Убийство на Аминьевском шоссе.

Светлана Чехонадская

Смерть мелким шрифтом

 

 

Светлана Чехонадская

Смерть мелким шрифтом

 

Светлана Чехонадская

Смерть мелким шрифтом

 

1

 

В тот день Марине Леонидовой исполнилось тридцать пять лет.

После того как закончилось празднование этой полукруглой даты, она узнала, в чем, оказывается, ее основная проблема.

– Ты недостаточно амбициозна, – изрек главный редактор, напившийся до стадии «всем скажу правду». Он не имел в виду ничего плохого, он даже подхихикнул: мол, ну чего обижаться, понятно, что ты, Марина, умнее, образованнее, а я, чего греха таить, дурак‑дураком, но вот я – шеф, а ты кто? И все почему? Потому что нет амбиций.

– Увы! – ответила она. – Чего нет, того нет! И ведь нигде не купишь!

А он пошел по коридору, довольный, и на его спине было написано: «Спасибо, мама, что родила меня амбициозным! Спасибо за мои огромные претензии к миру, которые вывели меня, бывшего двоечника и никчемного косноязычного парторга, в большие начальники!»

…Все у нее в последнее время не ладилось. Редакция газеты «Малые города России» была уже финалом. Она попала сюда по объявлению на сайте «Работа. ру». В газете приятно удивились ее прошлому и сразу, с порога, повысили, учитывая Маринино сотрудничество, пусть и внештатное, с «Московским комсомольцем», «СПИД‑инфо» и даже «Дорожным патрулем». В «Патруле» у нее не пошло, потому что телевизионные тексты очень отличаются от газетных, и Марина со своими ироническими кавычками и глубокомысленными скобками смотрелась, точнее, слушалась совершенно дико – в этом она потом сама себе призналась, хотя вначале сильно бушевала по поводу идиотов‑телевизионщиков, дробящих фразы на более короткие.

В «Малых городах России» вначале рты разинули. «По компьютеру нашли? Интернет знаете?!» – спросила заместитель редактора, она же корректор, она же заведующая информационным отделом. «И английский тоже», – высокомерно ответила Марина.

Образование у нее было прекрасное. Университетское. И прописка, и квартира. Почему не заладилось – черт его знает. Журналистику Марина выбрала, абсолютно уверенная в своем будущем. Папа – замминистра. Не печати и информации, правда, – тогда, небось, и министерства‑то такого не было, – но и не по делам национальностей, прости господи. Хорошего министра зам. И квартиру получили, и дачу под Звенигородом, и гараж был, и машина – все. С таким приданым, она, единственная дочь, ощущала себя наследной принцессой. Однако на пятом курсе один подведомственный папе объект так рвануло, что до сих пор этот день отмечается как день траура не только в нашей стране, но и в некоторых соседних. Папа этого не пережил. Даже стреляться не пришлось – инфаркт.

После университета уже было туго. Марина даже некоторое время проработала в университетской многотиражке – возглавляла этот, извините за выражение, печатный орган, командовала авторским коллективом из трех лимитчиков. Печатали многотиражку па тех самых станках, на которых восемьдесят лет назад печатали «Искру» – ну, или на их современниках, – и набирали газету, как показалось Марине, те же самые люди – фотоэкспонаты из Музея печати. В общем, эта работа была ее первой ошибкой: никаким таким опытом она ее не обогатила, но задала какой‑то неправильный вектор судьбе.

А недавно умерла мать. К этому Марина давно готовилась, даже удивлялась порой, что с таким диагнозом мать так долго живет. Дочерью Марина была неважной. Наверное, можно было как‑то облегчить матери последние дни, тем более что их вышло года на два, но как это сделать с такими нерегулярными заработками и такой крутой обидой на неудавшуюся карьеру и отсутствующую личную жизнь?

– Это дебилизм в чистом виде! – говорил ей по телефону троюродный брат Миша, почти что единственный ее родственник. – Живете в такой большой квартире и в полном, извини, дерьме. Обои от стены отваливаются!

Увы, это было так: купленная еще при папе дефицитнейшая фотообоина с осенним лесом вдруг зашуршала и отвалилась. Скрутилась в сухой жалкий рулон, а секунду спустя и вовсе рассыпалась в прах. Как назло, на этом представлении присутствовал не только Миша (родственник, свой человек), но и те главные, перед кем очень хотелось разыграть удачную жизнь.

– Тебе и работать‑то не надо! У тебя деньги под ногами валяются. Ты могла бы поменяться! – Миша горячился и фыркал в трубку. – Ты получишь столько же комнат, в этом же районе, да еще с ремонтом! И плюс доплата. Ну, господи, кухня будет поменьше! Вот трагедия! Зато в ней будет пахнуть не этими ужасными супами из пакетика, а нормальной, человеческой едой! – (Он все заметил в тот приход, когда отвалились обои. Мать посыпала суп зеленью и сказала, что никто и не поймет, из чего он сделан. Те двое, конечно, тоже заметили). – За что ты цепляешься? За бесконечные коридоры! Пока есть еще идиоты, которые ценят километры ненужного и неуютного пространства, твою квартиру надо втюхивать, ты понимаешь? А дача! Ну, сдай хотя бы ее!

– Кому? Те, кому нужны сорок соток и двадцать елок у черта на куличках, не станут платить деньги за нашу развалюху. И ведь даже ремонтом не отделаешься. Сорок километров от Москвы! Там коттедж надо строить. А без этого… Сдавать за двести долларов? Так еще спалят.

– Да не спалят, а, наоборот, спасут твои гребаные ели от короеда! Ты же сама ничего не делаешь!

– Туда трудно добираться. Ты же знаешь – машины уже давно нет.

– Но что‑то же надо делать! Продай! Ты бы матери смогла устроить нормальную жизнь. Свозила бы ее на море, за границу. Сама бы куда‑нибудь съездила. Новую жизнь начала бы!

Марина понимала брата. Он был очень деятельный. Журналист – не журналист, но предприимчивый, в отличие от нее. Правда, и у него, такого активного, не очень‑то заладилось. Тоже в свое время на Марининого папу рассчитывал и тоже обломался. Только не на пятом, а на третьем курсе. Пресс‑служба Петровки – это ерунда, а не карьера. Но и там, очевидно, свои проблемы – что‑то перестал Михаил снабжать Марину разными своими историями, которые она могла пристраивать в так поразившие редактора «Малых городов» издания.

Брат, конечно, был по‑своему прав, и не могла ему Марина объяснить, что расстаться с папиным наследством значило для нее пасть окончательно. Поставить на себе точку. Сойти с орбиты. Закончить жизнь, а вовсе не начать ее. И те двое, так много добившиеся, – выскочки, разевавшие рты при виде ее квартиры, ее дачи, – не должны ничего знать. Должны продолжать завидовать.

Как же она отстала от жизни! Даже не представляла себе – какое оно, нынешнее богатство. Когда в ответ ее пригласили на ближайший день рождения, когда она увидела и подъезд, и дверь, и вид из окна, и картины, и скульптуры, и ковер персидский с изображением свадьбы, и ванну на ножках (заранее готовилась съехидничать насчет джакузи, шутку придумала, но джакузи не было, а был кусок Эрмитажа с дыркой для слива воды), когда попробовала, каким может быть мясо, каким помидор и каким вино, только тут Марина и поняла, что поезд жизни стремительно пронесся мимо.

И ведь самое обидное‑то в чем! Не в деньгах – богатых она не видела, что ли? А в том, что те двое, а точнее, один из них – он – добился всего этого журналистикой. Не изготовлением липовой водки, не торговлей нефтью, не жульничеством с НДС, не другими подобными делами, над которыми можно посмеиваться из глубин своих облупленных коридоров, а самым что ни на есть честным творческим трудом, которому он обучался с ней на одном курсе, всегда получая на балл ниже, живя в общежитии, командуя добровольной народной дружиной, по слухам, немного постукивая куда надо и робко ухаживая за ней, наследной принцессой – без всяких, впрочем, надежд.

Этот визит, последовавший за ее «приемом», тем самым, на котором обои отвалились от стены, просто перевернул Маринину жизнь. Настолько, что, придя домой, она немедленно набрала Мишин номер и радостно крикнула ему в трубку, что полностью с ним согласна, и все, за что она цеплялась, не имеет никакой цены, и что надо «здесь и сейчас» и прочее в том же духе.

