О славе

 

Существует название вещи и сама вещь; название — это слово, котороеуказывает на вещь и обозначает ее. Название не есть ни часть вещи, ни частьее сущности. Это нечто присоединенное к вещи и пребывающее вне ее. Бог,который в себе самом есть полная завершенность и верх совершенства, не можетвозвеличиваться и возрастать внутри себя самого, но имя его можетвозвеличиваться и возрастать через благословления и хвалы, воздаваемые намиявленным им делам. И поскольку мы не в состоянии вложить в него эти хвалы,ибо он не может расти во благе, мы обращаем их к его имени, которое естьнечто, хоть и пребывающее вне его сущности, но наиболее близкое к ней. Такобстоит дело лишь с одним богом, и ему одному принадлежат вся слава и весьпочет. И нет ничего более бессмысленного, чем домогаться того же для нас,ибо, нищие и убогие духом, обладая несовершенной сущностью и постояннонуждаясь в ее улучшении, мы должны прилагать все наши усилия только к этомуи ни к чему больше. Мы совсем полые и пустые, и не воздухом и словами должнымы заполнить себя: чтобы стать по-настоящему сильными, нам нужна болееосязательная субстанция. Не много ума проявил бы тот голодающий, которыйзанялся бы добыванием нарядного платья вместо того, чтобы постараться добытьсебе сытную пищу. Как гласит ежедневная наша молитва: Gloria in excelsis Deoet in terra pax hominibus [1922]. Нам недостает красоты, здоровья, добродетели идругих столь же важных вещей; о внешних украшениях можно будет подуматьпозже, когда у нас будет самое насущное. Этот предмет более пространно иобстоятельно освещается теологией; я же осведомлен в нем недостаточноглубоко.

Хрисипп и Диоген [1923]были первыми авторами — и притом наиболеепоследовательными и непреклонными, — выразившими презрение к славе. Средивсех наслаждений, говорили они, нет более гибельного, чем одобрение состороны, нет никакого другого, от которого нужно было бы так бежать. Идействительно, как показывает нам опыт, вред, проистекающий от подобногоодобрения, необъятен: нет ничего, что в такой мере отравляло бы государей,как лесть, ничего, что позволяло бы дурным людям с такой легкостьюдобиваться доверия окружающих; и никакое сводничество не способно так ловкои с таким неизменным успехом совращать целомудренных женщин, как расточаемыеим и столь приятные для них похвалы. Первая приманка, использованнаясиренами, чтобы завлечь Одиссея, была такого же рода:

 

К нам Одиссей богоравный, великая слава ахеян,

К нам с кораблем подойди… [1924]

 

Эти философы говорили, что слава целого мира не заслуживает того, чтобымыслящий человек протянул к ней хотя бы один палец:

 

Gloria quantalibet quid erit, si gloria tantum est? [1925]

 

Я говорю лишь о славе самой по себе, ибо нередко она приносит с собойкое-какие жизненные удобства, благодаря которым может стать желанной длянас: она снискивает нам всеобщее благоволение и ограждает хоть в некотороймере от несправедливости и нападок со стороны других людей и так далее.

Такое отношение к славе было одним из главнейших положений ученияЭпикура. Ведь предписание его школы: «Живи незаметно», воспрещающее людямбрать на себя исполнение общественных должностей и обязанностей, необходимопредполагает презрение к славе, которая есть не что иное, как одобрениеокружающими наших поступков, совершаемых у них на глазах. Кто велит намтаиться и не заботиться ни о чем, кроме как о себе, кто не хочет, чтобы мыбыли известны другим, тот еще меньше хочет, чтобы нас окружали почет ислава. И он советует Идоменею [1926]не руководствоваться в своих поступкахобщепринятыми мнениями и взглядами, отступая от этого правила только затем,чтобы не навлекать на себя неприятностей, которые может доставить ему прислучае людское презрение.

