Посвящаю детям давней войны 8 страница

Из небесной мути едва доставали Земли редкие лучи месяца. Устроившись в одном из таких лучей, Сережа вытащил из кармана огрызок карандаша с листком бумаги, которые всегда носил при себе.

«Дорогая Надюша! Возможно, когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых, я навсегда пропаду в темноте китайской ночи», начал писать он. Но тут же спрятал карандаш и бумажный клочок обратно в карман. Куда он отправит это письмо после написания? Назад, к кораблю, от которого оно с почтовым пароходом пойдет на Родину? Но ведь не сможет оно само ни доползти, ни долететь до «Бобра», и нет человека, который бы в одиночку отправился туда сквозь эту страшную землю! Да, если бы он был сейчас где-нибудь в Германии или во Франции, то сунул бы письмецо в карман. Если бы погиб, то солдаты неприятеля, обыскивая труп перед тем, как предать его земле, нашли бы заветный бумажный кусочек, и отправили бы его к слезам любимой, для которой его белая простыня закроет весь свет. Но тут… Едва ли «кулачники», да и вообще китайцы, поймут, что это – письмо, а не что-то другое, например – русский носовой платок! Потому не будет и встречи чернильной бумаги со слезливыми глазами, и он навсегда исчезнет здесь, словно растворится в мокрой темноте…

Но утро все же наступило, и скоро перед русским отрядом раскинулись непривычно тесные глинобитные окраины города Пекина. Этот город когда-то был основан монгольским ханом Хубилаем, как новая, монгольская столица этих земель в замен китайского Гуанчжоу. Поначалу китайцам нельзя было в нем даже находиться, а посреди города расстилалось широкое поле, на которое выходили окна императорского дворца. Не мог монгол жить без созерцания родной степи, пусть искусственной сжатой до крохотных размеров. Можно себе представить, какие волны тоски окатывали сердце хана-императора, когда он видел конечность своей игрушечной пекинской степи и вспоминал степи своего детства, где небеса целовались с землею!

Теперь, конечно, о монголах в этом городе никто не помнил, не осталось в нем и людей того гордого и воинственного народа. Теперь все пространство было заполнено одинаковыми людьми, маленькими и юркими. Они копошились на каждом углу, что-то покупали и продавали, громко кричали на визгливом языке. Русские бросились в этот глиняно-человеческий омут, зажмурив глаза, и помня лишь о том, что где-то на самом его дне, запертые со всех сторон врагами, ждут помощи свои, русские. Принимать какие-то меры для своей безопасности было бесполезно, при желании местные могли бы даже закидать русских насмерть подушками. Но на счастье они просто не замечали моряков, растворившихся в городе, как крупица соли в бочке с водой.

Продираясь между ослами, лотками, возами с товаром, русский отряд добрался-таки до площади перед посольством. Со всех сторон здание было обложено большими мешками, набитыми, вероятно, песком. Тут же валялись какие-то столбы, куски чего-то деревянного и железного. За этими баррикадами сидели и стояли не очень многочисленные повстанцы, вероятно – остатки некогда могучей толпы, которая, выбросив свою жгучую силу, рассыпалась на рой человечков, разлетевшихся по своим делам.

У Сергея мгновенно возник план, которым он поделился с командиром:

- Разойдемся по задворкам, прицелимся, и разом по ним ударим! Благо, местность позволяет! – сказал он, окинув рукой низенькие домики и тесные дворы, окружавшие площадь.

- Нет ли у них там дозорных? – высказал опасение командир.

- Могут быть. Потому надо соблюдать осторожность. Хотя, думаю, что они менее всего ждут удара из города. Они ведь, вероятно, решили, что никто не рискнет сунуться в этот китайский человейник!

- Да, они – решили, а мы-таки – сунулись! – заметил командир.

Моряки разбрелись по задворкам, выставив стволы кто из-за лотка с цветастыми шарами, кто – из окошка фанзы, в которую зашел без спроса, кто – из густой листвы каких-то местных кустиков. Китайцы, которых они там встречали, не задавая лишних вопросов, отходили в сторону, уступая место русским. Сам Сергей спрятался за осла, который спокойно жевал травку в одном из двориков, и даже не вздрогнул, когда к нему на спину легла холодная русская винтовочка. А мичман уже видел цель - меланхоличного китайца, равнодушно взирающего в небо и отставившего в сторону свою допотопную винтовку. Конечно, он не знал, что тот китаец зовется странным именем Небо, так, по крайней мере, читался иероглиф, означавший его имя. Но если бы и знал, что бы это изменило в сей момент, когда тот человек обратился для него – в цель?!

