– Томми Барбан. Так что вы не проговоритесь, что слышали что‑нибудь от меня. И все равно, мы так и не узнали, что хотела рассказать Вайолет, потому что он все время перебивал, а потом муж вмешался, и вот теперь будет дуэль. Сегодня в пять утра – ровно через час. – Он тяжело вздохнул, вспомнив собственное горе. – Ах, дорогая моя, лучше бы это случилось со мной. Пусть бы меня убили на дуэли, мне теперь все равно не для чего жить. – Он всхлипнул и скорбно закачался из стороны в сторону.
Опять стукнуло окно наверху, и тот же голос сказал:
– Да что же это, за безобразие, в конце концов!
В эту минуту из отеля вышел Эйб Норт, как‑то неуверенно глянул туда, сюда и увидел Розмэри и Кампиона, чьи фигуры отчетливо выделялись на фоне уже совсем посветлевшего над морем неба. Он хотел было заговорить, но Розмэри предостерегающе затрясла головой, и они перешли на другую скамейку, подальше. Розмэри заметила, что Эйб чуточку пьян.
– А вы‑то чего не спите? – спросил он ее.
– Я только что вышла. – Она чуть было не рассмеялась, но вовремя вспомнила грозного британца наверху.
– Привороженная руладой соловья? – продекламировал Эйб и сам же подтвердил:
– Вот именно, руладой соловья. Вам этот деятель рукодельного кружка рассказал, какая история вышла?
Кампион возразил с достоинством.
– Я знаю только то, что слышал собственными ушами.
Он встал и быстрым шагом пошел прочь. Эйб сел возле Розмэри.
– Зачем вы с ним так резко?
– Разве резко? – удивился Эйб. – Хнычет тут все утро, надоел.
– Может быть, у него какая‑то беда.
– Может быть.
– А что это за разговор о дуэли? У кого, с кем? Когда мы поравнялись на дороге с их машиной, мне показалось, будто там происходит что‑то странное.
Но неужели это правда?
– Вообще это, конечно, бред собачий, но тем не менее правда.
– Ссора, оказывается, началась перед тем, как машина Эрла Брэди обогнала дайверовский лимузин, стоявший у обочины… – Ровный голос Эйба вливался в гулкую предутреннюю тишину.
Вайолет Маккиско стала рассказывать миссис Абрамс что‑то про Дайверов, какое‑то она там сделала наверху в доме открытие, которое прямо‑таки ошеломило ее. А Томми, он за Дайверов готов любому перегрызть горло. Правда, эта Маккиско довольно противная особа, но дело не в этом, а в том, что чета Дайверов, именно чета Дайверов, занимает в жизни своих друзей особенное место, многие даже сами не вполне это сознают. Конечно, при таком отношении что‑то теряется, иногда чувствуешь себя с ними так, будто сидишь в театре и смотришь на прелестную балетную пару, а балет – это зрелище, которое восхищает но не волнует; но на самом деле все тут гораздо сложнее – в двух словах не объяснишь. Так или иначе Томми – один из тех, кто через Дика стал близок и к Николь, и чуть только Маккиско дала языку волю, он ее сразу осадил:
– Миссис Маккиско, будьте добры прекратить этот разговор.
– Я не с вами разговариваю, – возразила она.
– Все равно, я вас прошу Дайверов не касаться.
– А что, это такая святыня?
– Оставьте Дайверов в покое, миссис Маккиско. Найдите себе другую тему.
Томми сидел на одном из откидных сидений. На другом сидел Кампион, от него я и узнал обо всем.
– А вы мне не указывайте, – озлилась Вайолет.
Вы знаете, как это бывает, когда люди ночью, в машине возвращаются из гостей – кто‑то переговаривается вполголоса, кто‑то задумался о своем, кто‑то дремлет от усталости. Вот и здесь – все только тогда опомнились, когда машина остановилась и Барбан закричал громовым голосом кавалерийского командира:
– Выходите из машины! До отеля не больше мили, дойдете пешком, а не дойдете – дотащат. Я больше не желаю слышать ни вашего голоса, ни голоса вашей жены!