Эти рассуждения, на мой взгляд, поразительно правильны и разумны, нонам — я и сам не знаю почему — свойственна двойственность, и отсюдапроистекает, что мы верим тому, чему вовсе не верим, и не в силах отделатьсяот того, что всячески осуждаем. Рассмотрим же последние слова Эпикура,сказанные им на смертном одре: они велики и достойны такого замечательногофилософа, но на них все же заметна печать горделивого отношения к своемуимени и того пристрастия к славе, которое он так порицал в своих поучениях.Вот письмо, продиктованное им незадолго перед тем, как от него отлетелодыхание.

«Эпикур шлет Гермарху [1927]привет.

Я написал это в самый счастливый и вместе с тем последний день моейжизни, ощущая при этом такие боли в мочевом пузыре и в животе, что сильнеебыть не может. И все же они возмещались наслаждением, которое я испытывал,вспоминая о своих сочинениях и речах. Ты же возьми под свое покровительстводетей Метродора [1928], как того требует от тебя твоя склонность к философии ико мне, которую ты питаешь с раннего детства».

Вот это письмо. И если я считаю, что наслаждение, ощущаемое им в душе,как он говорит, при воспоминании о своих сочинениях, имеет касательство кславе, на которую он рассчитывал после смерти, то меня побуждает к этомураспоряжение, содержащееся в его завещании. Этим распоряжением онпредписывает, чтобы Аминомах и Тимократ, его наследники, предоставляли дляпразднования его дня рождения в январе месяце суммы, какие укажет Гермарх, иравным образом оплачивали расходы на угощение близких ему философов, которыебудут собираться в двадцатый день каждой луны в честь и в память его иМетродора.

Карнеад [1929]был главой тех, кто держался противоположного мнения. Онутверждал, что слава желанна сама по себе, совершенно так же, как мы любимнаших потомков исключительно ради них, не зная их и не извлекая из этогоникакой выгоды для себя. Эти взгляды встретили всеобщее одобрение, ибо людиохотно принимают то, что наилучшим образом отвечает их склонностям.Аристотель предоставляет славе первое место среди остальных внешних благ. Онговорит: избегай, как порочных крайностей, неумеренности и в стремлении кславе, и в уклонении от нее [1930]. Полагаю, что, имей мы перед собой книги,написанные на эту тему Цицероном, мы нашли бы в них вещи, воистинупоразительные. Этот человек был до того поглощен страстной жаждой славы, чторешился бы, как мне кажется, и притом очень охотно, впасть в ту жекрайность, в которую впадали другие, полагая, что сама добродетель желанналишь ради почета, неизменно следующего за ней:

 

Paulum sepultae distat inertiae

Celata virtus. [1931]

 

Это мнение до последней степени ложно, и мне просто обидно, что ономогло возникнуть в голове какого-нибудь человека, имевшего честь называтьсяфилософом.

Если бы подобные взгляды были верны, то добродетельным нужно было быбыть лишь на глазах у других, а что касается движений души, в которых,собственно, и заключается добродетель, то нам не было бы никакой надобностиподчинять их своей воле и налагать на них узы; это было бы необходимо тольков тех случаях, когда они могли бы стать достоянием гласности.

Выходит, что обманывать допустимо, если это делается хитро и тонко!«Если ты знаешь, — говорит Карнеад [1932], — что в таком-то месте притаиласьзмея и на это место, ничего не подозревая, собирается сесть человек, чьясмерть, по твоим расчетам, принесет тебе выгоду, то, не предупредив его обопасности, ты совершишь злодеяние, и притом тем более великое, что твойпоступок будет известен лишь тебе одному». Если мы не вменим себе в законпоступать праведно, если мы приравняем безнаказанность к справедливости, токаких только злых дел не станем мы каждодневно творить. Я не считаюзаслуживающим особой похвалы то, что сделал Секст Педуцей, честно возвративвдове Гая Плоция [1933]те его сокровища, которые Гай Плоций доверил ему безведома кого-либо третьего (подобные вещи не раз делал также я сам), но ясчел бы гнусным и омерзительным, если бы кто-нибудь не сделал этого. И янахожу уместным и очень полезным вспомнить в наши дни о Секстилии Руфе [1934],которого Цицерон осуждает за то, что он принял наследство против своейсовести, хотя и пошел на это не только не вопреки законам, но и на основанииих, а также о Марке Крассе и Квинте Гортензии, равно осуждаемых Цицероном.Будучи людьми влиятельными и чрезвычайно могущественными, они были как-топриглашены в долю одним посторонним для них человеком, собиравшимсязавладеть наследством по подложному завещанию и надеявшимся таким способомобеспечить себе свою часть. Красе и Гортензий [1935]удовольствовалисьсознанием, что они не являются соучастниками подлога, но не отказались,однако, воспользоваться плодами его; они сочли, что, поскольку им не грозятни обвинение по суду, ни свидетели, ни законы, они, стало быть, и незапятнали себя. Meminerint deum se habere testem, id est (ut ego arbitror)mentem suam [1936].

