Медальон Хаоса. Знак той, что является Истинными Вратами.

Мишель Цинк

Пророчество о сёстрах

 

Пророчество о сёстрах – 1

 

 

Scan - Alex1979. OCR & ReadCheck - Estel22. http://www.oldmaglib.com

«Мишель Цинк "Пророчество о сёстрах"»: АСТ, Астрель; Москва; 2010

ISBN 978-5-17-062122-4, 978-5-271-25815-2

 

Аннотация

 

Лия и Элис — сестры-близнецы. Каждой из них в Пророчестве отведена опасная миссия — выполнить которую сестры обязаны, препятствуя друг другу. Они не знают, кому они могут доверять. Но они уверены, что не могут доверять друг другу.

 

Мишель Цинк

«Пророчество о сёстрах»

 

1

 

Моей матери, Клаудии Бейкер, за веру в меня

 

Дождь кажется таким уместным. Я даже не замечаю его. А он льет стеной — обрушивается на твердую, почти зимнюю землю сплошным полотнищем, сотканным из серебристых нитей. Но я все равно недвижно стою подле гроба — справа от Элис.

Я всегда стою справа от нее — и частенько гадаю, не так ли мы лежали во чреве матери, прежде чем нас, отчаянно вопящих, выдернули в этот мир одну за другой. Мой брат, Генри, сидит рядом с тетей Вирджинией и кучером Эдмундом. Ноги у Генри парализованы, поэтому он только и может, что сидеть. Кладбище расположено на холме; не так-то просто было доставить сюда Генри и его кресло, чтобы он тоже посмотрел, как отца укладывают на вечный покой.

Тетя Вирджиния наклоняется и произносит, стараясь перекрыть рокот дождя:

— Дети, нам пора.

Священник давно ушел. Не знаю точно, сколько времени мы простояли у грязного кургана, под которым лежит тело отца, — Джеймс закрывал меня зонтом, будто ширмой отгораживая от правды.

Элис поворачивается к выходу.

— Лия, Генри, идемте. Вернемся потом, когда будет светить солнце, принесем папе на могилу свежих цветов.

Хотя я родилась первой, пусть всего на несколько секунд, с самого начала было ясно, что главная — Элис.

Тетя Вирджиния кивает Эдмунду. Тот берет Генри на руки, поворачивается и шагает назад, к дому. Мы с братом встречаемся взглядами поверх плеча Эдмунда. Генри всего десять, хотя он гораздо мудрее, чем обычно бывают мальчишки его возраста. В темных кругах у него под глазами я вижу горе потери. Острая боль пробивает броню моего онемения, поселяется где-то над сердцем. Может, Элис и главная, но ответственность за Генри всегда чувствую именно я.

Ноги меня не слушаются, не идут прочь от отца — холодного и мертвого, зарытого в землю. Элис оглядывается, сквозь струи дождя выискивает взглядом мой взгляд.

— Я побуду немного одна.

Приходится кричать, чтобы она меня услышала. Элис медленно кивает, поворачивается и идет дальше по тропе к Берчвуд-Манору.

Джеймс берет меня за руку. Сквозь перчатку я чувствую пожатие сильных пальцев. Меня захлестывает волна облегчения.

— Лия, я останусь с тобой здесь, сколько захочешь.

Я только и могу, что кивнуть, глядя, как дождь потоками слез катится по надгробному камню на могиле отца, и читая выгравированные на граните слова:

 

 

Томас Эдуард Милторп

Возлюбленный отец

Июня 1846 — 1 ноября 1890

 

Цветов на могиле нет. Несмотря на все богатство отца, в нашем городке — на севере штата Нью-Йорк — раздобыть цветы в предвестье зимы очень трудно, а ни у кого из нас не хватило энергии или желания посылать за ними, чтобы их успели доставить к скромной церемонии. Мне вдруг становится очень стыдно за такое небрежение, и я оглядываю старинное фамильное кладбище в поисках хоть чего-нибудь — чего угодно! — что я могла бы сейчас оставить тут.

Но вокруг ничего нет. Лишь маленькие камешки лежат кое-где в лужах, что расплескались по траве и голой земле. Я наклоняюсь, беру несколько грязных камешков и подставляю открытую ладонь струям дождя, чтобы отмыть их.

Мне вовсе не странно, что Джеймс понял мой замысел, хоть я и не говорила о нем вслух. Всю жизнь нас связывает тесная дружба, а с недавних пор и нечто гораздо большее, чем просто дружба. Высоко держа зонт, он делает шаг вперед и укрывает меня, когда я подхожу к могиле и, раскрыв руку, роняю камешки к подножию надгробной плиты.

От этого движения рукав у меня чуть задирается, приоткрыв странную серебристую отметину — неровный круг, что расцвел на запястье в первые же часы после смерти отца. Украдкой бросаю взгляд на Джеймса — заметил ли он? Он ничего не заметил, и я втягиваю руку в рукав, выкладываю камешки в аккуратный ряд. Об отметине стараюсь не вспоминать. В голове нет места горю и беспокойству одновременно. А горе не ждет.

Не сводя взора с камешков, отступаю на шаг назад. Они далеко не столь красивы и ярки, как цветы, что я принесу по весне, но сейчас у меня и правда больше ничего нет. Ощупью нахожу руку Джеймса и поворачиваюсь к выходу, позволяя ему вести меня домой.

 

* * *

 

Нет, не тепло от камина в гостиной причиной тому, что я засиделась внизу, когда все остальные домочадцы давно уже разошлись по своим спальням. У меня в комнате тоже есть печка — как и почти во всех комнатах Берчвуд-Манора. Нет, я все медлю в темной гостиной, освещенной лишь мерцанием догорающего огня, потому что мне не хватает храбрости подняться наверх.

Хотя отец умер уже три дня назад, я все время находила чем заняться. Надо было утешать Генри, и, несмотря на то, что организацией похорон занималась тетя Вирджиния, казалось абсолютно справедливым, чтобы я помогала ей во всем, в чем только могла. Во всяком случае, так я твердила себе. Теперь, в пустой гостиной, где царит полная тишина, лишь тикают часы на каминной полке, я понимаю, что просто-напросто оттягивала этот миг — миг, когда мне придется подняться по лестнице и пройти мимо пустой спальни отца. Миг, когда придется признать: его и в самом деле нет больше.

Я быстро, пока еще не растеряла решимости, встаю и, сосредоточившись лишь на том, чтобы переставлять ногу за ногой, поднимаюсь по лестнице на второй этаж, стремительно иду по коридору восточного крыла. Проходя мимо спален сперва Элис, а потом Генри, я не могу оторвать глаз от двери в самом конце коридора. От комнаты, где некогда находились личные покои моей матери.

От Темной комнаты.

Когда мы с Элис были маленькими, то всегда говорили о ней только шепотом, хоть я сама не знаю, почему в конце концов стали называть ее Темной комнатой. Должно быть, потому, что просторные комнаты с высоким потолком, комнаты, в которых девять месяцев в году ярко пылает огонь, кажутся непроглядно темными только в том случае, если в них совсем никто не живет. И все-таки даже при жизни мамы ее спальня казалась темной — ведь именно там затворилась мама за несколько месяцев до смерти. Там она словно бы уплывала все дальше и дальше от нас.

Я захожу к себе в спальню, раздеваюсь, натягиваю ночную рубашку. Сижу на постели, до блеска расчесывая волосы, как вдруг стук в дверь заставляет меня замереть.