– Это насилие! – закричал Маккиско. – Вы пользуетесь тем, что физически я слабее вас. Но вам меня не запугать. Жаль, у нас не существует дуэльного кодекса.
Он забыл, что Томми – француз, в этом была его ошибка. Томми размахнулся и дал ему пощечину – тут шофер решил, что нужно ехать дальше.
В эту минуту ваша машина и поравнялась с ними. Женщины, конечно, подняли визг. Вся, эта кутерьма продолжалась до самого отеля.
Томми позвонил знакомому в Канн и попросил быть его секундантом.
Маккиско не захотел брать в секунданты Кампиона, – который, впрочем, к этому и не рвался, – а позвонил мне и, не вдаваясь в подробности, просил немедленно приехать сюда. Вайолет Маккиско сделалось дурно, миссис Абрамс увела ее к себе, напоила каплями, и та благополучно уснула на ее кровати.
Приехав и узнав, в чем дело, я попробовал урезонить Томми, но он требовал, чтобы Маккиско принес ему извинения, а Маккиско расхрабрился и извиниться не пожелал.
Выслушав Эйба, Розмэри с тревогой спросила:
– А Дайверы знают, что все вышло из‑за них?
– Нет – и не узнают никогда. Этот идиот Кампион совершенно напрасно и вас посвятил во все, но этого уже не исправишь. А шоферу я сказал: если он вздумает болтать, я пущу в ход свою знаменитую музыкальную пилу. Но Томми все равно не успокоится – ему нужна настоящая война, а не стычка один на один.
– Только бы Дайверы не узнали, – сказала Розмэри.
– Пойду проведаю Маккиско. Хотите со мной? Ему будет приятно ваше участие – бедняга, верно, ни на миг глаз не сомкнул.
Розмэри живо представилось, как этот нескладный, болезненно обидчивый человек мечется без сна в ожидании рассвета. С минуту она колебалась, потом жалость пересилила в ней отвращение, и, кивнув головой, она по‑утреннему бодро взбежала по лестнице вместе с Эйбом.
Маккиско сидел на кровати с бокалом шампанского, но вся его хмельная воинственность улетучилась без следа. Сейчас это был хилый, бледный, насупленный человечек. Видимо, он всю ночь напролет пил и писал. Он растерянно оглянулся на Эйба и Розмэри.
– Уже пора?
– Нет, еще с полчаса в вашем распоряжении.
На столе валялись исписанные листки бумаги, – очевидно, разрозненные страницы длинного письма. Не без труда подобрав их по порядку – на последних страницах строчки были очень размашистые и неразборчивые, – он придвинул настольную лампу, свет которой с наступающим утром постепенно тускнел, нацарапал внизу свою подпись, затолкал послание в конверт и вручил Эйбу со словами:
– Моей жене.
– Пойдите суньте голову под кран с холодной водой, – посоветовал ему Эйб.
– Вы думаете, нужно? – неуверенно спросил Маккиско. – Я бы не хотел совсем протрезвиться.
– Да на вас смотреть страшно.
Маккиско покорно поплелся в ванную.
– Мои дела остаются в жутком беспорядке! – крикнул он оттуда. – Не знаю, как Вайолет доберется домой, в Америку. Я даже не застрахован. Все как‑то руки не доходили.
– Не мелите вздор, через час вы будете благополучно завтракать в отеле.
– Да, да, конечно.
Он вернулся с мокрыми волосами и недоуменно посмотрел на Розмэри, будто впервые ее увидел. Вдруг его глаза помутнели от слез.
– Мой роман так и не будет дописан. Вот что для меня самое тяжелое. Вы ко мне плохо относитесь, – обратился он к Розмэри, – но тут уж ничего не поделаешь. Я прежде всего – писатель. – Он как‑то уныло икнул и помотал головой с безнадежным видом. – Я много ошибался в своей жизни – очень много. Но я был одним из самых выдающихся – в некотором роде…
Он не договорил и стал сосать потухшую сигарету.
