Леонид Андреев. Рассказ о семи повешенных
Посвящается Л. И. ТолстомуВ ЧАС ДНЯ, ВАШЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО
Так как министр был человек очень тучный, склонный к апоплексии, то совсякими предосторожностями, избегая вызвать опасного волнения, егопредупредили, что на него готовится очень серьезное покушение. Видя, чтоминистр встретил известие спокойно и даже с улыбкой, сообщили и подробности:покушение должно состояться на следующий день, утром, когда он выедет сдокладом; несколько человек террористов, уже выданных провокатором и теперьнаходящихся под неусыпным наблюдением сыщиков, должны с бомбами иревольверами собраться в час дня у подъезда и ждать его выхода. Здесь их исхватят. - Постойте,- удивился министр,- откуда же они знают, что я поеду в часдня с докладом, когда я сам узнал об этом только третьего дня? Начальник охраны неопределенно развел руками: - Именно в час дня, ваше превосходительство. Не то удивляясь, не то одобряя действия полиции, которая устроила всетак хорошо, министр покачал головою и хмуро улыбнулся толстыми темнымигубами; и с тою же улыбкой, покорно, не желая и в дальнейшем мешать полиции,быстро собрался и уехал ночевать в чей-то чужой гостеприимный дворец. Такжеувезены были из опасного дома, около которого соберутся завтрабомбометатели, его жена и двое детей. Пока горели огни в чужом дворце и приветливые знакомые лица кланялись,улыбались и негодовали, сановник испытывал чувство приятной возбужденности -как будто ему уже дали или сейчас дадут большую и неожиданную награду. Нолюди разъехались, огни погасли, и сквозь зеркальные стекла на потолок истены лег кружевной и призрачный свет электрических фонарей; постороннийдому, с его картинами, статуями и тишиной, входившей с улицы, сам тихий инеопределенный, он будил тревожную мысль о тщете запоров, охраны и стен. Итогда ночью, в тишине и одиночестве чужой спальни, сановнику сталоневыносимо страшно. У него было что-то с почками, и при каждом сильном волнении наливалисьводою и опухали его лицо, ноги и руки, и от этого он становился как будтоеще крупнее, еще толще и массивнее. И теперь, горою вздутого мяса возвышаясьнад придавленными пружинами кровати, он с тоскою больного человекачувствовал свое опухшее, словно чужое лицо и неотвязно думал о той жестокойсудьбе, какую готовили ему люди. Он вспомнил, один за другим, все недавниеужасные случаи, когда в людей его сановного и даже еще более высокогоположения бросали бомбы, и бомбы рвали на клочки тело, разбрызгивали мозг погрязным кирпичным стенам, вышибали зубы из гнезд. И от этих Воспоминанийсобственное тучное больное тело, раскинувшееся на кровати, казалось ужечужим, уже испытывающим огненную силу взрыва; и чудилось, будто руки в плечеотделяются от туловища, зубы выпадают, мозг разделяется на частицы, ногинемеют и лежат покорно, пальцами вверх, как у покойника. Он усиленношевелился, дышал громко, кашлял, чтобы ничем не походить на покойника,окружал себя живым шумом звенящих пружин, шелестящего одеяла; и чтобыпоказать, что он совершенно жив, ни капельки не умер и далек от смерти, каквсякий другой человек,- громко и отрывисто басил в тишине и одиночествеспальни: - Молодцы! Молодцы! Молодцы! Это он хвалил сыщиков, полицию и солдат, всех тех, кто охраняет егожизнь и так своевременно, так ловко предупредили убийство. Но шевелясь, нохваля, но усмехаясь насильственной кривой улыбкой, чтобы выразить своюнасмешку над глупыми террористами-неудачниками, он все еще не верил в своеспасение, в то, что жизнь вдруг, сразу, не уйдет от него. Смерть, которуюзамыслили для него люди и которая была только в их мыслях, в их намерениях,как будто уже стояла тут, и будет стоять, и не уйдет, пока тех не схватят,не отнимут у них бомб и не посадят их в крепкую тюрьму. Вон в том углу онастоит и не уходит - не может уйти, как послушный солдат, чьей-то волею иприказом поставленный на караул. - В час дня, ваше превосходительство! - звучала сказанная фраза,переливалась на все голоса: то весело-насмешливая, то сердитая, то упрямая итупая. Словно поставили в спальню сотню заведенных граммофонов, и все они,один за другим, с идиотской старательностью машины выкрикивали приказанныеим слова: - В час дня, ваше превосходительство. И этот завтрашний?