 

2

 

Рабочий день уже подходил к концу, когда в кабинет к Ивакину зашел Прохоров. Он два раза вздохнул, потом потрогал телефонную трубку – снял ее и положил на место – потом повытаскивал все карандаши из стакана и уронил бумаги со стола.

Бывают такие люди – они всегда что‑то трогают и теребят. Им, конечно, нужны четки, но милиционер с четками – это как‑то… Хотя в Москве и сформировали мусульманский милицейский полк, и даже раввин недавно приходил к Ивакину – устраиваться на работу. Он сказал, что его раввинское образование признает либо служение в синагоге, либо служение обществу в какой‑нибудь полезной, опасной и бескорыстной области, например в милиции. Начальство сказало Ивакину: «У тебя с головой как?» А Ивакин, если бы от него зависело, взял бы раввина. А что?

– Не дают отпуск! – отдуваясь, пожаловался Прохоров. Физиономия его стала красной: бумаги он собрал только с третьей попытки, поскольку живот сильно мешал. – Опять усиленный режим. А ведь еще только июнь на дворе! – Прохоров, как и многие другие, верил в «плохое биополе августа», так он это называл. Формулировка казалась Ивакину корявой, кроме того, он не был суеверным, поэтому любые намеки на роковой для России август его раздражали.

– Да ладно тебе! – сказал он.

– Это тебе – «да ладно». Ты в августе уже на пенсии будешь. Ходят слухи, тебе путевку на море дадут, – улыбнулся Прохоров и тут же скис. – А нам расхлебывай. Опять взорвут что‑нибудь и ку‑ку! «Вихрь‑антитеррор».

– Типун тебе на язык.

– Хорошо, что я не женат! Как бы моя несчастная жена терпела эти бесконечные «Вихри»? Ты вот как обходился? Правда, какой там при коммунистах антитеррор…

– Первое мая зато было. Седьмое ноября.

– Тоже мне проблема! Все тихо, чинно, под музыку. Они ведь и сейчас есть – первое мая, седьмое ноября, только с мордобоем. Нет, сейчас жену иметь нельзя, не поймет.

Ивакин с улыбкой смотрел на него. Все управление знало, что отсутствие жены – незаживающая рана в душе Прохорова. Жениться он мечтал страстно. И говорил об этом на каждом углу уже лет пятнадцать. Считалось, что жениться ему мешают дежурства, футбол, маленькая квартира и прочие неудобства, которые почему‑то не мешали жениться всем остальным. Правда, последние лет пять по управлению ходили слухи, что Прохоров специально раздувает проблему, чтобы замаскировать другую свою боль – ну, это самое… Мир вокруг стал очень свободным, но в милиции по‑прежнему косились не только на раввинов, но и на эту, другую ориентацию. «Черт его знает, – иногда думал Ивакин, приглядываясь к Прохорову. – Мужик как мужик. Вот молодые как‑то умеют сразу определять. А я… поздновато, видимо, начал интересоваться проблемой».

– Наш шеф вчера на телевидении лопухнулся, – радостно сообщил Прохоров. – Его ведущий развел, как лоха. Ну, он и ляпнул, не подумав. Сегодня пресс‑службе вставят по полной!

– Это дело, – одобрил Ивакин. – Я их сам тут недавно чуть не поубивал. Они с фактами напутали так, что одна газетенка обычную бытовуху раздула до размеров международного скандала. Я даже телефон отключал на двое суток, у меня от опровержений мозоль на языке выросла.

– У меня тоже на днях случай был. – Прохоров присел на край стола и стал чикать ножницами в опасной близости от ивакинского лица. – Один наш бывший сотрудник убийство предсказал. На самом деле просто с датами напутал, а получается – предсказал. Ты, кстати, любишь всякую такую фигню. Загадочную. – Прохоров снисходительно хмыкнул.

– Бывший сотрудник? Выгнали?

– Не‑ет. Он у нас в пресс‑службе работал. Хороший парень. Недавно ушел – туда, где платят. И я бы ушел, если бы было куда…

– Что значит предсказал? – серьезно спросил Ивакин.

– Да у него родственница, сестра, тоже журналистка, устроилась в газету «Без цензуры». Ведет колонку криминальной хроники, пишет статьи об убийствах. И кое‑что ему в этой ее работе не понравилось.

– Боится, что ее с зарплатой обманут? Газета хоть солидная?

– Володя, ты иногда бываешь проницательным таким… Чтоб ты знал: солиднее, чем эта газета, вообще не бывает. Там с зарплатой не обманывают. Дело не в этом. Она, видимо, стала подозревать, что от увэдэшных информаторов липа идет. А потом вообще оказалось, что материалы об убийстве для последней статьи, которую эта журналистка написала, пришли к ней раньше, чем произошло само убийство.

– Как это? – озадаченно спросил Ивакин.

– Ну, так получается, представляешь!

– Это он так говорит, родственник ее?

– Да я тоже почти свидетель.

– Что значит – почти?

– Я тебе говорю – ему работа сестры сразу не понравилась. Или ей самой что‑то показалось подозрительным. И перед опубликованием нескольких последних статей он мне звонил и расспрашивал о тех убийствах, о которых она пишет. Он же сам теперь у нас не работает, информацией не владеет.

– И ты ему все выкладывал?

– Володь, дело не в этом. Я ничего секретного не выдавал. Я смотрел сводки и просто говорил ему, что так, мол, и так, действительно, такое преступление произошло при таких‑то обстоятельствах.

– Зачем это ему могло понадобиться? Выуживал дополнительные сведения, наверное.

– Вряд ли. Мне вообще показалось, что он куда больше нас знает и даже пытается выяснить: действительно ли то, что появится в статье, известно милиции… Ну, а в целом, ему нужны были только общие факты: убит тот‑то, там‑то, подозревают того‑то.

– Опять же – зачем? Проверял на всякий случай?

– Возможно, хотя повторяю тебе, он и без нас много знал. Если бы мне нормально платили, я бы поинтересовался его источниками. А так… – Прохоров махнул рукой и сразу спохватился. – Знаю, знаю, ты горишь на работе! Извини, я другой. Я считаю, что как они нам платят, так мы и работать должны.

– Или уходить, – недовольно произнес Ивакин.

– Вот еще! Почему это я должен уходить, если столько лет жизни на эту работу угробил?

– Ладно, Прохоров, ты отвлекся.

Прохоров сердито подышал, но успокоился.

– Так вот, этот парень звонил мне несколько раз, расспрашивал о тех преступлениях, о которых писала его сестра. Последний раз он позвонил недели две назад, тоже попросил узнать, было – не было. Я в тот вечер дежурным был, поэтому быстро все проверил. Позвонил ему и сказал: прокололись ваши информаторы. Он, вроде, удивился. А где‑то дней через неделю смотрю по сводкам – точно, убили эту бабу, о которой он спрашивал. Я ему позвонил и говорю: извини, дорогой. Было. Он спрашивает: когда? Я говорю: в четверг вечером. Он, видать, челюсть отвесил и говорит: я же в среду спрашивал!

– А он в среду спрашивал?

– Володь, а я не помню! Ну, вот не помню, хоть убей! Я уж и по ежедневнику смотрел, и программу телевизионную всю исследовал, пытался хоть какую‑то зацепку в том дне найти! Не смог! Ни одного матча, как назло, всю неделю не было. По футболу я бы восстановил…

– Ты же дежурным в тот вечер был. Вот тебе и зацепка.

– Да я почти всю неделю дежурил! Со вторника по пятницу. Говорю тебе, измучили нас с этими антитеррорами.

– В любом случае, ты действительно не обнаружил в сводках этого убийства, – сказал Ивакин. – Значит, скорее всего, его там и не было. То есть проверял ты не в четверг вечером.

– Ее убили в четверг вечером. Но труп нашли в пятницу утром. Если бы я смотрел сводки не в среду, а в четверг, то тоже ничего не нашел бы… Ох, кажется мне, что он действительно в среду звонил. Ребят расспрашивал, они говорят, в среду. Но я не уверен. Нет, не уверен. И вообще, жениться мне надо, – вдруг добавил он.

– Та‑ак. И о каком убийстве идет речь?