– Я к вам очень хорошо отношусь, – сказала Розмэри, – но мне не нравится вся эта история с дуэлью.
– Да, надо было просто избить его как следует, но сделанного не вернешь. Я дал себя спровоцировать на поступок, которого не имел права совершать. Я чересчур вспыльчив…
Он внимательно посмотрел на Эйба, словно ожидая возражений с его стороны. Потом с судорожным смешком опять поднес к губам сигарету. Было слышно, как он учащенно дышит.
– Беда в том, что я сам заговорил, о дуэли. Если б еще Вайолет смолчала, я бы сумел все уладить. Конечно, еще и сейчас не поздно – можно взять и уехать или обратить все в шутку. Но боюсь, Вайолет тогда перестанет уважать меня.
– Вовсе нет, – сказала Розмэри. – Она даже станет уважать вас больше.
– Вы не знаете Вайолет. Если она чувствует себя в чем‑то сильнее другого, она может быть очень жестокой. Мы женаты двенадцать лет, была у нас дочка, она умерла, когда ей шел восьмой год, а потом – знаете, как оно бывает в таких случаях. Мы оба стали кое‑что позволять себе на стороне, не то чтобы всерьез, но все‑таки это нас отдаляло друг от друга. А вчера она меня там обозвала трусом.
Розмэри, смущенная, молчала.
– Ладно, постараемся, чтобы все обошлось без последствий, – сказал Эйб и открыл большой кожаный футляр. – Вот дуэльные пистолеты Барбана – я прихватил их, чтобы вы могли заранее с ними освоиться. Он всегда возит их в своем чемодане. – Эйб взял один из пистолетов и взвесил на руке. Розмэри испуганно вскрикнула, а Маккиско с явной опаской уставился на это архаическое оружие.
– Неужели, чтобы нам обменяться выстрелами, нужны пистолеты сорок пятого калибра?
– Не знаю, – безжалостно сказал Эйб. – Считается, что из длинноствольного пистолета удобнее целиться.
– А с какого расстояния? – спросил Маккиско.
– Я разузнал все порядки. Если цель поединка – лишить противника жизни, назначают восемь шагов, если хотят выместить на нем разгоревшуюся злобу – двадцать, а если речь идет только о защите чести – сорок. Мы с секундантом Томми порешили на сорока.
– Хорошо.
– Интересная дуэль описана в одной повести Пушкина,[6]– вспомнил Эйб. – Противники стояли оба на краю пропасти, так что даже получивший пустяковую рану должен был погибнуть.
Этот экскурс в историю литературы, видимо, не дошел до Маккиско, он недоуменно посмотрел на Эйба и спросил:
– Что, что?
– Не хотите ли разок окунуться в море – это вас освежит.
– Нет, нет, мне не до купанья. – Он вздохнул. – Я ничего не понимаю, – сказал он. – Зачем я это делаю?
Впервые в жизни ему приходилось что‑то делать. Он был из тех людей, для которых чувственный мир не существует, и, очутившись перед конкретным фактом, он совершенно растерялся.
– Что ж, будем собираться, – видя его состояние, сказал Эйб.
– Хорошо. – Он отхлебнул порядочный глоток бренди, сунул фляжку в карман и спросил, как‑то дико поводя глазами:
– А вдруг я убью его – меня тогда посадят в тюрьму?
– Я вас переброшу через итальянскую границу.
Он оглянулся на Розмэри, потом сказал Эйбу виноватым тоном:
– Прежде чем идти, я бы хотел кое о чем поговорить с вами наедине.
– Я надеюсь, что ни один из вас не будет ранен, – сказала Розмэри. – Эта дуэль – ужасная глупость, и нужно постараться, чтобы она не состоялась.
Внизу, в пустынном вестибюле, Розмэри встретила Кампиона.
– Я видел, как вы пошли наверх, – заговорил он возбужденно. – Ну, как там Маккиско? Когда состоится дуэль?
