Серебристый луч надежды 5 страница

Я сижу в «Кристал лейк» вместе с Тиффани. Мы за тем же столиком, что и в прошлый раз, едим одну порцию хлопьев с изюмом на двоих и пьем горячий чай. По пути сюда мы молчали; ничего не говорили, ожидая, пока официантка принесет молоко, миску и коробку с хлопьями. Сдается мне, наша с Тиффани дружба из тех, что не требуют много слов. Глядя, как она зачерпывает ложкой коричневые хлопья с засахаренным изюмом и подносит ее к розовым губам, я пытаюсь понять, хочу ли рассказать ей о происшедшем на матче «Иглз» или нет. Уже два дня меня неотступно преследуют мысли об этом мальчишке, который плакал и цеплялся за ногу своего отца, и непреодолимое чувство вины из-за того, что я ударил здоровяка-фаната «Джайентс». Маме я ничего не рассказал, зная, что такая новость ее огорчит. Отец не разговаривает со мной после поражения «Иглз», а Клиффа я увижу только в пятницу. К тому же начинает казаться, что никто, кроме Тиффани, не способен понять меня. У нее вроде такая же проблема — вспыльчивый характер, который она не может контролировать, как тогда, на пляже, когда Вероника невзначай упомянула при мне ее психотерапевта. Я смотрю на Тиффани. Она сидит сгорбившись и поставив локти на стол. На ней черная юбка, отчего волосы кажутся еще чернее. С косметикой перестаралась, как обычно. Вид у нее грустный. Сердитый. Она не похожа ни на кого из моих знакомых, потому что не носит вечно улыбающуюся маску, которую надевают другие, когда знают, что на них смотрят. Со мной она не пытается ничего из себя изображать, поэтому я доверяю ей больше, чем другим. Тиффани вдруг поднимает на меня глаза: — Ты не ешь. — Извини. — Я опускаю взгляд на столешницу, ее пластиковое покрытие играет золотистыми искорками. — Меня за обжору примут, если я буду есть, а ты только смотреть. Я погружаю ложку в миску и, капая на искрящуюся поверхность стола, отправляю в рот горку набухших от молока хлопьев с изюмом. Жую. Проглатываю. Тиффани кивает и снова выглядывает в окно. — На матче «Иглз» случилась одна неприятная штука, — говорю я и тут же жалею об этом. — Слышать не желаю ничего про футбол, — вздыхает Тиффани. — Я его ненавижу. — Это не совсем про футбол. Она по-прежнему смотрит в окно. Слежу за ее взглядом и убеждаюсь, что там ничего интересного, только припаркованные машины. А затем выпаливаю одним духом: — Я ударил человека, очень сильно — даже от земли оторвал. Думал, что убил. Тиффани переводит взгляд на меня. Она прищуривает глаза и слегка улыбается, точно готова расхохотаться. — Ну и как? — Что — как? — Убил? — Нет. Нет, что ты! Он потерял сознание, но потом очухался. — Тебе непременно надо было его убить? — спрашивает Тиффани. — Не знаю. — Ее вопрос ставит меня в тупик. — То есть нет! Конечно же нет. — Тогда зачем так сильно ударил? — Он сшиб с ног моего брата, и у меня что-то вспыхнуло в голове. Как будто я покинул свое тело, а оно само делало что-то такое, чего мне не хотелось. И я об этом вообще ни с кем не говорил. Надеялся, ты выслушаешь, чтобы я мог… — Зачем этот человек свалил твоего брата? И я выкладываю ей всю историю, от начала до конца, не забыв упомянуть, что сын этого здоровяка теперь не выходит у меня из мыслей. До сих пор перед глазами стоит эта картинка: мальчишка цепляется за отцовскую ногу, хочет спрятаться, всхлипывает, явно боится. Еще я рассказываю ей про свой сон — тот, в котором Никки прибегает на помощь фанату «Джайентс». — Ну и что? — говорит Тиффани, когда я заканчиваю. — Что — ну и что? — Я не понимаю, чего ты так расстроился? Секунду кажется, что Тиффани разыгрывает меня, но она продолжает сидеть с абсолютно невозмутимым видом. — Я расстроился, потому что знаю, как рассердится Никки, когда я расскажу о случившемся. Я расстроился, потому