Может ли ребенок во мне достичь зрелости за то время, что мне осталось жить? Как? Помогите, пожалуйста

 

Ананд Йешвант, вопрос, который ты задал, заключает в себе многое. Это много вопросов в одном вопросе.

Во-первых, ты говоришь, что в шестьдесят лет ты являешься двухлетним ребенком в том, что касается санньясы. Это напоминает мне об одной древней традиции на Востоке. Раньше мы считали возраст человека с того дня, когда он был посвящен в санньясу, а не с того дня, когда он появился на свет. Ибо рождение вовсе не обязательно превращается в жизнь; гораздо чаще оно превращается просто в растительное существование.

Есть капуста, и есть цветная капуста, но разница между ними невелика.

Знатоки говорят, что цветная капуста — это капуста с университетским дипломом.

Но большинство людей просто ведет растительное существование; они не живут, они не вступают в контакт с живительными водами жизни. Они дышат, они стареют, но они никогда не становятся зрелыми. Между их рождением и смертью проходит горизонтальная линия. Нет пиков восторга, нет залитых солнцем вершин экстаза. Нет глубин любви, покоя, безмолвия. Есть просто горизонтальная, плоская рутина от колыбели до могилы.

Ничего не случается. Они приходят и уходят.

Говорят, что большинство людей осознают, что они были живы, только тогда, когда умирают — ибо жизнь была такой плоской, такой бесцветной. Она не была танцем, она не была красотой, она не была благословением; в сердце не было благодарности: «Существование выбрало именно меня, а не кого-то другого. Без меня Существованию чего-то немного недоставало бы. Нет никого, кто может заменить меня; я занимаю уникальное положение, хотя я никогда его не просил, я не заслужил его. Это — истинный дар, идущий от избыточности Существования».

Так случилось, что у Гаутамы Будды была встреча с одним из наиболее разумных императоров того времени. Во время их беседы к ним подошел некий престарелый санньясин — ему, должно быть было, лет семьдесят пять, — чтобы припасть к ногам Будды.

Он попросил императора простить его за то, что он нарушил их беседу, так как он сделал это по необходимости.

Буддийским монахам нельзя путешествовать ночью; они могут передвигаться от восхода до заката, но ночью они должны оставаться на одном месте.

Санньясин сказал: «Мне велели отправиться в соседнюю деревню, но я не могу уйти, не коснувшись ног моего учителя. С каждым мгновением солнце опускается все ниже, а ваша беседа все продолжается и продолжается — так что, пожалуйста, простите меня».

Гаутама Будда спросил у санньясина: «Сколько тебе лет?»

Император был очень удивлен: зачем это нужно знать? Можно просто благословить и отпустить его.

А престарелый санньясин сказал: «Прости меня, я пришел очень поздно. Мне всего лишь четыре года».

Император еще больше удивился, он не мог сдержаться. Он сказал: «Это уж слишком! Этому человеку, должно быть, лет восемьдесят, ну — семьдесят пять, самое меньшее - семьдесят, но никак не четыре года. Этого просто не может быть!»

Гаутама Будда сказал: «Ты, наверное, не знаешь, как мы считаем возраст. Этот человек стал санньясином четыре года назад». Поэтому настоящего брамина — того, кто познал божественное, Брахмана, — называют двидж, «дважды рожденный».

Первое рождение — это всего лишь благоприятная возможность для второго рождения. Если второго рождения, не случается, то первое рождение бессмысленно.

Тому санньясину Будда сказал: «Не беспокойся. У нас есть древняя пословица: "Если человек, который утром сбился с пути, к вечеру возвращается домой, его не следует называть сбившимся с пути". Четыре года — это много. Даже одна минута осознавания равна вечности».

Итак, Ананд Иешвант, во-первых: не беспокойся о тех пятидесяти восьми годах, которые прошли во сне. Существовали они или нет — это не имеет значения; они были подобны знакам на воде — ты продолжаешь писать их, а они продолжают исчезать.

А вот два года твоей санньясы имеют огромное значение — ибо значительность определяется не временем, а глубиной. Можно целую вечность быть поверхностным. А за одно-единственное мгновение бездонной глубины можно прийти к осуществлению.

Поэтому вот первое, что я хочу сказать тебе: не беспокойся о тех пятидесяти восьми годах, которые ты потерял, блуждая в пустыне. Будь благодарен за эти два года пребывания в саду Бога. Теперь от тебя зависит, будет ли каждое мгновение полным удовлетворением, глубокой тишиной, радостным танцем... вечностью ликования... ароматом, который не от мира сего... который принадлежит не пространству и времени, а запредельному.

И, как я вижу, ты идешь по правильному пути с искренним сердцем... Я слышал твои песни, в них есть сладостная боль. Они сладостны, потому что нет ничего более сладостного, чем вступить в контакт с вечным, вневременным, бессмертным источником жизни.

