Вот уже три недели как в мою жизнь вошел мужчина по имени Григорий. Или Грегори. Так даже интереснее. Он звонит каждый вечер из далекой Америки, мы подолгу беседуем, и порой мне кажется, что знаем друг о друге всё. Хотя конечно же это невозможно. Тем не менее у меня уже выработалась новая потребность – потребность в этом ежевечернем звонке. Я, неожиданно для себя, стала отменять все вечерние мероприятия, чтобы, побыстрее завершив домашние дела и уложив чадо спать, усесться в нетерпеливом ожидании поближе к телефону.
– Добрый вечер, Саша, – начинает Грегори, – ну, рассказывай, как прошел твой день?
Мне нравится его голос – очень глубокомысленный, очень уверенный, очень красивый. Я принимаюсь развлекать его подробностями суетной московской жизни, по ходу повествования удивляясь, до чего забавно и красочно могут выглядеть события одного вполне заурядного дня в устах заинтересованного рассказчика.
– Какая погода в Москве? – спрашивает Грегори. Ему интересно знать всё, чем я живу, всё, что меня окружает, начиная с погоды.
– Какая погода? Прохладно и сыро. С утра моросил дождь, и мне не хотелось вылезать из теплой постели. Но надо было поднимать ребенка в школу.
– Теперь я буду звонить по утрам, и пробуждаться тебе станет гораздо легче.
Смущаюсь. В его голосе впервые за время нашего общения зазвучали интимные нотки. Интересно, а почему это он убежден, что именно после его звонка мне станет легче подниматься? Впрочем, не возражаю. Мне приятно слышать, что кому‑то может быть небезразлично мое пробуждение.
– Какая погода в Нью‑Йорке? – в тон ему продолжаю я заданную тему.
– Превосходная! Наконец наступило мое любимое время года. Сегодня, по дороге на работу (а я хожу в офис пешком, чтобы не давать застаиваться организму), обнаружил, что уже начала распускаться сакура. Ты когда‑нибудь видела цветущую сакуру?
– Нет, к сожалению.
– Скоро увидишь. Ты же не передумала приехать ко мне?
Все происходящее кажется мне занимательным спектаклем или фильмом, в котором я играю одну из главных ролей. Представить всерьез, что я из своей махровой неблагоустроенности могу переместиться в центр Нью‑Йорка, видится умопомрачительным розыгрышем судьбы.
– Значит, у вас на Манхэттене настоящая весна?
– Да, весна у нас в самом разгаре. Тепло, солнечно, в душе бродят мечты и неясные пока еще надежды…
Каков романтик, подумать только!
– Так вы, Григорий – поэт?
– Не без того, не без того…
– В самом деле? Почитайте что‑нибудь… из последнего.
– Из последнего? Что ж, изволь:
Откуда вы узнали обо мне?
Кто вам сказал, что я нуждаюсь в вас?
Что я не раз уж видел вас во сне,
И небеса молил о вас не раз!
Откуда вы пришли? Издалека?
Не стойте там, садитесь здесь пока.
Я долго ждал вас, и моя судьба горька,
Не стойте там, вот вам моя рука!
– И как давно это сочинилось? – с потаенной надеждой спрашиваю я.
– Недавно, – уклоняется от прямого ответа он, – а ты, Сашенька, никогда не пробовала сочинять стихи?
Это я не пробовала? Я‑то пробовала, еще как пробовала! Никто, правда, поначалу не воспринимал всерьез мои угловатые стихосложения…
…Творить и создавать в нашей семье мог лишь отец. Он был драматургом, весьма известным, именитым, хотя (по непонятной мне причине) без всякого лауреатского звания. Драматургом, который изредка, время от времени, забавлялся стишками и эпиграммами по случаю. Мы с Лизой гордились им, трепетали перед ним, за счастье почитали редкое его к нам внимание.
Иногда, чтобы не будить родителей воскресным утром, мы просили их оставить для нас на тумбочке деньги на ранний сеанс в кино, а также на посещение буфета. Потому что, какое же это воскресное кино без предварительного бутерброда с негнущейся, долгожевательной и невообразимо вкусной колбасой? Без лимонада «Буратино» в граненом стакане и особенно без пирожного эклер?
Выполняя просьбу, папа, как правило, придумывал нам стихотворное напутствие. Так, перед фильмом «Пеппи Длинный Чулок» на тумбочке лежала бумажная банкнота, прижатая запиской:
Вот вам, дети,
На кино и на буфетик!
Будьте дружны и разумны,
Одеты, но не разуты.
Целую каждую в пупок –
Ваш Паппи Длинный Носок!
Или как‑то раз, после папиного выступления на фабрике мягкой игрушки, мы с сестрой обнаружили утром на кухонном столе смешного мохнатого Чебурашку с приколотым к лапе посланием:
Дорогие мои дети!