– Оно не у нас проходит. Там бабу молодую убили. Чью‑то любовницу. А вот второе как раз ты ведешь.

– Что значит – второе?

– Ну, второе из тех, которыми он интересовался. Это дело об убийстве директора рынка… Как дочь твоя поживает?

– Учится… Ты меня, Прохоров, заинтриговал.

– Понятное дело, – гордо согласился Прохоров. – Но, скорее всего, произошла путаница. Парень тоже день забыл, как и я.

– Маловато времени, чтобы забыть, – задумчиво возразил Ивакин.

– Я же забыл.

– Ну, тебя это так не касалось, как его… Газета «Без цензуры», говоришь? А больше он не звонил?

– Больше не звонил. И хотя я считаю, что дело не стоит выеденного яйца, из уважения к вашему возрасту, Владимир Александрович, а также к тому, что вы скоро заскучаете на пенсии, могу поинтересоваться подробностями. – Прохоров поважничал немного. – Хотя это будет испорченный телефон. Давай, я лучше свяжу тебя с тем парнем?

– Свяжи.

– Слушай, меня геморрой замучил. – Судя по всему, Прохоров приступил наконец к тому, из‑за чего и пришел. – Как лучше лечить, не знаешь?

Вспомнив слухи, бродившие по управлению, Ивакин посмотрел на него испуганно.

– Ну, сейчас много лекарств, – смутившись, сказал он. – Еще травы всякие, свечи. Нужен полный покой, – добавил он неожиданно для самого себя.

– В смысле? – изумленно спросил Прохоров.

Ивакин покраснел.

– Целомудренное у вас поколение! – сердито сказал Прохоров. – Все как‑то… секса нет, геморроя нет. Чего ты краснеешь‑то? Нормальный вопрос. Дочка твоя, соплюшка, небось, не моргнув глазом на такое отвечает. Как мир изменился, а?

«Как мир изменился!» – печально подумал Ивакин. Раньше он из‑за такой ерунды, как геморрой, даже и не напрягался. А теперь краснеет как дурак. И отчего? Оттого, что Прохоров подумает, что он, Ивакин, подумает, что он, Прохоров…

 

3

 

Дело, которому Владимир Александрович Ивакин отдал всю жизнь, он считал самым благородным на земле. На второе место, с небольшим отрывом, он ставил медицину. Очень хотел, чтобы дочь стала врачом. Только медики и милиционеры, по мнению Ивакина, занимались настоящим делом, результативность которого можно было точно измерить, и не в чем‑нибудь, а в человеческих жизнях.

Прекрасно помня свои причины для выбора профессии, Ивакин не совсем понимал тех, кто эту профессию выбирал сейчас. Более того, он многих из новичков подозревал в корысти. Хотя подозревать в корысти тех, кто выбрал самую лучшую профессию, вроде бы, нелепо и нелогично…

В самые тяжкие свои дни (в основном, когда нездоровилось) Ивакин думал, что кто‑то сознательно устраивает дела с милицией так, чтобы она совсем развалилась. Но кто мог быть этот «кто‑то»? Если исходить из принципа «кому выгодно», это мог быть преступный мир. Но Ивакин, всю жизнь боровшийся против этого преступного мира и проигрывавший в половине случаев, все‑таки сомневался в таких возможностях своих извечных врагов, сомневался также и в их интеллектуальных способностях проворачивать столь масштабные заговоры.

В хорошие дни, философски настроенный, Ивакин все списывал на разгильдяйство властей. Дальше этого он старался не думать, потому что на самом деле разгильдяйство было даже хуже, чем заговор. Он только недоумевал, как могут быть разгильдяями люди, стремившиеся к власти, дорвавшиеся до нее и, главное, получающие за свою работу такие огромные деньги и привилегии.

Вроде бы и просто и логично: повысить милиционерам зарплаты до разумных пределов, то есть сделать их не вызывающе маленькими, а обычными, такими, например, как у рядовых сотрудников Сбербанка. Больших бы это потребовало вложений? У Ивакина был калькулятор и были данные о числе сотрудников милиции, он много раз перемножал примерные цифры и никак не мог увязать полученные результаты с действительностью.

Действительностью же были стеклянно‑синие, стеклянно‑серебряные громады зданий, в основании которых плескалась нефть, голубым полупрозрачным огоньком горел газ или, что было совсем уж невероятно и необъяснимо, аккуратными разноцветными кирпичиками лежали несуществующие виртуальные деньги.

Вначале Ивакина страшно возмущало обогащение тех, кто просто оказался поблизости от чего‑то такого, что давало большие прибыли. Потом под влиянием дочери он стал думать, что в нем говорят пережитки социализма: вера в равенство, неверие в избранность и штучную природу таланта. Он стал с большей терпимостью и даже с любопытством наблюдать за теми, кто добился огромных финансовых успехов. Был например, в стране один известный человек, который теперь давал интервью то на фоне одного замка, то в интерьерах другого, отделанных панелями вишневого дерева, то поглаживая белого арабского скакуна, то сидя на рыжем, но тоже арабском. Телекамера меняла ракурс – и вот уже в морской дали проходили яхты, а один раз даже показалось крыло небольшого аккуратного самолетика, и в его иллюминаторе ярко блеснула вишневая панель внутренней обшивки.

Ивакин не был завистливым человеком, но эти вишневые панели потрясли его, слишком уж они далеко ушли от обоев в его коридоре, которые, как назло, имитировали вишню. «Неужели этот известный человек рожден настолько отличающимся от меня, насколько отличаются мои стены от его?» – так впервые в жизни подумал Ивакин. Как и все, он многое знал об этом человеке: знал, что тот когда‑то был карточным шулером и чуть не сел, что потом на него было несколько покушений, но все неудачные, что его особенностью считалась масштабность планов и дерзость их воплощения. Ничем подобным Ивакин похвастаться не мог. Да, видимо, это были ценные качества, они, наверное, стоили и скакунов, и замков и самолетика. «Три покушения! Это какие ж нервы надо иметь, чтобы спокойно спать даже после первого, не говоря о последующих!» – Ивакин поежился.

Классовый подход дал о себе знать, когда сын устроился компьютерщиком в банк. Разговаривая с ним по вечерам, Ивакин порой ловил себя на мысли, что все работники банка – преступники. Они наживались на каких‑то векселях, получая неслыханные прибыли, которые оплачивало государство, они как‑то спекулировали на кредитах, как‑то отмывали деньги за счет налогов, которые государство великодушно списывало, хотя как раз этому государству не хватало денег на повышение зарплаты милиционерам.

«Ты поменьше отцу рассказывай. Видишь ведь, он переживает», – шепотом сказала жена сыну в коридоре. Почему‑то эти подслушанные слова не разозлили Ивакина, а рассмешили. Все опять встало на свои места. Мир снова стал делиться на жуликов и честных людей, и то, что кого‑то еще не посадили, было всего лишь издержками производства.

Конечно, молодые, да хоть тот же сын, были лучше воспитаны для обмана. Их‑то как раз и убеждали все эти рассуждения о более талантливых, более склонных к риску, более образованных – заслуживающих своих денег. Убеждали потому, что давали некий шанс, которого у стариков уже не оставалось. Ивакин видел: большинство его молодых коллег заражены этой надеждой.

В ней было много позитивного, но было и много лжи, хотя бы уже потому, что теперь перестали называть обманщиков обманщиками, воров ворами. Теперь всегда надо было добавлять: «Что ж, такие времена».

В общем, Ивакин не очень любил молодых своих сотрудников. Как и в любом другом учреждении, у них тоже знали, кто замечен, а кто честный, к некоторым прилепилась слава абсолютно неподкупных (этой славой особенно дорожили те, кто сознательно строил большую карьеру), однако Ивакин подозрительно относился ко всем молодым, выбравшим работу в милиции. Так что неведомого парня, ушедшего «туда, где платят» и якобы предсказавшего убийство, – его, кстати, звали Мишей, – Ивакин заранее одобрил: молодец, не лентяй. Для молодых работы в Москве – завались! Чего в пресс‑службе штаны протирать?

