Глава XII 5 страница

Философы всех школ согласны в том, что высшее благо состоит вспокойствии души и тела. Но где его найдешь?

 

Ad summum sapiens uno minor est Iove: dives

Liber, honoratus, pulcher, rex denique regum;

Praecipue sanus, nisi cum pituita molesta est. [1374]

 

Право, похоже на то, что природа, видя нашу несчастную и жалкую долю,дала нам в утешение лишь одно высокомерие. Это и утверждает Эпиктет [1375],говоря: «У человека нет ничего своего, кроме мнений». Наш удел — лишь дым ипепел. Философы утверждают, что боги обладают подлинным здоровьем ивоображаемыми болезнями, человек же, наоборот, подвержен подлинным болезням,а все получаемые им блага — лишь мнимые. Мы вправе гордиться силою нашеговоображения, ибо все наши блага являются плодом его. Послушаем, как этожалкое и злополучное создание прославляет свое состояние: «Нет ничегопрекраснее, — заявляет Цицерон [1376], — занятий науками: с их помощью мыпознаем бесконечное множество окружающих нас предметов, необъятностьприроды; они раскрывают нам небо, моря и землю; наука внушила нам веру,скромность и величие духа, она вывела нашу душу из тьмы и показала ей всякиевещи — возвышенные и низменные, Первоначальные, конечные и промежуточные;наука учит нас жить хорошо и счастливо; руководясь ею, мы можем беспечальнои безмятежно прожить свой век». Уж не говорит ли здесь наш автор о каком-тобессмертном и всемогущем боге? Ибо в действительности тысячи самыхбесхитростных деревенских женщин прожили жизнь более мирную, счастливую испокойную, чем наш автор.

 

Deus ille fuit, deus, inclute Memmi,

Qui princeps vitae rationem invenit eam, quae

Nunc appellatur sapientia, quique per artem

Fluctibus e tantis vitam tantisque tenebris

In tam tranquilla et tam clara luce locavit. [1377]

 

Таковы были возвышенные и прекрасные речи великого поэта, но, несмотряна эту божественную мудрость и божественные наставления, достаточно былоничтожной случайности, чтобы разум этого человека померк и стал слабееразума самого простого пастуха [1378]. Тем же человеческим высокомериемпроникнуто обещание, данное Демокритом в его работе [1379]: «Я собираюсьсудить обо всем», и чванный титул, которым наделяет нас Аристотель,именующий нас смертными божествами, а также суждение Хрисиппа, заявлявшего,что Дион был так же добродетелен, как бог. А мой Сенека признает, что богдаровал ему жизнь, но что уменье жить добродетельно исходит от него самого.Это вполне соответствует утверждению другого автора: In virtute veregloriamur; quod non contingeret, si id donum a deo, non а nobis haberemus [1380]. А вот ещеодно суждение Сенеки [1381]в том же роде: мудрец обладает мужеством, неуступающим богу, но наряду с человеческой слабостью; в этом отношениичеловек превосходит бога. Подобные безрассудные утверждения весьма обычны.Все мы менее возмущаемся сравнением нас с богом, чем низведением нас наположение других животных: настолько более мы печемся о своей славе, чем ославе нашего создателя!

Но необходимо ниспровергнуть это безрассудное высокомерие и разрушитьте нелепые основания, на которых покоятся такого рода вздорные притязания.Пока человек будет убежден, что сам обладает какой-то силой и средствами, онникогда не признает, чем он обязан своему владыке; он, как говорится, всегдабудет раздуваться в вола, и следует его несколько развенчать.

Посмотрим на каком-нибудь наглядном примере, что дала человеку егофилософия.

Посидоний [1382], страдавший от тяжкой болезни, которая заставляла егокорчиться от боли и скрежетать зубами, желая обмануть свою боль, кричал ей:«Можешь делать со мной все, что тебе угодно, но все же я не скажу, что ты —боль». Он испытывал такие же страдания, как и мой слуга, но старался, чтобыпо крайней мере его язык оставался верен наставлениям его школы; однакоразве это не пустые слова? Re succumbere non oportebat verbis gloriantem [1383].