Добродетель была бы вещью слишком суетной и легковесной, если быценность ее основывалась только на славе. И бесплодными были бы в такомслучае наши попытки предоставить ей особое, подобающее ей место, отделив ееот удачи, ибо есть ли еще что-нибудь столь же случайное, как известность?Profecto fortuna in omni re dominatur; ea res cunctas ex libidine magis,quam ex vero, celebrat, obscuratque [1937]. Распространять молву онаших деяниях и выставлять их напоказ — это дело голой удачи: судьба даруетнам славу по своему произволу. Я не раз видел, что слава опережает заслуги,и не раз — что она безмерно превышает их. Кто первый заметил ее сходство стенью, тот высказал нечто большее, чем хотел; и та и другая необычайноприхотливы: и тень также порою идет впереди тела, которое отбрасывает ее,порою и она также намного превосходит его своею длиной. Те, которые поучаютдворян быть доблестными только ради почета, — quasi non sit honestum, quodnobilitatum non sit [1938], чему они учат, как не тому, чтобычеловек никогда не подвергал себя опасности, если его не видят другие, ивсегда заботился о том, чтобы были свидетели, которые могли бы потомрассказать о его храбрости — и это в таких случаях, когда представляетсятысяча возможностей совершить нечто доблестное, оставаясь незамеченным?Сколько прекраснейших подвигов бесследно забывается в сумятице битвы! И ктопредается наблюдению за другими в разгар такой схватки, тот, очевидно,остается в ней праздным и, свидетельствуя о поведении своих товарищей пооружию, свидетельствует тем самым против себя. Vera et sapiens animimagnitudo, honestum illud, quod maxime naturam sequitur, in factis positumnon in gloria iudicat [1939].

Вся слава, на которую я притязаю, это слава о том, что я прожил своюжизнь спокойно и притом прожил ее спокойно не по Метродору, Аркесилаю илиАристиппу [1940], но по своему разумению. Ибо философия так и не смогла найтитакой путь к спокойствию, который был бы хорош для всех, и всякомуприходится искать его на свой лад.

Чему обязаны Цезарь и Александр бесконечным величием своей славы, какне удаче? Скольких людей придавила фортуна в самом начале их жизненногопути! Сколько было таких, о которых мы ровно ничего не знаем, хотя онипроявили бы не меньшую доблесть, если бы горестный жребий не пресек ихдеяний, можно сказать, при их зарождении? Пройдя через столько угрожавшихего жизни опасностей, Цезарь, сколько я помню из того, что прочел о нем, ниразу не был ранен, а между тем тысячи людей погибли при гораздо меньшейопасности, нежели наименьшая, которую он преодолел. Бесчисленное множествопрекраснейших подвигов не оставило по себе ни малейшего следа, и толькоредчайшие из них удостоились признания. Не всегда оказываешься первым впроломе крепостных стен или впереди армии на глазах у своего полководца, какесли б ты был на подмостках. Смерть чаще настигает воина между изгородью ирвом; приходится искушать судьбу при осаде какого-нибудь курятника: нужновыбить из сарая каких-нибудь четырех жалких солдат с аркебузами; нужноотделиться от войск и действовать самостоятельно, руководствуясьобстоятельствами и случайностями. И если внимательно приглядеться ко всемуэтому, то нетрудно, как мне кажется, прийти к выводу, подсказываемому намнашим опытом, а именно, что наименее прославленные события — самые опасные ичто в войнах, происходивших в наше время, больше людей погибло при событияхнезаметных и малозначительных, например при занятии или защите какой-нибудьжалкой лачуги, чем на полях почетных и знаменитых битв.

