История всемирной литературы 65 страница

Космогонические символы солнца и месяца, борьбы тьмы (зла) и света (добра), анимизация природы — все эти признаки мировосприятия и поэзии вводили «Слово» в состав мировых эпических традиций. Однако такого рода образы приобрели в «Слове» особую историко-генеалогическую ориентацию. Изучение реальных обстоятельств жизни героев «Слова», их родственников и предков открывает редкую в исследованиях средневековых памятников возможность проникнуть в сущность символических представлений его автора и окружающей феодальной среды.

Во время похода Игоря произошло солнечное затмение (1 мая 1185 г.), и летописец, как это бывало в подобных случаях, отметил, что «знамению творец бог». «Знамение» предвещало неудачу похода, что и подтвердилось вполне убедительно для современников, мысливших теологически и генеалогически. Этот исходный факт дал теперь основание сопоставить родословную таблицу князей Ольговичей и их родственников, восходя от главных героев «Слова» к их деду Олегу и прадеду Святославу Ярославичу, с астрономической таблицей солнечных затмений, которые могли наблюдаться в Киевской Руси. Было обнаружено, что на протяжении столетия 13 князей Ольговичей и их родственников умерли или погибли в боях в более или менее близком хронологическом отношении к солнечным затмениям. Например, родоначальник Ольговичей — дед героев «Слова», красочно в нем изображенный,

429

знаменитый Олег Святославич — умер в 1115 г. на 10-й день после полного затмения, и это «знамение» отметил летописец. Необычные обстоятельства жизни Олега, как казалось, соответствовали таким «знамениям». Еще в 1079 г. брат Олега, Роман (по «Слову», Боян «песне пояше [...] красному Роману»), был убит половцами на 31-й день после затмения, а сам Олег, плененный хазарами, был отправлен в Византию (очевидно, в качестве пленника императора), а оттуда сослан на остров Родос, где прожил 2 года. Как известно, Родос был центром солнечного культа всего античного мира, там некогда возвышался бронзовый «колосс», считавшийся одним из «семи чудес света», — статуя Гелиоса в виде Аполлона. Солярные предания, родосские монеты с изображением солнечного лика — все это могло расширить славянские мифологические представления Олега, вновь обратить его внимание на связь со «знамениями» собственного пленения, смерти его отца, упомянутого убийства Романа и гибели в бою с Мономаховичами его другого брата, Глеба, в 1078 г. на 55-й день после затмения. Следует отметить, что в других русских княжеских родах (например, в большом роде Мономаховичей) таких последовательных совпадений не было. На фоне такого векового предания Ольговичей новое «знамение» во время похода Игоря произвело сильнейшее впечатление на самих этих князей, их родственников, бояр, дружины. Дружина Игорева, как повествует летопись, «поникоша главами», а «мужи» [советники] сказали: «Княже [...] не на добро знамение се». Победа половцев была предрешена и не удивила современников. Автора «Слова», как и остальных, удивила геройская дерзость Игоря, который отверг это родовое «знамение»: «...и жалость ему знамение заступи [...] Хощу бо, рече, копие приломити конець поля Половецкаго». Но еще более, очевидно, поразило всех то, что при таких, как считалось, безнадежных обстоятельствах (и при гибели всех войск) сами князья (Игорь с родственниками) благополучно вернулись из плена, да еще с закрепившим союз с половцами наследником — «детятем» — княжичем Изяславом, сыном Владимира Игоревича и дочери хана Кончака.

Как показывает содержание «Слова», автор его знал и историю Ольговичей, и подробности Игорева похода. Чуткий поэт, вероятно, был более всех поражен символическим характером событий, предопределенных «знамением». Поэтому в «Слове» космогоническая символика и анимизация природы, как бы оживлявшие старую эпическую традицию, приобрели максимальное значение. Только в «Слове» (и нигде более в древнерусской литературе) солнце фигурирует семь раз, в двух случаях образ солнца как бы «размножается» («четыре солнца», «два солнца»). Солнечная символика проходит через все повествование, поэтически сопровождая Игоря и его родичей.