Аркесилай [1384]был измучен подагрой. Однажды, когда Карнеад пришел егонавестить и, весьма огорченный, уже собирался уходить, Аркесилай позвал егои, указывая на свои ноги и грудь, сказал: «Знай, что ничего из ног неподнялось сюда». Это, конечно, было неплохо сказано: хотя Аркесилай терзалсяболью и рад был бы от нее избавиться, все же эта боль не сломила его сердца,не обессилила его. Посидоний, боюсь, сохранял непреклонность скорее насловах, чем на деле. А Дионисий Гераклейский [1385]под влиянием мучительнойболезни глаз был вынужден совсем отречься от своих стоических принципов.

Но даже если наука действительно, как утверждают философы, сглаживает ипритупляет остроту испытываемых нами страданий, то не происходит ли это сеще большим успехом и более очевидным образом при отсутствии всяких знаний?Философ Пиррон [1386], будучи застигнут разразившимся на море сильнейшимштормом, указал своим спутникам как на образец для подражания на спокойствиеи невозмутимость находившейся с ним на корабле свиньи, которая переносилабурю без малейшего страха. Уроки, которые мы можем извлечь из философии,сводятся в конечном счете к примерам о каком-нибудь силаче или погонщикемулов, которые, как правило, несравненно меньше боятся смерти, боли и другихбедствий и проявляют такую твердость, какой никогда не могла внушить наукачеловеку, который не был подготовлен к этому от рождения и в силуестественной привычки. Разве не благодаря своему неведению дети меньшестрадают, когда делают надрезы на их нежной коже, чем взрослые? А развелошадь по этой же причине не страдает меньше, чем человек? Сколько больныхпородила одна лишь сила воображения! Постоянно приходится видеть, как такиебольные делают себе кровопускания, очищают желудок и пичкают себялекарствами, стремясь исцелиться от воображаемых болезней. Когда у нас нетнастоящих болезней, наука награждает нас придуманными ею. На основанииизменившегося цвета лица или кожи тела у вас находят катаральный процесс;жаркая погода сулит вам лихорадку; определенный завиток линии жизни на вашейлевой руке предвещает вам в ближайшем времени некое серьезное заболеваниеили даже полное разрушение вашего здоровья. Нельзя оставить в покое дажевеселую бодрость молодости, надо убавить у нее крови и сил, чтобы они набеду как-нибудь не обратились против нее же самой. Сравните жизнь человека,находящегося во власти таких выдумок, с жизнью крестьянина, который следуетсвоим природным склонностям, который расценивает все вещи только с точкизрения того, чего они стоят в данный момент, которому неведомы ни наука, нипредвещания, который болен только тогда, когда он действительно болен, вотличие от первого, у которого камни иной раз возникают раньше в душе, чем впочках, и который своим воображением предвосхищает боль и сам бежит ейнавстречу, словно боясь, что ему не хватит времени страдать от нее, когдаона действительно на него обрушится.

То, что я говорю здесь о медицине, может быть применено ко всякойнауке. Отсюда мнение тех древних философов, которые считали высшим благомпризнание слабости нашего разума. В отношении моего здоровья мое невежестводает мне столько же оснований надеяться, как и опасаться, и потому, нерасполагая ничем, кроме примеров, которые я вижу вокруг себя, я выбираю измножества известных мне случаев наиболее меня обнадеживающие.Безукоризненное и крепкое здоровье я приветствую с распростертыми объятиямии тем полнее им наслаждаюсь, что в настоящее время оно для меня стало уже необычным, а довольно редким явлением; я не хочу поэтому нарушать егосладостного покоя горечью какого-нибудь нового и стеснительного образажизни. Мы можем видеть на примере животных, что душевные волнения вызывают унас болезни.

Говорят, что туземцы Бразилии умирают только от старости [1387], иобъясняют это действием целительного и превосходного воздуха их страны, я жесклонен скорее приписывать это их безмятежному душевному покою, тому, чтодуша их свободна от всяких волнующих страстей, неприятных мыслей инапряженных занятий, тому, что эти люди живут в удивительной простоте иневедении, без всяких наук, без законов, без королей и религии.

И чем иным объясняется то, что мы наблюдаем повседневно, а именно, чтолюди совсем необразованные и неотесанные являются наиболее подходящими ипригодными для любовных утех, что любовь какого-нибудь погонщика муловоказывается иногда гораздо более желанной, чем любовь светского человека, —как не тем, что у последнего душевное волнение подрывает его физическуюсилу, ослабляет и подтачивает ее?