— Да?

Из-за двери доносится голос Элис:

— Это я. Можно?

— Ну конечно!

Дверь, чуть скрипнув, отворяется, в нее врывается порыв холодного воздуха из неотапливаемого коридора. Элис быстро закрывает ее, подходит к кровати и садится рядом со мной — как в детстве. Ночные рубашки у нас тоже почти одинаковые, как и мы сами. Почти, да не совсем. Элис всегда просит, чтобы ей шили рубашку из тонкого шелка, а я сызмальства предпочитала моде удобство, а потому всегда, кроме лета, ношу фланель.

Элис тянется за расческой.

— Давай я.

Стараясь не выказать удивления, отдаю расческу и отворачиваюсь, чтобы Элис было удобнее. Вообще-то мы с ней не из тех сестер, что вечерами расчесывают друг другу локоны или делятся девичьими секретами.

Она ведет расческу длинными взмахами, начиная с самого верха, а потом вниз — до кончиков волос. Глядя на двойное отражение в зеркале трюмо, трудно поверить, что нас хоть кто-то отличит друг от друга. С такого расстояния, да еще в тусклом мерцании огня в камине мы выглядим совершенно одинаково. Волосы наши в полумраке отливают одинаковым оттенком спелого каштана. Скулы — одинаково косые. Впрочем, я знаю: есть в нас и крошечные различия, что позволяют тем, кто с нами близко знаком, безошибочно отличать, где кто. Еле заметная округлость моих щек составляет контраст с более острыми очертаниями лица сестры, а чуть хмурая самоуглубленность моих глаз — лукавому огоньку ее взора. Элис сияет и искрится, точно драгоценный камень в лучах солнца, я же размышляю, сопоставляю, задумываюсь.

В камине трещит огонь. Я закрываю глаза, расслабляю плечи, отдаваясь на волю убаюкивающего ритма взмахов расчески. Рука Элис нежно поглаживает меня по голове.

— Ты ее помнишь?

Я распахиваю глаза. Вопрос необычен — ив первый миг я не знаю, что и ответить. Нам было всего по шесть лет, когда мама погибла, необъяснимым образом свалившись с утеса близ озера. Генри родился лишь за несколько месяцев до того, но врачи уже недвусмысленно дали понять отцу, что его долгожданный сын никогда не сможет пользоваться ногами. Тетя Вирджиния всегда говорила, что после рождения Генри мама больше не стала такой, как прежде. Вопросы, окружавшие ее смерть, и по сей день остались тайной.

Я могу ответить лишь правду:

— Да, но совсем плохо. А ты?

Элис отвечает не сразу. Она молчит, все так же водя расческой.

— Кажется, да. Но только отдельными вспышками. Наверное, отрывочные моменты, как-то так. Я часто гадаю, отчего помню ее зеленое платье, но не помню голоса, которым она читала нам вслух. Почему отчетливо вижу томик стихов, что лежал у нее на столике в гостиной, но не помню, как от нее пахло.

— Жасмином и… по-моему, апельсином.

— Правда? Она так и пахла? — бормочет сестра у меня за спиной. — А я и не знала.

— Ну вот. Моя очередь.

Я изгибаюсь назад, протягиваю руку к расческе. Она поворачивается, послушно, как ребенок.

— Лия?

— Что?

— Если бы ты знала что-нибудь про маму… Если бы помнила что-то, что-то важное — ты бы мне сказала?

Голос у нее тихий, неуверенный — я и не слышала еще, чтобы она говорила так робко.

От этого странного вопроса у меня перехватывает дыхание.

— Да, Элис, конечно. А ты?

Она отвечает не сразу. В комнате слышен лишь тихий шелест расчески по шелковистым волосам.

— Наверное.

Я расчесываю ее волосы и вспоминаю. Но не маму. Только не сейчас. Саму Элис. Нас. Близнецов. Вспоминаю время до рождения Генри, до того, как мама затворилась в Темной комнате. До того как Элис сделалась скрытной и странной.

Оглядываясь на наше детство, я бы легко могла сказать, что мы с Элис были очень близки. В порожденном воспоминаниями приливе нежности я снова слышу ее тихое дыхание в ночной темноте, ее голосок, что-то лепечущий в полумраке нашей общей детской. Я пытаюсь вспоминать былую близость, заглушить шепоток, напоминающий мне, как сильно мы отличались — уже тогда. Ничего не выходит. Если не лукавить, я признаю: мы всегда поглядывали друг на друга с опасной настороженностью. И все же именно ее теплую ладошку сжимала я, засыпая, именно ее кудри смахивала со своего плеча, если она во сне придвигалась слишком близко.

— Спасибо, Лия. — Элис поворачивается, заглядывает мне в глаза. — Знаешь, мне недостает тебя.

Щеки мои начинают пылать — столь пристально она глядит на меня, столь близко ее лицо к моему. Я пожимаю плечами.

— Элис, я же тут, рядом, как всегда.

Она улыбается — но в ее улыбке сквозят печаль и понимание. Нагнувшись еще ближе, Элис обнимает меня тонкими руками, как обнимала, когда мы были детьми.

— И я тоже, Лия. Как всегда.

Она поднимается и, не сказав больше ни слова, выходит. В тусклом свете я сижу на краешке постели, пытаясь отгадать причину ее необычной грусти. Меланхоличность — совсем не в стиле Элис. Хотя, наверное, сейчас, после папиной смерти, все мы особенно уязвимы.

Мысли об Элис позволяют мне оттянуть момент, когда придется взглянуть на запястье. Чувствуя себя распоследней трусихой, я пытаюсь набраться мужества, чтобы поднять рукав ночной сорочки. Снова взглянуть на отметину, появившуюся после того, как тело отца обнаружили в Темной комнате.

Наконец подтягиваю вверх край рукава и твержу себе: гляди не гляди — а все равно, что там уже есть, никуда не денется. Мне приходится крепко сжать губы, чтобы удержаться от крика. И поражает меня не сама отметина — снизу, на мягкой части руки, — а то, как она потемнела, даже в сравнении с сегодняшним утром. Крут стал гораздо яснее, отчетливее, хоть я по-прежнему не могу толком разглядеть его неровные, ломаные границы.

Я борюсь с подступающей паникой. Мне все кажется, что должно быть какое-то спасительное средство — что я должна что-то сделать, кому-то рассказать. Но кому я могу рассказать такое? Прежде я побежала бы к Элис — кому еще доверить такую тайну? Но даже сейчас я не могу не замечать: мы с сестрой все больше отдаляемся друг от друга. Теперь я отношусь ней иначе, настороженно.

Я убеждаю себя, что нет нужды никому рассказывать о столь странных вещах — ведь наверняка, наверняка через несколько дней все пройдет. Инстинктивно я понимаю, что это ложь, но я имею право верить в это в такой день, как сегодня.

День, когда я похоронила отца.

 

2

 

Скудный ноябрьский свет шарит пальцами по комнате. Айви входит, неся чайник с горячей водой.

— Доброе утро, мисс. — Она наливает воду в тазик на умывальнике. — Помочь вам одеться?

Я приподнимаюсь на локтях.

— Нет, спасибо. Я сама.

— Хорошо, мисс.

Она выходит из комнаты, унося пустой чайник.