В одно мгновение дома и сарайчики, окружавшие площадь, обратились в огненных ежей, перекрывших своими колючками-пулями всю площадь. Ихетуани не могли понять, откуда на их бедные головы нагрянул этот свинцовый ливень. Они хватались за свои винтовки, стреляли в разные стороны, бестолково носились по площади, тут же падали, что-то выкрикивали.

Сразив двоих супостатов Сергей почувствовал, что у него странным образом исчезло ощущение боя. Он будто бы стрелял не по людям, а по глиняным слепкам кого-то, кто был спрятан далеко, недосягаем. Убивать их – все одно, что разбивать палочкой глиняные горшки на плетне, чем Сережа любил заниматься в детстве. Сколько не разобьешь – появится столько же, а то и еще больше. Потому они, вероятно, и не боятся смерти, ибо ее для них и нет, ведь они – лишь копии и копии копий…

Потихоньку китайцы на площади закончились, притом никто из них так и не успел понять, с кем же он ведет бой. Русский отряд подошел к посольству, из которого уже появлялись радостные русские лица. Слова благодарности, рукопожатия, и, в конце концов, переданный из Петербурга по телефону приказ отправляться на освобождение Императорского дворца в Запретном Городе. Его тоже осадили «боксеры».

Пообедав в посольской столовой и немного передохнув, моряки собрались идти в следующий бой. Хотя мало кто из них понимал, кого и от кого они должны теперь освобождать. Вроде бы еще недавно запертая во Дворце царица Цы Си сама дружила с «боксерами»…

Вот появилась и добротная каменная стена Города, так не похожая на непонятно как державшиеся хлипкие стеночки фанз, которые они встречали по дороге. Стена огрызалась пулями, притом – не только гладкими, бестолковыми, но и нарезными, идущими прямо, точно ищущими свою цель. Потому от ее белой глади надо было держаться подальше, протискиваясь по другой стороне улочки, своей грязью напоминавшей проселочную дорогу.

Стрелков, засевших на стене, не было видно. Они укрылись за ее камнями так, что будто слились с ними, и палить по верхушке было бесполезно. Оставалось лишь ждать появления подкрепления с пушками, о котором было сказано в посольстве. Правда, и к «кулачникам» тоже могло идти подкрепление, в посольстве Сергей узнал, что на их сторону перешло несколько полков китайской армии. Не факт, что у них не могло бы быть пушек, или что их пушки были бы слабее русских.

Перемещаясь вдоль стены, русские оказались напротив ворот, ворваться в которые было все-таки проще, чем проломить стенку. Но здесь огонь врага был самым сильным, самым пронзающим. Моряки огляделись по сторонам. Пробивать ворота им было нечем. Если, конечно, не вспомнить опыт предков…

Два матроса, отправившиеся на разведку, вскоре вернулись, волоча в руках большое бревно, судя по всему - дуб. Как они нашли его в почти лишенном леса Китае? Впрочем, в Китае всегда была сильна торговля, а где есть торговля – можно найти и что-нибудь далекое, для здешних земель – чужое. Теперь можно было всем взяться за дубовый ствол (в какой же стране он рос раскидистым деревом? Не в России ли?!), навалиться, и, не обращая внимания на пулевой град броситься к стене. От мерзкого свиста закладывает уши, которые не закроешь так же ловко, как глаза, ибо они лишены век, а руки заняты бревном. Но вот уже и мертвая зона, сюда пули не попадают.

Сергей огляделся. Нет, бездыханных русских тел на площади не лежало. Лишь матрос Венедиктов тер окровавленной рукой висок, но его тело было наполнено такой же жизнью, как и прежде. Значит, просто царапнуло…

Удары русского тарана застучали в ворота, сквозь которые не так давно не было хода не только для иноземцев, но даже и для китайцев. Лишь благородные маньчжуры могли входить через них, а из китайцев вход разрешался только для евнухов, без которых жизнь двора была невозможной. В те годы китайцы и спешили занять место в рядах евнухов, чем вызывали насмешки со стороны маньчжурской знати. Но, прошло не так уж много лет, и уже иноземцы ломают бревном ворота, чтоб спасти маньчжуров от будто бы опившихся из чаши ярости китайцев.