час дня?, который еще так недавно ничем не отличалсяот других, был только спокойным движением стрелки по циферблату золотыхчасов, вдруг приобрел зловещую убедительность, выскочил из циферблата, сталжить отдельно, вытянулся, как огромный черный столб, всю жизнь разрезающийнадвое. Как будто ни до него, ни после него не существовало никаких другихчасов, а он только один, наглый и самомнительный, имел право на какое-тоособенное существование. - Ну? Чего тебе надо? - сквозь зубы, сердито спросил министр. Орали граммофоны: - В час дня, ваше превосходительство! - И черный столб ухмылялся икланялся. Скрипнув зубами, министр приподнялся на постели и сел, опершись лицомна ладони,- положительно он не мог заснуть в эту отвратительную ночь. И с ужасающей яркостью, зажимая лицо пухлыми надушенными ладонями, онпредставил себе, как завтра утром он вставал бы, ничего не зная, потом пилбы кофе, ничего не зная, потом одевался бы в прихожей. И ни он, ни швейцар,подававший шубу, ни лакей, приносивший кофе, не знали бы, что совершеннобессмысленно пить кофе, одевать шубу, когда через несколько мгновений всеэто: и шуба, и его тело, и кофе, которое в нем, будет уничтожено взрывом,взято смертью. Вот швейцар открывает стеклянную дверь... И это он, милый,добрый, ласковый швейцар, у которого голубые солдатские глаза и ордена вовсю грудь, сам, своими руками открывает страшную дверь,- открывает, потомучто не знает ничего. Все улыбаются, потому что ничего не знают. - Ого! - вдруг громко сказал он и медленно отвел от лица ладони. И, глядя в темноту, далеко перед собою, остановившимся, напряженнымвзглядом, так же медленно протянул руку, нащупал рожок и зажег свет. Потомвстал и, не надевая туфель, босыми ногами по ковру обошел чужую незнакомуюспальню, нашел еще рожок от стенной лампы и зажег. Стало светло и приятно, итолько взбудораженная постель со свалившимся на пол одеялом говорила окаком-то не совсем еще прошедшем ужасе. В ночном белье, с взлохматившейся от беспокойных движений бородою, ссердитыми глазами, сановник был похож на всякого другого сердитого старика,у которого бессонница и тяжелая одышка. Точно оголила его смерть, которуюготовили для него люди, оторвала от пышности и внушительного великолепия,которые его окружали,- и трудно было поверить, что это у него так многовласти, что это его тело, такое обыкновенное, простое человеческое тело,должно было погибнуть страшно, в огне и грохоте чудовищного взрыва. Неодеваясь и не чувствуя холода, он сел в первое попавшееся кресло, подперрукою взлохмаченную бороду и сосредоточенно, в глубокой и спокойнойзадумчивости, уставился глазами в лепной незнакомый потолок. Так вот в чем дело! Так вот почему он так струсил и так взволновался!Так вот почему она стоит в углу и не уходит и не может уйти! - Дураки! - сказал он презрительно и веско. - Дураки! - повторил он громче и слегка повернул голову к двери, чтобыслышали те, к кому это относится. А относилось это к тем, кого недавно онназывал молодцами и кто в излишке усердия подробно рассказал ему оготовящемся покушении.?Ну, конечно,- думал он глубоко, внезапно окрепшею и плавною мыслью,-ведь это теперь, когда мне рассказали, я знаю и мне страшно, а ведь тогда быя ничего не знал и спокойно пил бы кофе. Ну, а потом, конечно, эта смерть,-но разве я так боюсь смерти? Вот у меня болят почки, и умру же якогда-нибудь, а мне не страшно, потому что ничего не знаю. А эти дуракисказали: в час дня, ваше превосходительство. И думали, дураки, что я будурадоваться, а вместо того она стала в углу и не уходит. Не уходит, потомучто это моя мысль. И не смерть страшна, а знание ее; и было бы совсемневозможно жить, если бы человек мог вполне точно и определенно знать день ичас, когда умрет. А эти дураки предупреждают:?