Я откидываю одеяло и подхожу к умывальнику, рукой помешиваю воду в тазике, чтобы хоть немного остудить ее перед умыванием. Закончив умываться, вытираю лицо, вглядываясь в зеркало. Мои зеленые глаза бездонны и пусты, и я гадаю, могут ли душевные переживания отражаться на внешности. Может ли печаль излучаться через вены, живые ткани, кожу — наверх, туда, где будет видна всем. Трясу головой, отгоняя эту пугающую мысль, и в зеркале вижу, как каштановые, еще не забранные в прическу волосы качаются, задевая плечи.

Я снимаю ночную сорочку, стаскиваю с трюмо нижнюю юбку и чулки, начинаю одеваться. Когда я разглаживаю на бедре второй чулок, в комнату без стука влетает Элис.

— Доброе утро!

Она с размаху плюхается на кровать, глядя на меня снизу вверх со свойственным только ей одной очарованием — таким, что дыхание перехватывает.

Однако меня все равно потрясает, как легко и без малейших усилий переходит она от едва скрываемой горечи к скорби, а потом — к полной безмятежности. Казалось бы, чему удивляться, у Элис настроение всегда меняется быстро. Но на лице ее не видать и следа печали, ни следа ночной меланхолии. По правде говоря, если не считать того, что сегодня сестра надела простое платье без каких бы то ни было украшений, выглядит она совсем как обычно. Должно быть, меняться внешне в зависимости от того, что творится внутри, суждено только мне.

— Доброе утро.

Я торопливо пристегиваю чулок, стыдясь, что до сих пор ленюсь в спальне, тогда как сестра уже давно на ногах. Потом иду к шкафу — взять платье, а заодно укрыться от этих глаз, что всегда слишком пристально всматриваются в мои глаза.

— Видела бы ты дом, Лия! Вся прислуга в трауре — тетя Вирджиния велела.

Я поворачиваюсь взглянуть на сестру. Щеки у нее раскраснелись, глаза взбудораженные. Я стараюсь подавить досаду.

— Во многих домах принято соблюдать траур, Элис. Отца все любили. Уверена, слугам самим хотелось выказать ему дань памяти.

— Ну да, а мы теперь завязнем дома на целую вечность, а тут такая скучища. Как думаешь, тетя Вирджиния отпустит нас на следующей неделе в школу? — Она продолжает, даже не дожидаясь, пока я отвечу: — Хотя, конечно, тебе-то что! Ты только счастлива будешь, если вообще больше никогда Вайклиффа не увидишь.

Я даже не пробую спорить. Все знают — Элис жаждет более утонченной и цивилизованной жизни девушек в Вайклиффе, где мы дважды в неделю посещаем занятия. А я там чувствую себя диковинной зверушкой под стеклом. В школе я украдкой поглядываю на сестру: она вся мерцает и переливается в блеске светских условностей. В такие минуты мне думается, что она совсем как наша мать. Наверное, так оно и есть. Из нас двоих лишь я нахожу отраду в покое отцовской библиотеки, и лишь Элис может соперничать блеском глаз с нашей матерью.

 

* * *

 

Весь день мы проводим в почти тишине потрескивающего огня. Мы привыкли к уединению Берчвуд-Манора и научились находить себе занятия в его мрачных стенах. Сегодня все совсем как в любой другой дождливый день, вот только не хватает разносящегося из библиотеки гулкого отцовского голоса да запаха его трубки. Мы не говорим ни о нем, ни о его странной смерти.

Я стараюсь не смотреть на часы: боюсь, что и без того неспешное время замедлится еще больше, если я стану следить за ним. И надо сказать, уловка работает. День проходит куда быстрее, чем я ожидала. Короткие перерывы на ленч и ужин помогают мне приблизить момент, когда наконец можно бежать в забвенье сна.

На этот раз я не гляжу на запястье перед тем, как забраться в постель. Не хочу знать, осталась ли отметина на прежнем месте. Изменилась ли. Стала ли глубже или темнее. Скользнув в кровать, я проваливаюсь во тьму и ни о чем не думаю.

Я оказываюсь в странном, промежуточном месте — том самом, куда попадаем мы все, прежде чем наш мир погрузится в сон, — и тут вдруг слышу какой-то шепот. Сперва лишь только мое имя, как будто меня зовут откуда-то из дальнего далека. Но шепот все нарастает, становится многоголосым — и все голоса что-то лихорадочно бормочут: так быстро, что мне лишь изредка удается разобрать слово-другое. Шепот звучит все громче, все настойчивее требует моего внимания — и вот я уже больше не могу его игнорировать, ни секунды. Я рывком сажусь в постели, а отзвуки последних слов эхом раскатываются у меня в голове.

Темная комната.

На самом деле ничего удивительного. Со дня смерти отца Темная комната не покидала моих мыслей. Ему не полагалось там находиться. Только не там — в комнате, что превыше всех остальных пробуждает воспоминания о моей матери, его покойной обожаемой жене.

И все же в те последние секунды, когда жизнь призраком ускользала из его тела, он был именно там.

Я сую ноги в тапочки и подхожу к двери. Но перед тем как открыть ее и выглянуть в коридор, на миг останавливаюсь и чутко прислушиваюсь. Дом тих. Ни в комнатах этажом выше, ни в кухне внизу не слыхать шагов слуг. Должно быть, уже очень поздно.

Все это проносится у меня в голове за считанные секунды, почти не регистрируемое сознанием. Внимание мое привлекает другое. То, от чего волоски на руках и сзади на шее у меня становятся дыбом — чуть приоткрытая дверь в дальнем конце коридора.

Дверь в Темную комнату.

Странно, очень странно, что именно эта дверь из всех многочисленных дверей дома сейчас приоткрыта, но еще удивительнее слабое сияние, струящееся из узкой щели.

Я перевожу взгляд вниз, на свою отметину. Даже в сумраке коридора отчетливо видно, как она темнеет на запястье. «Не этого ли я хотела? — думаю я. — Не таит ли Темная комната ключей к разгадке смерти отца или появления у меня этого знака?» Сейчас, в эту самую минуту, все выглядит, точно меня нарочно призвали сюда — узнать ответы на вопросы, которые давно не давали мне покоя.

Я осторожно крадусь по коридору, старательно поднимая ноги, чтобы подошвы шлепанцев не шаркали по деревянному полу. Однако, добравшись до двери в Темную комнату, останавливаюсь в нерешительности.

Внутри кто-то есть.

Из комнаты доносится голос — тихий, но настойчивый. Не тот панический шепот, что призвал меня сюда. Не хор разрозненных голосов. Нет. Всего один голос. Один человек что-то шепчет в Темной комнате.

Я не смею приоткрыть дверь пошире — а вдруг она заскрипит? Поэтому я наклоняюсь к самой щели, осторожно заглядываю через нее в комнату, хотя щелочка совсем узкая — поди разбери хоть что-нибудь. Сперва я ничего толком и не вижу — лишь тени да неясные очертания. Но скоро глаза привыкают к темноте, и я различаю свисающие белые полотнища чехлов на мебели, темную громаду — платяной шкаф в углу — и какую-то фигуру, что сидит на полу в окружении свечей.

Элис!

Моя сестра сидит на коленях на полу Темной комнаты, закрыв глаза и опустив руки вдоль тела. Свет множества свечей омывает ее тело мягким желтоватым сиянием. Она что-то бормочет, шепчет, точно обращаясь к кому-то совсем рядом, хотя я не вижу ни единой живой души в такую узкую щель.