Кто считает, что напрасно загубит свою жизнь, если отдаст ее не прикаких-либо выдающихся обстоятельствах, тот будет склонен скорее оставитьсвою жизнь в тени, чем принять славную смерть, и потому он пропустит немалодостойных поводов подвергнуть себя опасности. А ведь всякий достойный поводпоистине славен, и наша совесть не преминет возвеличить его в наших глазах.Gloria nostra est testimonium conscientiae nostrae [1941].

Кто порядочен только ради того, чтобы об этом узнали другие, и, узнав,стали бы питать к нему большее уважение, кто творит добрые дела лишь приусловии, чтобы его добродетели стали известны, — от того нельзя ожидатьслишком многого.

 

Credo che’l resto di quel verno cose

Facesse degne di tenerne conto;

Ma fur sin’à quel tempo si nascose,

Che non è colpa mia s’hor’non le conto:

Perche Orlando a far l’opre virtuose,

Piu ch’à narrarle poi, sempre era pronto;

Ne mal fu alcun’de li auoi fatti espresso,

Se non quando ebbe i testimoni appresso. [1942]

 

Нужно идти на войну ради исполнения своего долга и терпеливо дожидатьсятой награды, которая всегда следует за каждым добрым делом, сколь бы оно нибыло скрыто от людских взоров, и даже за всякой добродетельной мыслью: этанаграда заключается в чувстве удовлетворения, доставляемого нам чистойсовестью, сознанием, что мы поступили хорошо. Нужно быть доблестным радисебя самого и ради того преимущества, которое состоит в душевной твердости,уверенно противостоящей всяким ударам судьбы:

 

Virtus, repulsae nescia sordidae,

Intaminatis fulget honoribus,

Nec sumit aut ponit secures

Arbitrio popularis aurae. [1943]

 

Совсем не для того, чтобы выставлять себя напоказ, наша душа должнабыть стойкой и добродетельной; нет, она должна быть такою для нас, в нассамих, куда не проникает ничей взор, кроме нашего собственного. Это онанаучает нас не бояться смерти, страданий и даже позора; она дает нам силыпереносить потерю наших детей, друзей и нашего состояния; и, когдапредставляется случай, она же побуждает нас дерзать среди опасностей боя,non emolumento aliquo, sed ipsius honestatis decore [1944]. Это — выгода гораздобольшая, и жаждать, и чаять ее гораздо достойнее, чем тянуться к почету иславе, которые в конце концов не что иное, как благосклонное суждение другихлюдей о нас.

Чтобы решить спор о каком-нибудь клочке земли, нужно выбрать из целогонарода десяток подходящих людей; а наши склонности и наши поступки, то естьнаиболее трудное и наиболее важное из всех дел, какие только возможны, мывыносим на суд черни, матери невежества, несправедливости и непостоянства!Не бессмысленно ли жизнь мудреца ставить в зависимость от суда глупцов иневежд? An quidquam stultius, quam, quos singulos contemnas, eos aliquidputare esse uiniversos [1945]. Кто стремится угодить им, тот никогда ничего не достигнет; вэту мишень как ни целься, все равно не попадешь. Nil tam inaestimabile est,quam animi multitudinis [1946]. Деметрий [1947]сказал в шутку о гласе народном, что он не большесчитается с тем, который исходит у толпы верхом, чем с тем, который исходиту нее низом. А другой автор высказывается еще решительнее: Ego hoc iudico,si quando turpe non sit, tamen non esse non turpe, cum id a multitudinelaudetur [1948].