– Не знаю. – Ей не понравился его тон – словно речь шла о цирковом представлении с Маккиско в амплуа трагического клоуна.
– Поедемте со мной. Я заказал машину в отеле, – сказал он так, как говорят: «У меня есть лишний билет».
– Спасибо, не хочется.
– А почему? Я бы ни за что не согласился пропустить такое событие, хоть это наверняка сократит мою жизнь на несколько лет. Мы можем остановить машину, не доезжая до места, и смотреть издали.
– Пригласите лучше мистера Дамфри.
Кампион выронил свой монокль, на этот раз не нашедший пристанища в курчавых зарослях, и с достоинством выпрямился.
– С ним у меня больше нет ничего общего.
– К сожалению, я никак не могу поехать. Мама будет недовольна.
Когда Розмэри вернулась к себе, в соседней комнате заскрипела кровать и сонный голос миссис Спирс спросил:
– Где ты была?
– Мне просто не спалось, и я вышла на воздух. А ты спи, мамочка.
– Иди сюда.
Догадавшись по звуку, что мать села в постели, Розмэри вошла и рассказала ей обо всем случившемся.
– А почему тебе в самом деле не поехать? – сказала миссис Спирс. – Ведь можно оставаться на расстоянии, а потом, в случае чего, твоя помощь очень пригодится.
Розмэри колебалась – ей неприятно было вообразить себя глазеющей на подобное зрелище, но у миссис Спирс мысли еще путались со сна, и из ее прошлого докторской жены наплывали воспоминания о ночных вызовах на место катастрофы или к постели умирающего.
– Мне хочется, чтобы ты сама, без меня, решала, куда тебе идти и что делать, – делала же ты для рекламных трюков Рэйни многое, что было потруднее.
Розмэри по‑прежнему казалось, что ехать ей незачем, но она повиновалась‑отчетливому, твердому голосу матери – как повиновалась в двенадцать лет, когда этот же голос велел ей войти в театр «Одеон» с артистического подъезда и потом ласково поздравил ее с удачей.
Выйдя на крыльцо, Розмэри увидела, как отъехал автомобиль, увозивший Маккиско и Эйба, и облегченно вздохнула, но тут из‑за угла выкатилась машина отеля. Восторженно пискнув, Луис Кампион втащил Розмэри на сиденье рядом с собой.
– Я нарочно выжидал, боялся, вдруг они не позволят нам ехать. А я, видите, и киноаппарат прихватил.
Она усмехнулась, не зная, что сказать. Он был до того отвратителен, что уже не внушал и отвращения, просто воспринимался как нелюдь.
– Почему миссис Маккиско невзлюбила Дайверов? – спросила она. – Они были так любезны к ней.
– При чем тут «невзлюбила»? Она там что‑то такое увидела. А что, мы так и не узнали из‑за Барбана.
– Значит, не это вас так расстроило?
– Ну что вы. – Его голос дрогнул. – То случилось после нашего возвращения в отель. Но теперь мне уже все равно – не хочу больше и думать об этом.
Следом за машиной Эйба они выехали на береговое шоссе, миновали Жуан‑ле‑Пэн с остовом строящегося здания казино и поехали дальше на восток. Был пятый час утра, и под серо‑голубым небом уже выходили, поскрипывая, в море первые рыбачьи лодки. Немного спустя обе машины свернули с шоссе влево и стали удаляться от моря.
– Сейчас мы увидим поле для гольфа! – закричал Кампион. – Я уверен, там это и будет.
Он оказался прав. Когда машина Эйба остановилась впереди, небо на востоке уже было разрисовано желтыми и красными полосами, предвещавшими знойный день. Розмэри и Кампион велели шоферу дожидаться в сосновой роще, а сами пошли вдоль тенистой опушки, огибая край поля, где по выжженной солнцем траве расхаживали Эйб и Маккиско – последний временами вытягивал шею, как принюхивающийся кролик. Но вот у дальней отметины для мяча появились еще какие‑то фигуры – впереди можно было распознать Барбана, за ним француз‑секундант нес под мышкой ящик с пистолетами.