Я оглядываю комнату, осторожно, чтобы случайно не задеть дверь, не расширить щель, не разбудить Элис. Внутри больше никого нет. Лишь Элис все так же бормочет что-то себе под нос, как будто исполняет некий диковинный ритуал. Но даже и эта зловещая церемония, от которой у меня по всему телу ползут ледяные мурашки, не самое странное из всего, что я вижу.

Страннее всего то, что сестра сидит, откинув ковер — большой потертый ковер, который лежал в маминой спальне, сколько я себя помню. Она сидит — с таким естественным видом, точно делала это бесчисленное количество раз — в самом центре начерченного на полу крута. В мареве свечей черты ее лица кажутся угловатыми, неузнаваемыми, заострившимися.

Холод неотапливаемого коридора сочится сквозь тонкую ткань моей сорочки. Я делаю шаг назад. Сердце так колотится в груди, что я боюсь, Элис услышит этот стук даже в Темной комнате.

Я развернулась и, крадучись, пошла обратно по коридору, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Заставив себя идти спокойно и медленно, я захожу в свою спальню, запираю за собой дверь и опрометью кидаюсь в тепло и безопасность постели. И долго, долго еще лежу без сна, пытаясь изгнать из памяти образ Элис, залитой мерцающим светом в центре круга, звук ее голоса, что-то нашептывающего кому-то, кого там нет.

 

* * *

 

На следующее утро, стоя в потоке струящегося из окна ясного света, я закатываю рукав ночной сорочки. Все выше, выше — пока не показалось запястье. Отметина стала еще темнее, кольцо, что обрамляет ее, — толще и отчетливее.

Но это не просто кольцо — а с каким-то узором.

В ярком свете дня совершенно очевидно, что это за узор — какое-то существо, обвившееся вокруг кольца, — именно из-за него края кажутся не очень отчетливыми. Я провожу пальцем по отметине, ведь она выступает над кожей, как шрам, прослеживаю очертания змеи, обвивающейся вокруг кольца и поглощающей собственный хвост.

Йоргуманд. [1]

Немногие шестнадцатилетние девочки узнали бы его — но я видела этот символ в отцовских книгах по мифологии. Знакомый и пугающий — с чего бы ему появляться у меня на руке?

Может, рассказать тете Вирджинии? Я лишь на долю секунды задумываюсь, но тотчас же отбрасываю эту мысль. Ей и так хватило горя и забот из-за смерти отца. Кроме тетки у нас нет больше никаких родственников, и теперь мы остались целиком на ее попечении. Нет, я не стану лишний раз ее беспокоить.

Я прикусываю нижнюю губу. Невозможно думать о сестре, не вспоминая, как она сидела ночью на полу Темной комнаты. Вот что, спрошу-ка у нее, что она там делала. Учитывая все обстоятельства — вполне логичный вопрос. А потом покажу отметину.

Одевшись, я выхожу в коридор, собираясь немедленно отправиться на поиски Элис. Надо надеяться, она не ушла гулять, как частенько уходила в детстве. Если она сидит на солнышке на своем любимом местечке во внутреннем дворике, отыскать ее будет куда проще, чем обшаривать леса и поля вокруг Берчвуда. Когда я выхожу из своей спальни, взгляд мой скользит по закрытой двери Темной комнаты. Отсюда она выглядит совсем как обычно. Нетрудно вообразить, что отец еще жив и, как всегда, засел в библиотеке, а сестра никогда не сидела на коленях на полу запретной комнаты в таинственном мраке ночи. И все же я знаю — она была там.

Решение приходит само собой, прежде чем я успеваю его осознать. Я быстро прохожу по коридору. Ни на миг не медлю на пороге спальни. Широко распахнув дверь, захожу в Темную комнату.

Все здесь совсем такое, как мне запомнилось. Задернутые занавески не пропускают в комнату дневной свет, ковер снова лежит на прежнем месте поперек деревянного пола. Странная энергия пульсирует в воздухе — словно каждая жилка у меня гудит от непонятной вибрации. Я встряхиваю головой, и звук почти затихает.

Я подхожу к комоду и выдвигаю верхний ящичек. Вообще-то мне нечего удивляться, увидев там мамины вещи, — но я почему-то удивлена. Большую часть жизни мама была для меня лишь смутным образом, воспоминанием. А сейчас отчего-то весь этот тонкий шелк и атлас нижних юбок и чулок вдруг делает ее очень реальной. Внезапно я отчетливо вспоминаю ее — живую женщину из плоти и крови, одевающуюся поутру для нового дня.

Я заставляю себя приподнять стопку белья в поисках чего-нибудь, что бы могло объяснить, зачем отец пришел сюда в день своей смерти: журнал, старое письмо — что угодно. Ничего не найдя, перехожу к другим ящикам, по очереди поднимаю вещи и шарю в глубине полок. Ничего нет. Ничего, кроме бумажной выстилки на дне ящика, да и та давно уже утратила былой аромат.

Легонько опершись на комод, я обвожу взглядом комнату — где тут еще можно что-нибудь спрятать? Подойдя к кровати, опускаюсь на колени, поднимаю свисающее, точно балахон привидения, покрывало и заглядываю под нее. Все пусто и чисто — ни пятнышка грязи. Без сомнения, пыль и паутину вымели совсем недавно, во время прошлой уборки.

Мой взгляд останавливается на ковре. Перед глазами так и стоит образ Элис, сидящей в центре круга. Я знаю, точно знаю, что именно тогда видела, но не могу удержаться и не взглянуть еще раз. Убедиться.

Я шагаю к ковру. Однако стоит мне оказаться около края, как голова начинает гудеть — вибрация застилает взор, заглушает мысли — мне кажется, я вот-вот лишусь чувств. Кончики пальцев немеют, ступни начинает колоть. Постепенно это покалывание распространяется все выше и выше, ноги подкашиваются, я боюсь упасть.

А потом начинается шепот. Тот самый шепот, что слышала я минувшей ночью, — тот, что привел меня в Темную комнату. Однако на этот раз в нем сквозит угроза — он словно бы предостерегает, велит убираться прочь. На лбу выступает холодный пот, я начинаю дрожать. Нет, не дрожать. Трястись! Да так сильно, что аж зубы стучат. Я безвольно опускаюсь на пол перед ковром. Еле слышный голосок самосохранения взывает ко мне, умоляет уйти, уйти и забыть Темную комнату раз и навсегда.

Но я должна увидеть все своими глазами. Должна.

Трясущимися руками я тянусь к краю ковра. Шепот становится громче, многоголосый гул в голове сменяется громким криком. Я заставляю себя не останавливаться и хватаюсь за уголок ковра, хотя непослушные пальцы с трудом сжимаются на гладком плетении.

Я тяну краешек на себя — шепот обрывается.

Круг там — совсем как минувшей ночью. И хотя шепот умолк, тело мое реагирует на этот круг лишь сильнее и резче. Кажется, меня вот-вот вырвет. Теперь, без покрова темноты, я различаю, что царапины на деревянном полу совсем свежие. Это не наследие времен, когда в Темной комнате жила моя мать, а куда более позднее добавление.

Снова натягиваю ковер на крут, поднимаюсь на трясущихся ногах. Нет, я не дам этому кругу выгнать меня из комнаты. Из комнаты моей матери. Сделав над собой усилие, я направляюсь к платяному шкафу, как и собиралась изначально, — однако ковер приходится обойти крутом: ноги просто не идут, не несут меня к нему.