Душевное волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы, авместе с тем также и саму душу. Что делает ее болезненной, что доводит еетак часто до маний, как не ее собственная порывистость, острота, пылкость ив конце концов ее собственная сила? Разве самая утонченная мудрость непревращается в самое явное безумие? Подобно тому, как самая глубокая дружбапорождает самую ожесточенную вражду, а самое цветущее здоровье — смертельнуюболезнь, точно так же глубокие и необыкновенные душевные волнения порождаютсамые причудливые мании и помешательства; от здоровья до болезни лишь одиншаг. На поступках душевнобольных мы убеждаемся, как непосредственно безумиепорождается нашими самыми нормальными душевными движениями. Кто не знает,как тесно безумие соприкасается с высокими порывами свободного духа и спроявлениями необычайной и несравненной добродетели? Платон утверждает, чтомеланхолики — люди, наиболее способные к наукам и выдающиеся. Не то же лисамое можно сказать и о людях, склонных к безумию? Глубочайшие умы бываютразрушены своей собственной силой и тонкостью. А какой внезапный оборотвдруг приняло жизнерадостное одушевление у одного из самых одаренных,вдохновенных и проникнутых чистейшей античной поэзией людей, у того великогоитальянского поэта, подобного которому мир давно не видывал [1388]? Не обязанли был он своим безумием той живости, которая для него стала смертоносной,той зоркости, которая его ослепила, тому напряженному и страстному влечениюк истине, которое лишило его разума, той упорной и неутолимой жажде знаний,которая довела его до слабоумия, той редкостной способности к глубокимчувствам, которая опустошила его душу и сразила его ум? Я ощутил скореегоречь, чем сострадание, когда, будучи в Ферраре, увидел его в столь жалкомсостоянии, пережившим самого себя, не узнающим ни себя, ни своих творений,которые без его ведома были у него на глазах изданы в изуродованном инеряшливом виде.

Если вы хотите видеть человека здоровым и уравновешенным, в спокойном инормальном расположении духа, позаботьтесь, чтобы он не был мрачным, ленивыми вялым. Нам следует поглупеть, чтобы умудриться, и ослепить себя, чтобыдать вести себя.

Если мне скажут, что преимущество иметь притупленную и пониженнуючувствительность к боли и страданиям связано с той невыгодой, чтосопровождается менее острым и менее ярким восприятием радостей инаслаждений, то это совершенно верно; но, к несчастью, мы так устроены, чтонам приходится больше думать о том, как избегать страданий, чем о том, каклучше радоваться, и самая ничтожная боль ощущается нами острее, чем самоесильное наслаждение. Segnius homines bona quam mala sentiunt [1389]. Мы ощущаемнесравненно острее самое пустяковое заболевание, чем самое полное здоровье:

 

pungit

In cute vix summa violatum plagula corpus

Quando valere nihil quemquam movet. Нос iuvat unum

Quod me non torquet latus aut pes: cetera quisquam

Vix queat aut sanum sese, aut sentire valentem. [1390]

 

Наше хорошее самочувствие означает лишь отсутствие страдания. Вотпочему та философская школа, которая особенно превозносила наслаждение,рассматривала его как отсутствие страдания. Не испытывать страдания значитрасполагать наибольшим благом, на какое человек может только надеяться; каксказал Энний,

 

Nimium boni est, cui nihil est mali [1391].

 

Действительно, то острое и приятное ощущение, которое присуще некоторымнаслаждениям и которое как будто выше простого ощущения здоровья иотсутствия боли, то действенное и бурное наслаждение, жгучее и жалящее, —ведь даже оно имеет целью лишь устранить страдание. Даже вожделение,испытываемое нами к женщине, направлено лишь к стремлению избавиться отмучения, порождаемого пылким и неистовым желанием; мы жаждем лишь утолитьего и успокоиться, освободившись от этой лихорадки. Так же обстоит и вдругих случаях.

Поэтому я и говорю, что если простота приближает нас к избавлению отболи, то она тем самым приближает нас к блаженному состоянию, учитывая то,как мы по природе своей устроены.