что не оправдал собственных надежд и время порознь обязательно увеличится, Господь не захочет подвергать Никки опасности, пока я не научусь лучше себя контролировать, ведь Никки — пацифистка, как Иисус, она всегда была против того, чтобы я ходил на футбольные матчи, где всегда столько беспорядков, и еще я не хочу, чтобы меня вернули в психушку, и, видит бог, мне ужасно не хватает Никки, это так больно и… — На хер Никки, — перебивает меня Тиффани и подносит ко рту очередную ложку хлопьев с изюмом. Смотрю на нее во все глаза. Она жует как ни в чем не бывало. Проглатывает. — Прости, что? — переспрашиваю я. — По мне, так этот фанат «Джайентс» — просто полный урод, впрочем, как твой брат и твой дружок Скотт. Ты не лез в драку. Ты только защищался. И если Никки это не устраивает, если она не способна поддержать тебя, когда ты подавлен, то пусть она идет на хер. — Не смей так говорить о моей жене! — Я отчетливо слышу ярость в своем голосе. Тиффани скептически закатывает глаза. — Я никому из моих друзей не позволю так отзываться о моей жене. — Жена, значит? — Да, Никки — моя жена. — Твоя жена Никки ни разу о тебе не вспомнила, пока ты парился в психушке. Вот скажи мне, Пэт, почему ты сидишь здесь не со своей женой Никки? Почему ты ешь эти гребаные хлопья со мной? Только и думаешь, как бы угодить своей Никки, а твоя драгоценная женушка между тем плевать на тебя хотела. Где она? Чем сейчас занимается? Ты правда веришь, что она вообще о тебе помнит? Я настолько потрясен, что ни слова не могу сказать. — На хер Никки, Пэт. На хер! НА ХЕР НИККИ! — Тиффани бьет ладонями по столу, отчего миска с хлопьями подпрыгивает. — Забудь про Никки. Нет ее. Ты что, все еще не понял? Официантка подходит к нашему столику. Уперев руки в бока и поджав губы, пялится на меня. Переводит взгляд на Тиффани. — Эй, ты, любительница крепких словечек! — говорит официантка. Я оборачиваюсь: все остальные посетители смотрят на мою разошедшуюся спутницу. — Здесь тебе не кабак, понятно? Тиффани поднимает глаза на официантку, встряхивает головой: — Знаешь что? Иди-ка ты тоже на хер! Тиффани широкими шагами пересекает всю закусочную и выходит на улицу. — Я просто свою работу делаю! — восклицает официантка. — Господи, что же это такое?! — Извините. — Я протягиваю ей все свои деньги — двадцатидолларовую купюру, которую дала мама, когда я сказал, что хочу сводить Тиффани поесть хлопьев с изюмом. Я просил сорок, но мама сказала, что нельзя давать официантке сорок долларов, если еда стоит всего пять, хоть я и объяснил все про щедрые чаевые, чему, как вы знаете, научился от Никки. — Спасибо, приятель, — говорит официантка. — Но лучше бы тебе пойти следом за своей кралей. — Она мне не краля, — возражаю я. — Она просто друг. — Да без разницы. На крыльце Тиффани нет. Поворачиваю голову и вижу, как она бежит по улице прочь от меня. Догоняю и спрашиваю, что случилось. Она не отвечает; просто бежит себе дальше. Так, бок о бок, мы прибегаем в Коллинзвуд, к самому дому ее родителей, за которым Тиффани исчезает, не сказав ни слова на прощание. Ненаписанная развязка

Вечером я берусь за книгу Сильвии Плат «Под стеклянным колпаком». Никки всегда считала этот роман очень значимым. «Каждая девушка просто обязана прочесть „Под стеклянным колпаком“», — говорила она. И я попросил маму взять эту книгу в библиотеке — в основном потому, что хочу разобраться в женщинах, чтобы лучше понимать чувства Никки и всякое такое. Обложка в точности как у дамского романа; над названием бутоном вниз нарисована засушенная роза. На первой странице Плат упоминает про казнь Розенбергов, и сразу становится понятно, что чтение предстоит угнетающее: как бывший учитель истории, я знаю, что в «Красной угрозе» не было ничего веселого, да