Быть в контакте с учителем — значит косвенным образом быть в контакте с божественностью Существования.

В твоих песнях есть сладость, и в них есть некая боль тоже. Боль — потому, что слова не могут выразить все то, что тебе хочется выразить. Тебе хочется петь... твое сердце переполнено этим, но язык не в состоянии это выразить. Музыкальные инструменты, какими утонченными они бы ни были, не могут привнести музыку тишины в мир звука. Это два диаметрально противоположных измерения.

Но твоя боль не разрушает красоты твоих песен, она делает их еще более прекрасными, придает им глубину. Она свидетельствует о твоем переживании и одновременно о неспособности выразить его.

То, что можно выразить, является мирским.

То, что нельзя выразить, — священно.

И все художники — музыканты и поэты, живописцы и танцоры — миллионы лет пытались выразить невыразимое. Даже если им удается дать непрямой намек — просто палец, указывающий на луну, — это уже достаточно большой успех.

И тебе это удается.

Пой без всяких сомнений, не беспокоясь о том, что тебя сочтут безумцем. Если мир не считает певца безумцем, то он вовсе не певец; если танцора не бросают в сумасшедший дом — значит он не получил от мира свидетельство о таланте. Все гении не могут не казаться миру безумцами: «Что-то не так с этими беднягами!»

Винсент Ван Гог, один из голландских художников, за всю свою жизнь не смог продать ни одной своей картины. Сейчас из тысяч написанных им картин сохранилось лишь около двухсот, потому что к его картинам относились небрежно. Он просто раздавал их своим знакомым, никто не хотел покупать их. Люди боялись даже повесить его картины в своих гостиных, так как их гости могли бы подумать, что хозяева сошли с ума: «Что за картины вы здесь повесили?» Люди брали его картины, — чтобы не обидеть его, — благодарили его, а затем засовывали их на чердак, чтобы их никто не видел.

Сейчас любая из его картин стоит миллион долларов. Что случилось за эти сто лет?

Самого Ван Гога засадили в сумасшедший дом, когда ему был тридцать один год. И посадили его туда за его картины - он был неопасен, он не был агрессивным, он никому ничего плохого не делал. Но всякий, кто видел его картины, был уверен, что этот человек опасен и непредсказуем. Ему место в сумасшедшем доме. Если он мог написать такие картины, он способен на что угодно...

Например, он всегда писал звезды в виде спиралей. Даже другие художники говорили ему: «Ведь звезды — не спирали!»

Он отвечал: «Я вижу, что звезды не спирали, но как только я начинаю писать звезды, что-то во мне говорит, что звезды — это спирали. Расстояние до них так огромно... вот почему глаз не может увидеть, какая у них форма. И этот голос во мне так силен, что я могу делать только то, что он мне говорит».

А сейчас физики узнали, что звезды — это действительно спирали. Весь мир искусства был поражен, ведь только один художник за всю историю человечества имел некую внутреннюю связь со звездами — и этого человека считали сумасшедшим. А поскольку его считали сумасшедшим, никто не хотел оказывать ему помощь.

Его брат каждую неделю давал ему ровно столько денег, чтобы ему хватило на семь дней. Но он три дня в неделю ничего не ел — ибо для него это был единственный способ сэкономить деньги на покупку холста, кистей и красок. Живопись для него была важнее жизни.

Когда ему было тридцать три года, он покончил с собой. После того как его выпустили из сумасшедшего дома, он написал только одну картину, которую там ему не давали писать. Он хотел нарисовать солнце. На эту картину у него ушел один год. Он испортил себе глаза... он хотел написать горящее солнце, горячее солнце и целыми днями смотрел на него — с утра до вечера, с восхода до заката. Он хотел, чтобы его картина заключала в себе все о солнце, всю биографию солнца.

Его друзья говорили ему: «Это уж слишком. Достаточно понаблюдать один день, солнце всегда одинаково».

Ван Гог отвечал: «Вы не знаете. Солнце всегда разное. Вы же не смотрели на него. Я никогда не видел два одинаковых восхода или два одинаковых заката. А я хочу, чтобы моя картина была биографией солнца».

Целый год он с утра до вечера наблюдал солнце... Он испортил себе глаза, но продолжал писать свою картину.

И когда картина была завершена, он написал своему брату записку: «Я совершаю самоубийство не от отчаяния - ведь я один из самых счастливых людей на земле. Я делал то, что я хотел делать, несмотря на то, что весь мир осуждал меня. Моим последним желанием было отобразить всю биографию солнца в одной картине. Сегодня картина завершена. Я ужасно рад, и теперь мне нет нужды жить. Я жил, чтобы писать картины. Моей жизнью была живопись, а не дыхание».

И он застрелился.