Бывший сотрудник пресс‑службы Миша, однако, с Ивакиным не связался. Ивакин подождал пару дней, даже позвонил Прохорову – тот, как назло, слег с ангиной. Поднимать шум вокруг непонятной и невыясненной истории Ивакину не хотелось: Владимир Александрович уже дохаживал последние дни и знал, что, хоть его и ценят, и на заслуженный отдых бы не отправили, если бы он сам не решился, но молодые сотрудники посмеиваются над его манерами, его романтизмом, его пристрастием к детективным романам, его желанием в банальных и совсем не литературных преступлениях найти хоть немного от Честертона. Тем более, что Прохоров ошибся – дело об убийстве директора рынка Ивакин не вел, он все уже потихоньку сдавал, но находилось это дело именно на Петровке.

Для успокоения совести Ивакин его полистал – и пожал плечами: убийцы были фактически известны. Обычная «разборка», хотя для нынешних времен и дерзкая. Ивакин с неудовольствием отметил, что убитый директор рынка в прошлом был видной шишкой в партии, тогда еще единственной. Но политика тут ни при чем. Какая там политика, на рынке…

Машину директора обстреляли, зажав в тоннеле. Охранник успел открыть по нападавшим огонь, и, видимо, ранил одного из них. Час спустя «форд» киллеров, основательно обгоревший, нашли в парке неподалеку, а в нем – пистолеты и труп того, подстреленного. Экспертиза показала, что товарищи его добили.

Личность убитого киллера быстро установили, затем так же оперативно вычислили его возможных подельников – правда, пока они находились в бегах. Прилагались даже не фотороботы – вполне приличные фотографии, а к одной еще и отпечатки пальцев. И полное досье на всех. Что‑то царапнуло Ивакина, когда он листал увесистый том, он даже замер, уставившись в стену, но возраст есть возраст, правы молодые следователи… Надо экономить силы.

Спустя две недели Прохоров объявился на Петровке. Похудевший. Увидев Ивакина в коридоре, он хлопнул себя по лбу.

– Только сейчас понял, зачем ты мне названивал! – весело крикнул он, еще немного сипя.

– Мама передала? Ты извини, что не зашел, она сказала, что тебя выписывают… А что вообще за намеки? Зачем это я названивал, по‑твоему?

– Помучил я тебя? Эх ты, Штирлиц! Посмотрел дело?

– Во‑первых, я звонил, чтобы узнать о твоем здоровье…

– Ой! – ласково сказал Прохоров.

– Не ойкай! Во‑вторых, дело я посмотрел. Ничего особенного. Оно, считай, раскрыто.

– А другое? С бабой убитой?

– Да ты ж мне ничего толком и не объяснил. Я даже не знаю, о чем речь. А парень твой не позвонил.

– Давай пари на тысячу рублей: все это ерунда и недоразумение? Ага! Боишься? Жалко тысячи?

– Тысячи, конечно, жалко. И тебя жалко. Ты ведь деньги на пиво пустишь, а у тебя и так живот вон какой. Но все‑таки. Сказал «а», скажи и «б». Не могу я, Прохоров, когда что‑то до конца не выяснил.

– Да и я не могу. По болезнь подкосила. Представляешь – две недели с ангиной провалялся! Даже в больницу загремел. В пасти такой нарывище был, ого‑го! Вся задница исколота. Нет, слушай, летом попасть в больницу – и не с дизентерией, а с горлом! Обидно, да? – сказал он с кавказским акцентом.

– Мороженым злоупотребляешь? – улыбнулся Ивакин, возясь с замком.

– Не‑а, за «Спартак» болею! Горло на крике посадил.

– Ну так почему твой знакомый‑то не позвонил? – Ивакин проговорил это уже войдя в кабинет.

– Понятия не имею! Сейчас сам ему позвоню! – пообещал Прохоров и повернулся вокруг своей оси.

Через полчаса он влетел в кабинет к Ивакину с совершенно другим выражением лица – глаза у него были круглые и восторженные.

– Владимир Александрович! – торжественно произнес он. – А девчонку‑то убили!

 

4

 

Тело Марины Леонидовой было обнаружено двумя рыбаками, рано утром вышедшими на ловлю бычков на окраине курортного городка Лазурное, что в десяти километрах от Сочи. Произошло это в воскресенье, восьмого июля, в шесть утра. Находка была хоть и неприятной, но традиционной для летнего периода: тонули летом много, особенно по пьянке.

Не торопясь, приехала опергруппа. Подтянулся кое‑какой народ. Самые любопытные подошли поближе, прислушиваясь. Помимо рутинных реплик прозвучало несколько особенных замечаний: один из молодых милиционеров, ежась от утреннего холода, сказал, что все лето в этом году будет дерьмовое, судмедэксперт мрачно намекнул на то, что не уверен, утопла ли дамочка сама, а другой оперативник, более опытный и взрослый, вслух удивился, потому что никто вроде бы в последнее время не пропадал, а утонувшая пробыла в воде дней пять, не меньше.

Вскрытие показало, что женщине около тридцати пяти лет и она не утонула сама, а была в полузадушенном состоянии опущена в морскую воду, после чего захлебнулась, что душили ее чем‑то вроде веревки, а она при этом сопротивлялась. И тот, кто душил, несколько раз ударил ее по голове, по рукам и в живот.

Несмотря на все слухи о криминальных проблемах юга, убийство в таком городке, как Лазурное, все‑таки было делом чрезвычайным. Здесь, как и везде по стране, запросто убивали в пьяной драке на какой‑нибудь нехорошей, но давно известной участковому квартире, убивали также в пьяной драке на улице, умирали наркоманы (вполне возможно, и насильственной смертью), наконец, раз в год отстреливали кого‑нибудь из пятерых местных «братков» (их число, как и число членов Французской Академии, при этом оставалось неизменным). Лет десять назад по Лазурному прошелся знаменитый на всю страну серийный убийца – но никого не убил, только напугал двух женщин. Правоохранительные силы городка беспокоились из‑за близости Грузии и Чечни, однако до сих пор никакие банды оттуда не проникали, наоборот: все большее число отдыхающих свободно ездило на лето в Гагры, робко вспоминая прежние маршруты и даже скупая там дома. За две тысячи долларов люди становились хозяевами целых усадеб со спускающимися прямо к пляжу мандариновыми садами, красивыми старыми домами, обернутыми деревянными галереями в грузинском стиле, – но, конечно, покупали москвичи или сибиряки. У местных таких денег сроду не водилось.

Городок Лазурное когда‑то был довольно престижным курортом. Его ценили номенклатурные работники как раз за то, за что нынешние туристы‑голодранцы недолюбливали: тишину, покой, чинность. Правда, и тишины, и чинности с тех пор сильно поубавилось. Некогда блестящие (в прямом и переносном смысле) корпуса министерских санаториев теперь вызывали только умиление: это из‑за таких‑то привилегий разгорелся перестроечный сыр‑бор?! Потертые дорожки в коридорах, тусклые деревянные панели холлов, изогнутые и заржавевшие ограды балконов в стиле конструктивизма, которому, как никакому другому стилю, требовалась сияющая новизна – вся эта вожделенная былая роскошь еще и неприятно пахла тушеной капустой. Выстроившиеся вдоль бухты санатории теперь в любое время года стояли полупустые: единственной ценностью, которой еще можно было бы гордиться, оставались гектары прекрасных парков, но и те были неухожены и старомодны. В них хорошо смотрелись бы полные министерские жены в крепдешиновых платьях, но никак не современные дамочки в джинсах и лосинах.

Жестокое убийство молодой и, скорее всего, приезжей женщины всколыхнуло Лазурное. Местное телевидение немедленно дало информацию в эфир, очевидцев просили откликнуться. Это было недальновидно: городок жил за счет курортников, в большинстве санаториев показывали местный канал, и немногочисленные отдыхающие в очередной раз скривились – отдых на Родине не давал настоящего покоя.

Через два дня личность убитой была установлена. Однако не благодаря телевидению. Хозяйка одного из частных домов на другом конце города, встревоженная тем, что заплатившая вперед квартирантка не появляется уже неделю, обратилась в милицию.

Пропавшая квартирантка не вызывала у хозяйки никаких подозрений, хотя прописываться отказалась и даже паспорта из сумки не достала. Она прожила в Лазурном две недели, на отдыхе не развратничала, как делали остальные женщины ее возраста, стремившиеся урвать хоть немного последнего бабьего счастья; она лишь гуляла, ела фрукты, целыми днями пыталась загореть под низкими и беспросветными облаками и даже первые два дня провалялась дома с ожогами и высокой температурой.