Оробевший Маккиско юркнул за спину Эйба и основательно приложился к фляжке с бренди. После чего, давясь и кашляя, поспешил дальше и налетел бы с разгону на двигавшегося навстречу противника, если б не Эйб, который удержал его на полдороге, а сам отправился совещаться с французом. Солнце уже взошло над горизонтом.
Кампион вцепился Розмэри в плечо.
– Ох, не могу, – просипел он едва слышно. – Это для меня чересчур. Это сократит мою жизнь на…
– Пустите меня! – крикнула на него Розмэри и, отвернувшись, с жаром зашептала французскую молитву.
Дуэлянты встали вдруг против друга – Барбан с засученным выше локтя рукавом. Его глаза беспокойно поблескивали на солнце, но он вытер ладонь о штанину неторопливым и размеренным движением. Маккиско, которому бренди придало отваги, сжал губы дудочкой и с напускным равнодушием поводил своим длинным носом, пока Эйб не шагнул вперед, держа в руке носовой платок.
Секундант‑француз смотрел в другую сторону. Розмэри, душимая мучительным состраданием, скрежетала зубами от ненависти к Барбану.
– Раз – два – три! – напряженным голосом отсчитал Эйб.
Два выстрела грянули одновременно. Маккиско пошатнулся, но тут же овладел собой. Оба дуэлянта промахнулись.
– Достаточно! – крикнул Эйб.
Все вопросительно посмотрели на Барбана.
– Я не удовлетворен.
– Вздор! Вы вполне удовлетворены, – сердито сказал Эйб. – Вы просто сами еще этого не поняли.
– Ваш подопечный отказывается от второго выстрела?
– Не валяйте дурака, Томми. Вы настояли на своем, и мой доверитель исполнил все, что от него требовалось.
Томми презрительно рассмеялся.
– Расстояние было смехотворным, – сказал он. – Я не привык к подобным комедиям – напомните своему подопечному, что он не в Америке.
– А вы полегче насчет Америки, – довольно резко оборвал его Эйб. И более примирительным тоном добавил:
– Правда, Томми, это все слишком далеко зашло. – С минуту они о чем‑то препирались вполголоса, потом Барбан кивнул и холодно поклонился издали своему недавнему противнику.
– А обменяться рукопожатием? – спросил француз‑врач.
– Они уже знакомы, – ответил Эйб.
Он повернулся к Маккиско.
– Пойдемте, здесь больше нечего делать.
Уже на ходу Маккиско в порыве ликования схватил Эйба за руку.
– Постойте‑ка, – сказал Эйб. – Нужно вернуть Томми его пистолет. Он ему еще понадобится.
Маккиско протянул пистолет Эйбу.
– Ну его к черту, – сказал он задиристо. – Передайте, что он…
– Может быть, передать, что вы хотели бы еще раз обменяться с ним выстрелами?
– Вот я и дрался на дуэли! – воскликнул Маккиско, когда очи наконец пошли к машине. – И показал, на что я способен. Я был на высоте, верно?
– Вы были пьяны, – отрезал Эйб.
– Вовсе нет.
– Ну нет так нет.
– А если я даже глотнул раз‑другой, что от этого меняется?
Все больше набираясь апломба, он уже недружелюбно поглядывал на Эйба.
– Что от этого меняется? – настаивал он.
– Если вам непонятно, объяснять, пожалуй, не стоит.
– А вы разве не знаете, что во время войны все всегда были пьяны?
– Ладно, поставим точку.
Но точку, оказывается, было еще рано ставить. Кто‑то бежал вдогонку; они остановились, и к ним подошел запыхавшийся врач.