и в маккартизме тоже. Вскоре после упоминания Розенбергов рассказчица пускается в рассуждения о трупах и даже видит за завтраком полуразложившуюся голову мертвеца. Главная героиня, Эстер, выиграла хорошую стажировку в нью-йоркском журнале, однако у нее депрессия. Знакомясь с мужчинами, она представляется вымышленными именами. У нее вроде как есть парень по имени Бадди, однако он ужасно с ней обращается и убеждает ее, что она должна рожать детей и быть домохозяйкой, а вовсе не писательницей, как ей хочется. В конце концов Эстер слетает с катушек, ей делают электрошок, она пытается покончить с собой, приняв слоновью дозу снотворного, и ее отправляют в сумасшедший дом вроде того, в котором лечился я. Эстер называет чернокожего, разносящего еду в ее больнице, негром. Я тут же вспоминаю Дэнни — как взбесила бы эта книга моего друга, тем более что Эстер белая, а Дэнни считает, что только чернокожие могут употреблять такие спорные расовые термины, как «негр». Сначала, несмотря на всю свою депрессивность, книга увлекает, потому что касается темы душевного здоровья — темы, которая меня весьма интересует. К тому же хочется узнать, как Эстер в конце концов поправится, как увидит серебряный ободок у тучи и наладит свою жизнь. Я убежден, что Никки задает эту книгу только для того, чтобы удрученные жизнью девочки-подростки поняли: если ни в коем случае не сдаваться, в конце непременно забрезжит надежда. И я читаю дальше. Эстер расстается с девственностью, в процессе теряет много крови и едва не умирает — совсем как Кэтрин в «Прощай, оружие!», — а я недоумеваю, почему женщины в американской литературе постоянно истекают кровью. Однако героиня выживает и обнаруживает, что ее подруга Джоан повесилась. Эстер идет на похороны, а кончается все тем, что она заходит в комнату, а там целая толпа докторов, которые решают, достаточно ли Эстер здорова, чтобы покинуть психлечебницу. Читателю не сообщают, что произойдет с героиней дальше, поправится ли она, и это меня ужасно злит, тем более что я всю ночь потратил на чтение. Когда в окно спальни пробиваются лучи солнца, я читаю биографическую справку в конце книги и выясняю, что весь так называемый роман, по сути, основан на событиях из жизни самой Плат и что автор в конечном счете засунула голову в духовку. Покончила с собой — прямо как Хемингуэй, только без ружья. Я так понимаю, это и есть настоящая ненаписанная развязка романа, раз уж всем известно, что книга в действительности — мемуары Сильвии Плат. Я рву книгу и швыряю обе половины в стену. Подвал. «Стомак-мастер-6000». Пятьсот подъемов корпуса. Зачем Никки задает подросткам такую депрессивную книгу? Силовая скамья. Жим лежа. Штанга весом сто тридцать фунтов. Зачем вообще люди читают такие книги, как «Под стеклянным колпаком»? Зачем? Зачем? ЗАЧЕМ? На следующий день Тиффани присоединяется к моей предзакатной пробежке, чем немало меня удивляет. Я не знаю, что сказать ей, поэтому ничего не говорю, как обычно. Мы просто бежим. Еще через день мы снова бежим вместе, не обсуждая того, что Тиффани наговорила о моей жене. Приемлемый способ совладать с собой

В комнате, расписанной облаками, я выбираю черное кресло, потому что сегодня я немного подавлен. Несколько минут молчу. Боюсь, что психотерапевт отправит меня в психушку, если выложу всю правду, но чувство вины гложет меня, так что в итоге я обрушиваю на Клиффа поток сумбурных признаний, рассказываю про все: про большого фаната «Джайентс», про маленького фаната «Джайентс», про драку, про поражение «Иглз», про то, как отец разбил экран телевизора, про то, как он приносит спортивные страницы, но не хочет со мной разговаривать, про мой сон, в котором Никки была в футболке «Джайентс», про то, как Тиффани сказала: «На хер