Никакая изворотливость, никакая гибкость ума не могли бы направить нашишаги, вздумай мы следовать за столь беспорядочным и бестолковым вожатым;среди всей этой сумятицы слухов, болтовни и легковесных суждений, которыесбивают нас с толку, невозможно избрать себе мало-мальски правильный путь.Не будем же ставить себе такой переменчивой и неустойчивой цели; давайтенеуклонно идти за разумом, и пусть общественное одобрение, если ему будетугодно, последует за нами на этом пути. И так как оно зависит исключительноот удачи, то у нас нет решительно никаких оснований считать, что мы обретемего скорее на каком-либо другом пути, чем на этом. И если бы случилось, чтоя не пошел по прямой дороге, не отдав ей предпочтения потому, что онапрямая, я все равно вынужден буду пойти по ней, убедившись на опыте, что вконце концов она наиболее безопасная и удобная: Dedit hoc providentiahominibus munus, ut honesta magis iuvarent [1949]. В древности некий моряк во время сильной бури обратился к Нептуну соследующими словами: «О, бог, ты спасешь меня, если захочешь, а еслизахочешь, то, напротив, погубишь меня; но я по-прежнему буду твердо держатьмой руль» [1950]. В свое время я перевидал множество изворотливых, ловких,двуличных людей, и никто не сомневался, что они превосходят меня житейскоюмудростью, — и все же они погибли, тогда как я выжил:

 

Risi successu posse carere dolos. [1951]

 

Павел Эмилий [1952], отправляясь в свой знаменитый македонский поход, сособой настойчивостью предупреждал римлян, «чтобы в его отсутствие онипопридержали языки насчет его действий». И в самом деле, необузданностьлюдских толков и пересудов — огромная помеха в великих делах. Не всякийможет противостоять противоречивой и оскорбительной народной молве, невсякий обладает твердостью Фабия [1953], который предпочел допустить, чтобыпраздные вымыслы трепали его доброе имя, чем хуже выполнить принятую им насебя задачу ради того, чтобы снискать себе славу и всеобщее одобрение.

Есть какое-то особенное удовольствие в том, чтобы слушать расточаемыетебе похвалы; но мы придаем ему слишком большое значение.

 

Laudari haud metuam, neque enim mihi cornea fibra est;

Sed recti finemque extremumque esse recuso,

Euge tuum et belle. [1954]

 

Я не столько забочусь о том, каков я в глазах другого, сколько о том,каков я сам по себе. Я хочу быть богат собственным, а не заемным богатством.Посторонние видят лишь внешнюю сторону событий и вещей; между тем всякийимеет возможность изображать невозмутимость и стойкость даже в тех случаях,когда внутри он во власти страха и весь в лихорадке; таким образом, люди невидят моего сердца, они видят лишь надетую мною маску. И правы те, ктообличает процветающее на войне лицемерие, ибо что же может быть для ловкогочеловека проще, чем избегать опасностей и одновременно выдавать себя запервого смельчака, несмотря на то что в сердце он трус? Есть столькоспособов уклоняться от положений, связанных с личным риском, что мы тысячураз успеем обмануть целый мир, прежде чем ввяжемся в какое-нибудьпо-настоящему смелое дело. Но и тут, обнаружив, что нам больше неотвертеться, мы сумеем и на этот раз прикрыть нашу игру соответствующеюличиною и решительными словами, хотя душа наша и уходит при этом в пятки. Имногие, располагай они платоновским перстнем [1955], делающим невидимымкаждого, у кого он на пальце и кто обернет его камнем к ладони, частенькоскрывались бы с его помощью от людских взоров — и именно там, где им большевсего подобало бы быть на виду, — горестно сожалея о том, что они занимаютстоль почетное место, заставляющее их быть храбрыми поневоле.

 

Falsus honor iuvat, et mendax infamia terret

Quem, nisi mendosum et mendacem?. [1956]

 

Вот почему суждения, составленные на основании одного лишь внешнегооблика той или иной вещи, крайне поверхностны и сомнительны: и нет свидетеляболее верного, чем каждый в отношении себя самого. И скольких толькообозников не насчитывается среди сотоварищей нашей славы! Разве тот, ктокрепко засел в вырытом другими окопе, совершает больший подвиг, нежелипобывавшие тут до него, нежели те полсотни горемык-землекопов, которыепроложили ему дорогу и за пять су в день прикрывают его своими телами?