Автор обращается к герою: «Нъ уже, княже Игорю, утъпе [померк] солнцю свет». Казалось бы, «светлые» Ольговичи (Игорь — «свет светлый») обречены: на реке Каяле «тьма свет покрыла». Но происходит внезапный перелом событий, Ярославна, жена Игоря, обращается со страстным языческим заклинанием к трем как будто живым «господам» — Ветру, Днепру Словутичу, Солнцу — «Светлое и тресветлое слънце!» Как кажется, сила любви спасает героя и само солнце возвращает ему свое благоволение. Игорь бежит из плена. Теперь автор получает возможность создать новый образ солнца (противоположный изначальному «знамению»): «Солнце светится на небесе — Игорь князь в Руской земли». А это, в свою очередь, позволяет автору в заключение воспеть традиционную «славу» его героям, в действительности плохим политикам и полководцам. Солнечная символика получает мифологическую конкретизацию, когда по ходу событий упоминаются два солнечных божества: Игорь и его дед Олег символически представляются «внуками» (потомками) Даждьбога, а родственник Олега — князь-волшебник Всеслав некогда будто бы «волком» великому Хорсу путь «перерыскивал».

Солнечная символика имеет организующее структурно-поэтическое значение, иерархически возглавляя символико-метафорическую систему произведения. Вслед за солнцем против героев действуют другие силы анамизированной природы: ночь, гроза, тучи, молнии, гром, затем звери и птицы (волки, лисицы, орлы), а растения (деревья, цветы, трава) печалятся об участи героев. В эпических ситуациях сами герои начинают действовать зооморфно, как звери и птицы: Игорь, Всеслав, Гзак, Влур (в форме творительного сравнения): Игорь, Всеслав, Гзак, Влур бегут или скачут «волком»; Игорь еще скачет «горностаем», плывет «гоголем», летит «соколом»; Боян «растекашется [...] серым вълком [...] шизым орлом»; Ярославна плачет какой-то птицей — «зегзицею» — и т. п. Благодаря такой символизации природы и героев создается гармоничная картина отношений между человеком и Вселенной, что восходит, видимо, к существовавшим в эпической традиции (в наследии Бояна) пережиткам языческого мировосприятия. Особенно ясно это видно в трактовке затмения солнца, которое в летописных повестях и в «Слове» изображается различно. По Ипатьевской летописи, Игорь «виде солнце, стояще яко месяц»; по Лаврентьевской летописи, «быть

430

знамение в солнци [...] яко звезды видети [...] и в солнци учинися яко месяц». Здесь представлено христианское объяснение затмения как предостерегающего знака божественной воли, само же солнце не действует («стояще»). В «Слове», напротив, отразилось архаичное языческое представление: о «боге» упоминания нет, а солнце выступает как субъект, действующий произвольно по отношению к Игорю (сначала «тьмою», в конце — «светится»).

Таким образом, основываясь на обстоятельствах похода Игоря и родовом предании князей Ольговичей, с одной стороны, а с другой — на поэтическом наследии Бояна («внука» языческого бога Велеса), автор «Слова» развил в произведении хорошо понятную его слушателям солнечную символику. На этой основе ему удалось объединить изображение текущих событий со старыми анимистическими представлениями о природе и создать целостную символико-метафорическую систему поэтического повествования. В первую очередь такая поэтизация событий служила задачам изображения военной героики близких ему князей — Игоря и других Ольговичей.

Создание «Слова» как эпического произведения закономерно отвечало обычным условиям возникновения наиболее значительных памятников средневекового эпоса: оно появляется на исторических и эпических рубежах Европы и Азии, разделявших и связывавших инонациональные и инорелигиозные (западные и восточные) народности континента. По представлениям античным и средневековым этот рубеж проходил по реке Дону, а в своих успешных походах против половцев Владимир Мономах, как говорит летописец, «пил золотом шеломом Дон». В «Слове» также Игорь хотел «испити шеломом Дону», он к «Дону вои ведет». Навстречу ему бегут ханы Кончак и Гзак — и тоже «к Дону великому». Эта пограничная тема, связанная со столкновениями (а нередко и родством) европейских и азиатских героев, характерна для эпических традиций. Известный в Киевской Руси в прозаической обработке («Девгениево деяние») византийский героический эпос о Дигенисе Акрите самим именем героя указывал на то, что это был «двоеродный» (сын сирийского эмира — араба — и греческой аристократки) «охранитель границ» православной империи. Герои русских былин, стоявшие на пограничной «заставе» и оберегавшие «Святую Русь» от тюркских «бусурман», приняли на себя их же собственное название — «богатыри». Грузинская поэма Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» была целиком основана на изображении легендарно-эпического восточного мира. Французская «Песнь о Роланде» превратила мелкое столкновение войскового арьергарда христиан-франков (в 778 г.) с христианами же басками в эпическую борьбу двух миров — христианского Запада с мавро-мусульманским (сарацинским) Востоком. Древнегерманский, скандинавский и англосаксонский эпосы хранили память о западно-восточных римско-гуннских и готско-гуннских войнах. Таковы основные закономерности западно-восточных взаимосвязей в области сюжетосложения и символизации в европейском раннефеодальном эпосе, в сферу которых входило и «Слово о полку Игореве».