Никки», но по-прежнему бегает со мной каждый день, а еще про то, что Никки заставляет беззащитных подростков читать Сильвию Плат, и про то, как я разорвал «Под стеклянным колпаком», а Сильвия Плат засунула голову в духовку. — Духовка! — восклицаю я. — Как можно додуматься до того, чтобы засунуть голову в духовку?! Я чувствую невероятное облегчение и вдруг осознаю, что где-то в середине своей тирады расплакался. Закончив говорить, прячу лицо: Клифф, конечно, мой психотерапевт, но он ведь тоже мужчина, и к тому же фанат «Иглз», и, может, даже друг. Закрыв лицо ладонями, я всхлипываю. Несколько минут в комнате, разрисованной облаками, стоит тишина, наконец Клифф подает голос: — Я ненавижу болельщиков «Джайентс». Надутые индюки, только и разговоров что о Лоуренсе Тейлоре, а кто он такой? Всего лишь грязный наркоман. Да, два Суперкубка, двадцать пятый и двадцать шестой, но это ж сколько времени уже прошло, больше пятнадцати лет! А мы за Суперкубок боролись всего два года назад. Ну и что, что проиграли! Ушам своим поверить не могу. Я был уверен, что Клифф отчитает меня за расправу над фанатом «Джайентс» и пригрозит вернуть в психушку, и мне совершенно непонятно, с чего это он вдруг заговорил о Лоуренсе Тейлоре. Я опускаю руки и вижу, что Клифф встал, хотя и стоя доктор едва ли выше сидящего меня — такой он низенький. Еще я невольно думаю, что он вроде упомянул про участие «Иглз» в матче за Суперкубок, — если это так, я могу сильно расстроиться, потому что совершенно ничего об этом не помню, поэтому стараюсь выкинуть его слова из головы. — Разве ты не испытываешь отвращения к фанатам «Джайентс»? — обращается ко мне Клифф. — Ты же их просто терпеть не можешь. Давай, скажи правду. — Ну да, терпеть не могу. И отец с братом тоже. — Зачем этот мужик вообще надел футболку «Джайентс» на домашнюю игру «Иглз»? — Не знаю. — Неужели он не понимал, что его поднимут на смех? Я теряюсь с ответом. — Каждый год я смотрю на этих тупых фанатов «Далласа», и «Джайентс», и «Редскинс», и каждый год они приезжают к нам, вырядившись в цвета своих команд, и каждый год получают по морде от пьяных фанатов «Иглз». Когда они наконец научатся? Я настолько потрясен, что не могу говорить. — Ты защищал не только своего брата, ты защищал свою команду! Верно? До меня не сразу доходит, что я киваю. Клифф садится, тянет за рычаг, поднимая подножку, а я таращусь на изношенные подошвы его дешевых туфель. — Когда я сижу в этом кресле — я твой психотерапевт. А когда я не в кресле, я такой же болельщик «Иглз», как и ты. Понятно? Снова киваю. — Насилие — отнюдь не самое приемлемое решение. Не обязательно было лупить того фаната. — Я и правда не хотел его бить, — соглашаюсь я. — Однако все-таки ударил. Опускаю глаза на свои руки. Пальцы дрожат. — Какие варианты у тебя были? — спрашивает он. — Варианты? — Что еще ты мог сделать, не прибегая к силе? — Просто не было времени подумать. Он толкнул меня и брата сшиб с ног… — А что, если бы на его месте был Кенни Джи? Закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть, мысленно считаю до десяти, очищая разум. — Гудишь? Правильно. Почему бы не делать то же самое, когда понимаешь, что готов кого-то ударить? Где ты научился этому приему? Я немного зол на Клиффа за упоминание Кенни Джи: по-моему, это просто подло с его стороны, тем более что он в курсе: мистер Джи — мой самый заклятый враг. Однако напоминаю себе, что Клифф не ругал меня, когда я выложил всю правду; за это я должен быть ему благодарен. — Всякий раз, когда я обижал Никки, она вот так гудела. Научилась на занятиях йогой. И всякий раз это меня заставало врасплох и ужасно сбивало с толку: странно же сидеть рядом с человеком, который гудит на одной ноте с закрытыми глазами. А Никки могла гудеть