Однако отсутствие боли не следует представлять себе столь тупым, чтобыоно равносильно было полной бесчувственности. Крантор [1392]справедливооспаривал эпикуровскую бесчувственность, доказывая, что ее нельзя расширятьнастолько, чтобы в ней отсутствовал даже всякий намек на страдание. Я совсемне преклоняюсь перед такой бесчувственностью, которая и нежелательна иневозможна. Я рад, если я не болен, но если я болен, то хочу это знать; иесли мне делают прижигание или разрез, я хочу ощущать их. В самом деле,уничтожая ощущение боли, одновременно уничтожают и ощущение наслаждения, и вконечном счете человек перестает быть человеком. Istud nihil dolere, nonsine magna mercede contingit immanitatis in animo, stuporis in corpore [1393].

Страдание тоже должно занимать свое место в жизни человека. Человек невсегда должен избегать боли и не всегда должен стремиться к наслаждению.

Большая честь для неведения — то, что само знание бросает нас в егообъятия в тех случаях, когда знание оказывается бессильным помочь намоблегчить наши страдания. В таких случаях знание вынуждено идти на этууступку; оно принуждено предоставлять нам свободу и возможность укрыться влоне неведения, спасаясь от ударов судьбы и ее напастей. Действительно, чтоиное означает проповедуемый знанием совет отвращаться мыслью от переживаемыхзлоключений и воспоминаний об утраченных благах и, в утешение от золсегодняшнего дня, думать о прошедших радостях, призывать на помощьисчезнувшее душевное довольство в противовес тому, что нас сейчас удручает:Levationes aegritudinum in avocatione a cogitanda molestia et revocatione adcontemplandas voluptates ponit [1394]? Разве это не значит, что там, где знание оказывается бессильным,оно пускается на хитрость и проявляет гибкость там, где ему недостает силы?В самом деле, что за утешение не только для философа, но и просто дляразумного человека, если в тот момент, когда он страдает от мучительногоприступа лихорадки, предложить ему предаться воспоминаниям о превосходномгреческом вине? Это означало бы скорее обострить его мучение:

 

Che ricordarsi il ben doppia la noia. [1395]

 

Такого же порядка и другой даваемый философами совет [1396] — помнить только орадостных событиях прошлого и изглаживать воспоминание о пережитыхзлоключениях, как если бы искусство забвения было в нашей власти. А вот ещемалоутешительный совет:

 

Suavis est laborum praeteritorum memoria. [1397]

 

Я не понимаю, как философия, которая обязана вооружить меня для борьбыс судьбой, внушить мне мужество и научить попирать ногами все человеческиебедствия, может дойти до такой слабости, чтобы с помощью этих нелепых итрусливых изворотов заставить меня сдаться? Ведь память рисует нам не то,что мы выбираем, а что ей угодно. Действительно, нет ничего, что так сильноврезывалось бы в память, как именно то, что мы желали бы забыть; вернейшийспособ сохранить и запечатлеть что-нибудь в нашей душе — это старатьсяизгладить его из памяти. Неверно утверждение: Est situm in nobis, ut etadversa quasi perpetua oblivione obruamus, et secunda iucunde et suavitermeminerimus [1398], но зато верно другое: Memini etiam quae nolo, oblivisci non possum,quae volo [1399]. Кому принадлежитэтот совет? Тому, qui se unus sapientem profiteri sit ausus [1400].

 

Qui genus humanum ingenio superavit et omnis

Praestrinxit stellas, exortus ut aetherius sol [1401].

 

Но разве вычеркнуть и изгладить из памяти не есть вернейший путь кневедению? Iners malorum remedium ignorantia est [1402]. Мы встречаем немало подобныхнаставлений которые предлагают нам в тех случаях, когда разум бессилен,довольствоваться пустенькими и плоскими утешениями, лишь бы они давали намдушевное спокойствие. Там, где философы не в силах залечить рану, онистараются усыпить боль и прибегают к другим паллиативам. Мне думается, онине будут отрицать того, что если бы им удалось наладить людям спокойную исчастливую жизнь, хотя бы и основанную на поверхностной оценке вещей, они неотказались бы от этого:

 

potare et spargere flores

Incipiam, patiarque vel inconsultus haberi. [1403]

 

Многие философы согласились бы с Ликасом, который, ведя добродетельнуюжизнь, живя тихо и спокойно в своей семье, выполняя все свои обязанности поотношению к чужим и своим и умело охраняя себя от всяких бедствий, вдруг,впав в душевное расстройство, вообразил, что он все время находится в театреи смотрит там представления, пьесы и самые прекрасные спектакли. Едва лишьврачи исцелили его от этого недуга, как он стал требовать, чтобы они вернулиего во власть этих чудесных видений:

 

Pol mе occidistis amici,

Non servastis, ait, cui sic extorta voluptas

Et demptus per vim mentis gratissimus error. [1404]

 

Подобное же произошло с Трасилаем, сыном Пифодора, возомнившим, будтовсе корабли, приходящие в Пирей и бросающие якорь в его гавани, состоят унего на службе: он радостно встречал их, поздравляя с благополучнымприбытием. Когда же его брат Критон исцелил его от этой фантазии, Трасилайнепрерывно сокрушался об утрате того блаженного состояния, в котором онпребывал, не зная никаких горестей [1405]. Это самое утверждается в одномдревнегреческом стихе, где говорится, что не в мудрости заключается сладостьжизни [1406]: Εν τω φρονειν γαρ μηδεν ηδιστος βίος.

Да и в «Екклезиасте» сказано: «Во многой мудрости много печали; и ктоумножает познания — умножает скорбь» [1407].

И, наконец, к тому же самому сводится последнее наставление,разделяемое почти всеми философами и гласящее, что, если из-за изобилиябедствий жизнь делается невыносимой, надо положить ей конец: Placet? pare.Non placet? quacumque vis, exi [1408]; Pungit dolor? Velfodiat sane? Si nudus es, da iugulum; sin tectus armis Vulcaniis, id estfortitudine, resiste [1409], а также девиз, который применяли в этомслучае сотрапезники в древней Греции, — Aut bibat, aut abeat; [1410](изречение, которое у гасконца,произносящего обычно «v» вместо «b», звучит еще лучше, чем у Цицерона):

 

Vivere si recte nescis, decede peritis;

Lusisti satis, edisti satis atque bibisti;

Tempus abire tibi est, ne potum largius aequo

Rideat et pulset lasciva decentius aetas; [1411]

 

разве и то и другое не означает признания своего бессилия и попыткуискать спасения даже не в неведении, а в самой глупости, в бесчувствии и внебытии?

 

Democritum postquam matura vetustas

Admonuit memorem motus languescere mentis,

Sponte sua letho caput obvius obtulit ipse. [1412]

 

В этом же смысле высказывался и Антисфен [1413], заявлявший, что надозапастись либо умом, чтобы понимать, либо веревкой, чтобы повеситься. В этомже духе истолковывал Хрисипп следующие слова поэта Тиртея [1414]:Приблизиться либо к добродетели, либо к смерти.

Кратет [1415], со своей стороны, утверждал, что если не время, то голодисцеляет от любви, а кому оба эти средства не по вкусу, пусть запасаетсяверевкой.

Тот самый Секстий [1416], о котором Сенека и Плутарх отзываются с такимглубоким почтением, отказался от всего и погрузился в изучение философии;увидев, что успехи его слишком медленны и требуют слишком длительных усилий,он пришел к выводу, что ему остается только броситься в море. Не будучи всостоянии овладеть наукой, он кинулся в объятия смерти.

Вот как гласит закон по этому поводу: если с кем-нибудь приключитсябольшая и непоправимая беда, то прибежище к его услугам, и можно найтиспасение, расставшись с телом, как с ладьей, которая дала течь, ибо лишьстрах смерти, а вовсе не жажда жизни, привязывают глупца к телу.

Простота делает жизнь не только более приятной, но, как я только чтосказал, и более чистой и прекрасной. Простые и бесхитростные мира сего, пословам апостола Павла, возвысятся и обретут небо, мы же, со всей нашеймудростью, обречены бездне адовой [1417]. Не буду распространяться ни оВалентиане [1418], этом отъявленном враге науки и всякого образования, ни оЛицинии, двух римских императорах, называвших знание ядом и бичом всякогогосударства; не буду останавливаться и на Магомете, который, как мнедовелось слышать, запретил своим приверженцам заниматься науками; сошлюсьтолько на пример великого Ликурга, огромный авторитет которого не подлежитсомнению, на стяжавший всеобщее уважение замечательный государственный стройСпарты, где долгое время Царили добродетель и благоденствие и где несуществовало никакого обучения наукам. Люди, побывавшие в Новом Свете,который на памяти наших отцов открыт был испанцами, могутзасвидетельствовать, насколько тамошние народы, не знающие ни властей, низаконов, ни способов управления, живут более примерно и честно, чем нашиевропейские народы, у которых больше чиновников и законов, чем другихграждан и деяний:

 

Di cittatorie piene e di libelli,

D’esamine e di carte, di procure

Hanno le mani e il seno, et gran fastelli

Di chiose, di consigli e di letture:

Per cui le faculta de poverelli

Non sono mal ne le citta sicure;

Hanno dietro e dinanzi, e d’ambi i lati,

Nota i procuratori e avvocati. [1419]

 

Некий сенатор времен упадка Рима [1420]говаривал, что от его предковразило чесноком, но их нутро благоухало доблестью, между тем как егосовременники, наоборот, снаружи надушены духами, внутри же пропитаны воньювсяких пороков; это должно было означать, как мне кажется, что они былилюдьми больших познаний и способностей, но далеко не безукоризненнойнравственности. Неотесанность, необразованность, невежество, простотанередко прикрывают невинность и чистоту, меж тем как любопытство,изощренность, знание порождают влечение к злу. Смирение, боязнь, покорность,благочестие (являющиеся важнейшим залогом сохранения человеческого общества)требуют души, ничем не отягченной, послушной и лишенной самомнения.

Христиане особенно хорошо знают, что любопытство есть первородный грехи исконное зло в человеке. Стремление умножить свои познания, тяга кмудрости с самого начала были на пагубу человеческому роду; это и есть путь,который привел человека к вечному осуждению. Гордыня — вот источник гибели иразвращения человека; она побуждает человека уклоняться от проторенныхпутей, увлекаться новшествами; она порождает стремление возглавлять людейзаблудших, ставших на стезю гибели; она заставляет человека предпочитатьбыть учителем лжи и обмана, чем учеником в школе истины, который дает вестисебя за руку другому по проложенному и праведному пути. Именно это имеет ввиду древнегреческое изречение, гласящее, что суеверие следует за гордыней,повинуясь ей, как отцу [1421]: η δεισιδαιμονία κατάπερ πατρι τω υφω πείτεται.

О, мышление, какая ты помеха для людей! Сократ был изумлен, узнав, чтобог мудрости присвоил ему прозвание мудреца; разобравшись в себе, он ненашел никаких оснований для этого божественного постановления [1422]. Он зналлюдей столь же справедливых, выдержанных, мужественных и ученых, как он сам,притом еще более красноречивых, более прекрасных и более полезных отечеству.В конце концов он пришел к выводу, что он не лучше других и мудр только тем,что не считает себя мудрецом, и что его бог видит большую глупость в том,что человек так превозносит свое знание и мудрость, ибо наилучшей наукой длячеловека является наука незнания и величайшей мудростью — простота.

Священное Писание зовет жалкими тех людей, которые много мнят о себе.«Чем гордится земля и пепел? Чем ты» — говорит оно человеку [1423]. А в другомместе Писания сказано: «Бог сделал человека подобным тени; И кто сможетсудить о ней, когда с заходом солнца она исчезнет?» [1424]. От насдействительно ничего не останется. Мы далеки еще от понимания божьеговеличия и меньше всего понимаем те творения нашего создателя, которыеявственно носят на себе его печать и являются всецело делом его рук. Дляхристиан натолкнуться на вещь невероятную — повод к вере. И это темразумнее, чем сильнее такая вещь противоречит человеческому разуму. Если быона согласовалась с разумом, то не было бы чуда, и если бы она была начто-нибудь похожей, то в ней не было бы чего-то необыкновенного. Meliusscitur deus nesciendo [1425], —говорит блаженный Августин; и Тацит заявляет: Sanctius est ас reverentius deactis deorum credere quam scire [1426].

Платон полагает [1427], что нечестиво слишком углубляться в исследованиевопроса о боге, о мире и первопричине всего сущего.

Atque illum quidem quasi parentem huius universitatis inveniredifficile; et cum iam inveneris, indicare in vulgus, nefas [1428], — заявляет Цицерон.

Мы часто говорим: «могущество, истина, справедливость». Все это слова,означающие нечто великое, но мы не имеем представления об этом величии, непонимаем его. Мы говорим, что бог боится, гневается, любит, —

 

Immortalia mortali sermone notantes, [1429] —

 

но все это чувства и страсти, которые не могут быть у бога такими же,как у нас, и мы не в состоянии себе представить, каковы они у него. Толькосам бог может познать себя и истолковать свои творения.