Шлю вам свой пушной приветик.
Вместо грубого папаши –
Черноглазик‑Чебурашик!
Так посредством записок и происходило чаще всего наше общение с родителем. Свидания с ним бывали нечасты. Потому как он всегда был занят. Целыми днями пропадал на встречах, симпозиумах, читке новой пьесы артистам в театре. Ну, а если и находился дома, то, запершись в дальней комнате, именуемой «кабинетом», вдохновенно стучал по клавишам печатной машинки.
Случались, конечно, и золотые мгновения, когда отец, снисходя до своих детей, отрывался от бесконечно создаваемых образов, мизансцен, явлений и диалогов, спускал на землю крылатого Пегаса и вдумчиво развивал наши с Лизой творческие способности. Мы же, пользуясь такой уникальной возможностью, изощрялись, как могли: упоенно выдумывали вслух сказочки да рассказики, наивно рифмовали слова. Папа педагогически выверенно подбадривал каждую из нас, пытаясь разглядеть: на что же мы способны?
Лиза, питавшая склонность к естественным наукам, к сочинительству относилась весьма сдержанно. Ее фантазия заканчивалась там, где подступали старательно вызубренные фундаментальные познания. Легкости и свободы изъяснения ей определенно не хватало.
Я же просто обожала сочинять стихи. С самого раннего детства они пробивались, пузырились или выстреливали из меня. Забавные и бессмысленные. Если вдруг это случалось на скучнейших школьных уроках, я мигом записывала свои творения на развороте школьной тетрадки. Чтоб можно было, отогнув скрепки на сгибе, незаметно извлечь исписанный лист и, дрожа от нетерпения, смешанного со страхом, показать папе. Когда удавалось его отловить. Дело в том, что заходить в тот самый «его кабинет» было строго‑настрого запрещено. А вдруг в приоткрытую не вовремя дверь вылетит с таким трудом прирученный папой строптивый Пегас?
Зато когда отец направлялся в ванную комнату, чтобы приступить к завораживающей процедуре бритья, я могла уповать на его внимание. Заранее рассчитав время, пока взбивается и наносится пенное средство на щетинистые участки лица. Затем, приплюсовав к этому взлет и скольжение бритвенного станка, получить достаточный временной промежуток, чтобы успеть скороговоркой донести до отца свое очередное стихотворное озарение:
Однажды шла машина.
Машина‑Красношина.
Она возила кирпичи, и валенки, и калачи.
Она и пела, и плясала,
И бабку к ужину ждала…
– Ну, допустим, – согласился папа, взбивая помазком в пластмассовом стакане крем Florena. – Что дальше?
Но вдруг однажды стыдно стало.
Машине этой…
Ведь вчера
Случился необыкновенный случай…
Пришел старик к Машине –
Кучер. С огромной рыжей бородой.
И говорит: «Постой‑постой!
Ты не одна у нас на свете,
Вот в цирке (куда ходят дети),
Есть лошади. Поехали туда? Согласна?»
«Да!»
– Ну а потом… – спросил папа, распределяя аппетитную мыльную пенку на щеках и подбородке. – Потом‑то что?!
– Пап, я не успела досочинить в стихах, я могу дорассказать своими словами. Можно?
– Валяй, – кивнул папа, вытягивая верхнюю губу, чтоб было удобнее подбрить щетину над нею.
– Ну, в общем, Кучер повел Машину в цирк, она там увидела, какие из себя лошади, и захотела тоже по арене бегать вместе с ними, но ее не взяли, ну а потом… даже не знаю. Пап, а как бы ты продолжил? – выпалила я торопливо.
– Милочка моя, прежде всего, я не стал бы так лихо накручивать кучу деталей с самого начала, – папа промокнул вафельным полотенцем остатки пены, – у тебя прямо‑таки компот из деталей получился. Стихи надо сочинять осмысленно, последовательно. Каждую строчку лелея. Так, словно бы рассказ пишешь, только в рифму. А у тебя всё вразнобой.
Он, прикрыв глаза, попшикал на себя ароматным одеколоном Drakkar и похлопал ладонями по свежевыбритым щекам.
– Прости, Аля, но ты меня задерживаешь. Спешу на собрание в Союзе писателей.
Я закивала и попятилась. Во мне словно бы обломилось всё на полуслове от дидактического папиного тона. Фантазия с рифмой тоже сникли и попятились.
Папа увидел мое безысходное выражение лица и сжалился:
– Вот вернусь, и продолжим.
Иногда получалось попасть в его благосклонность!
Я решила скоренько, до его возвращения, сочинить другое стихотворение. Более реалистичное. Без «компота из деталей». И персонаж нормальный выдумала. Не машину какую‑то многофункциональную, с непонятным, хоть и зарифмованным, именем Красношина.