очень долго. Я чувствовал огромное облегчение, когда она наконец замолкала, и даже внимательнее относился к ее жалобам, и вообще становился более чутким — я только недавно понял, как это важно. — И поэтому ты гудишь всякий раз, когда кто-то упоминает Кенни… Закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти, очищая разум. Клифф дожидается, пока я умолкну, а потом продолжает: — Это позволяет тебе весьма своеобразно выразить свое неудовольствие, обезоруживая окружающих. Очень интересная тактика. Почему бы не применить ее к другим сферам твоей жизни? Что, если бы ты закрыл глаза и начал гудеть, когда тебя толкнул фанат «Джайентс»? Такое мне даже в голову не приходило. — Как думаешь, продолжал бы он тебя задирать, если бы ты закрыл глаза и принялся гудеть? Наверное, нет, думаю я. Здоровяк, скорее всего, решил бы, что я ненормальный, — именно так я подумал о Никки, когда она испробовала на мне этот прием в первый раз. Прочитав по лицу мои мысли, Клифф улыбается и кивает. Мы немного обсуждаем Тиффани. Клифф считает, что Тиффани, похоже, влюблена в меня и, вероятно, ревнует к Никки, хотя, по-моему, это полная ерунда, ведь Тиффани даже не разговаривает со мной и всегда держится очень холодно. К тому же она такая красивая — в отличие от меня. — Да она просто тронутая, — говорю. — Разве они не все такие? — парирует Клифф, и мы смеемся, потому что в женщинах иногда и впрямь нелегко разобраться. — А что скажете про мой сон? Тот, что с Никки в футболке «Джайентс»? Что он, по-вашему, означает? — А ты сам как бы его истолковал? — вопросом на вопрос отвечает Клифф, я пожимаю плечами, и он меняет тему. Клифф соглашается, что роман Сильвии Плат наводит тоску, и рассказывает, что его дочь как раз недавно домучила «Под стеклянным колпаком» в рамках курса американской литературы, который она выбрала в своей школе. — И вы не пожаловались директору? — спрашиваю я. — На что? — На то, что вашу дочь заставляют читать такие депрессивные книжки. — Конечно нет. С чего вдруг? — Но ведь этот роман учит детей смотреть на мир пессимистически. Никакой надежды в конце, никаких тебе серебряных ободков. Подростков надо учить тому, что… — Жизнь — штука сложная, Пэт, и полезно рассказывать детям, как тяжело приходится некоторым. — Зачем? — Чтобы они имели сострадание к другим. Чтобы понимали: все люди разные, одним живется легче, другим труднее. В зависимости от того, какие химические реакции бурлят в твоем мозгу, опыт, получаемый на жизненном пути, может разительно отличаться. Такое объяснение не приходило мне в голову — что чтение книг, подобных роману Сильвии Плат, дает другим возможность лучше осознать, каково это — быть Эстер Гринвуд. И становится ясно, что я очень сопереживаю Эстер. Если бы мы были знакомы, я бы непременно попытался помочь ей просто потому, что достаточно хорошо знаком с ее мыслями и способен понять, что она не просто помешанная — она страдает от жестокости мира, да еще и в депрессии пребывает из-за того, что у нее в мозгу происходят какие-то неуправляемые химические реакции. — Так вы не сердитесь на меня? — спрашиваю я, видя, что Клифф смотрит на часы: значит, сеанс подошел к концу. — Нет. Вовсе нет. — Правда? — допытываюсь, ведь Клифф наверняка запишет все мои недавние промахи в отдельную карточку, как только я уйду. Он небось считает, что не смог быть хорошим психотерапевтом для меня — во всяком случае, на этой неделе. Клифф встает, улыбается мне и бросает взгляд в окно, на воробья, купающегося в каменной чаше. — Прежде чем ты уйдешь, Пэт, я хочу сказать кое-что очень важное. Это вопрос жизни и смерти. Ты слушаешь? Я хочу, чтобы ты как следует запомнил. Хорошо? Мне становится тревожно — такой серьезный у Клиффа голос, — но я сглатываю и киваю: — Хорошо.