Хозяйка промаялась целую неделю, ожидая появления или хотя бы звонка квартирантки, ушедшей вечером во вторник гулять и неосторожно надевшей на шею золотую цепочку со старинным кулоном (хозяйка ей немедленно на эту неосторожность указала, но та легкомысленно отмахнулась). Утром в среду она отправилась в милицию. Там ее информацию сопоставили с другой, и пришлось Анжеле Сергеевне, шестидесяти пяти лет, честной вдове и аккуратной хозяйке, ехать на опознание в морг. Глянув в лицо утопленнице, она узнала свою квартирантку.

Уже через двадцать минут в двух комнатах, где проживала квартирантка, начался обыск, и были найдены документы, деньги (две тысячи долларов), наряды, лекарства, детективы, пара книг по истории искусства – обычный курортный набор, если не считать очень крупной для Лазурного суммы денег.

Маринины имя, возраст и адрес были впервые произнесены вслух.

 

5

 

Ивакин сам позвонил Мише, но тот встречаться не захотел.

– Вы поймите, Владимир Александрович, – сказал он. – Мне сейчас надо ехать туда, забирать ее как‑то.

Или там хоронить? Как это делается, ума не приложу! Как хоронят? Что вообще делают? Все это требует времени, средств, а у меня ни того, ни другого… Пять лет отдал родной милиции, даже не подозревал, сколько денег теряю ежемесячно! Недавно вот устроился на другую работу. Здесь прогульщиков не любят, а я, как назло, уже отпрашивался!

– А почему вы, Миша? – мягко спросил Ивакин. – Вы что – самый близкий родственник?

– Да я троюродный брат! И при этом единственный родственник.

– Это нетипично.

– Так получилось. Ее родители в Питере, в детском доме выросли. Родственники в блокаду умерли, других репрессировали. Как‑то случайно одна дальняя ветвь уцелела, а на ее конце – два хилых листочка, я да мать моя полупарализованная. Но мать с Мариной не в ладах… была. Слишком уж они похожи. Вечно всем недовольные, злоязычные.

– Вы, Миша, куда ушли‑то от нас? В газету, на телевидение?

– Нет. И не на радио. Я в фирму «Аквафор» ушел. Я там менеджер по продажам.

– По журналистике не скучаете? – Ивакину все‑таки хотелось встретиться с ним, поговорить, и он немного подыгрывал.

– Я не журналист, Владимир Александрович. По природе своей не журналист.

– А Марина?

– И Марина… Знаете, у меня действительно очень трудное время. Давайте перенесем разговор. Вы ведь, я так понимаю, неофициально?

– Правильно понимаете.

– Ну вот. А меня сейчас и официально столько будут таскать, что мама не горюй!

«Там ее похоронит. Сюда не повезет», – беззлобно подумал Ивакин. Осуждать людей он не любил – сам был не ангел.

– Мне, Миша, наш общий знакомый, Прохоров, сказал, что у вашей сестры с работой проблемы были.

– Все верно, у нормальных людей работа, а у нее проблемы. За двенадцать лет, прошедших после университета, она так и не поняла, что не создана для журналистики. Ну, нет таланта, понимаете? Конечно, писать абы как любой грамотный человек может, но если только «абы как», то ты и останешься навечно на вторых ролях. Двенадцать лет и все время на побегушках! Плохим корреспондентом в плохих изданиях.

– А что, корреспондентом плохо?

– А как вы думаете? Тридцатипятилетняя тетка с микрофоном в руках пристает на улице к прохожим. Как это выглядит? Корреспондентом хорошо быть в двадцать, еще лучше в пятнадцать. А в тридцать пять надо быть ведущей ток‑шоу, режиссером, обозревателем, главным редактором. Можно быть и директором канала в этом возрасте. Это тоже неплохо.

– Так ведь каналов на всех тридцатипятилетних не напасешься? – улыбаясь, возразил Ивакин.

– Ну, это я так выразился. Я имел в виду, что Марина не хочет… не хотела согласиться с тем, что в журналистике карьеру ей не сделать. И покидать журналистику… не хотела. Эта профессия казалась ей престижной. Поэтому она соглашалась на любую работу. А любая работа в журналистике – это… У нас ведь, в основном, очень мало платят. Да она почти голодала!

– Может, я что‑то не понял? А газета «Без цензуры»?

– Так она совсем недавно туда устроилась.

– Там‑то хорошо платили?

– Замечательно. Правда, она внештатно работала, но все равно, думаю, хорошо получала.

– Думаете или знаете?

– Думаю. Она мне не докладывала.

– Не хвасталась?

– Да мы мало общались в последнее время. Я ведь теперь у капиталистов работаю, а они, гады, умеют из человека соки выжимать… Так, по телефону болтали несколько раз.

– У нее что, отпуск был? Я имею в виду, с чего она вдруг на курорт уехала. Вроде рановато, если только недавно устроилась?

– Вообще то внештатникам отпуск не полагается. В газете ее искали, с ног сбились, насколько мне известно. Бросила все дела и умотала на юг. Как? Почему? Такая работа! Да за нее держаться нужно обеими руками… Правда, это в Маринином духе. Есть в ней такое… было… Высокомерие по отношению к деньгам.

– Значит, это была не командировка, не отпуск… – Ивакин помолчал немного, Миша нетерпеливо кашлянул. – А почему Лазурное? Может, роман какой‑нибудь? Были у нее знакомые там?

– Нет, какие знакомые… А почему Лазурное? Да черт его знает! Она там когда‑то отдыхала с отцом в санатории. Но много лет назад, она тогда ребенком была. Приятные воспоминания, видимо, хотя там, надо полагать, деревня‑деревней. Но Марина за последние десять лет вообще никуда не выезжала, только на дачу, а там развалюха такая, дача – одно название. Для нее и Лазурное – предел мечтаний.

– Не говорила, что на море собирается?

– Да нет же! Даже намека никакого! Но, повторяю, мы мало в последнее время общались. Так получилось, что и я, и она почти одновременно устроились на работу, где надо работать, а не штаны протирать.

– А что за история со статьями про убийства?

– Это вам Прохоров рассказал?

– Да. Вы его, видимо, об этом не просили… Но вы же знаете, что он мне рассказал, он ведь вам звонил насчет этого?

– Да, знаю… Владимир Александрович, давайте так: я приеду из Лазурного и мы поговорим. Однако мне кажется, что и Прохоров, и вы что‑то не так поняли. Но выяснять это у меня времени нет. Все потом, хорошо?

«Я выгляжу идиотом, – с неудовольствием подумал Ивакин. – Нельзя же так, в конце концов, цепляться за оброненное кем‑то слово». Но знал, что не отстанет.

На следующей неделе его провожали на пенсию. Если вдуматься, это было горестное событие. Жизнь заканчивалась. Работать, правда, надоело и особенно надоело рано вставать. Недавно дочь прочитала Ивакину газетную статью о том, что только шестая часть людей на планете – жаворонки. Сов в два раза больше. Эта информация потрясла Ивакина, как два года назад его жену потрясла автоматическая стиральная машина, как всех их после рождения второго внука потрясли памперсы. Оказалось, что столько страданий в жизни были напрасными! «Кто изобрел памперсы? – воскликнула его жена, пеленая второго внука. – Кто этот человек?! Дайте мне его адрес, скажите, куда слать цветы, за кого молиться в церкви, наконец!» Невестка, растившая первого ребенка еще без памперсов, стояла рядом и с невыразимой печалью качала головой. Видимо, у всех были свои «напрасные страдания».

Теперь он был хозяином своих утр. Это радовало Ивакина, но он ожидал от своей радости и какого‑нибудь нервного срыва: все‑таки старость – мало дел и много мыслей, а мысли расстраивают, а если не расстраиваться, то еще хуже – все Фрейда читали, все знают об этих штучках с загнанными внутрь переживаниями.