Для широкой оценки «Слова» в свете отмеченных типологических закономерностей необходимо вспомнить, что эпическая литература Северо-Западной и отчасти Центральной Европы была подготовлена целым рядом дофеодальных и раннефеодальных памятников, первоначально фольклорных, но сравнительно рано записанных и частично обработанных. Эти памятники, например, богато представлены в раннескандинавской традиции. Скандинавская поэзия была известна в Киевской Руси. Она пришла с варяжскими дружинами. Скандинавская традиция, исполненная развитых языческих мифов, на Руси рано утратилась, но она, по-видимому, в национально смешанной дружинной среде успела вступить в определенные соотношения с восточнославянским языческим эпосом, в последующем (в XII в.) испытавшим новые поэтические взаимодействия и с эпосом тюркских народностей. Такие условия эпического развития содействовали раннему формированию древнерусской княжеско-дружинной поэтической культуры, эпилогом которой стало «Слово о полку Игореве». Эта эпическая культура не только сохранялась в «Слове», но и декларировалась его автором в виде воспоминаний о высокой традиции Бояна Вещего, который, очевидно, был старшим современником половецкого ханско-родового певца Оря, причем сюзерены их обоих — Ольговичи и Шаруканиды — постоянно соприкасались в союзах и войнах. Представления автора «Слова» о Бояне как о певце, мудреце и волшебнике воспроизводили характерный облик древнего княжеско-дружинного поэта, совершенно неизвестный остальной литературе Киевской Руси, но напоминающий по своему типу еще более архаические и фантастические представления скандинавов.

Для автора «Слова» в новых исторических условиях продолжение эпической традиции оказалось возможным в форме ее критики: он стремился заменить панегирические «замышления» своего предшественника Бояна «былинами» своего времени, так как придворное восхваление князей должно было соединиться с осуждением их раздоров. В западноевропейских литературах

431

того же периода наблюдались сходные по типу внутрижанровые противоречия, но там они обнаруживали меньшую зависимость от феодально-политических и родовых умонастроений, большую самостоятельность и поглощенность спецификой художественных разногласий, связанных с изображением той или иной личной тематики, в древнерусской литературе отсутствовавшей.

По сравнению со скандинавской и англосаксонской поэтическими традициями «Слово о полку Игореве» представляло собой несколько более позднюю стадию эпического развития. В нем устное песенно-прозаическое творчество еще оставалось основой произведения, но по характеру своему оно начинало приближаться к авторско-индивидуальным признакам литературной работы. Можно думать, что по отношению к типологической стадиальности европейского процесса «Слово» занимает промежуточное положение между устным раннефеодальным эпосом и современным ему литературным эпосом развитого феодально-христианского Средневековья.

Многие эпические памятники объединялись типологической близостью дружинно-рыцарских идеалов, были исполнены красочных описаний военно-феодального ритуала, воссозданием образных картин сражений, гиперболизированных подвигов героев. Военная жизнь по преимуществу служила основой в этой литературе для эпической патетики и героики, нередко фантастической.