– Pardon, messieurs, – заговорил он, отдуваясь. – Voulez‑vous regler mes honoraires? Naturellement c’est pour soins medicaux seulement. M. Barban n’a qu’un billet de mille et ne peut pas les regler et l’autre a laisse son porte‑monnaie chez lui.[7]
– Француз остается французом, – заметил Эйб, потом спросил врача:
– Combien?[8]– Дайте я заплачу, – предложил Маккиско.
– Не надо, у меня есть. Мы все рисковали одинаково.
Пока Эйб расплачивался с врачом, Маккиско вдруг метнулся в кусты, и там его вырвало. Вышел он оттуда бледнее прежнего и чинно проследовал за Эйбом к машине в лучах совсем уже розового утреннего солнца.
А в сосновой роще лежал, судорожно ловя ртом воздух, Кампион, единственная жертва дуэли, и Розмэри в припадке истерического смеха пинала его носком сандалеты в бок. Она не успокоилась, пока не заставила его встать и идти – для нее теперь важно было только одно: через несколько часов она увидит на пляже того, кого мысленно все еще называла словом «Дайверы».
Вшестером они сидели у Вуазена, дожидаясь Николь, – Розмэри, Норты, Дик Дайвер и двое молодых музыкантов‑французов. Сидели и внимательно приглядывались к другим посетителям ресторана: Дик утверждал, что ни один американец – за исключением его самого – не умеет спокойно держаться на людях, и они искали примера, чтобы поспорить на этот счет. Но, как назло, за десять минут не нашлось никого, кто, войдя в зал, не сделал бы какого‑то ненужного жеста, не провел бы рукой по лицу, например.
– Зря мы перестали носить нафабренные усы, – сказал Эйб. – Но все‑таки это неверно, что Дик – единственный, кто способен держаться спокойно.
– Нет, верно, – возразил Дик.
– Единственный, кто на это способен в трезвом виде, – с такой оговоркой я еще, пожалуй, готов согласиться.
Недалеко от них хорошо одетый американец и две его спутницы, непринужденно болтая, рассаживались вокруг освободившегося столика. Вдруг американец почувствовал, что за ним следят; тотчас же его рука дернулась кверху и стала разглаживать несуществующую складку на галстуке. Другой мужчина, дожидавшийся места, то и дело похлопывал себя по гладко выбритой щеке, а его спутник машинально мял пальцами недокуренную сигару. Кто‑то вертел в руках очки, кто‑то дергал волосок бородавки; другие, кому уцепиться было не за что, поглаживали подбородок или отчаянно теребили мочку уха.
Но вот в дверях появился генерал, чье имя было хорошо известно многим, и Эйб Норт, в расчете на вест‑пойнтскую муштру, с первого года входящую в плоть и кровь будущего военного, предложил Дику пари на пять долларов.
Свободно опустив руки вдоль туловища, генерал дожидался, когда его усадят. Вдруг обе руки качнулись назад, как у дергунчика, и Дик уже открыл рот для торжествующего возгласа, но генерал вновь обрел равновесие, и все облегченно перевели дух – тревога была ложная, официант пододвигал гостю стул… И тут раздосадованный полководец резким движением почесал свои белоснежные седины.
– Ну, кто был прав? – самодовольно сказал Дик. – Конечно, я – единственный.
Для Розмэри, во всяком случае, это было так, и Дик, воздавая должное благодарной аудитории, сумел создать за своим столом такое дружное веселье, что Розмэри никого и ничего не замечала вокруг. Они приехали в Париж два дня назад, но все еще словно бы не выбрались из‑под пляжного зонта. Иногда Розмэри, еще не искушенная опытом светских раутов Голливуда, робела в непривычной обстановке – как, например, на балу, Пажеского корпуса, где они были накануне; но Дик сразу приходил на помощь: здоровался по‑приятельски с двумя‑тремя избранными (у Дайверов везде оказывалось множество знакомых, с которыми они, однако, подолгу не виделись, судя по изумленным возгласам: «Да где же это вы пропадаете?») и тотчас же вновь замыкал границы своего тесного кружка, и каждого, кто пытался туда проникнуть, ждал мягкий, но решительный отпор – этакий coup de grace,[9]нанесенный шпагой иронии. Вскоре Розмэри уже чудилось, будто и сама она знавала этих людей в далеком и неприятном прошлом, но впоследствии разошлась с ними, отвернулась от них, вычеркнула их из своей жизни.