Рывком распахнув дверцы шкафа, я наскоро обыскиваю его, прекрасно сознавая, что ищу не так тщательно, как следовало бы, — и что мне уже все равно. Что я и в самом деле должна уйти отсюда.

Да и как бы там ни было, в шкафу ничего интересного не обнаруживается. Старые платья, плащ, четыре корсета. Какие бы причины ни привели отца сюда, в эту комнату, они столь же необъяснимы, как причины присутствия тут Элис минувшей ночью — да и причины, что сейчас притянули сюда меня саму.

Снова обхожу ковер и иду к двери — очень быстро, только что не срываясь на бег. Чем большее расстояние отделяет меня от ковра, тем лучше я себя чувствую, хотя все равно не совсем хорошо.

Наконец захлопнув за собой дверь — куда громче, чем стоило бы, я прислоняюсь спиной к стене и сглатываю поднявшуюся к горлу горькую желчь. Не знаю, сколько я стою так, силясь отдышаться, борясь с чисто физической дурнотой, — но все это время разум мой переполняют самые ужасные и буйные видения.

 

3

 

День точно переливающийся алмаз. На улице восхитительно тепло, но совсем не знойно. Генри сидит в кресле у реки. С ним Эдмунд. Это одно из любимых местечек Генри, и хотя в ту пору я была еще мала, но все же помню строительство ровной и гладкой каменной дорожки, что вьется почти до самого края воды. Отец велел построить ее, когда Генри, совсем еще крошка, очень любил кидать камешки в воду и слушать плеск. Генри с Эдмундом и сейчас частенько можно застать близ террасы на берегу бурлящей реки. Они швыряют в воду камни и тайком заключают пари — что, вообще-то, строжайше запрещено, но тетя Вирджиния смотрит на это сквозь пальцы.

Я обхожу дом и с облегчением вижу, что Элис нежится на солнце во дворике рядом с застекленной верандой. Помимо широкой открытой террасы, что окружает дом со всех сторон, Элис очень любит застекленную оранжерею, но та закрыта с ноября по март — слишком холодно. В эти месяцы мою сестрицу очень часто можно найти во дворике: закутавшись в одеяло, она просиживает там, в кресле, даже в такие дни, когда мне уж совсем холодно.

Она вытянула вперед ноги, настолько откровенно демонстрируя обтянутые чулками щиколотки, что в любом другом месте, кроме как в пределах Берчвуд-Манора, это сочли бы неприличным. Лицо ее, такое нежное и округлое по сравнению с тем, насколько резким и угловатым оно казалось ночью, подставлено солнцу, глаза закрыты. На губах у нее порхает тень улыбки, уголки их чуть-чуть приподняты, что придает лицу выражение не то лукавое, не то безмятежное.

— Лия, ну и чего ты на меня так уставилась?

Я вздрагиваю, пораженная неожиданным вопросом — и тем, что лицо Элис ни капельки не изменилось. А ведь я подошла совершенно бесшумно и остановилась на траве, не доходя до каменных плит, звук шагов по которым выдал бы мое приближение. И все же она знает, что я тут.

— Я вовсе не уставилась. Просто смотрела на тебя. У тебя такой счастливый вид.

Каблуки моих туфель стучат по плитам. Я подхожу к Элис, стараясь скрыть обвинительную нотку, что прокралась в мой голос.

— Почему бы мне не быть счастливой?

— А вот я не понимаю, с чего бы быть, Элис. Как ты только можешь испытывать счастье в такое время?

Лицо у меня полыхает от гнева. Хорошо, что она так и не открыла глаза.

Словно прочтя мои мысли, Элис вдруг устремляет пристальный взгляд мне в лицо.

— Лия, отец покинул материальный мир. Он на небесах, вместе с матерью. Разве он сам бы этого не хотел?

Что-то в ее лице озадачивает меня — оттенок безмятежного счастья кажется каким-то неправильным, неуместным: слишком уж скоро после смерти отца.

— Я… я не знаю. Мы и так уже потеряли маму. Думаю, папа хотел бы остаться и приглядеть за нами.

Теперь, когда я произнесла эту мысль вслух, она звучит как-то очень по-детски, и я не в первый раз думаю, что из нас двоих Элис — сильнее.

Она вздергивает подбородок.

— А я вот, Лия, не сомневаюсь, что он и сейчас за нами приглядывает. Да и потом, от кого нас защищать?

Я смутно улавливаю то, что она оставила невысказанным. Не знаю точно, что именно, — но что-то очень темное. Мне становится страшно. Я сразу же понимаю: нет, я не стану спрашивать Элис, что она делала в Темной комнате. И отметину ей тоже не покажу — хотя сама не могу сформулировать словами, почему.

— Я вовсе не боюсь, Элис. Просто мне очень его не хватает, только и всего.

Она не отвечает, глаза ее снова прикрыты, на бледное, подставленное солнцу лицо вернулось прежнее безмятежное выражение. Говорить больше не о чем. Мне остается лишь повернуться и уйти.

Вернувшись в дом, я иду на голоса из библиотеки. Слов разобрать не могу, но слышу, что голоса мужские, так что прежде чем открыть дверь, я с минуту просто слушаю их, наслаждаясь отзвуками глубокого баритона. Когда я вхожу в комнату, Джеймс поднимает голову.

— Доброе утро, Лия. Мы не слишком расшумелись?

В обычном приветствии таится какая-то настойчивая нота. Я мгновенно понимаю: он хочет сказать мне что-то важное — и наедине.

Я качаю головой.

— Вовсе нет. Так приятно снова слышать голоса из папиного кабинета. — Мистер Дуглас разглядывает через лупу коричневый кожаный переплет какого-то толстого тома. — Доброе утро, мистер Дуглас.

Он поднимает голову и несколько секунд подслеповато моргает, потом ласково кивает мне:

— Доброе утро, Амалия. Как ты сегодня?

— Хорошо, мистер Дуглас. Спасибо, что спросили, и еще раз спасибо за то, что продолжаете каталогизировать папино собрание. Он бы хотел, чтобы это начинание было доведено до конца, — и рад был бы знать, что работа продолжается.

Мистер Дуглас снова кивает, уже не улыбаясь. В комнате воцаряется тишина — молчание друзей, объединенных общим горем. Я испытываю облегчение, когда на лице мистера Дугласа появляется озабоченное выражение, он отворачивается и начинает шарить вокруг в поисках чего-то, что, видимо, положил не туда.

— Ну вот… где эта распроклятая тетрадь? — Он лихорадочно сметает бумаги вокруг. — Ах! Похоже, забыл в карете. Я на минуту, Джеймс. Продолжай пока.

Он поворачивается и выходит из комнаты.

После ухода мистера Дугласа мы с Джеймсом остаемся во внезапно наступившей тишине. Я давно уже подозревала, что бесконечная возня с каталогом объясняется не только любовью отца к его коллекции книг, но и желанием видеть нас с Джеймсом вместе. Отец мой, с его-то взглядами на женщин и интеллект, не был конформистом в отношении разных слоев общества. Наши отношения с отцом и сыном Дугласами основывались на искренней привязанности друг к другу и общей любви к старинным книгам. И хотя в городе, без сомнения, нашлось бы немало людей, считавших подобную дружбу неподобающей, отец никогда не допускал, чтобы чужое мнение хоть как-то повлияло на его собственное.

Джеймс тянется вперед, берет меня за руку и бережно притягивает к себе.