Герои эпических поэм постоянно сами декларировали принципы рыцарской морали, мотивировавшие их действия. Роланд говорил: «Скорее смерть, чем срам!»; Игорь — «Луце жъ потяту быти, неже полонену быти». В поисках «чести и славы» витязи постоянно вспоминали об отечестве. Неудавшаяся агрессия Карла Великого, направленная против государств испанских мавров, по логике эпоса стала осознаваться как патриотический долг героев: «О, Франция, отчизна дорогая», «О, родина, о, Франция-краса!» — говорится в «Песни о Роланде». В таком же духе осмысляется в «Слове» неудачное нападение Игоря на его же недавних союзников — половцев: «О, Руская земля...», «За землю Рускую...». Феодальные сюзерены независимо от их возраста выступали как патриархи: «седобородый» Карл Великий (в 36 лет) и действительно пожилой Святослав Киевский, украшенный «серебряной сединой». Их вассалы, считавшиеся «племянниками» (Роланд, Игорь, а в былинах Вольга и Добрыня — «племянники» Владимира), всегда были «молодыми» (хотя 35-летний Игорь стал уже дедом), в геройских битвах они не могли сдержать пыла своей «юности», как Игорь и Всеволод или, по рассказу летописи, «юннейшие» половецкие герои (Алтунопа) при старшем хане Урусобе. Однако именно «седые» патриархи персонифицировали идею государственного или родового могущества и единства. Борьба же с внешними врагами, осмыслявшаяся первоначально как родовая, все более начинала принимать значение войн за свою «веру» против иной «веры», т. е. для европейского эпоса — борьбы христиан с «язычниками» (независимо от их реального вероисповедания), например с сарацинами (мусульманами) в «Песни о Роланде», с «погаными» половцами в «Слове», хотя князья были в родстве с ханами и некоторые из ханов были уже христианами.

Военные столкновения символически изображались в «Слове» и других эпических поэмах в виде соколиной охоты, битва сравнивалась с пахотой или жатвой, небесные светила и вся природа участвовали в развитии сюжета, различные знамения предопределяли течение событий.

Если героика военных подвигов получила в «Слове» развернутое и символическое изображение, то лирическая тема повествования прозвучала приглушенно. Тем не менее и лирическая тема, по обыкновению воплощавшаяся в женских образах, освещалась в «Слове» в эпически однотипных ситуациях, имевших как бы ритуальный характер в условиях раннефеодального быта. В «Слове», узнав о победе половцев, «жены рускыя въсплакашась»; к стихиям, как к языческим божествам, обратилась за помощью христианка Ярославна, стоя «на забороле» в Путивле. В «Песни о Роланде» мавританская королева Брамимонда (мнимая язычница) восходит на башню в Сарагосе, она «рыдает, стонет», клянет «языческих богов», которые не защитили ее супруга от франков. Германская героиня Либгарда («Сказание о Вольфдитрихе») стоит на стене замка, ожидая своего мужа Ортнита и жалуясь на разлуку. В древнерусской литературе эта раннеэпическая личная тема не вышла за пределы княжеско-дружинного эпоса. Но в западноевропейской поэзии она приобрела самостоятельное жанровое воплощение. Вслед за рыцарями, отправлявшимися в крестовые походы, неслись французские, провансальские, итальянские женские «песни разлуки». По сюжетной ситуации, настроению и поэтической структуре, напоминающей четырехчастное строфическое членение с единообразными зачинами, заклинание Ярославны типологически приближается к этим западным песням и служит их своего рода архаическим преддверием.

Великий героический эпос Средневековья не только отражал феодальную действительность, но и смог возвыситься над нею этически. Эпические памятники приобретали в разных странах общенациональное значение благодаря зарождавшемуся

432

в них неприятию социально-этических и политических пороков феодализма, в особенности междоусобных раздоров.

Свойственная всякому средневековому эпосу идеализация героев была связана в каждом случае с определенной исторической (или псевдоисторической) тематической основой повествования. При этом масштабы эпической гиперболизации в гораздо большей степени зависели от идеологических факторов, чем от исторических событий. В поэме «Витязь в тигровой шкуре» действие выносилось за пределы христианско-феодального мира, в условную псевдоисторическую восточную обстановку. Здесь ничто не препятствовало абсолютной идеализации героев в духе отвлеченной эпической фантастики, так как поведение героев определялось их внутренними качествами и гиперболическими чувствами, а не какими-либо конкретными политическими идеями или реальными обстоятельствами. Герои делились на всецело положительных или целиком отрицательных только в зависимости от их собственных побуждений (дружба, любовь, вражда). В отличие от этого принципа эпическая идеализация в «Песни о Роланде» обнаруживала свою сильную зависимость от популярной идеологии религиозной борьбы с Востоком, связанной с консолидацией западноевропейских феодальных сил в связи с началом крестовых походов.