А хорошую добрую девочку. По имени Маринка. Пионерку, кстати.
Она, правда, поначалу тоже куда‑то шла – это их несколько роднило с той самой машиной. Только здесь уже появлялись и смысл, и цель, и правда жизни.
Едва услышав поворот папиных ключей в замке, я вылетела в прихожую и выпалила сразу два четверостишия:
Однажды шла Маринка.
В руке у ней – корзинка.
Дошла до поворота,
И… видит… бегемота!
Страшный! Зубастый! И волосастый!
Девочка Маринка
Бросила корзинку,
И помчалась по дороге,
Не жалея свои ноги.
– Вот это уже лучше, – одобрил папа, снимая уличную обувь. И с ходу продолжил:
«Стоп», – взревел бегемот,
Не спеши за поворот!
Встань на расстоянии,
Выслушай признание…
Проходя в свой кабинет, подсказал еще строчку:
Она встала чуть дыша,
Даже жалко малыша!
Я, собравшись с духом:
В отдаленье бегемот,
Тоже дышит во весь рот.
Папа, хитро:
Впрочем, рты подобной масти…
Я, радостно:
Называть удобней – пасти!
Тут мы дружно рассмеялись удачно всплывшей рифме. Боясь упустить редкий шанс его расположения, я уселась на подлокотник кресла и затараторила:
Вот стоят, друг другу веря,
Дышат часто,
Словно звери.
И в размер ужасной пасти…
Папа:
Бегемот воскликнул: «Здрасьти!»
А она, привстав с колен:
Я:
– Здравствуй, гиппо… мато… ген!
Папа, не моргнув глазом:
Говори, но стой вон там:
Страшно мне, гемо… по… там!
Ну а дальше мы застрочили кто во что горазд:
– Лучше просто – бе‑ге‑мот, –
Отвечает скромно тот.
– Ты, по‑моему, меня,
Испугалась как огня?
Я же, знаешь, просто дом ищу,
А к тебе бежал за помощью,
Помоги, я умоляю,
Без воды околеваю,
Похудел гиппопотам
На семнадцать килограмм!
Как дойдет до ста пяти,
Дальше мне уж не ползти.
Окажи ты мне спасенье,
Я погибну без бассейна!
На лице Маринки
Пролегли морщинки.
Мыслит что‑то, трет свой лоб:
– Так, терпи, Гип… по… попоп,
Есть идея. План хитер,
Жди, бегу, Гиппо… мидор!
И умчалась по дороге,
Не жалея свои ноги,
Девочка Маринка,
Позабыв корзинку.
– Вводим новых персонажей! – азартно воскликнул папа.
Мимо шли прохожие,
С виду все хорошие,
Но, вскричав: «Ай, бегемот!» –
Стали вдруг наоборот:
Жалкие, трусливые,
Я:
Потные, плаксивые.
Папа:
Но ожили лица их:
– Браво! Бис! Ми‑ли‑ция!
Пистолетов двадцать пять
Шли прохожих выручать.
Я упрямо – своё:
Впереди – Маринка,
Вовсе без корзинки.
Папа:
Подошла и шепчет что‑то
На ухо гипо… гемоту!
Я:
Тут подъехал грузовик,
Погрузил всех сразу их.
Папа:
Пробежал мороз по коже
У раскрывших рты прохожих.
Хором:
Впрочем, рты подобной масти,
Называть удобней – пасти!
Я, кажется, иссякла:
Разве может так присниться им,
Двадцать пять солдат милиции…
Отец:
С бегемотом! Налегке!
Вместе мчат в грузовике!
А знакомит всех друг с другом
Безо всякого испуга…
– Ну, давай! – махнул он рукой.
Я:
Девочка Маринка,
Правда, без корзинки…
– Меняем декорацию, – подмигнул отец:
Через час гиппопотам,
Подъезжает к воротам.
Дядя отворил ворота,
Пропуск выдал бегемоту.
Я, недоуменно:
– «Дядя»?
Папа, с хитрецой:
Дядя мокрый, дяде жарко.
Дядя – сторож зоопарка.
Вот забор, а вот – река,
Кончен путь грузовика.
Зверь худой, совсем без пуза,
Я, с готовностью:
Покидает жесткий кузов.
Папа:
И, вздохнув как человек,
Сделав небольшой разбег,
Плюхнул в воду – с треском, с хрустом!
Здесь Маринке стало грустно…
Дальше вновь пошли вразнобой!
Зверь, веселый, всплыл со дна:
«Приглашаю вас сюда!
За гуманное спасенье
Угощаю всех бассейном.
Здесь прохладно, все ко мне:
Доиграемся на дне!»
Но сказал, поправив бант
На Маринке, лейтенант:
«Человек, брат, под водой…
Этот номер – цирковой!
Каждый хочет быть живой
И ходить к себе домой.