С двадцатого удара створки со скрежетом поползли в разные стороны. Вероятно, эти ворота не ожидали, что когда-нибудь в их вечно запертой жизни по ним ударят-таки русские! Огласив округу никогда не слышанным здесь русским «Ура!», моряки ворвались в городок, прежде закрытый почти для всех.

Кое-где возникали стычки, слышалась стрельба. Но простор крепости уже был перечеркнут русскими винтовками и слева направо и сверху вниз. Сергей запомнил, как он палил по низеньким фигуркам, которые метались и падали, как частой стрельбой глушил визгливые крики на чужом языке. Под ногами то и дело попадались потоптанные большими русскими морскими ботинками флаги с разнообразными драконами, где – злыми, а где – мудрыми. У самого дворца Богданов чуть не споткнулся о валявшуюся под ногами рваную книжку, испещренную иероглифами. Поднимать ее он, понятно, не стал. К чему ему произведение литературы, в котором он не поймет ни слова? И никогда он не узнает, что книжечка та была сочинением Сунь Цзы «Искусство войны».

К вечеру бои в городе прекратились. Императорская семья публично благодарила своих русских освободителей. В город входили отряды из англичан, американцев, французов, немцев, японцев. Они, конечно, тоже спешили на выручку своих посольств но опоздали по независящим от них причинам. Экипаж канонерки «Бобр» поглядывал на них снисходительно, упиваясь своей радостью быть победителем самого большого в мире народа.

Через несколько дней они возвращались домой, на «Бобра». Всю дорогу Сергей размышлял о китайцах, познать которых русский народ так и не сумел, хотя за свою жизнь познал много-много народов. Он вспоминал смерти их бойцов которые шли прямо на русские винтовки, стараясь показать, что их жизнь – ничто. Вспоминал страшное сходство людей этого народа не только по лицам, но и по движениям, по интонациям, вообще – по всему. Словно ими всеми правил один большой ум, всегда ускользающий от взгляда чужих, носящий на себе множество тел, и потому – бессмертный. За свои годы Русь прошла сквозь великое множество войн. В войнах русские и не-русские убивали друг друга, но вместе с тем – друг друга понимали и даже, помимо своей воли – копировали. Через линию борьбы проникало все, начиная от языка до кулинарных привычек. Но эта война была, пожалуй, первой, после которой противник все одно остался далеким и по-прежнему непостижимым, на которой русские ничего не узнали о китайцах, а китайцы – о русских.

История сделала шаг. Лодка «Бобер» билась уже в другой войне и с иным народом – с японцами. Те годы вообще были богаты на выяснение народами отношений между собой. И маленькая война с «боксерами» скрылась не только в большой памяти народов, но даже и в маленькой памяти Сергея. После были войны еще злее, еще беспощаднее, и удивительно, как они не вынесли Сергея из России в заморский край или на Тот Свет.

И вот через много лет капитан инженерных войск Николай Богданов, служивший в Приамурском военном округе, руководил установкой ядерных фугасов. Для этих необычных ядерных боеприпасов сперва откапывались специальные шурфы, а уже после в них погружался заряд, рассчитанный на уничтожение определенной массы живой силы и техники в округе. Ядерные заряды были венцом обороны этих краев, последним словом в ней, своего рода – точкой. Их ставили уже в дополнение к множеству бетонных ДОТов, закопанных в землю танков, припрятанных ракетных установок и установок залпового огня. Страна наращивала свой восточный щит.

О китайских приключениях своего прадеда Коля, конечно, ничего не знал. Не сохранила их родовая память, расплескала-растеряла на поворотах истории. И теперь он с жадностью смотрел по ту сторону реки-границы, где между редких сопок временами появлялись крошечные человеческие фигурки, похожие на шахматные пешки. Они там копошились, делали что-то, скрытое от русских глаз большим расстоянием. Неужели они и есть те самые злые враги, против которых громоздится эта великая оборона?!

Китайцы остались все такими же далекими и непонятными, чужими. Бобр и Дракон остались сущностями разных миров, не понявшими друг друга…

 

 

Июнь 1941 года

Плох солдат, который не хочет стать генералом. Василий Петрович Клубков когда-то был очень хорошим солдатом, и поэтому стал генералом. Без отца-генерала и деда-маршала.