Идеализация героев в «Песни о Роланде» по сравнению с поэмой «Витязь в тигровой шкуре» оказалась в большей мере зависимой от религиозно-национальных представлений, а также от феодально-политических обстоятельств как сюжетно-исторического, так и своего времени. Герои «Песни о Роланде» выступали как верные патриоты, сюзерены и вассалы. В свою очередь, по сравнению с «Песнью о Роланде» в «Слове о полку Игореве» возможности эпической идеализации героев оказались еще более ограниченными. Основой сюжета было военно-политическое событие, современное созданию произведения. Характер поэтического освещения и истолкования этого события зависел от того, что автор обращался к своим ближайшим слушателям — князьям и дружинникам — с песней о них самих. Эпический пафос автора, опиравшегося на фольклорные традиции, поднимался из глубин отечественной старины, идеалы которой служили мерилом для оценки поведения реальных князей и образцом для тех, кто придет им на смену. Поэтому в «Слове» возникло двойственное отношение автора к его военным героям-современникам. «Златым словом» Святослава Киевского и содержанием всего произведения сепаратная политика Игоря и его княжеской группы решительно осуждалась, но в то же время личная доблесть этих «молодых» князей вызывала восхищение автора. Эти мелкие князья преследовали свои корыстные интересы, но изображались как самоотверженные борцы «за землю Русскую», против ее внешних врагов. При этом подлинные факты жизни и деятельности Игоря, который нарушил свой союз с ханом Кончаком, стал его врагом, почетным пленником, родственником и снова союзником, — обстоятельства, типичные для Руси XII в. и широко отразившиеся в летописях, — в эпическом «Слове» либо отводились на второй план (сохранился только намек на желание Кончака женить Владимира Игоревича на Кончаковне), либо замалчивались. Обычный для политических отношений эпохи вероломный князь, совершивший множество клятвопреступлений, постоянный участник междоусобных войн, Святослав, который при помощи Игоря и половцев (того же Кончака) захватил киевский престол, выступает в «Слове» в эпическом ореоле патриарха-объединителя княжеских сил для большой противополовецкой войны.

По типу своему принцип идеализации героя при помощи одностороннего освещения его политического и военного поведения в большей мере сближает «Слово» с «Песнью о моем Сиде». Испанская реконкиста, сопровождавшаяся внешней и внутренней феодальной борьбой, войнами и союзами христиан и мусульман, не создавала условий для такого всеобъемлющего национально-эпического осмысления избранного сюжета, какое наблюдалось в «Песни о Роланде». Автор «Сида» пошел по пути эпического повествования социально-локального типа. Его героем стал отдельный прославленный народной молвой феодал, действовавший самостоятельно в противоречивой военно-политической обстановке. Прототип Сида, знатный аристократ Родриго Диас де Бивар, был полководцем то у кастильского короля, то у мусульманского государя, он воевал и с ними, и со своими соотечественниками-феодалами, стремился стать владыкой Валенсии, отвоевал ее у мавров и жестоко разгромил. Однако «Песнь» рисует Сида только как патриота, как незнатного рыцаря, всегда отстаивающего общие интересы Испании. «Песнь» еще свободна от двойственного отношения к своему военному герою, какое характерно для «Слова о полку Игореве», так как речь в ней идет не о живой современности, а о полувековом прошлом, начавшем обрастать эпической легендой.

В «Слове» по сравнению с «Песнью о Роланде» и отчасти с «Песнью о моем Сиде» значительно слабее выступает идеология религиозной войны с иноверцами. Его эпические герои, которых тоже не следует смешивать с их историческими

433

прототипами, борются не столько «за христьяны», сколько «за землю Русскую». «Слово» характеризуется феодальной демократичностью своих идейных устремлений и поэтических форм. Старые патриотические идеалы автора «Слова», весьма сходные с ушедшими в прошлое идеалами Владимира Мономаха, заставляют его заботиться о благополучии «ратаев» (пахарей), более всех страдавших от внутренней борьбы князей, а фольклорные его образы символически опираются на изображение войны как сельского труда (жатва, молотьба). По сравнению с эпическими памятниками Запада и Востока «Слово о полку Игореве» обладает меньшей эпической «беллетристичностью», в нем нет развитого поэтического сюжета и весьма ограничена «личная тема», но стиль его необычайно насыщен метафорической символикой. Такая модификация старого дружинного эпоса в наиболее широком плане может быть следствием осознанной поэтом попытки сюжетно опереться на «былины сего времени» и воспротивиться политической действительности с идеализированных патриархально-государственных позиций. По этой же причине «Слово» превосходит другие эпические памятники Средневековья своим гражданским пафосом.