Его нельзя отнести к числу обычных самоубийц. Это не самоубийство — ведь он сделал это не от отчаяния, не от тоски, не потому, что потерпел неудачу. Он сделал это потому, что достиг потрясающего успеха, тотальной реализации самого себя, и увидел, что теперь ему незачем продолжать жить и просто дожидаться смерти... он сделал ту работу, которую хотел сделать.

Каждый творческий человек должен понять, что как только люди начинают считать его слегка спятившим, он должен возрадоваться тому, что перешел границу мирского и посредственного. Теперь у него выросли крылья, которых у других нет.

И я вижу в тебе эту возможность, этот потенциал.

Медитируй, и пусть музыка станет твоей медитацией. Пой, и пусть пение станет твоей жизнью, самим твоим дыханием, биением твоего сердца.

В мире господствует весьма дурацкая идея, что религиозны только праведники. На самом деле почти 99,9 процентов праведников не религиозны.

Настоящих религиозных людей можно найти среди творцов — танцоров, поэтов, художников, певцов, музыкантов, скульпторов.

Будущее принадлежит творческому человеку.

Прошлое принадлежало праведникам, которые не были творческими людьми. Они ничего не создали, их единственным достоинством было самоистязание. На самом деле все они были мазохистами. В более разумном мире их бы лечили, а не поклонялись им. Они были не святыми, а психически больными людьми.

Но поскольку доминирующее положение занимали нетворческие люди, творцам приходилось очень много страдать. Их считали больными.

Будущее будет совершенно иным. Сейчас никто не может быть праведником только потому, что он способен истязать себя. Такому человеку место в цирке.

У Тургенева есть прекрасный рассказ.

В одном цирке работал человек, все мастерство которого заключалось в том, что он мог голодать сорок - пятьдесят дней - столько, сколько цирк оставался в одном городе. Все время, что цирк находился в каком-либо городе, он ничего не ел. Его проверяли доктора, люди следили за ним, но он не принимал пищи.

Цирк переезжал из одного города в другой и как-то раз приехал в столицу, где оставался более сорока дней. И что такого в человеке, который голодает? На него можно посмотреть один раз, — после этого он уже не вызывает никакого интереса. И через несколько дней люди забыли о нем.

Там было много палаток, и поскольку в палатку с голодающим человеком приходило мало посетителей, ее поместили в самом конце. И мало-помалу о нем совершенно забыли. Даже хозяин цирка забыл о нем. И после сорока дней он продолжал голодание — так как он не вел счет дням. Он знал только то, что, когда цирк переезжал из одного города в другой, в дороге его кормили.

Он умирал. А затем кто-то вспомнил, — а как там великий постник? Хозяин бросился к нему. Этот человек был на грани смерти, его пост продолжался девяносто дней. Девяносто дней - это предел продолжительности голодания для человека, если он здоров.

Хозяин спросил его: «Ты что, с ума сошел? После сорока дней тебе следовало дать знать о себе, надо было кого-нибудь позвать».

Он сказал: «Есть две причины. Первая: я никогда не считаю дни. Вторая: мало-помалу я осознал, что на этот раз дело затянулось, но голодание стало привычкой. Теперь прием пищи создает для меня трудности. Поэтому, когда цирк переезжает из одного города в другой, мне приходится тяжело. Сорок дней я голодаю... а во время переезда цирка прием и переваривание пищи становятся для меня ужасной пыткой. Когда голодание затянулось, я почувствовал облегчение».

В отношении голода надо запомнить несколько вещей. Если вы голодаете, вы будете испытывать голод только первые три дня. Через три дня чувство голода начинает исчезать, так как у тела есть аварийное устройство: три дня оно ждет пищи — больше оно ждать не может. Через три дня оно начинает есть само себя. Вот почему человек начинает терять вес.

Задавали ли вы себе вопрос: куда девается этот вес?

Пост — это своего рода каннибализм, самоедство. Наихудший вид каннибализма: съесть кого-то другого — это еще можно понять, но есть самого себя!

Но таковы были ваши святые. Все свои силы они употребляли на служение смерти, а не жизни.

Я хочу, чтобы мои санньясины были святыми с новым качеством — качеством, которое служит жизни, - питает жизнь, утверждает жизнь, делает жизнь более прекрасной, приносит в жизнь больше цветов.

В прошлом медитация была жизнеотрицающей: отрекись от жизни и всего, ради чего стоит жить.

Для меня же медитация — это нечто как раз противоположное тому, чем она была до сих пор.

Медитация — это безмолвное сердце, умиротворенный ум, который может сделать жизнь более привлекательной, более богатой во всех отношениях.

Я не хочу, чтобы вы от чего-либо отрекались.

Я хочу, чтобы вы наслаждались всем, что вы делаете.

Ананд Йешвант, ты — музыкант. Пусть музыка будет твоей медитацией. Это и есть твоя религия — не ислам, не индуизм, не христианство. Твоя религия — музыка. Если кто-то танцор, тогда его религия — танец.

 

Возлюбленный Бхагаван,