Компания Дика была сокрушительно американская, а иногда вдруг казалось, что ничего в ней американского нет. Все дело было в том, что он возвращал американцев самим себе, воскрешал в них черты, стертые многолетними компромиссами.
В дымном, пропитанном острыми ароматами пищи сумраке ресторана заголубел костюм Николь, точно кусочек яркого летнего дня ворвался снаружи. За столом ее встретили взгляды, в которых было восхищение ее красотой, и она отвечала сияющей благодарной улыбкой. Потом пошли любезности, обычная светская болтовня о том о сем и ни о чем. Потом, когда это надоело, начали обмениваться шуточками, даже шпильками, наконец, стали строить всякие планы. Много смеялись, а чему, сами не могли после вспомнить, но смеялись от души, а мужчины распили три бутылки вина. В тройке женщин за этим столом отразился пестрый поток американской жизни.
Николь – внучка разбогатевшего американского торговца и внучка графа фон Липпе‑Вайссенфельда. Мэри Норт – дочь мастера‑обойщика и потомок Джона Тайлера, десятого президента США. Розмэри – девушка из скромной буржуазной семьи, закинутая матерью на безымянные высоты Голливуда. Одним они походили друг на друга и этим же отличались от многих других американских женщин: все три охотно существовали в мужском мире, сохраняя свою индивидуальность благодаря мужчинам, а не вопреки им. Каждая могла стать образцовой женой или образцовой куртизанкой в зависимости от обстоятельств – но не обстоятельств рождения, а других, более значительных: от того, встретит или не встретит она в жизни мужчину, который ей нужен.
Розмэри было приятно завтракать в ресторане, в такой милой компании, – хорошо, что всего семь человек, больше было бы уже слишком много. И, может быть, она, новичок в их кружке, своим присутствием действовала, как катализатор, заставляя проявляться многое в отношениях между членами этого кружка, что обычно оставалось нераскрытым. Когда встали из‑за стола, официант проводил Розмэри в темный закоулок, без какого не обходится ни один французский ресторан; и там, при свете тускло‑оранжевой лампочки разыскав в справочнике номер, она позвонила во «Франко‑Америкен филмз».
Да, конечно, копия «Папиной дочки» у них имеется – сейчас она в прокате, но дня через три можно будет устроить просмотр, пусть мисс Хойт приедет на Rue de Saints Anges, 341, и спросит мистера Краудера.
Телефон находился у выхода в вестибюль, и, кладя трубку, Розмэри услышала приглушенные голоса. Разговаривали двое, отделенные от нее гардеробной вешалкой.
– …значит, любишь?
– Ты еще спрашиваешь!
Розмэри узнала голос Николь и остановилась в нерешительности. И тут она услышала голос Дика:
– Я хочу тебя – сейчас же – давай поедем в отель.
У Николь вырвался короткий, сдавленный вздох. В первую минуту Розмэри не поняла услышанных слов, но тон она поняла. Таинственная его интимность дрожью отдалась в ней самой.
– Хочу тебя.
– Я приеду в отель к четырем.
Голоса стихли, удаляясь, а Розмэри все стояла, боясь перевести дух.
Сначала она даже была удивлена – почему‑то отношения этих двух людей всегда представлялись ей более отвлеченными, более безличными. Но вдруг ее захлестнуло какое‑то новое чувство, бурное и незнакомое. Она не знала, что это – восторг или отвращение, знала только, что все в ней перевернулось.
Она чувствовала себя очень одинокой, когда шла обратно в зал, и в то же время растроганной донельзя; это полное страстной благодарности «Ты еще спрашиваешь!» звучало у нее в ушах. Истинный подтекст разговора, который она невольно подслушала, был пока недоступен ей, все это еще ждало ее впереди, но нутром она почувствовала, что ничего дурного тут нет – ей не было противно, как бывало при съемке любовных сцен в фильмах.