— Лия, как ты? Я могу хоть чем-то помочь?

Тревога в его голосе, чуть грубоватое сочувствие мгновенно вызывают слезы у меня на глазах. Меня захлестывают печаль и облегчение одновременно. Рядом с Джеймсом я ощущаю себя в безопасности — и тем острее осознаю, в каком напряжении меня держит общение с Элис, эта постоянная настороженность.

Я встряхиваю головой и чуть откашливаюсь.

— Нет. Думаю, мне просто нужно время — привыкнуть, что папы больше нет.

Я стараюсь говорить обычным голосом, но по щекам катятся слезы. Я закрываю лицо руками.

— Лия! Лия! — Джеймс отнимает мои ладони от лица, прячет их в своих руках. — Я знаю, как много отец для тебя значил. Конечно, это совсем другое, но я готов ради тебя на все. На все.

Глаза его жадно впиваются в мои, твид его жилета задевает мое платье. Знакомая волна жара разливается откуда-то от живота до самых дальних закоулков моего тела, до самых секретных местечек, которые — пока — остаются лишь самым отдаленным напоминанием.

Джеймс неохотно делает шаг назад, выпрямляется, прочищает горло.

— Казалось бы, отец хоть раз в жизни мог бы и не забыть тетрадь в карете, но для нас это чистая удача. Идем! Покажу тебе, что я нашел.

Он тянет меня за собой, и я ловлю себя на том, что улыбаюсь — вопреки всем обстоятельствам, вопреки тому, что пальцы Джеймса почти касаются отметины у меня на запястье.

— Погоди! О чем ты?

Поравнявшись с книжной полкой возле окна, он выпускает мою руку, тянется куда-то за стопку книг, дожидающихся своей очереди на каталогизацию.

— Сегодня утром я обнаружил кое-что интересное. Книгу, о существовании которой у твоего отца я даже не подозревал.

— Какую… — мой взгляд скользит по вытащенному на свет маленькому черному томику, — книгу?

— Вот эту. — Джеймс протягивает томик мне. — Я нашел ее несколько дней назад, после… — Не решаясь напрямик упомянуть смерть моего отца, он грустно улыбается и продолжает: — Как бы там ни было, я спрятал ее за другие, чтобы показать тебе — прежде чем заносить в каталог. Она была скрыта за потайной панелью в глубине одной из полок. Отец, как всегда, искал очки и вообще ничего не заметил. А твой отец… Ну, твой отец явно не хотел, чтобы кто-то о ней знал, хотя понятия не имею, почему. Вот мне и подумалось, может, сперва тебе показать.

Стоит мне опустить взгляд на книгу, как меня пронзает дрожь: я узнаю книгу! — хоть я твердо уверена, что никогда в жизни не видела ее.

— Можно? — Я протягиваю руку, чтобы взять томик у Джеймса.

— Ну конечно. Она принадлежит тебе, Лия. Или… Она ведь принадлежала твоему отцу, так что, думаю, теперь должна перейти к тебе. Ну и, конечно, к Элис и Генри.

Впрочем, это соображение приходит ему в голову только теперь. Он протягивает книгу мне.

Кожаный переплет в ладонях прохладен и сух, он покрыт тиснением, которое я чувствую лишь на ощупь — какой-то выпуклый узор под пальцами. Одно очевидно сразу: книга очень древняя.

Наконец я обретаю голос, хотя все еще слишком поглощена находкой Джеймса, чтобы смотреть на него самого.

— Что это?

— Книга. Сам точно не знаю. В жизни ничего подобного не видел.

Обложка вздыхает и поскрипывает, когда я открываю ее. Крохотные частицы кожи сыплются вниз, мелькают в воздухе, точно пылинки в солнечном луче. Странно, но внутри оказывается только одна страница, покрытая какими-то непонятными словами, в которых я вроде бы смутно узнаю латынь. Внезапно я остро жалею, что в Вайклиффе не уделяла больше внимания занятиям языками.

— Что тут сказано?

Джеймс наклоняется взглянуть на страницу, мельком задевает мое плечо.

— Тут говорится «Librum Maleficii et Disordinae». — Он заглядывает мне в глаза. — То есть примерно: «Книга Хаоса».

— «Книга Хаоса»? — Я трясу головой. — Отец никогда не упоминал о ней, а ведь я знаю библиотеку не хуже его самого.

— То-то и оно. И не думаю, чтобы он когда-либо рассказывал о ней моему отцу. Уж мне — так точно ни слова не говорил.

— А что это за книга?

— Я помнил, что у тебя с латынью не очень-то, так что взял книгу домой и сделал перевод. Понимал, что ты захочешь узнать побольше.

Последние слова он произносит с лукавым огоньком в глазах, и я догадываюсь, что это дружеская насмешка над вечным моим неуемным любопытством.

Закатываю глаза и улыбаюсь с притворной досадой.

— Неважно. Так что там говорится?

Он оглядывается на книгу и откашливается:

— Начинается так: «Сквозь огнь и гармонию влачил дни род человеческий до послания Стражей, что стали брать в супруги и возлюбленные жен человеческих, чем навлекли на себя Его гнев».

Я качаю головой.

— Это что, какое-то предание?

Немного помолчав, Джеймс неуверенно отвечает:

— Думаю, да, хотя я такого никогда не слышал.

Переворачиваю страницу. Сама не знаю, чего я ищу, ведь ясно, что больше ничего там нет.

— И дальше продолжается, — добавляет Джеймс, прежде чем я успеваю его о чем-нибудь спросить, — «Две сестры, явившиеся из одного колышущегося океана, одна — Хранительница, вторая — Врата. Одна защитница мира, вторая же выменивает колдовство за поклонение».

— Две сестры, явившиеся из одного колышущегося океана… Ничего не понимаю.

— Мне кажется, это метафора. Для околоплодной жидкости. Я думаю, имеются в виду близнецы. Как ты и Элис.

Слова его эхом раскатываются у меня в голове. Как ты и Элис.

И как моя мать и тетя Вирджиния, а перед ними их мать и тетя.

— Но что еще за Хранительница и Врата? Что это значит?

Джеймс легонько пожимает плечами. Глаза наши встречаются.

— Прости, Лия. Тут уж я совсем без понятия.

Из холла доносится голос мистера Дугласа. Мы разом оглядываемся на дверь библиотеки. Снова переключаю внимание на Джеймса, а голос его отца тем временем звучит все громче и громче.

— А ты перевел всю страницу, целиком?

— Да. Я… На самом деле, я даже записал для тебя перевод.

Он роется в кармане. Голос мистера Дугласа раздается уже под самой дверью, честно предупреждая нас о его приближении.

— Спасибо, Вирджиния, очень хорошо. Чаю выпить и в самом деле хотелось бы.

Я накрываю ладонью руку Джеймса.

— Принесешь все потом к реке, хорошо?

Берег — привычное место наших свиданий, хотя обычно они посвящены не столь прозаическим темам, как книги.

— Ну… да… Когда устроим перерыв на ленч. Сможешь со мной тогда встретиться?

Я киваю и возвращаю ему книгу в ту самую секунду, как отец Джеймса показывается на пороге.

— А вот и она! Видишь, Джеймс, я же говорю — на старости лет совсем из ума выживаю!

Он помахивает в воздухе массивной тетрадью в кожаном переплете.

Джеймс ослепительно улыбается.

— Папа, что за выдумки! Ты просто слишком занят и забываешь о мелочах, только и всего.