Высокие идеи и поэтические формы «Слова о полку Игореве» не могли получить продолжения и развития в эпоху распада Киевской Руси. Но они по-новому были использованы, хотя и с неизбежным разрушением неповторимой поэзии памятника, в иных исторических условиях, в Московской Руси, когда в литературе возникла тема обращенного к будущему и становящегося политически реальным объединения феодальных сил для освобождения от монголо-татарского ига («Задонщина», XV в.).

 

433

ТРАДИЦИИ КИЕВСКОЙ РУСИ
В ЛИТЕРАТУРЕ XIII—XIV ВВ.

В 1237—1240 гг. на ослабевшие от внешних и внутренних войн русские княжества обрушилось монголо-татарское нашествие. Уже первое столкновение русских с татарами заставило летописца в повести о битве на Калке (1223) припомнить из «Откровения» Мефодия Патарского предсказание, что к «скончанию времен» придут из пустыни неведомые народы и покорят все страны от Ефрата до Черного моря. Развитие русской литературы было задержано и ослаблено. В летописных повестях об этом нашествии усилились религиозные мотивы: события понимались как «гнев божий» за «грехи». Но в Галицко-Волынской летописи взятие Киева изображалось в эпических тонах.

Монголо-татарское завоевание Руси получило наиболее полное осмысление в патриотических сочинениях владимирского епископа Серапиона (70-е годы XIII в.). Серапион стремился перенести в Северо-Восточную Русь лучшие литературные традиции киевского ораторского искусства. Проповеди его, обращенные к народу, были лаконичны и образны, отличались своеобразной ритмической певучестью.

В самом начале монголо-татарского завоевания, немецкой и шведской агрессии в русской литературе возникает стремление пробудить патриотические чувства читателей. Этой теме посвящаются в Северо-Восточной Руси «Слово о погибели Русской земли» и «Житие Александра Невского». С глубоким чувством автор «Слова о погибели...» славит отечество: «О, светло светлая и украсно украшена земля Руськая! И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, реками [...] горами крутыми, холми высокыми, добровами чистыми». Земля эта когда-то была могущественной под единой властью Владимира Мономаха, которым половцы пугали детей «в колыбели», а византийский император Мануил будто бы «великие дары» посылал ему. Русь славилась «князьями грозными, бояры честными». Но потом наступила «болезнь» христианам — видимо, усобицы князей и монголо-татарское иго. Идеи «Слова о погибели...», обращенные к прошлому Киевской Руси, перекликались с идеями «Слова о полку Игореве». «Слово о погибели...» типологически соотносится с некоторыми из античных и средневековых памятников, воспевавших в более или менее сходных обстоятельствах и близких образах свое отечество. Таковы описания Италийского полуострова в «Естественной истории» Плиния Старшего (I в.), Галилеи — в греческом тексте и в древнерусском переводе «Истории иудейской войны» Иосифа Флавия (I в.), Испании в «Испанской истории и великой общей истории» (XIII в.). В «Слове о погибели...» на общем фоне патриотической хвалы «Русской земле» выступают идеализированные исторические воспоминания и политические идеи. Точно так же как «Слово о полку Игореве» опиралось на уходящий в прошлое, в эпоху феодальной раздробленности

434

идеал единства княжеского рода и как бы провидело его грядущее возрождение, «Слове о погибели...» и близкие ему по теме памятники других литератур в периоды, когда отчизна страдала от внутренних раздоров и внешних войн, воспевали ее славу, могущество, а иногда и благоденствие.