«Глупости, – говорил сын Алешка, словно читал отцовские мысли. – Живи и радуйся! Ты у нас парень психически здоровый. У тебя, мать говорит, и кризиса среднего возраста не было!» – сын вздыхал, потому что сам чуть с ума не сошел от этого кризиса, о чем родители, конечно, не знали. «Кто его знает, был он у меня или не был! – ответил Ивакин. – Ведь в наше время об этом и не слышали». Он с неприятным чувством вспоминал, что примерно лет в тридцать пять единственный раз изменил жене, причем с особым цинизмом. Может, это оно и было…

Уход на пенсию Ивакин отмечал дома – это был праздник для родственников и стариков с работы. Но вот молодые сослуживцы его неожиданно удивили и растрогали: накрыли в кабинете стол, подготовили концерт, под гитару спели переделанную песню из «Семнадцати мгновений весны» – «Не думай о коллегах свысока». Это был намек на то, что он проницателен, как Штирлиц. Или таковым себя мнит.

Потом была официальная часть, уже в зале: Ивакину вручили грамоту и премию – на три тысячи больше, чем он рассчитывал.

– Думали путевку дать, – сказал генерал, тряхнув как следует его руку. – Но у вас, говорят, дача имеется. Фазенда. А с фазендой копеечка нужнее! По себе знаю.

Шутку одобрительно восприняли только в первом ряду, галерка же угрюмо вздохнула: все знали, что генеральская фазенда оценивается в астрономическую копеечку.

– Меркантильно это как‑то, – тоже пошутил ивакинский начальник. – И удовольствия никакого. Сейчас накупит лопат, семян, а так бы человек на море съездил!

– Там дожди, – возразил сидевший в третьем ряду Прохоров. Он смотрел прямо в глаза Ивакину, и взгляд его был чрезвычайно странным.

– А пенсионеру что нужно, солнце, что ли? Наоборот, для его возраста это прекрасная погода! – возмутился ивакинский начальник.

– О каком море речь? – добродушно спросил Ивакин, освобождая руку.

– Вы еще спрашиваете, Владимир Александрович! – сказал районный глава. – Неужели вы ни разу в нашем санатории не были на Черном море? Мы же раньше много путевок выдавали.

– И я не был! – сказал кто‑то на галерке. «Господи, так вот откуда мне знакомо это название –

Лазурное! – Ивакин чуть не произнес это вслух. – Там же наш санаторий!»

– Поди приватизировали уже, – опять заговорила галерка. Заместитель начальника по кадрам заерзал в своем первом ряду, борясь с искушением встать и посмотреть, кто это размитинговался.

– А что, – сказал Ивакин. – Хорошая мысль. Дачу пусть сын достраивает. Я на море съезжу. А то стыдно признаться – ни одного курортного романа в жизни. Вспомнить нечего!

– Можем устроить? – спросил генерал заместителя начальника по кадрам.

– Роман?

– Путевку!

– Да можем. Но там сейчас не сахар. Все развалилось. Даже кроватей не хватает, – сказал тот.

– Все на фазендах, – прокомментировала галерка.

– Ты поосторожней с романами‑то, – предупредил ивакинский начальник. Он был у них в управлении главным специалистом по здоровому образу жизни. – В нашем возрасте вредно. Можно инфаркт подхватить…

– На курортах не инфаркт подхватывают! – засмеялась галерка. – А другое!

– И питание там неважное, – добавил заместитель по кадрам.

– А вот это хорошо, – одобрил ивакинский начальник. – Много есть тоже вредно.

– Ну что, лучше путевку? – спросил генерал.

– Да, – сказал Ивакин. – Путевку. В Лазурное. – Он весело глянул в глаза Прохорову.

– Горбатого могила исправит! – сказал тот.

Заместитель по кадрам не выдержал, встал и грозно глянул на последние ряды.

 

6

 

После ранней и жаркой весны наступило холодное и дождливое лето. А с десятого июля небеса по‑настоящему разверзлись. Ливни забушевали по всему побережью – не только черноморские, но и все южные курорты Европы были залиты небесной водой.

Плохая погода моментально обнажила то, что жители и власти курорта пытались скрыть: бедность и грязь. За поникшей зеленью показались потрескавшиеся фасады, холод загнал отдыхающих в гостиницы – и убогие интерьеры номеров сразу показались невыносимыми. В обшарпанных столовых и кофейнях не сиделось, по разбитому асфальту не гулялось – лужи стояли в метр глубиной. «А если б не на премию поехал, а честно накопленное заплатил?» – с ужасом думал Ивакин, ковыряясь в перловой каше. Он и не подозревал, что она еще где‑то, кроме армии, осталась.

Одна дамочка средних лет (это если считать продолжительность жизни равной ста годам) уже обратила на него внимание. Она была не в его вкусе, но понаблюдав за ней два дня, Ивакин решил все‑таки откликнуться: погода была просто невыносимой. Однако поговорив с ним минут пять, дамочка неожиданно разочаровалась и, не прощаясь, ушла. «Чувствует, что я верный муж», – утешил себя Ивакин.

Пробовал он и гулять по пляжу. Но его представления о дожде были по‑московски наивными. Зонт мгновенно выворачивало наизнанку, но он бы и не помог: из‑за сильного ветра казалось, что дождь льется сбоку и снизу. Море было невероятно грязным; эта грязь как‑то сразу напоминала, что море, как лужа, имеет свои границы.

Впрочем, Ивакин всегда толковал происходившее с ним, плохое ли, хорошее, мягко говоря, тенденциозно, и потому слыл упрямым и суеверным, хотя сам себя считал покладистым и рациональным. Вот и сейчас он сказал себе: «Что я, в последний раз на курорте?» – и достал записную книжку.

С замначальника местного ГУВД он учился когда‑то в Омской высшей школе милиции. Лет двадцать назад они даже делали попытки дружить семьями, но Ивакин постеснялся: во‑первых, Семенов уже тогда занял этот пост, что считалось многообещающим, а во‑вторых, с жителями курортов много таких, умных, желают дружить семьями. Так отношения и заглохли, не успев расцвести. Семенов не настаивал. На телефонный звонок он, однако, ответил с большим энтузиазмом. Заставил записать адрес, спросил, прислать ли машину.

– Зачем мне время экономить, Сергей Палыч? – ответил Ивакин. – У меня теперь одна забота – как его тратить.

– Ну, в общем‑то, – согласился Семенов. – Тогда с ночевой!

Старый однокурсник сильно раздался вширь. Говорил он, как и все начальники, категорическим и подчеркнуто дружеским тоном, но в целом, видимо, остался прежним балагуром и незлым человеком. Попенял Ивакину, что тот ни разу не погостил у него, а на предложение заезжать, если будет в Москве, ответил:

– Да ну эту вашу Москву! Как ты живешь там, не понимаю!

– Привык, – улыбнулся Ивакин.

– Не знаю, не знаю! – Семенов налил еще по рюмочке. – Я со всем в Москве могу смириться, кроме одного – расстояний. Я ведь здесь как живу: с работы пришел – через пять минут на пляже. Не хочется на пляж – через десять минут на рыбалке. Понимаешь? Через десять минут после окончания службы я уже сижу с удочкой! Через десять минут, Володя! – он строго погрозил Ивакину пальцем, как бы подозревая, что тот недостаточно внимательно относится к этой цифре.

Семеновская жена, тучная женщина с недовольным лицом, вышла из кухни с блюдом хинкали.

– Расстояния – это да, – философски согласился Ивакин, решив свою рюмку оставить на следующий семеновский раз, но тот с такой обидой уставился на него, что Ивакин, морщась, выпил.

– И какая рыбалка! – продолжал свое Семенов.

– Бычки?

– Это ты, Ивакин, бычок! А наша настоящая рыбалка – это когда мы едем в Дагестан, к шурину моему, и там на мощнейших байдах на осетра ходим. Эх! У меня шурин знаешь какой? Он раньше браконьером был, пулевые ранения имеет. Фурами рыбу возил. Однажды провез полтонны икры в машине, замаскированной под свадьбу. Все как надо было: и ленточки, и кукла на капоте, и жених с невестой. Крупно работал, с фантазией… А теперь он начальник рыбнадзора.

Ивакин от неожиданности подавился соленым помидором. Семенов тоже засмеялся.

– Да‑да, я не шучу. Ну, он хороший парень! Надо и за него выпить, не забыть. Ты надолго приехал?

– На две недели. Но уже три дня проотдыхал.

– Не, не успеем. Ты надолго приезжай, тогда свожу тебя на настоящую мужскую рыбалку.

– Стар я уже на байдах гоняться.