Хоть это и не касалось ее непосредственно, Розмэри уже не могла оставаться безучастной; странствуя по магазинам с Николь, она все время думала о назначенном свидании, о котором Николь словно бы не думала вовсе.
Она вглядывалась в Николь, по‑новому оценивая ее привлекательность. И ей казалось, что в этой женщине привлекательно все – даже свойственная ей жестковатость, даже ее привычки и склонности, и еще что‑то неуловимое, что для Розмэри, смотревшей на все это глазами своей матери, представительницы среднего класса, связывалось с отношением Николь к деньгам. Розмэри тратила деньги, заработанные трудом, – в Европе она сейчас находилась потому, что в одно январское утро больная, с температурой, раз за разом прыгала в воду, пока мать не вмешалась и не увезла ее домой.
С помощью Николь Розмэри купила на свои деньги два платья, две шляпы и четыре пары туфель. Николь делала покупки по списку, занимавшему две страницы, а кроме того, покупала все, приглянувшееся ей в витринах. То, что не могло сгодиться ей самой, она покупала в подарок друзьям. Она накупила пестрых бус, искусственных цветов, надувных подушек для пляжа, сумок, шалей, цветочного меду и штук десять купальных костюмов. Купила резинового крокодила, кровать‑раскладушку, мебель для кукольного домика, пару попугайчиков‑неразлучников, отрез новомодной материи с перламутровым отливом, дорожные шахматы слоновой кости с золотом, дюжину полотняных носовых платков для Эйба, две замшевые куртки от Гермеса – одну цвета морской волны, другую цвета клубники со сливками. Она покупала вещи не так, как это делает дорогая куртизанка, для которой белье или драгоценности – это, в сущности, и орудия производства, и помещение капитала, – нет, тут было нечто в корне иное. Чтобы Николь существовала на свете, затрачивалось немало искусства и труда. Ради нее мчались поезда по круглому брюху континента, начиная свой бег в Чикаго и заканчивая в Калифорнии; дымили фабрики жевательной резинки, и все быстрей двигались трансмиссии у станков: рабочие замешивали в чанах зубную пасту и цедили из медных котлов благовонный эликсир; в августе работницы спешили консервировать помидоры, а перед рождеством сбивались с ног продавщицы в магазинах стандартных цен; индейцы‑полукровки гнули спину на бразильских кофейных плантациях, а витавшие в облаках изобретатели вдруг узнавали, что патент на их детище присвоен другими, – все они и еще многие платили Николь свою десятину. То была целая сложная система, работавшая бесперебойно в грохоте и тряске, и оттого, что Николь являлась частью этой системы, даже такие ее действия, как эти оптовые магазинные закупки, озарялись особым светом, подобным ярким отблескам пламени на лице кочегара, стоящего перед открытой топкой. Она наглядно иллюстрировала очень простые истины, неся в себе самой свою неотвратимую гибель, но при этом была полна такого обаяния, что Розмэри невольно захотелось подражать ей.
Было уже почти четыре часа. Стоя посреди магазина с зеленым попугайчиком на плече, Николь разговорилась – что с ней бывало нечасто.
– А ведь если б вам не пришлось прыгать в воду в тот зимний день… Странно иногда получается в жизни. Я помню, перед самой войной мы жили в Берлине – это было незадолго до смерти мамы, мне тогда шел четырнадцатый год. Бэби, моя сестра, получила приглашение на придворный бал, и в ее книжечке три танца были записаны за принцами крови – все это удалось устроить через одного камергера. За полчаса до начала сборов у нее вдруг жар и сильная боль в животе справа. Врач признал аппендицит и сказал, что нужна операция. Но мама не любила отказываться от своих планов; и вот сестре под бальным платьем привязали пузырь со льдом, и она поехала на бал и танцевала до двух часов ночи, а в семь утра ей сделали операцию.