 

Non, quidquid turbida Roma

Elevet, accedas, examenque improbum in illa

Castiges trutina: nec tu quaesiveris extra. [1957]

 

Мы говорим, что, делая наше имя известным всюду и влагая его в устастоль многих людей, мы тем самым возвеличиваем его; мы хотим, чтобы онопроизносилось с благоговением и чтобы это окружающее его сияние пошло ему напользу — и это все, что можно привести в оправдание нашего стремления кславе. Но в исключительных случаях эта болезнь приводит к тому, что иные неостанавливаются ни перед чем, только бы о них говорили. Трог Помпеи сообщаето Герострате, а Тит Ливий о Манлии Капитолийском, что они жаждали скореегромкого, чем доброго имени [1958]. Этот порок, впрочем, обычен: мы заботимсябольше о том, чтобы о нас говорили, чем о том, что именно о нас говорят; снас довольно того, что наше имя у всех на устах, а почему — это нас отнюдьне заботит. Нам кажется, что если мы пользуемся известностью, то это значит,что и наша жизнь, и сроки ее находятся под охраною знающих нас. Что до меня,то я крепко держусь за себя самого. И если вспомнить о другой моей жизни,той, которая существует в представлении моих добрых друзей, то, рассматриваяее как нечто совершенно самостоятельное и замкнутое в себе, я сознаю, что невижу от нее никаких плодов и никакой радости, кроме, быть может, тщеславногоудовольствия, связанного со столь фантастическим мнением обо мне. Когда яумру, я лишусь даже этого удовольствия и начисто утрачу возможностьпользоваться той осязательной выгодой, которую приносят порой подобныемнения, и, не соприкасаясь больше со славою, я не смогу удержать ее, как иона не сможет затронуть или осенить меня. Ибо я не могу рассчитывать, чтобымое имя приобрело ее, хотя бы уже потому, что у меня нет имени,принадлежащего исключительно мне. Из двух присвоенных мне имен однопринадлежит всему моему роду и, больше того, даже другим родам; есть семья вПариже и Монпелье, именующая себя Монтень, другая — в Бретани и Сентонже —де Ла Монтень; утрата одного только слога поведет к смешению наших гербов ик тому, что я стану наследником принадлежащей им славы, а они, быть может,моего позора; и если мои предки звались некогда Эйкем, то это же имя носитодин известный род в Англии [1959]. Что до второго присвоенного мне имени, тооно принадлежит всякому, кто бы ни пожелал им назваться; таким образом, и я,быть может, окажу в свою очередь честь какому-нибудь портовому крючнику. Идаже имей я свой опознавательный знак, что, собственно, мог бы онобозначать, когда меня больше не будет? Мог ли бы он отметить пустоту изаставить полюбить ее?

 

Nunc levior cippus non imprimit ossa?

Laudat posteritas; nunc non e manibus illis,

Nunc non e tumulo, fortunataque favilla,

Nascuntur violae. [1960]

 

Но об этом я говорил уже в другом месте [1961]. Итак, после битвы, вкоторой было убито и изувечено десять тысяч человек, говорят лишь окаких-нибудь пятнадцати видных ее участниках. Отдельный подвиг, даже если онсовершен не простым стрелком, а кем-нибудь из военачальников, может обратитьна себя внимание только в том случае, если это деяние действительновыдающейся доблести или счастливо повлекшее за собой значительныепоследствия. И хотя убить одного врага или двоих, или десятерых для каждогоиз нас и впрямь не безделица, ибо тут ставишь на карту все до последнего, —для мира, однако, все эти вещи настолько привычны и он наблюдает их изо дняв день в таком несметном количестве, что их нужно по крайней мере ещестолько же, чтобы произвести на него заметное впечатление. Вот почему мы неможем рассчитывать на особую славу,

 

casus multis hic cognitus ac iam

Tritus, et e medio fortunae ductus acervo. [1962]

 

Среди множества отважных людей, с оружием в руках павших за пятнадцатьстолетий во Франции, едва ли найдется сотня таких, о ком мы хоть что-нибудьзнаем. В нашей памяти изгладились не только имена полководцев, но и самыесражения и победы; судьбы большей половины мира из-за отсутствия поименногосписка его обитателей остаются безвестными и не оставляют по себе никакогоследа.