Я лишь вполуха слушаю их перепалку. Зачем бы прятать загадочную книгу в библиотеке? Не похоже на моего отца — молчать о столь редкой и интересной находке. Остается лишь предположить, что у него были на то свои причины.

А у меня есть свои причины, по которым я хочу узнать больше.

Не может, никак не может оказаться случайностью то, что отец был найден мертвым в Темной комнате, или что вскоре после этого я обнаружила у себя на руке отметину, увидела, как сестра исполняет какой-то зловещий ритуал, и получила эту странную, затерянную книгу. Конечно, я не знаю, что все это значит — или как все эти события связаны друг с другом. Но уверена: все они и вправду как-то связаны.

И я твердо намерена выяснить, как.

 

4

 

Генри и Эдмунда возле реки уже нет. Эдмунд всегда очень опекал и оберегал Генри, а уж теперь, после смерти нашего отца, наверняка будет опекать его еще больше. В воздухе веет холодом — предвестьем грядущей зимы, а мы все привыкли беспокоиться за Генри.

Сойдя с террасы, я направляюсь по тропинке к лесу, к тому валуну, что лежит под защитой дуба-исполина, — мы с Джеймсом уже привыкли называть его «нашим камнем». Когда я опускаюсь на него, меня окутывают спокойствие и безмятежность. Чудится — здесь не может случиться ничего плохого, ничего страшного, и к тому времени, как на тропинке слышатся шаги Джеймса, я уже почти убедила себя, будто все идет ровно так, как должно идти.

Он подходит ближе, останавливается в лучах солнечного света передо мной, а я улыбаюсь, вглядываюсь ему в лицо. Он берет меня за руку и с улыбкой помогает подняться.

— Прости. Мы заканчивали опись книг по истории религии. Отец хотел сперва все доделать, а уже потом прерываться на ленч. Давно ждешь?

Он притягивает меня к себе, но очень бережно, с новой, недавно появившейся осторожностью, как будто после потери отца я стала более хрупкой. Полагаю, так оно и есть на самом деле, — однако мне и не хотелось бы никому в том признаваться. Только Джеймс знает меня достаточно хорошо и любит меня достаточно сильно, чтобы разглядеть мое горе, хотя внешне я выгляжу прежней. Я качаю головой.

— Вовсе недолго. Да и в любом случае, ждать тебя здесь совсем не обременительно. В этом месте мне все напоминает о тебе.

Он наклоняет голову, пальцем очерчивает контуры моего лица — ласково проводит от выбившегося локона у меня на виске вниз — по косому выступу скулы, по овальному подбородку.

— Все напоминает мне о тебе.

Губы наши соприкасаются. Поцелуй очень нежен. Однако мне не требуется яростного напора губ моего возлюбленного, чтобы чувствовать, как отчаянно его тело взывает к моему. Джеймс отстраняется, пытаясь защитить меня, не давить на меня слишком сильно в дни после смерти моего отца. Порядочной девушке из хорошей семьи не пристало просить его — пусть обнимет меня плотней, пусть сжимает сколь угодно крепко, ведь лишь прикосновения его губ, его тела и удерживают меня в эти дни, не дают совсем утратить связь с реальностью, ту связь, в которой я никогда прежде не сомневалась.

— Ах, да… — Джеймс выпрямляется. — Я же принес тебе книгу и свои записи.

Он опускается на обломок скалы, а я удобно устраиваюсь рядом. Подол юбки мнется, касаясь более грубой ткани его брюк. Джеймс вынимает из-под сюртука книгу и сложенный листок. Расправив лист на колене, склоняет золотоволосую голову над летящими, написанными от руки строчками, что покрывают листок сверху донизу.

— Если верить книге, легенда довольно древняя.

— Да что за легенда-то?

— Кажется, какое-то предание об ангелах… или демонах. Вот, сама прочитай.

Он протягивает мне книгу и свои записи.

Мгновение я не хочу ничего читать. А может, и не надо? Просто-напросто жить обычной жизнью, как я всегда жила, и делать вид, будто ничего и не было вовсе. Но приступ слабости быстро проходит. Даже сейчас я чувствую, как поворачиваются колеса какого-то незримого механизма. Они продолжат вращаться, хочу я того или нет. Каким-то непостижимым образом я точно знаю это.

Я склоняю голову над листком. Почерк Джеймса таит в себе хоть какое-то утешение, странным образом сочетающееся с ужасом слов, принадлежащих уже не ему.

 

Сквозь огнь и гармонию влачил дни род человеческий

До появления Стражей,

Что стали брать в супруги и возлюбленные жен людского племени,

Чем навлекли на себя Его гнев.

Две сестры, явившиеся из одного колышущегося океана:

Одна — Хранительница, вторая — Врата;

Одна — защитница мира,

Вторая же выменивает колдовство за поклонение.

Низвергнутые с небес души стали падшими,

Сестры же продолжили битву.

Длиться ей, пока Врата не призовут их вернуться,

Или Ангел не принесет ключи в Бездну.

Воинство, проходящее чрез Врата.

Самуил, Зверь — чрез Ангела.

Ангел, огражденный лишь завесой, что тоньше паутинки.

Четыре отметины, четыре ключа, круг огня,

Рожденные в первом дыхании Самайна,

В тени мистического каменного змея Эубера.

Врата Ангела пошатнутся без ключей,

А за ними последует семь язв и не будет возврата;

Смерть,

Глад,

Кровь,

Огнь,

Тьма,

Засуха,

Разрушение.

Распахни объятия, госпожа хаоса, и пусть хаос Зверя хлынет рекой,

Ибо, когда начались семь язв, все кончено.

 

Я снова вдруг дивлюсь, что же это за странная книга такая. Конечно, в книгах я разбираюсь не в пример хуже Джеймса, но и мне понятно: нигде не принято печатать и переплетать книги ради одной-единственной страницы.

— Может, тут должно быть что-то еще? Но ничего нет. Только легенда, а дальше — пусто. А ведь складывается впечатление, что должно бы. Что-то еще, где бы рассказывалось, что там дальше…

— Вот и я так подумал. Давай кое-что покажу.

Он придвигает книжку ближе, так, что теперь она лежит между нами: наполовину у меня на коленях, а наполовину у него.

— Смотри вот сюда — видишь?

Он показывает на то место, где страницы соединяются с переплетом.

— Ничего не вижу.

Джеймс вытаскивает из кармана лупу, дает мне и туго натягивает страницу.

— Лия, присмотрись получше. Сперва трудно разглядеть.

Я подношу лупу к тому месту, куда он указывает пальцем, придвигаю лицо буквально к самой странице. И тогда вижу следы разрыва, такого ровного и четкого, что как будто вовсе и не разрыв. Как будто кто-то взял бритву и очень осторожно вырезал из книги все остальные страницы.

Я поднимаю голову.

— Тут были страницы!

Джеймс кивает.

— Но зачем бы вырезать их из такой старинной книги? Ведь помимо всего прочего она довольно дорогая.

— Понятия не имею. Я видел, как с книгами делали много странного, как их всячески портили, — но вырезать страницы из такой книги, как эта, просто святотатство.

Почему-то я очень остро переживаю из-за потери страниц, которых даже никогда и не видела.

— Где-то должна быть еще такая книга. — Закрыв, я переворачиваю ее и рассматриваю переплет, пытаясь понять, где она издана. — Даже если она была отпечатана всего в одном экземпляре, у издателей должны сохраниться копии, правда?