Желая приблизить бога к нам, свести его на землю, где мы распростертыво прахе, мы неправильно применяем к нему наши слова. Возьмем, к примеру,слово «благоразумие», означающее способность различать добро и зло; может лиэто слово иметь отношение к нему, которому чуждо всякое зло [1430]? Или еще«разум» и «понимание», которыми мы пользуемся для уяснения непонятных намвещей, — разве эти понятия применимы к богу, для которого нет ничегонепонятного? Или еще: «справедливость», воздающая каждому должное иустановленная для людей и человеческого общежития, — какова она в боге? Чтопредставляет, далее, в применении к богу «умеренность», означающаяограничение телесных наслаждений, если им вообще нет места в боге? И стольже мало относится к нему «стойкость» в перенесении боли, опасностей итяжелых трудов, поскольку все эти вещи ему чужды. Вот почему Аристотельутверждает, что бог одинаково свободен как от добродетели, так и от порока [1431]. Neque gratia neque ira teneri potest, quod quae talia essent,imbecilla essent omnia [1432].

Какова бы ни была наша доля познания истины, мы достигли ее не нашимисобственными усилиями. Бог достаточно открыл нам истину через апостолов,выбранных им из народа, из людей простых и темных, чтобы просветить нас вотношении его удивительных тайн: наша вера не есть приобретение, сделанноенами самими, она — дар щедрости другого. Нашу религию мы получили не путемразмышления или усилий нашего разума, а по воле другого, его властью. Вделах веры слабость нашего разума больше нам помогает, чем его сила, и нашаслепота ценнее нашей прозорливости. Божественная истина открывается намбольше с помощью нашего неведения, чем наших познаний. Нет ничегоудивительного в том, что мы не в состоянии постигнуть это сверхъестественноеи небесное знание с помощью наших земных и естественных средств; поэтомуотнесемся к нему со смирением и покорностью, ибо сказано в Писании: «погублюмудрость мудрецов и разум разумных отвергну» [1433]. Где он, мудрец? Гдеписатель? Где спорщик века сего? Разве не сделал бог глупой мудрость мирасего? Так как мир не в состоянии был путем мудрости постигнуть бога, то богуугодно было спасти верующих с помощью проповеди.

Перейду теперь к рассмотрению вопроса, в силах ли человек найти то, чтоон ищет, и обогатили ли его каким-нибудь новым знанием или установлениемнезыблемой истины те поиски, которые он вел на протяжении стольких веков.

Я полагаю, что, если говорить по совести, человек должен будетсознаться, что весь итог столь долгих исканий свелся к тому, что онизаставили его понять и признать его слабость. В результате длительногоизучения мы пришли лишь к подтверждению и оправданию того неведения, котороебыло присуще нам от природы. С подлинно учеными людьми случилось то же, чтопроисходит с колосьями пшеницы: они гордо высятся, пока стоят пустые, ностоит им созреть и наполниться семенами, как они начинают клониться долу иникнуть. Точно так же и люди: после того как они все испробовали,исследовали и убедились, что нет ничего прочного и устойчивого во всем этомхаосе наук и ворохе разнородных накопленных знаний, что все это суета, — ониотреклись от своей гордыни и оценили свое естественное состояние.

Именно в этом Веллей упрекает Котту и Цицерона; у Филона они научились — говорит он, — тому, что ничему не научились [1434].

Один из семи мудрецов, Ферекид, перед смертью написал фалесу следующее [1435]: «Я велел моим близким, когда меня не станет, передать тебе моирукописи. Если ты и другие мудрецы сочтете их достойными внимания, можешь ихобнародовать, в противном случае — уничтожь их; они лишены достоверности,которая удовлетворяла бы меня самого». Я тоже не утверждаю, что владеюистиной или способен овладеть ею. Я не столько открываю вещи, сколькопоказываю их. Самый мудрый человек в мире на вопрос, что он знает, ответил,что знает только то, что ничего не знает [1436]. Он подтвердил этим туистину, которая гласит: «Большая часть того, что мы знаем, представляетсобой лишь ничтожную долю того, чего мы не знаем»; иными словами: даже то,что мы знаем, есть лишь часть — и притом ничтожная часть — того, чего мы незнаем.