Если бы я располагал знанием неведомых доселе событий, то, какой быпример мне ни потребовался, я мог бы заменить ими известные нам. Да что тутговорить! Ведь даже о римлянах и о греках, хотя у них и было столькописателей и свидетелей, до нас дошло так немного!

 

Ad nos vix tenuis famae perlabitur aura. [1963]

 

И еще хорошо, если через какое-нибудь столетие будут помнить, хотя бысмутно, о том, что в наше время во Франции бушевали гражданские войны.

Лакедемоняне имели обыкновение устраивать перед битвой жертвоприношениямузам с тем, чтобы деяния, совершаемые ими на поле брани, могли бытьдостойным образом и красноречиво описаны; они считали, что если их подвигинаходят свидетелей, умеющих даровать им жизнь и бессмертие, то это —величайшая и редкостная милость богов.

Неужели же мы и в самом деле станем надеяться, что при всякомпроизведенном в нас выстреле из аркебузы и всякой опасности, которой мыподвергаемся, вдруг неведомо откуда возьмется писец, дабы занести этипроисшествия в свой протокол? И пусть таких писцов оказалась бы целая сотня,все равно их протоколам жить не дольше трех дней, и никто никогда их неувидит. Мы не располагаем и тысячной долей сочинений, написанных древними;судьба определяет им жизнь — одним покороче, другим подольше, в зависимостиот своих склонностей и пристрастий; и, не зная всего остального, мы вправезадаться вопросом: уж не худшее ли то, что находится в нашем распоряжении?Из таких пустяков, как наши дела, историй не составляют. Нужно быловозглавлять завоевание какой-нибудь империи или царства; нужно было, подобноЦезарю, выиграть пятьдесят два крупных сражения, неизменно имея дело с болеесильным противником. Десять тысяч его соратников и несколько выдающихсяполководцев, сопровождавших его в походах, храбро и доблестно отдали своюжизнь, а между тем имена их сохранялись в памяти лишь столько времени,сколько прожили их жены и дети:

 

quos fama obscura recondit. [1964]

 

И даже о тех, большие дела которых мы сами видели, даже о них, спустятри месяца или три года после их ухода от нас, говорят не больше, чем еслибы они никогда не существовали на свете. Всякий, кто, пользуясь правильноймеркой и подобающими соотношениями, призадумается над тем, о каких делах и окаких людях сохраняются в книгах слава и память, тот найдет, что в наш векслишком мало деяний и слишком мало людей, которые имели бы право на нихпритязать. Мало ли знали мы доблестных и достойных мужей, которым пришлосьпережить собственную известность, которые видели — и должны были этостерпеть, — как на их глазах угасли почет и слава, справедливо завоеванныеими в юные годы? А ради каких-то трех лет этой призрачной и воображаемойжизни расстаемся мы с живой, не воображаемой, но действительной жизнью иввергаем себя в вечную смерть! Мудрецы ставят перед этим столь важным шагомдругую, более высокую и более справедливую цель:

 

Recte facti fecisse merces est. [1965]

 

Officii fructus, ipsum officium est. [1966]

 

Для живописца или другого художника, или также ритора, или грамматикаизвинительно стремиться к тому, чтобы завоевать известность своимитворениями; но деяния доблести и добродетели слишком благородны по своейсущности, чтобы домогаться другой награды, кроме заключенной в них самихценности, и в особенности — чтобы домогаться этой награды в тщете людскихприговоров.

И все же это заблуждение человеческого ума имеет заслуги передобществом. Это оно побуждает людей быть верными своему долгу; оно пробуждаетв народе доблесть; оно дает возможность властителям видеть, как весь мирблагословляет память Траяна и с омерзением отворачивается от Нерона [1967];оно заставляет их содрогаться, видя, как имя этого знаменитого изверга,некогда столь грозное и внушавшее ужас, ныне безнаказанно и свободнопроклинается и подвергается поношению любым школьником, которому взбредетэто в голову; так пусть же это заблуждение укореняется все глубже и глубже;и пусть его насаждают в нас, насколько это возможно.