– Да ладно! – Семенов игриво ткнул его в бок. – Все только начинается в нашем возрасте. Это ведь, если вдуматься, вторая молодость! Вот я, скажу тебе откровенно…

Тут в комнату вошла семеновская жена с блюдом баклажанов и с недовольным выражением лица: осуждающим то ли неизбежное старение, то ли какие‑то издержки семеновской второй молодости.

– Ты, мать, посиди с нами. – Семенов изо всей силы хлопнул ее по спине, так что блюдо с баклажанами вылетело у нее из рук и приземлилось посредине стола. – Ты помнишь Володьку? Это же друг мой был! Как мы с ним в Омске куролесили, а!

Жена подозрительно посмотрела на Ивакина, как бы говоря: «И ты туда же?»

…Ивакин обратился со своей просьбой уже в конце вечера, когда были съедены и голубцы, и хинкали, и жареные баклажаны, и осетрина («Шурин прислал. Конфискат», – признался Семенов), когда уже чай попили, и хозяйка пошла стелить гостю постель.

– А что такое? – удивился Семенов.

– У меня в этом деле личный интерес.

– Родственница? – присвистнул Семенов. Ивакин неопределенно поиграл бровями. – Ну, ознакомься. Я позвоню ребятам… Эх, Володя! Зачем на пенсию пошел? Видишь, еще и месяца не прошло, а ты уже скучаешь.

– Так, Сережа, заскучаешь тут! Ни покупаться, ни позагорать.

– Тоже верно. Значит, говоришь, личный интерес. Там, насколько мне известно, убийство с целью ограбления. Вообще‑то, для наших мест это не очень характерно. Это не Москва. У нас, конечно, грабят, машины угоняют, морду курортникам набить могут, но чтобы убийство… Правда, мне сказали, что у нее какие‑то бриллианты были.

– Бриллианты?!

– Какой‑то антиквариат, что ли. Я врать не буду, особенно не интересовался, я ведь зам по внутренней безопасности, так что ни уголовные преступления, ни следствие ко мне впрямую не относятся. Так, слышал кое‑что. Следователь возмущался, что с такими ценностями люди на пляж ходят. Еще деньги большие в ее вещах нашли. Она богатая была?

– Да ты не понял, она мне не родственница. Я тут кое‑что проверял, а эта убитая рядом проходила. Но, может, совпадение. Тем более если, как ты говоришь, убийство с целью ограбления.

– Да, это главная версия. Но ты проверяй. Мало ли чего. Может, и нашим поможешь? У нас ведь народ стал какой‑то… Мелкий народ. Особенно молодежь…

На следующее утро Семенов уехал рано, гость еще спал. Но в одиннадцать позвонил, сказал, куда подойти и кто ведет дело. Ивакин допил кофе, взял у семеновской жены карту города, телефонный справочник и отправился под дождем расследовать дело Марины Леонидовой.

 

7

 

К одиноким женщинам, приезжавшим в Лазурное, местные, в том числе и милиционеры, всегда относились неважно.

– Приезжают приключения на свою задницу искать! – так это сформулировал молодой самоуверенный следователь Прокопенко.

Ивакин изумленно уставился на него.

– А что? – сказал Прокопенко. – Тридцать пять лет бабе, ни мужа, ни детей, две штуки баксов запросто в чемодане. Приехала оторваться. Разве не так? Журналистка. Могу себе представить, какая у нее… – он поиграл пальцами. Ивакин даже дышать перестал: ждал чего‑то неприличного. – Мораль, – неожиданно закончил Прокопенко. Ивакин выдохнул.

– Вы быстро нашли ее родственника, – заметил он.

– Ее журналистские удостоверения помогли, они у нее в чемодане лежали. Удостоверение сотрудника газеты «Без цензуры», правда, внештатного. Даже и не удостоверение – пропуск. Выдан месяца два назад. Еще удостоверение обозревателя газеты «Малые города России». Просроченное. Что это за газета такая? – Ивакин пожал плечами. – Мы позвонили и туда, и сюда. В «Малых городах» сказали, что она работала у них полтора года, но два месяца назад уволилась, и они ничего о ее частной жизни не знали и знать не хотят. А в этой «Без цензуры» соединили с главным, он и сказал, что у нее есть брат. И назвал его телефон.

– Интересно, – сказал Ивакин. – Там полтора года работала, и ничего не знают. А здесь только два месяца. Внештатно. И знают телефон троюродного брата.

Прокопенко развел руками.

– Эксперт считает, что убита она была во вторник третьего июля, – продолжал он. – Место мы определили с вероятностью до девяноста процентов. На наше телевизионное обращение откликнулись свидетели, парочка влюбленных, они видели как раз во вторник в десять вечера в районе Комсомольского парка мужчину и женщину. Они шли к морю и негромко переругивались. Ну, или спорили. Точнее, она что‑то говорила на повышенных тонах, а мужчина ее успокаивал, даже приобнимал за шею. Женщина похожа на эту Леонидову, мы показали им фотографию в полный рост – те двое, свидетели, почти уверены, что это она. У нее такая, знаете, фигура неправильная. Она полная, грудь очень большая. И одета эта женщина была так же, как Леонидова. Есть и описание мужчины. Но оно очень приблизительное. Светлый костюм, средний рост. Мы считаем, что ее убили там, в парке, на берегу. Течение, которое проходит вдоль бухты Лазурного, должно было вынести тело на пирс, где мы ее нашли. Мы всегда ищем в районе пирса тех, кто пьянствовал в парке и потом пропал. Но она была абсолютно трезвой. Прокопенко достал сигарету и закурил.

– Убийство сильно смахивает на убийство с целью ограбления. – Он выпустил в потолок почти безупречное по форме кольцо дыма. Ивакин невольно проследил за ним взглядом. – Я думаю, эта Леонидова познакомилась здесь с каким‑нибудь красавчиком, который понял, что она обеспеченная дамочка. Думаю, он здешний.

– Почему?

– Выбор места убийства очень удачен. Надо быть здешним, чтобы знать особенности парка. Съездите, посмотрите, вы сами поймете. Есть одна важная деталь: хозяйка, у которой Леонидова снимала комнаты, утверждает, что та постоянно носила золотую цепочку с кулоном. Большим и, видимо, очень дорогим. Леонидова рассказывала, что это старинная вещь, досталась ей то ли от бабки, то ли от прабабки. Антиквариат. Что за камень прямо не сказала, но намекнула, что бриллиант. Если это так, то он немереных денег должен стоить. Хозяйка все изумлялась, что она этот кулон даже на пляж надевала. Спросила, не боится ли, что украдут или волна смоет.

– А Леонидова что ответила?

– «Не мы для вещей, а вещи для нас». Да, так и записано. Кстати, она почти не купалась. Пасмурно было. Так, лежала на пляже, сверкала драгоценностями, мужика, наверное, хотела подцепить. Вот и подцепила.

Ивакин недовольно сощурился: он не любил, когда под готовую версию подгонялись любые факты.

– На трупе этой цепочки не было, – сказал Прокопенко. – На шее не обнаружено никаких следов от нее.

– А ушла она в ней?

– Да. Это абсолютно точно. Хозяйка еще подумала, что опасно вечером с таким украшением выходить. Обычно‑то Леонидова по вечерам дома сидела, чай с хозяйкой пила, а тут ушла. Мы, конечно, на берегу все облазили, но украшения не нашли. Сейчас на всякий случай проверяем скупщиков, в ломбарде были; мало ли, может, хахаль ее и здесь пытался продать, если дурак. Хозяйка дома утверждает, что видела этого парня. Часов с семи он ошивался у соседнего особняка. Хозяйка шла из магазина и обратила на него внимание – в частных домах воров боятся. У нас, правда, не особо этим балуются, но теперь такие времена! Грузия вон рядом. – Прокопенко сердито махнул рукой.

– Он был похож на грузина?

– Почему на грузина? На русского он был похож.

– Фоторобот составили?

– Свидетельнице шестьдесят пять лет, и без очков она была. Спасибо, что очертания разглядела.

– Больше его никто не видел?

– Больше никто. Ну, мы продолжаем опрашивать. – Прокопенко снова выпустил кольцо. На этот раз кривоватое. – В девять Леонидовой позвонили. Наверное, как раз этот парень по мобильному или из автомата, и она вышла из дома. Нарядилась. Хозяйка решила, что на свидание, но расспрашивать не стала.

