к Вальдесу? Тогда в Лейдердорп, налево, а мне прямо. До встречи. Так помни: Мартин за отца.

Он отпустил мою руку и ушёл.

Нельзя ему верить, нельзя! Хитрющий, просто дьявол! Но разговоры об отце разбередили душу. Может, на самом деле он что-нибудь знает? И всё-таки, может, не утонул отец?

Я шёл разгорячённый, обдумывал хитрость Слимброка. Почему отпустил меня? Надеется, что предам Рыжего Лиса? На чём основана такая надежда? Неужто Слимброк, этот оборотень, прошедший огонь и воду, так легко отпустит своего врага, без уверенности, что рано или поздно тот снова попадёт к нему в руки?

Меня бросало то в жар, то в холод. Но почему-то росла уверенность, что ровно через две недели, не знаю уж как, но всё-таки окажусь в заброшенном доме мельника. Наваждение, просто наваждение! Или действительно ждёт меня там отец? Может, Слимброк побоялся расправиться со мной из-за полковника Вальдеса? Поверил, что я иду из Гааги? Но ведь он мог это выяснить: не отпускать меня до утра, а потом спросить в Лейдердорпе, кто я такой.

В Лейдердорп мне, конечно, не нужно. Я сделал небольшой крюк, напротив деревеньки Кронестей перешёл по мосту Роомбургерский канал и взял направление на Роттердам. Но шёл я, конечно, недолго. Совсем ослабел, да и туман стал подниматься от земли – не разберёшь дорогу.

Хорошо ещё, попался стог сена. Я закопался в него и заснул. Последняя мысль была про Михиелькина. Как-то он там, бедняга, один?

Разбудил меня далекий грохот. Продрогший, я выкарабкался и на сумрачном предрассветном небе увидел вспышки огня. Где-то в паре часов ходьбы от меня шёл бой. Не иначе у Ландсхейденской дамбы! Неужто гёзы двинулись к Лейдену?

Зуб на зуб у меня не попадал. Я чуть не бегом ринулся в сторону Ландсхейдена. Не помню уж, как прошёл эти пять миль. Сильный озноб леденил тело, никак не удавалось согреться.

Помню только, когда выбрался на дамбу, необычная картина поразила взгляд. До самого Роттердама огромным зеркалом раскинулась вода! По ней, как по январскому катку, казалось, скользили деревья, дома, заборы. И целый рой лодок, судов и барок рассыпан между крестьянскими домами, а над дамбой трепещет бело-сине-оранжевый флаг – знамя гёзов.

Как зачарованный смотрел я на эту панораму, а тело трясло и зубы стучали.

И тут, откуда ни возьмись, подбежал ко мне Сметсе Смее и закричал:

– Кеес! Малыш! Клянусь Артевельде, это наш Кеес! А дальше уж ничего не помню.

ГЁЗЫ

Несколько дней провалялся я на барке «Дельфтский ковчег», где Сметсе Смее командовал пушками.

Но горячка скоро прошла. Меня вволю кормили мясом, бобами, даже вино заставляли пить, поэтому я быстро окреп и встал на ноги. Да и где тут лежать, когда творятся такие дела. Казалось, сама голландская земля поднялась против испанцев. Она по своей воле приняла на себя море, только бы смыть испанские следы!

Много я слышал о морских гёзах, а тут попал на корабль и теперь сам мог убедиться, какой это веселый, отчаянный народ! Было их не больше трех тысяч, а шли они против десяти тысяч испанцев. Суда плоскодонные, небольшие, самый крупный наш «Дельфтский ковчег» с пятью пушками на борту и флагом адмирала Буазо на мачте.

Ландсхейденскую дамбу гёзы взяли без всяких потерь. Испанский заслон кувырком полетел с плотины. Днём испанцы пытались отбить дамбу. Не тут-то было – их погнали дальше. Сразу стали ломать проходы для судов. Пока я лежал в горячке, вода хлынула дальше и добралась до плотины «Зелёная дорога». Здесь тоже был штурм. «Дельфтский ковчег» подпрыгивал от выстрелов, а я в это время лежал в матросском кубрике и бредил. Казалось, что на какой-то повозке с грохотом несусь по небесам.

Взяли «Зелёную дорогу». Скинули испанцев и отсюда. Тут я как раз поднялся и первый раз вышел на палубу. Кругом водяная гладь! Широкой колонной мы тихо двигались на север.

– Два фута! Два фута! – кричал впереди матрос.

– Два фута в обрез, – сказал Сметсе Смее. – Сбрось пару дюймов, и заскребём дном по капусте.

Некоторые суда и сейчас застревали. Гёзы выпрыгивали и начинали толкать их руками.