Клифф поворачивается. Смотрит на меня. Вид у него суровый, и целую секунду я ужасно нервничаю. И тут Клифф вскидывает руки в воздух и кричит: — А-а-а-а-а! Я смеюсь — как удачно он меня разыграл — и тотчас же встаю, вскидываю руки и кричу: — А-а-а-а-а! — И! Г! Л! З! Иглз! — вопим мы в унисон, взмахивая руками и ногами, чтобы изобразить каждую букву. Должен признаться, как бы глупо это ни звучало, от скандирования вместе с Клиффом мне становится намного лучше. И, судя по улыбке на маленьком темном лице, он это понимает. Стоит так шатко, точно опрокинется при первом же дуновении горячего воздуха, когда включат отопление

Я тренируюсь в подвале, и вдруг сверху доносится голос папы: — Вот сюда, на этот столик. Три пары ног пересекают гостиную, а затем слышится звук, как будто ставят что-то тяжелое. Минут через пятнадцать сверху доносятся звуки университетского футбольного матча: играют джазовые оркестры, грохочут барабаны, болельщики хором распевают командные гимны, — и я понимаю, что папа купил новый телевизор для гостиной. Шаги грузчиков стихают за входной дверью, а папа делает звук громче, так что я слышу каждое слово комментатора, хотя нахожусь в подвале, а дверь закрыта. Я не слежу за университетским футболом, поэтому имена игроков или названия команд мне незнакомы. Качая бицепсы, я слушаю и втайне надеюсь, что папа спустится ко мне, расскажет о своей покупке и позовет смотреть матч. Но ничего такого не происходит. И тут, может через полчаса после ухода грузчиков, телевизор притихает и раздается мамин голос: — Это еще что такое?! — Это телевизор высокой четкости с объемным звуком, — объясняет отец. — Нет, это экран кинотеатра и… — Джини… — Давай без «Джини»! — Я эти деньги своим горбом заработал, и не тебе указывать, как мне их потратить! — Патрик, это просто нелепо. Он даже на журнальном столике не помещается. И сколько ты заплатил? — Не важно. — А старый телевизор специально разбил, чтобы можно было купить новый, побольше? — Джини! Так-растак! Ты можешь хотя бы один-единственный раз ко мне не придраться? — Мы же договорились экономить… — Да, конечно. И экономим. — Мы же договорились, что… — У нас есть деньги на еду для Пэта. У нас есть деньги на новую одежду для Пэта. У нас есть деньги на домашний спортзал для Пэта. У нас есть деньги на лекарства для Пэта. И раз уж на то пошло, деньги на чертов телевизор у нас тоже есть! Мама быстро выходит из гостиной. Прежде чем отец прибавляет громкость, слышу ее шаги по лестнице, ведущей в спальню, — значит, будет плакать, потому что отец опять на нее накричал. Им приходится считать каждый цент, и в этом виноват я. На душе просто гадко. Я выполняю подъемы корпуса на «Стомак-мастере-6000» долго-долго. Теперь пора на пробежку с Тиффани. Поднявшись из подвала, вижу папин новый телевизор — это одна из тех моделей с плоским экраном, какие рекламировались на матче «Иглз» против «Хьюстона», штуковина размером почти с наш обеденный стол. Телик просто гигантский; на журнальном столике поместилась только его середка, отчего кажется, что он еле стоит и при первом же дуновении теплого воздуха, когда включат отопление, опрокинется. Мне ужасно жалко маму, но я не могу не восхититься качеством изображения, а колонки, установленные на подставках за диваном, без преувеличения заполняют звуком весь дом — как будто матч проходит прямо в нашей гостиной. Я уже предвкушаю, как мы посмотрим по новому телику игры «Иглз»: футболисты, наверное, будут выглядеть совсем как вживую. На секунду останавливаюсь за диваном, любуясь новым телевизором, в надежде, что отец заметит мое присутствие. Я даже решаюсь подать голос: — Пап, ты купил новый телевизор? Молчит. Он злится на маму за допрос по поводу покупки, теперь весь день будет дуться и ни с кем не разговаривать — это я по опыту знаю. Выхожу на улицу. Тиффани уже там, разминается. Мы бежим вместе и не говорим друг другу ни слова. На обратном пути я поворачиваю к дому, а Тиффани просто бежит дальше, не прощаясь. Я взбегаю по дорожке к задней двери. Маминой машины нет. Коробка с надписью «Пэт»