Я не помнила тех дней, когда я не была генеральской дочкой. «Это – дочь генерала!», шептались сидящие возле подъезда тетки, когда я выходила во двор. В красно-белой юбочке, с белым же бантом. Наверное, солнце как-то особенно ярко отражалось в моих глазах. Мне, по крайней мере, так казалось.

Городишка, в котором мы жили, был весьма гадким. Вернее, он даже и не походил на город – по краю главной улицы, Проспекта Горького, блестели лужи, и в некоторых из них розовели свиные туши. Самым же грязным местом городка была скотобойня, почему-то стоящая там, где в других городах обыкновенно стоят оперные театры или музеи. От бойни к небесам летели клубы кровавого тумана, смешанные с предсмертным визгом и мычанием невидимых для меня скотин.

Я любила постоять возле бойни, вслушаться в несущуюся из-за забора музыку скотской смерти. Интересно, есть в ней хоть что-то общего со смертью человека? Говорят, человек перед кончиной не орет, а делается как раз наоборот, молчалив. Впрочем, все бывает по-разному.

Жили мы, к счастью, далеко от бойни. Среди маленького района больших и красивых домов, неизвестно каким ветром занесенных в этот городишку. Улицы у нас покрывал ровненький асфальт, повсюду зеленели высокие деревья. Возле подъезда дома нас с папой всегда поджидал автомобиль. Мне он очень нравился – гладенький, блестящий, смешно фырчащий чем-то утробным, жизненным. Когда мы в нем ехали через город, то мне всегда делалось смешно. Пыльные мальчишки и девчонки бежали вслед, и громко кричали что-то вроде «дяденька, прокати!»

Я не понимала их восторга, удивлялась их крикам. Что необычного в такой простой вещи, которая каждое утро ждет нас под родной дверью?! Не слон ведь, да и не гиппопотам! Но папа мне говорил, что эти малыши редко видят машины. Удивительного в этом ничего нет, он сам не так давно увидел первую машину в своей жизни. Но теперь вот – не только каждый день на машине ездит, но машинами и командует. Не простыми машинами, боевыми, с большими пушками и толстой броней. Танками называются. Они вызывают у меня уважение – эти гордые машины, всегда окруженные серьезными людьми с переливающимися желваками мускулов.

Но вижу я их редко. Также редко хожу и по городским улицам, редко оказываюсь на берегу краснопесчаной речки, куда мы ходим с мамой не чаще одного раза за лето. Моя жизнь проходит среди белых просторов книжных страниц, испещренных разной мудрости словами. Родители не перестают говорить мне, что края, в которых я родилась и выросла для меня – чужие. Моя земля – это никогда не виданная мной столица. Там я буду учиться на философском факультете и там найду себе ученого жениха. Мы здесь – частичка того, столичного мира, занесенная в город кур и свиней для чего-то важного, но о чем знает лишь мой отец.

Все время между мной, и жизнью окружающих людей, как будто блестит прозрачное стекло. При моем появлении среди здешних людей всегда проносится змеиный шепот «генеральская дочка!», после чего их лица выражают готовность говорить лишь то, что я пожелаю от них услышать. Не избежать этого и в школе, среди девчонок-одноклассниц. Бесполезно убеждать их, что я – точно такая же, как и они, что я хочу с ними дружить, и, если бы я стала для них своей, то не желала бы уезжать ни в какую столицу.

Но я все равно остаюсь «генеральской дочкой». Простые слова, обращенные к любой девчонке-однокласснице, всегда пускают по ее лицу мышку настороженности, после пробегания которой уже нельзя и надеяться на откровенный разговор.

Потому не остается ничего, кроме как мечтать о столице, где я буду своей, где меня ждут и любят, хотя никогда не видели. Но о ней я знаю лишь, что там есть кремль, который я не раз видела на картинках да конфетных фантиках. И вот я представляю себе такой стоящий в чистом поле кремль, из которого выглядывают сотни лиц, радостных, что я, наконец, к ним приехала.

Да, папа и мама очень постарались, чтобы я полюбила то, чего никогда не видела, и не любила то, в чем я живу. Поэтому в последний перед поступлением в Университет год я смотрела на родной город с неприязнью. Город, в котором я не оставлю никого, кроме родителей, которые и сами вслед за мной в столицу переберутся. А больше – ничего, не подруг и не друзей, только память о блестящих лужах на проспекте Горького, в которых посапывают розовые свиньи. Где-нибудь за кремлевскими стенами эти воспоминания, наверное, будут меня веселить. А пока я желаю этим картинам поскорее исчезнуть из моей жизни вместе с прощальным свистком паровоза.