– Впереди по крайней мере три дамбы, – сказал Сметсе Смее. – Но, может, удастся пройти каналами. Сейчас мы попробуем войти в «Озеро свежей воды». День-то смотри какой, Кеес!

И вправду был замечательный день! Солнце сияло. Легкий ветерок гнал по воде барашки, срывал с них пену, а солнце подхватывало брызги на маленькие коромысла радуги. Над каждым барашком висела своя радуга, тысячи радуг прыгали по воде цветной паутиной. Такая радость меня взяла, что, сам уж не знаю как, стал напевать песенку, которая вышла сама собой:

Голландия, Голландия,

текучая страна,

куда же ты заладила

за волнами волна!

Эх-ланди-Нидерландня,

куда же ты плывешь?

Куда же ты, Бурляндия,

с собой меня везешь!

И надо сказать, не я один распевал. На многих кораблях, справа и слева, слышались разудалые песни. Там пили вино, веселились и даже палили в воздух из пистолетов. На соседней барке вздернули на мачту чучело короля Филиппа и сожгли.

Сначала мне показалось, что у гёзов нет никакой дисциплины. Но потом я видел, как за баркой «Лебедь» тянули по воде человека с веревкой на шее. Этот матрос заснул на ночной вахте, и по уставу ему причиталось такое наказание. Я думал, он отдаст концы. Не тут-то было. Когда вытащили на борт, он только потер могучую красную шею и захохотал вместе с товарищами. Матрос ничуть не обижался.

За драку полагалось пригвоздить к мачте руку, а если струсишь в битве, то опозорен навсегда. Твой же товарищ имел право тебя убить.

Так что порядки у гёзов были строгие. Жизнь их не баловала. Целые годы они провели в морских походах, погоне за добычей, яростных схватках. Многие погибли, получили увечья, а среди тех, кто выжил, встречал я таких просолённых, в огне обожжённых морских удальцов, каким сам ад был не страшен.

Например, капитан Северейн. Он командовал баркой «Лебедь». Для капитана ещё молодой – может, лет двадцати. Бледный, красивый. Говорили, отец у него барон, а он с пятнадцати лет гоняет по морю испанские корабли.

Капитан Северейн говорит тихо, любезно. Одет в чёрный испанский камзол, а за широким поясом несколько ножей с узкими рыбьими лезвиями. Я видел, как капитан Северейн, точно со скуки, бросал эти ножи в мачту. Все они впивались один над другим ровной строчкой, а до мачты было шагов двадцать.

Какой-то матрос тащил на плече канат. Капитан Северэйн спокойно кинул последний нож, и тот впился в самый кончик каната, рядом с ухом матроса.

Потом капитан Северейн отвернулся и стал печально смотреть в море, а юнга выдирал из мачты его ножи. Рассказывали, что у капитана недавно погибла любимая девушка, а сам он теперь ищет смерти в бою.

Или фрисландец Дирк Ворст. Лицо свирепое, могучие плечи, как у Сметсе, в руках здоровенный гарпун. Дирк Ворст когда-то был китобоем, ходил по северным морям. Его гарпун в полтора раза больше обычного. Говорили, в одном бою этим гарпуном он снёс мачту испанского брига.

Дирк Ворст часто хохочет, и тогда лицо его из свирепого становится очень добрым. Он любит повторять пословицу: «Во веки веков фризы будут свободны!» Однажды кто-то назвал фрисландцев «яйцеедами» – а в тех местах, поясню вам, некоторые острова просто завалены яйцами гагар и морских чаек, – так Дирк Ворст схватил того человека за ноги и собирался треснуть об рею… Дирк Ворст обижался, как ребенок, но в бою мог положить десяток испанцев. Вместе с Дирком в гёзы пришли ещё несколько гарпунщиков.

Якоб Квейренс раньше был священником. Вот штука-то! Теперь у него нет правой руки по локоть, и совсем ничего не осталось от церковного сана. Правда, говорит он очень ловко. Встаёт на шкафут и начинает:

– Эй, неумытые рыла! Признаёте ли меня своим папой на манер папы римского?

– Признаём! – орут гёзы.

– А если признаёте, почему не молитесь на меня, почему не требуете благословения перед боем?

– Требуем! – орут гёзы.

– Так вот я скажу. Откуда вы взялись, сельдь мелководная? Кто вы такие? Правильно вас называют гёзами – нищими оборванцами! Нищие вы и есть, хоть многие из вас и дворянского сана. Чего вы хотите, бродяги? Зачем побросали свои дома? Свои трактиры, пекарни, мастерские, прилавки, свои огороды и стада? Зачем убежали от толстых жен и крикливых детей? Тощие