– То есть в дом он не заходил?

– Не заходил.

– И раньше не появлялся?

– Нет. Но она ему вроде бы сама звонила накануне. Хозяйка тоже считает, что он местный. Во‑от… Как они добирались до парка, мы не знаем. Поздно уже было. Наверное, на машине. Может, на попутке? Свидетелей нет.

– Странно. Самый сезон.

– А вы видите, какой теперь сезон? Вы в каком санатории остановились? В эмвэдэшном?

Ивакин кивнул.

– Так у вас еще центровое место. И то, наверное, народу нет? А тут частный сектор. Тупик. Вот такая история… Да, самое главное забыл: ей много раз звонили и после того, как она ушла. Весь вечер и все утро. Один и тот же мужчина. Но думаю, не он, а сообщник.

– Почему не он?

– Второй звонок раздался минут через тридцать после первого. Тогда Леонидова еще была жива, и он был рядом с ней. Потом каждые полчаса звонил. То есть и почти в момент убийства и сразу после. Это какие нервы у него?

– Звонок местный?

– Да.

– Может, вообще к делу отношения не имеет?

– Нет, точно сообщник. Почему я так думаю: они наверняка хотели еще в доме пошуровать – две тысячи долларов, шутка ли! – но не ожидали, что там хозяйка. Она ведь должна была уйти на работу – по вторникам и четвергам эта женщина всегда работает в гостинице ночной дежурной по этажу, но именно на той неделе дежурство перенесли. Самой Леонидовой хозяйка сказала об этом только во вторник, так что красавчик, бродивший вокруг дома, про перемену эту точно не знал. Ребята прокололись – потому и названивали.

– Активную жизнь вела эта Марина, – заметил Ивакин.

– Я же говорю: оторваться приехала!

– В Лазурное? Оторваться?

Прокопенко обиженно выпятил губу и пожал плечами, как бы говоря: «Не нравится – уматывай».

– Вы сказали «одинокая баба, ни мужа, ни детей, оторваться приехала». Это показания брата?

– Не только – неожиданно ехидно ответил Прокопенко. – Это еще дедукция.

– Не понял.

– Брат показал, что Леонидова никогда не была замужем и кандидатов на горизонте тоже не появлялось.

– А любовник был?

– Сказал, что нет. Но тут и без его показаний ясно: был бы любовник, она бы с ним на море приехала, ведь так? К нам в одиночку приезжают либо дамочки, уставшие от супружеской жизни, либо те, кто у себя дома совсем никого найти не может. Они тут избавляются от комплекса неполноценности. И что мы им можем гарантировать? Да ничего! У нас здесь сейчас проходной двор. Вокруг война, рядом совсем нищие регионы. Могут убить за бриллиант, как вы думаете? За две тысячи долларов?

– Что еще, кроме денег, нашли в ее чемодане?

– Пожалуйста. – Прокопенко достал бумагу. – Паспорт. Два пропуска. Карточки всякие… дисконтные, пять процентов, три процента, коробка с косметикой, детективы, три штуки. Корецкий. Книга «Живопись Рубенса». Два тома.

– А это зачем?

Прокопенко удивленно взглянул на него, но не ответил.

– Дальше: четыре платья летних, халат шелковый, джинсы, белье, пляжное полотенце, сумочка, в ней кошелек с мелочью.

– Так сумочка дома осталась?

– Хозяйка сказала, что она с пустыми руками выскочила. В кармане брюк мы нашли две сотни.

– Ненадолго, получается, выбегала.

– Ну, он, наверное, в ресторан ее пообещал сводить. Там есть у парка. Зачем ей деньги?

– Все равно странно. Помаду хоть должна была захватить, пудру, в ресторанах женщины обычно подкрашиваются.

– Не знаю. Мне продолжать?

– Да. Извините.

– Еще нашли фотографии.

– Чьи?

– Собственных несколько штук, матери покойной, мужика какого‑то.

– Брат опознал мужика?

– Опознал. Сказал: давний любовник. Единственный соискатель ее руки. Они лет семь назад расстались и больше не виделись. Причем, это она его бросила.

– А фотографию с собой продолжала возить?

– Ну, надо же хоть кого‑то с собой возить в тридцать пять‑то лет. Так, еще: золотое кольцо с цирконием – в косметичке лежало, там же, где деньги. Пакетик с лекарствами.

– Какими?

– Обычными. Анальгин, аспирин, фестал. Много снотворного. Очень много. Называется «ксанакс». Говорят, сильное лекарство.

– У нее была бессонница?

– Хозяйка сказала, что она спала как убитая. Но вроде что‑то перед сном пила. Хозяйка, правда, решила, что таблетки противозачаточные. – Прокопенко немного порозовел.

– Зачем ей противозачаточные, если у нее любовника не было?

– Не знаю, – раздраженно проговорил Прокопенко. – Может, это как раз и было снотворное. Может, еще что. Эксперт сказал, у нее проблемы со щитовидкой были.

– Какие?

– Слушайте… Владимир Александрович. Вам не нравится наша версия? – Прокопенко достал из пачки еще одну сигарету. – Вы что‑то знаете? Может, расскажете? Если у вас есть какие‑то факты, опровергающие наш вариант, поделитесь. – Тон Прокопенко стал совсем неприязненным.

– Нет у меня никаких дополнительных фактов. Я вас расспрашиваю именно поэтому. Хочу получить исчерпывающую картину.

Прокопенко приподнял брови с видом: «Ах, вот как? Ну‑ну».

– Выбегала ненадолго, – задумчиво произнес Ивакин. – Почему хозяйка так поздно заявила в милицию? Через неделю, насколько мне известно.

– Это вы говорите, что она выбегала ненадолго. Свидетельница другого мнения. Сказала: «Дело молодое, любовник, да еще местный – захотела у него пожить». Хозяйка решила, что его жена уехала, вот Леонидова к нему и перебралась. А что не позвонила, так ничего удивительного. «Молодые сейчас только о себе думают». Это слова хозяйки.

– А не могло быть так: он позвонил, она из дома выбежала, но до него не дошла? То есть весь вечер и все утро звонил все‑таки он?

– Вряд ли. Во‑первых, очевидцы в тот вечер видели ее с мужиком в светлом костюме. Значит, с кем‑то она все‑таки встретилась, причем для весьма интимного разговора. Парк – место очень уединенное. Во‑вторых, сообщник звонил только…

– Тот, кого вы считаете сообщником, – поправил Ивакин.

– Тот, кого я считаю сообщником, – зло повторил Прокопенко, – звонил только вечером и на следующее утро. После чего пропал. Если бы это был тот самый любовник, он бы продолжал искать ее, не так ли? За неделю бы всяко объявился. Нет, вы уж извините, может, мы тут у себя в провинции ваших сложностей не понимаем. – Прокопенко заерничал. – Но у нас целый отряд таких красавчиков действует. Бабы‑то дуры.

– Были похожие убийства?

– Убийств не было. Но мошенничеств – сколько угодно. Например, знакомится на пляже, все узнает, слепок ключей делает, потом слезы‑расставания, клятвы всякие, обмен телефонами, а когда она домой прилетает – квартира пустая. Фантазия у народа стала…

– И что же, красавчик убил ее с целью ограбления? – Ивакин помолчал немного. – Распланировано и правда славно: выманили из дома, дом тем временем обчистили. Убивать‑то зачем?

– Я не знаю, какие там бриллианты могли на ней быть, если две тысячи долларов запросто в съемной комнате лежали! Это, может, у вас в Москве такие суммы не считаются крупными, а у нас здесь и за тысячу рублей убивают. Ведь еще, дурочка, хвасталась своими украшениями. Впрочем, может, просто на шизофреника напоролась. У нас тут лет десять назад бродил один… А сейчас каждый второй с диагнозом! Или вообще этот парень ни при чем – она могла с ним расстаться, а потом уже ее ограбили и убили. Но это маловероятно: не бросил же он ее одну в парке – там, к слову сказать, гулять опасно, хотя многие курортники об этом и не догадываются. И если он ни при чем, почему не объявился? Мы и по телевизору давали информацию.

– Испугался, – произнес Ивакин. Прокопенко скептически посмотрел на него. – Итак, ты