Извини, товарищ зверь,
Мы на службу все теперь!»
Вновь, вздохнув как человек,
Бегемот взглянул наверх,
Улыбнулся во всю пасть и…
Пожелал Маринке счастья!
– Давай, дочь, заканчивай!
Пробежала сто дорог,
Не жалея своих ног,
Девочка Маринка
(Жаль, что без корзинки).
Папа, с намеком:
Дома долго объясняла,
Как корзинку потеряла…
Я, заносчиво:
Но зато, поверь мне, мама,
Мы спасли беги… потама!
– Сашенька, это здорово, просто здорово! – воскликнул Григорий, когда я закончила декламацию. – Скажи, это стихотворение было опубликовано? Оно, на мой взгляд, достойно публикации.
– Ой, что ты. Для папы это была лишь несерьезная развлекаловка в угоду младшей дочке. Можно сказать, единичный случай! Правда, Лиза имела наглость прочитать этот стишок перед своим подшефным классом, то есть перед моим классом. Не обозначая авторства, правда. Она даже придумала концовку, в воспитательных целях:
Ну вот и кончился рассказ.
Теперь, ребята, ждем от вас:
А вы такого, с кем беда, –
Спасали? Где? Кого? Когда?
– И какова была реакция класса?
– Всем понравилось, какая может быть реакция? Училка, правда, критиковать начала за некоторую странность стихотворного размера, но Лиза шепнула ей, кто является автором, и та запнулась. Перед папой учителя буквально благоговели.
– Наверное, было легко учиться за спиной такого знаменитого отца? – В трубке раздается громкий хруст.
– Ну, как посмотреть, – замялась я. – Не сказала бы, что особо легко. – И, чтобы переключиться с этой скользкой темы, интересуюсь: – А чем это ты хрустишь?
– Яблоком.
– Ты так любишь яблоки?
«Так», что даже во время нашей романтической беседы без них не обойтись? Подковырки он не слышит.
– Я жить без них не могу. Когда не успеваю съесть утром, обязательно беру с собой на работу и крушу‑крушу!
– Потешное определение.
– Так комментировала мама этот процесс: «Нормальные люди яблоки едят, а Гришенька их крушит».
Гришенька, как трогательно. Вряд ли кто‑либо называет его так нынче. Солидный человек, директор крупной компании с мировым именем. Правда, и само имя, и то, что оно мировое, я узнала недавно, но это и неудивительно. Откуда мне знать, кто определяет и проводит в жизнь финансовую политику в Соединенных Штатах? Никогда прежде меня это не интересовало, да и теперь, признаться, сильно не волнует.
Когда он попытался доходчиво объяснить мне, в чем заключается его работа, я не поняла ни слова, к своему стыду. Слишком мудрены для моих гуманитарных мозгов эти его экономические изыскания, переложенные к тому же на американский лад.
– А как к тебе обращаются коллеги?
– Мистер Стил или доктор Стил. Друзья же зовут меня Грегори.
– Признаться, я до сих пор не знаю, как лучше к вам обращаться… мистер…
– В самом деле? А как тебе хочется ко мне обращаться?
Он любит ставить людей в неловкое положение. Вместо того чтобы помочь, усложняет задачу.
– Я вот, кстати, терпеть не могу свое имя, – решила схитрить, уводя от ответа, который еще не придумала. – Всегда недоумевала: зачем меня назвали мужским именем? Видно, так сильно ждали мальчика Сашу, что решили не выдумывать ничего нового…
– Скажи, девочка Саша, а тебе нравится, как называет тебя сестра? Я случайно подслушал, прости.
– Конечно, нравится, но это домашнее имя, так именуют меня только самые близкие люди.
– Вот как? Буду знать. Ну что же, как ни прискорбно, я вынужден тебя покинуть. Нужно работать. До завтра, Алечка…
Хорошо, что до завтра. А то у меня неожиданно екнуло сердце, после этого «…вынужден тебя покинуть». И в особенности после ласкового «Алечка»!
– До завтра, Грегори… ий.
А ведь я абсолютно не располагаю сведениями, как он выглядит. С его качествами и устремлениями все более‑менее ясно, а вот внешность пока туманна. И тут я по сравнению с Грегори нахожусь в самом невыгодном положении. Он‑то имеет перед глазами мою фотографию, а я его – нет.
Правда, нахальное воображение уже вырисовывало некий портрет. Надо признаться, весьма соблазнительным он мне представлялся! Во‑первых, наделенный столькими достоинствами мужчина, с роскошным бархатным голосом не может быть несимпатичным! Во‑вторых, только красивые, яркие, незаурядные люди впечатляли меня и приходились по вкусу. А Грегори уж очень мне приходится. И по душе, и по уму, и даже по сердцу. То‑то оно колотится после каждого разговора!