Платон, применявший решительно все, лишь бы заставить своих гражданбыть добродетельными, советует [1968]им не пренебрегать добрым именем иуважением прочих народов и говорит, что благодаря некоему божественномувнушению даже плохие люди часто умеют как на словах, так и в мыслях своихотчетливо различать, что хорошо и что дурно. Этот муж и его наставник —поразительно ловкие мастера добавлять повсюду, где им не хватаетчеловеческих доводов, божественные наставления и откровения, — ut tragicipoetae confugiunt ad deum, cum explicare argumenti exitum non possunt [1969]. Возможно, что именно по этой причине Тимон [1970]называет его в насмешку «великим чудотворцем».

Поскольку люди в силу несовершенства своей природы не могутдовольствоваться доброкачественной монетой, пусть между ними обращается ифальшивая. Это средство применялось решительно всеми законодателями, и нетни одного государственного устройства, свободного от примеси какой-нибудьнапыщенной чепухи или лжи, необходимых, чтобы налагать узду на народ идержать его в подчинении. Вот почему эти государственные устройстваприписывают себе, как правило, легендарное происхождение и начала их полнысверхъестественных тайн. Именно это и придавало вес даже порочным религиям ипобуждало разумных людей делаться их приверженцами. Вот почему, стремясьукрепить верность своих подданных, Нума и Серторий [1971]пичкали ихнесусветным вздором, первый — будто нимфа Эгерия, второй — будто его белаялань сообщали им внушения богов, которым они и следовали.

И если Нума поднял авторитет своего свода законов, ссылаясь напокровительство этой богини, то то же сделали и Зороастр, законодательбактрийцев и персов, ссылаясь на бога Ормузда, и Трисмегист египтян — наМеркурия, и Залмоксис скифов — на Весту, и Харонд халкидян — на Сатурна, иМинос критян — на Юпитера, и Ликург лакедемонян — на Аполлона, и Драконт иСолон афинян — на Минерву; и вообще любой свод законов обязан своимпроисхождением кому-нибудь из богов, что ложно во всех случаях, заисключением лишь тех законов, которые Моисей дал иудеям по выходе из Египта [1972].

Религия бедуинов, как рассказывает Жуанвиль [1973], учит среди всегопрочего и тому, что душа павшего за своего владыку вселяется в новую,телесную оболочку — более удобную, более красивую и более прочную, чемпредыдущая, и он говорит, что из-за этого представления они с большейготовностью подвергают свою жизнь опасностям:

 

In ferrum mens prona viris, animaeque capaces

Mortis, et ignavum est rediturae parcere vitae. [1974]

 

Вот весьма полезное верование, сколь бы вздорным оно ни было. У каждогонарода можно встретить похожие вещи; этот предмет, впрочем, заслуживаетотдельного рассуждения.

Чтобы добавить еще словечко к сказанному вначале — я не советуюженщинам именовать своей честью то, что в действительности является ихпрямым долгом: ut enim consuetudo loquitur, id solum dicitur honestum quodest populari fama gloriosum [1975]; их долг — это, так сказать, сердцевина, их честь — лишьвнешний покров. И я также не советую им оправдывать свой отказ пойти намнавстречу ссылкою на нее, ибо я наперед допускаю, что их склонности, ихжелания и их воля, к которым, пока они не обнаружат себя, честь не имеет нималейшего отношения, еще более скромны, нежели их поступки:

 

Quae, quia non liceat, non facit, illa facit. [1976]

 

Желать этого — не меньшее оскорбление бога и собственной совести, чемсовершить самый поступок. И поскольку дела такого рода прячутся ото всех итворятся тайно, то, не чти женщины своего долга и не уважай они целомудрия,для них не составило бы большого труда начисто скрыть какое-нибудь из них отпостороннего взора и сохранить, таким образом, свою честь незапятнанной.Честный человек предпочтет скорее расстаться со своей честью, чем с чистойсовестью.