Так раздумывала дочка генерала Клубкова, когда поглядывала в большое окно на кухне квартиры Командующего 4 танковой армией. Сам генерал тем временем прихлебывал чай из блюдца (детская привычка, от которой он не избавился, даже добравшись до верхотуры военной власти), и смотрел то в высоты четырехметрового потолка, то на свою дочь. Вот, пройдет немного времени, и доченька из уютного мирка, в котором он – царь и бог, отправится в неподвластное ему пространство, под усеянное звездами небо столицы. Ничего тут не поделаешь, так тому и быть. Ведь она – дитя уже того, высшего мира, в который всю свою жизнь прокладывал дорогу сам Клубков. Там она станет студенткой, то есть частью той молодежи, от которой пахнет исключительно духами, а не соляркой или навозом. Это стоило того, чтобы рваться всю жизнь через головы неудачников, и в свои немногие 30 лет уже время от времени держаться то за щемящееся сердце, то за гудящую голову.

- Ну что, скоро чемоданы собирать будем? – весело подмигнув дочке, спросил генерал, - Ты не бойся. Мы все равно скоро за тобой приедем!

- Я и не боюсь, - пожала плечами Даша Клубкова, - Я только опасаюсь, как бы чего не случилось!

- Ну, это ты брось! Что же может случиться в наше-то время?! – усмехнулся Владимир Александрович.

- Мало ли… - заикнулась было Дарья, но так и не решилась произнести рокового слова «война», как будто оно было слишком тяжелым для ее молоденького язычка.

Владимир Александрович, конечно, все понял. «Война» бродила по его мыслям, ведь и генералом он стал, конечно же, благодаря ее близости. Во все другие времена, как известно, огромные лампасы получают лишь сыновья генералов да внуки маршалов. Правильно ли это – сказать невозможно, ведь не ждущая войны армия лишена мерила, которым она может измерить самого себя и своих людей. Но те времена были иные, и измерять все и всех помогал враг, черной тучей нависающей над закатной стороной горизонта. Он никак себя не являл, даже холостые выстрелы не доносились с той стороны границы, но он – БЫЛ, и его БЫТИЕ определяло жизнь этих людей.

Бытие врага ставило перед людьми в зеленой форме множество вопросов, которые звали к себе людей, способных их решить. Желающих решать было много, но эти вопросы очень больно дрались, прибивая, как мух, чужие карьеры. В конце концов, оставалась одна-единственная жизнь и ее единственный ум, решивший наконец-таки проклятую задачу. Такому человеку оставалось только закрыть глаза, и ждать стремительного прыжка, когда его грудь зазвенит орденами, а форменные брюки, быть может, украсятся кровавыми лампасами.

Жизнь Володи Клубкова началась, как и весь рой жизней людей его поколения. Правда, с самого начала ему повезло, но немного, совсем чуть-чуть. Он был не дитем пахаря, как большинство его сверстников, а сыном помощника паровозного машиниста. И родился он не в глухой деревушки, а в нанизанном на множество паровозных свистков городке, центром которого был огромный вокзал. Ранние годы его жизни, как и у всех железнодорожных ребятишек, прошли на паровозном кладбище. Там они будили своими криками машины, заснувшие вроде бы вечным сном, и ненадолго вдыхали жизнь в их пропитанные ржавчиной, тающие под дождями механизмы.

Он так полюбил железную дорогу, что когда его забирали в солдаты, Володя пожелал служить в железнодорожных войсках. Чтоб атаковать врага на бронепоезде.

- Дурак, - сказали ему, - Железнодорожные войска не противника атакуют, а рельсы вслед за наступающей армией свинчивают, - Но для тебя, раз ты хочешь атаковать при помощи техники, есть заявка из танкового училища.

Тоже ничего необычного. Танковые училища закончили тысячи ребят, и, также как он, прибыли к месту службы с лейтенантскими кубиками в петлицах. Место службы тоже оказалось ничем не примечательно – западные края Родины, где ближе всего до закатной стороны горизонта.