Повесть о великом князе владимирском Александре Невском (ок. 1220—1263) сложилась как дружинно-воинское произведение под пером одного из придворных князя, но дошла она до нас в обработке в виде «Жития» святого. «Житие» прославляет Александра как полководца и воина, правителя и дипломата. Оно открывается «славой» герою, которая уподобляется славе всех всемирно известных героев древности. Новгородский герой был одноименен Александру Македонскому, подобен «царю» Ахиллесу, а также библейским героям Самсону, Соломону, Давиду, римскому императору Веспасиану. Имя его прославилось повсюду от моря «Варяжского» (Балтийского) и даже до «великого Рима». Был «грозен глас его, яко труба звенящи, и бысть Александр [...] непобедим, яко един Акрита» (византийский герой «Девгениева деяния»). «Житие» выделяет основные моменты биографии Александра, связывая их с победоносными битвами со шведами на Неве (1240) и немцами на Чудском озере (1242). Библейские реминисценции сочетаются здесь с русским историческим преданием, литературные традиции — с реальными наблюдениями над битвой: «восходящу солнцу, и ступишася обои. И бысть сеча зла и труск от копий ломления и звук от сечения мечного, якоже и езеру померзъшю двигнуться; и не бе видети леду, покры бо ся кровию». Подчеркивается доблесть князя, который «самому королю [шведскому королевичу Леспе] возложи печать на лице острымь своимь копиемь». Подвиги шести мужей, «храбрых и сильных» (Гаврилы Алексича, Збыслава Якуновича и др.) составляют взаимосвязанные эпизоды, имеющие характер пересказа эпической песни, сложившейся в княжеско-дружинной среде вскоре после битвы и, очевидно, по инициативе самого князя («сия вся слышахом, — пишет автор, — от господина своего Александра»). Но перед этими фольклорно-богатырскими эпизодами развертывается картина традиционно-литературного «видения», когда в воздухе появляются святые Борис и Глеб, чтобы помочь Александру — «сроднику» своему. «Житие...» восприняло лучшие «воинские» образцы оригинальных и переводных памятников Киевской Руси, продолжив также стилистические традиции галицкой литературы. Оно повлияло в дальнейшем на «Повесть о Довмонте Псковском», «Слово о житии и о преставлении князя Дмитрия Донского», летописную повесть «О Мамаевом побоище».

Хотя Киевское княжество еще до монголо-татарского нашествия вынуждено было уступить свое главенствующее положение Владимиро-Суздальскому княжеству, севернорусские писатели стремились опереться на богатое киевское литературное наследие. В этом отношении показательна история возникновения «Киево-Печерского патерика», первоначальная основа которого сложилась до монголо-татарского завоевания в результате сотрудничества писателей в южном и северном княжествах. Это была литературная переписка (20-х годов XIII в.) между владимирским епископом Симоном и киево-печерским монахом Поликарпом, а также между Поликарпом и киево-печерским игуменом Акиндином. «Киево-Печерский патерик» как целостный памятник был составлен уже в условиях монголо-татарского ига.

Упрекая Поликарпа в «санолюбии» и стремлении к церковной карьере, Симон приводил в назидание ему рассказы о «черноризцах печерских», которые Поликарп пополнил другими аналогичными рассказами. В этих новеллах сочетались агиографические описания аскетических монашеских подвигов с живыми картинами монастырского быта. Излюбленной темой было изображение борьбы иноков с бесами как с реальными существами. Инок Федор, одолев бесов, заставил их смолоть зерно, а в другой раз — вместо возчиков перенести бревна для постройки церкви с берега Днепра на гору. Возчики бревен пожаловались судье на это, он взял с них «мзду» и велел иноку заплатить им, насмехаясь: «Да помогут ти беси платити, иже тебе служат».

Источниками «Киево-Печерского патерика» служили жития основателей монастыря Антония и Феодосия, «Печерская летопись» и устные легенды, а также сюжеты переводных византийских патериков («Синайского», «Иерусалимского»). Идеалы «Киево-Печерского патерика», так же как идеалы «Слова о полку Игореве» и «Слова о погибели Русской земли», были почерпнуты из давних традиций единой и сильной Киевской Руси. В первые годы монголо-татарского ига патерик рассказывал современникам о древних преданиях общерусского религиозного центра, о временах независимости Руси. А. С. Пушкина восхищала «прелесть простоты и вымысла» «Киево-Печерского патерика».