Час до полуночи, а мама все еще не вернулась. Я начинаю волноваться, потому что каждый вечер в 22:45 должен принимать лекарства, которые помогают мне уснуть. Забывать о моих таблетках совсем не в привычках мамы. Стучусь в родительскую спальню. Не дождавшись ответа, толкаю дверь. Отец спит; заснул при включенном телевизоре. В голубоватом свечении экрана его лицо кажется незнакомым, даже чужим; он немного похож на огромную рыбу в освещенном аквариуме, только без жабр, чешуи и плавников. Я подхожу к отцу и легонько трясу его за плечо: — Папа? Трясу сильнее. — Папа? — Чего тебе? — отзывается он, не открывая глаз. Отец лежит на боку, вдавив левую щеку в подушку. — Мамы до сих пор нет дома. Я волнуюсь. Он ничего не отвечает. — Куда она поехала? По-прежнему молчит. — Я волнуюсь за маму. Может, нам в полицию позвонить? Жду ответа, но слышу только тихое похрапывание. Выключив телевизор, выхожу из спальни и спускаюсь на кухню. Раз отец не беспокоится, то и мне не о чем волноваться, внушаю я себе. Но ведь это так не похоже на маму — оставить меня одного, не сказав, куда собирается, даже не напомнив про лекарства. На кухне открываю шкафчик и вынимаю восемь флаконов с моим именем на этикетках. Длинные и скучные названия лекарств тоже там напечатаны, но я различаю таблетки только по цветам, поэтому открываю все крышки и ищу нужные. Две красные с белым для сна, и еще одна зеленая с желтой полоской, не знаю, как она действует — может, успокаивает? Принимаю эти три таблетки, потому что хочу нормально уснуть, да и мама будет довольна, если я проглочу их все. Вдруг она просто проверяет меня? После того как отец нагрубил маме, ужасно хочется сделать ей приятное, даже больше, чем обычно, — сам не знаю почему. Лежа в кровати, я все думаю о том, где же может быть мама. Я бы позвонил ей на мобильный, но не знаю номера. Вдруг она попала в аварию? Вдруг у нее случился удар или сердечный приступ? Но если бы что-то такое произошло, полицейские или врачи уже сообщили бы нам, ведь кредитные карточки и водительские права у мамы точно с собой. Может, она заблудилась по дороге? Но тогда позвонила бы домой со своего мобильного и предупредила, что задержится. А вдруг она устала от жизни с отцом и со мной и просто сбежала? Я обдумываю это и осознаю, что, за исключением случаев, когда мама поддразнивает меня и называет Тиффани моей подругой, я уже очень давно не видел ее улыбающейся или смеющейся. Вообще, если задуматься, я часто вижу, как мама плачет или вот-вот расплачется. Может, ей надоело считать мои лекарства? Может, я забыл смыть однажды утром, а мама увидела таблетки в унитазе и рассердилась на меня за то, что я прятал их под языком? Может, я просто не ценил ее, как не ценил Никки, и Бог теперь решил и маму у меня забрать? А вдруг она не вернется домой и… В тот момент, когда я уже начинаю не на шутку бояться, так что подступает желание бить себя по лбу основанием ладони, к дому подъезжает машина. Бросаюсь к окну и вижу мамин красный седан. Бегу вниз по лестнице. Она еще даже к заднему крыльцу не успевает подойти, как я уже на улице. — Мама? — Эт-я, — отзывается она из темноты. — Где ты была? — Гуляла. Она входит в круг света от уличного фонаря. Кажется, вот-вот упадет навзничь, так что я сбегаю по ступенькам и поддерживаю, обхватив рукой за плечи. Голова у нее мотается из стороны в сторону, но в конце концов ей удается сфокусировать на мне взгляд. — Никки… дура… что… дала… тебе… улизнуть. От ее слов мне становится еще тревожнее. Почему она вдруг заговорила про Никки? И что это там про «улизнуть»? Я-то как раз никуда не улизнул, наоборот, очень хочу, чтобы Никки вернулась, сейчас или когда угодно, это я был дураком, потому что не ценил Никки, как она того заслуживала, и маме все это прекрасно известно. Но от нее пахнет спиртным, да и языком она едва ворочает — просто чушь несет спьяну, думаю. Мама вообще-то редко выпивает, но сейчас она в стельку пьяна — и это тоже меня беспокоит. Завожу ее в дом и усаживаю на диван в гостиной. Не проходит и пары минут, как она уже спит сном младенца. Класть пьяную маму в одну