Первый год службы лейтенант Клубков учился командовать своим взводом, пристально следил за тем, чтобы техника была исправна, а солдатские койки – аккуратно застелены. Впрочем, тем же самым занимались и другие лейтенанты-погодки.

На следующий год интересы лейтенантов разбрелись в разные стороны. Кто-то женился, и старательно обустраивал семейное гнездышко, стараясь для этого прибрать в части все, что плохо лежит, включая ломаные доски и битый кирпич. Другие гуляли с девушками, рассказывали им стихи своего сочинения, как правило – грубоватые. Нежная мелодика в ушах лейтенантов была напрочь отбита немузыкальным лязгом тяжелых гусениц. Третьи же, не мудрствуя лукаво, заседали в местных пивных. Кое-кто из них уже хвастал, что если весь выпитый им алкоголь перевести в бензин, да залить его в бак их танка БТ-7, то уже до Москвы можно на своем топливе доехать.

В конце концов, каждый стал чудить, во что горазд. Не чудил лишь один Клубков. Вместо пивной он направлялся в гарнизонную библиотеку, где брал толстенные книги, в основном – с описанием болот, что раскинули свои хляби немного южнее их городка. Вскоре он, конечно же, стал большим специалистом по болотам. Их глубины он мог назвать сразу после тычка пальца в карту.

Те болота значились на всех картах как непроходимые, и, следовательно, танконедоступные. Как неуклюжей махине проползти там, где и ловкий человечек с шестом в руке, и то утопнет?! Генералы, что наши, что вражеские, скорее готовы были увидеть живого лешего, чем рычащую боевую машину, выползающую из этого гибельного болота. Значит, кто найдет через него путь, тот и сможет нанести ужасающей в своей невероятности удар! Однако никто о таком маневре даже и не помышлял, ведь непроходимой эту местность обозвало не только далекое военное руководство, но даже и местные жители, знающие каждую дорожку-тропку.

Познания Клубкова о здешних болотах вовсе не ценились среди веселых лейтенантов. Клички «Болотник» и «Леший» намертво приварились к нему. А один из сослуживцев, у которого уже был пятилетний ребенок и вовсе превзошел всех в деле обзывания ближнего. Для своего дитяти в отпуске он купил новенькую детскую книжечку, которую и прочел младенцу, почерпнув из нее ни то заморское, ни то юродивое имя Дуремар. Это имечко он и приклеил Клубкову, который той книжки, конечно, не читал и не знал, о чем идет речь.

Сам же Клубков прихватил двух солдат и, разумеется, с разрешения командования, отправился в пятидневную командировку. Стоит ли говорить, какая река насмешек текла ему в спину! Но Клубков молчал. Немногословен он был и среди зеленых топей. Там он просто приказал солдатам изготовить шесты и тыкать ими в трясину, а сам записывал в синюю книжечку глубину, на которую они проваливались.

Два дня они проработали весело и задорно, хотя солдаты и не понимали, зачем это надо. Но солдатское дело – нехитрое. Если приказали, надо выполнять. На третий день случилось нечто невообразимое – бойцы потеряли своего командира, который ушел в самую жуткую часть болота, и не вернулся. Подчиненные пошли за ним, но перепуганные зловещим бурлением болотных газов, вернулись обратно. «Утоп наш командир! Беда!», сообразили они. Но, побоявшись неприятностей, которые обрушатся прежде всего на их несчастные бритые головы, решили пару дней обождать.

Еда вскоре кончилась, и солдатикам пришлось жевать сухой мох вместе с зеленой клюквой, которой в тот год уродилось много, да только созреть она еще не успела. На второй день им стало совсем тоскливо, и решили они уже возвращаться обратно. Но вечером случилась радость - командир вернулся целым и невредимым. Только грязным, насквозь пропахшим болотиной, и совсем уж нелюдимым.

Что с ним произошло в тех топких краях – не знал никто, а сам он никогда не говорил. Прапорщики и старшины, в памяти которых еще колыхались сказания народных глубин, поговаривали, будто Клубков продал душу болотнику, и тот указал ему дорогу через болото, как посуху. Еще говорили, что нынешний Клубков – на самом деле вовсе не Клубков, а болотная нечисть, натянувшая на себя шкуру завязшего и утонувшего лейтенанта.