В час дня, вашепревосходительство!? Стало так легко и приятно, словно кто-тс сказал ему, что он совсембессмертен и не умрет никогда. И, снова чувствуя себя сильным и умным средиэтого стада дураков, что так бессмысленно и нагло врываются в тайнугрядущего, он задумался о блаженстве неведения тяжелыми мыслями старого,больного, много испытавшего человека. Ничему живому, ни человеку, ни зверю,не дано знать дня и часа своей смерти. Вот он был болен недавно, и врачисказали ему, что умрет, что нужно сделать последние распоряжения,- а он неповерил им и действительно остался жив. А в молодости было так: запутался онв жизни и решил покончить с собой; и револьвер приготовил, и письма написал,и даже назначил час дня самоубийства,- а перед самым концом вдруг передумал.И всегда, в самое последнее мгновение может что-нибудь измениться, можетявиться неожиданная случайность, и оттого никто не может про себя сказать,когда он умрет.?В час дня, ваше превосходительство?,- сказали ему эти любезные ослы,и, хотя сказали только потому, что смерть предотвращена, одно уже знание еевозможного часа наполнило его ужасом. Вполне допустимо, что когда-нибудь егои убьют, но завтра этого не будет - завтра этого не будет,- и он может спатьспокойно, как бессмертный. Дураки, они не знали, какой великий закон онисвернули с места, какую дыру открыли, когда сказали с этой своею идиотскойлюбезностью:?В час дня, ваше превосходительство?. - Нет, не в час дня, ваше превосходительство, а неизвестно когда.Неизвестно когда. Что? - Ничего,- ответила тишина.- Ничего. - Нет, ты говоришь что-то. - Ничего, пустяки. Я говорю: завтра, в час дня. И с внезапной острой тоскою в сердце он понял, что не будет ему ни сна,ни покоя, ни радости, пока не пройдет этот проклятый, черный, выхваченный изциферблата час. Только тень знания о том, о чем не должно знать ни одноживое существо, стояла там в углу, и ее было достаточно, чтобы затмить свети нагнать на человека непроглядную тьму ужаса. Потревоженный однажды страхсмерти расплывался по телу, внедрялся в кости, тянул бледную голову изкаждой поры тела. Уже не завтрашних убийц боялся он,- они исчезли, забылись, смешались столпою враждебных лиц и явлений, окружающих его человеческую жизнь,- ачего-то внезапного и неизбежного: апоплексического удара, разрыва сердца,какой-то тоненькой глупой аорты, которая вдруг не выдержит напора крови илопнет, как туго натянутая перчатка на пухлых пальцах. И страшною казалась короткая, толстая шея, и невыносимо было смотретьна заплывшие короткие пальцы, чувствовать, как они коротки, как они полнысмертельною влагой. И если раньше, в темноте, он должен был шевелиться,чтобы не походить на мертвеца, то теперь, в этом ярком, холодно-враждебном,страшном свете, казалось ужасным, невозможным пошевелиться, чтобы достатьпапиросу - позвонить кого-нибудь. Нервы напрягались. И каждый нерв казалсяпохожим на вздыбившуюся выгнутую проволоку, на вершине которой маленькаяголовка с безумно вытаращенными от ужаса глазами, судорожно разинутым,задохнувшимся, безмолвным ртом. Нечем дышать. И вдруг в темноте, среди пыли и паутины, где-то под потолком ожилэлектрический звонок. Маленький металлический язычок судорожно, в ужасе,бился о край звенящей чашки, замолкал - и снова трепетал в непрерывном ужасеи звоне. Это звонил из своей комнаты его превосходительство. Забегали люди. Там и здесь, в люстрах и по стене, вспыхнули отдельныелампочки,- их мало было для света, но достаточно для того, чтобы появилисьтени. Всюду появились они: встали в углах, протянулись по потолку; трепетноцепляясь за каждое возвышение, прилегли к стенам; и трудно было понять, гденаходились раньше все эти бесчисленные уродливые, молчаливые тени,безгласные души безгласных вещей. Что-то громко говорил густой дрожащий голос. Потом требовали доктора потелефону: сановнику было дурно. Вызвали и жену его превосходительства.