кровать с сердитым отцом определенно не стоит. Одной рукой придерживая ее за плечи, другой подхватываю под колени, поднимаю и несу в свою спальню. Мама такая маленькая и легкая, что идти с нею на руках вверх по лестнице совсем не тяжело. Кладу на кровать, снимаю с нее туфли, накрываю одеялом, а потом иду на кухню за стаканом воды. Вернувшись в комнату, нахожу флакон тайленола и вынимаю две белые таблетки. Поддерживая голову, усаживаю маму, легонько трясу и, когда она наконец открывает глаза, уговариваю принять лекарство. — Дай поспать, — поначалу отмахивается она. Но я не отступаюсь. Еще со времен учебы в колледже я знаю, что вода и таблетки от головной боли перед сном — то, что надо от утреннего похмелья. В конце концов мама глотает тайленол, выпивает полстакана воды и засыпает в следующую же секунду. Некоторое время я смотрю на нее и думаю, какая же она все-таки у меня красивая и как я ее люблю. Интересно, куда она ходила, с кем пила и что пила? Хотя на самом деле мне достаточно того, что она дома, цела и невредима. Я представляю себе, как она глушит стакан за стаканом в унылом баре в окружении немолодых мужчин. Или перемывает косточки отцу с кем-нибудь из своих подружек, а потом пьяная садится за руль и едет домой. Пытаюсь гнать от себя худые мысли, однако только об этом и могу думать: мою мать довели до пьянства, и это именно я довел мать до пьянства, — а от отца никакого толку. Схватив фотографию Никки, поднимаюсь на чердак, устраиваю Никки рядом с подушкой и забираюсь в спальник. Свет не выключаю: я хочу, засыпая, смотреть на ее веснушчатый нос — так я и делаю. Я открываю глаза, и прямо надо мной, широко расставив ноги, возвышается Кенни Джи. Чувственные переливы синтезатора мягко отодвигают темноту. В памяти проносится прошлый визит мистера Джи на чердак моего дома — отец пинает и бьет меня, грозит отправить обратно в психушку, — поэтому я закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти, очищая разум. Но Кенни Джи неумолим. Он вновь подносит к губам свой сопрано-саксофон, и «Певчая птица» расправляет крылья. Крепко зажмурившись, я продолжаю гудеть и мысленно считать до десяти, очищая разум, но он все дудит и дудит в свою дудку. Мелодия взмывает, движется к кульминации, и белый шрамик над правой бровью зудит и чешется все сильнее и сильнее. Отчаянно хочется колотить себя по лбу, но я продолжаю лежать с закрытыми глазами, гудеть и мысленно считать до десяти. И в тот самый миг, когда музыка Кенни Джи становится совсем невыносимой… Семь, восемь, девять, десять. Вдруг — тишина. Я открываю глаза и вижу неподвижное лицо Никки, ее веснушчатый нос. Я целую стекло; как будто камень с плеч свалился, оттого что Кенни Джи исчез. Выбираюсь из спальника, осматриваю весь чердак: переставляю какие-то пыльные коробки, ворошу всякий хлам, раздвигаю вешалки с зимней одеждой — Кенни Джи нигде нет. — Я победил его, — шепчу. — Он так и не заставил меня стучать по лбу и… Тут мне в глаза бросается коробка с надписью «Пэт», и возникает то самое ощущение, когда знаешь: вот-вот случится что-то плохое. Как будто нестерпимо хочется в туалет, хотя на самом деле вовсе не хочется. Коробка в самом дальнем углу чердака. Она была спрятана за плетеным ковриком, а я его сдвинул, когда искал Кенни Джи. Добраться до нее теперь непросто: в процессе поисков я все вверх дном перевернул. Откидываю крышку; на самом верху лежит моя школьная тренировочная куртка, вся в пыли. Вынимаю ее, расправляю в руках. Какая она маленькая; если сейчас попытаюсь надеть, лопнут по швам желтые кожаные рукава. Кладу это старье рядом с собой и снова заглядываю в коробку. От ужаса и потрясения я тут же принимаюсь приводить чердак в порядок, пока он не выглядит в точности как до моих поисков Кенни Джи. Расставив все на прежние места, забираюсь обратно в спальный мешок. Чувствую себя как во сне. Несколько раз в течение ночи я встаю, отодвигаю плетеный коврик и снова заглядываю в коробку с надписью «Пэт» — просто хочу убедиться, что мне не привиделось. И всякий раз ее содержимое обвиняет маму в предательстве. Мамин почерк