Сам же Клубков эти байки не слушал. Он обратился к командованию, и оно ему разрешила проехать через болото на танке. Лейтенант уселся в открытой башне БТ-2, и кричал механику-водителю «Правее! Левее! Еще левее!», будто протыкал своим взором все трясущиеся хляби. И танк действительно прошел сквозь болото, нигде не завязнув и даже не забуксовав! «Лязг машин, железа, слыхали уже и степи, и леса, и пустыни. Но только не болота! Наконец-то настал час, когда и до этой нетоптаной человеком трясины донесся рев нашего мотора!», весело размышлял Клубков, закуривая папироску. Командир полка долго чесал свою лысину под фуражкой, и что-то бормотал себе под нос. Но победителя, как известно, не судят.

Напустив на себя панцирь из скромности, лейтенант спрыгнул из танка, и, не оборачиваясь на пройденное болото, принялся рассматривать гусеницы. В его голове, по-видимому, в тот же момент носился целый рой мыслей.

Через пару дней Клубков получил благодарность и был представлен к награде. Другой бы на месте Владимира Александровича потонул бы в проспиртованном облаке радости. Но Клубков вместо этого попросил у полковника для прохождения болота уже десять танков, роту. «Хватит лихачить! Мало ли что, столько техники погробишь!», замахал руками тот, и машин не дал. Тогда лейтенант обратился напрямую к командиру дивизии, и получил разрешение на проведение рискованного эксперимента.

Рота прошла через болото, как по асфальтированному проспекту, не потревожив даже блаженствующих в трясине квакушек. Сначала в одну сторону, потом – в другую. В конце этого путешествия кто-то из начальства жал Клубкову руку, кто-то тихонечко плавился от сталеплавильной зависти. Но итог был тверд – у Клубкова все получилось.

Владимира Александровича отправили в академию. Вернувшись из нее, он повторил свой опыт уже с батальоном, и, наконец, с целым полком. После этого Клубков засел за бумаги, в которых точно описал свой маршрут, рассчитал, сколько гатей надо будет проложить дополнительно к нему, и сколько народу потребуется, чтобы их проложить. Так и совершил он свой неповторяемый прыжок – два месяца проходил в капитанах, три – в майорах, еще два – в полковниках, и, наконец, стал генералом. Вот тогда он уже и женился, и дите породил, и вообще перевел дух.

Сам себя генерал стал ощущать гением военного искусства, который сотворил свой шедевр, и теперь может почивать на лаврах. Его кто-то уже обозвал и «военным гением», и «великолепным стратегом». Правда, он так и не выдержал еще самого сурового испытания, пробы войной. Когда огорошить придется не выдуманного, а самого настоящего, огрызающегося пламенем и сталью, врага. Где-то в глубине души Клубкова жила мечта показать невиданный прием истинному супостату, в два счета уложить его на обе лопатки, и заставить сдаться. Он даже представлял себе бледный овал лица пленного вражеского генерала, говорящий через переводчика что-то вроде «О, русиш генераль – гроссе генераль!». В ответ на это Клубков бы молча кивал головой, как бы говоря: «А ты нас, русских, за дурачков считал, лаптежников?! Вот, то-то же!»

Но воплощения своей мечты в реальность Клубков с каждым годом желал все меньше и меньше. Все-таки война даже меньше предсказуема, чем большая гулянка. Кто поймет, что у нее на уме? А если что не получится, или выйдет по-другому?! Говорят, в бою и снаряды не всегда туда летят, куда их посылают. Тут еще и дочка подросла, ей учиться надо, война все планы порушит, как сухую солому. Нет, такого счастья не надо!

Все его подчиненные знали, что их генерал – не просто командир, а военный ученый. Если даже сейчас слово «ученый» все-таки вызывает легкий трепет уважения, то можно себе представить, каким оно было в те времена, когда половина народа не знало и азбуки! Клубков быстро обратился для подчиненных в символ мудрости, знания, которое доступно далеко не всем.

Конечно, нигде не висело табличек, с перечислением научных заслуг генерала. Никто даже не знал, что конкретно придумал Клубков. Но все знали, что он – ученый, и все. Без лишних вопросов. «У нас лейтенант, говоря по совести, хреновый. Зато генерал – голова! Ученый! Жаль, до нашей роты руки пока не дошли! Видать, некогда ему, наукой все-таки занимается!», говорили каждому новобранцу в Третьей роте Второго батальона Четвертого полка Семнадцатой дивизии. Командовал той ротой известный пьяница лейтенант Ведмидюк.