Джеймс сжимает губы и лишь потом отвечает:

— Боюсь, Лия, все не так просто.

— Что ты имеешь в виду? Почему это?

Он переводит взгляд на книгу, которую я все еще сжимаю в руке, а потом отводит глаза.

— Я не… я еще не сказал тебе самого странного. Про эту книгу.

— Неужели тут есть еще что-то страннее самой легенды?

Джеймс кивает.

— Гораздо, гораздо более странное. Слушай, ты ведь знаешь от своего отца, да и от меня, что во всех книгах полно всевозможных указаний. Тип шрифта, чернила, даже сама кожа и особенности переплета рассказывают нам, откуда эта книга и стара ли она. Буквально все, что требуется знать о книге, можно узнать, не заглядывая в нее саму.

— И что? Откуда эта книга?

— В том-то и дело. Шрифт очень старый, но, насколько я могу сказать, не принадлежит к числу до сих пор известных шрифтов. Кожа — вообще не кожа, а какой-то другой материал, какого я никогда прежде не видел. — Он вздыхает. — Я не могу найти ни единого указания на то, откуда эта книга, Лия. Бессмыслица какая-то!

Джеймс не привык к загадкам, которые он был бы не в состоянии отгадать. Я вижу смятение у него на лице, но никак не могу ему помочь. Я знаю обо всем этом не больше, чем он.

Собственно-то говоря, у меня у самой куда больше вопросов, чем у него.

 

* * *

 

Вернувшись с реки, я застаю Генри одиноко сидящим в гостиной перед шахматной доской. От этого зрелища к горлу подкатывает комок, и я судорожно пытаюсь взять себя в руки, пока братик не увидел меня. Его дни станут пусты и тоскливы без того времени, что он проводил с отцом за шахматами или с книгой перед огнем. Ему нечем отвлечься, например школой, ведь отец сам учил его, посвящая долгие часы рассказам о всяких вещах, которые обычно считаются совсем необязательными для обучения.

Точно таким же образом отец расширял и наш с Элис кругозор, знакомя с различными областями мифологии и философии. Даже то, что мы посещали Вайклифф, стало в некотором роде компромиссом между отцом, который считал, что мог бы сам дать нам куда как лучшее образование, и тетей Вирджинией, настаивавшей на том, что мы не должны лишаться общества девушек одного с нами возраста и положения. Но, конечно, мы с Элис пользовались благами общения с отцом вот уже шестнадцать лет, и теперь при желании могли бы продолжить образование совершенно независимо от Вайклиффа. Но что станется с Генри?

Подавив страх за будущее брата, я напускаю на себя вид беззаботной бодрости и, зайдя в комнату, спрашиваю у Генри, не составить ли ему компанию. Глаза у него загораются, и мы по очереди читаем вслух «Остров сокровищ». Ари мурлычет у моих ног, как будто понимает, что мне нужна поддержка. Такие незамысловатые радости позволяют мне хотя бы на время забыть все те загадочные события, что происходят вокруг меня.

Мы заканчиваем чтение довольно рано, но я устала. Пожелав Генри доброй ночи, оставляю его с книгой перед камином, а сама поднимаюсь наверх. Однако примерно на полпути вдруг слышу из библиотеки голос Элис. Хотя вход туда открыт всем, но я уж и не помню, когда Элис последний раз туда заглядывала. Любопытство берет верх над усталостью, и я сворачиваю к библиотеке. Голос Элис звучит так негромко, что сперва я думаю, будто она говорит сама с собой. Но буквально через несколько секунд осознаю: все-таки Элис не одна. Ее голосу вторит другой, более густой и низкий. Поравнявшись с полуоткрытой дверью библиотеки, я вижу там Джеймса — он сидит перед столом в кресле с высокой спинкой.

Элис не часто повстречаешь в библиотеке, но еще реже можно застать ее, беседующей с Джеймсом, тем более, наедине. Конечно, благодаря тесной связи наших семейств и отношениям между Джеймсом и мной, Элис с Джеймсом тоже вроде как приятельствуют, хотя и весьма поверхностно. Но никогда ничего более меж ними не было. Я никогда не замечала меж ними ни искры взаимного притяжения, даже шутливого кокетства, однако чувство, что охватывает меня сейчас, при виде их вместе, до опасного близко к тревоге.

Я стою молча, наблюдая и выжидая, пока Элис медленно обходит сзади кресло, в котором сидит Джеймс. Она медленно проводит пальцем по спинке кресла — почти касаясь при этом шеи Джеймса.

— Думаю, теперь, когда папы не стало, мне тоже надо бы проявлять побольше интереса к библиотеке, — говорит она. Не говорит — мурлычет, вкрадчиво и соблазняюще.

Джеймс выпрямляется, глядя прямо перед собой, как будто не замечает, как неприлично ее поведение.

— Да, гм… и ведь она находится прямо тут, у вас в доме. Ты в любой момент можешь сюда заглянуть.

— Правда. Но я даже не знаю, с чего начать. — Элис останавливается у него за спиной, легонько кладет руки ему на плечи. Лиф ее платья почти касается затылка Джеймса. — А ты не помог бы мне подобрать материал, наиболее соответствующий моим… моим интересам?

Джеймс резко поднимается, подходит к письменному столу и начинает перекладывать какие-то бумаги.

— Боюсь, я слишком занят каталогом. Но не сомневаюсь, что Лия охотно тебе поможет. Она знает библиотеку и ее содержимое гораздо лучше, чем я.

Джеймс стоит к Элис спиной и не видит, какое выражение промелькнуло у нее на лице. Зато я вижу. Это чистая, неприкрытая ярость, такая же, как сейчас обуревает и меня саму. Да что она о себе вообразила? С меня довольно! Я переступаю порог и быстро прохожу в глубь комнаты. Элис удивлена моим появлением, хотя, вопреки ожиданиям, ничуть не пристыжена. Джеймс поворачивается ко мне.

— Лия, — говорит он, — я хотел тут кое-что закончить, а отцу надо было поспеть к другому клиенту. Он должен вернуться и забрать меня, — Джеймс вытаскивает из кармана часы на цепочке и сверяется с ними, — уже в любую минуту.

Он краснеет. Хотя чего ему-то смущаться, ведь нарушает все мыслимые приличия не он, а моя сестра.

Прежде чем заговорить, я чуть выжидаю, чтобы голос мой звучал ровно.

— Вполне понятно. Не сомневаюсь, отец был бы доволен таким усердием. — Натянув на лицо вымученную улыбку, поворачиваюсь к сестре. — И в самом деле, Элис. Джеймс совершенно прав. Если тебя интересуют книги, ты только спроси. С превеликой охотой помогу тебе подобрать что-нибудь подходящее.

Я нарочно обхожу молчанием поведение Элис: не хочу доставлять ей радости видеть мою неуверенность и мнительность.

Элис вскидывает голову и несколько мгновений смотрит мне прямо в глаза, а потом отвечает:

— Да, пожалуй, я так и поступлю. Но мне все же будет легче на душе знать, что Джеймс мне тоже всегда поможет, если вдруг… если вдруг тебя почему-то не окажется рядом.

— Не волнуйся, — твердо заверяю я ее. — Я окажусь.

Мы стоим друг напротив друга, разделенные лишь креслом-качалкой. На миг настает неловкая тишина. Я вижу Джеймса только сбоку и рада, что он тоже молчит.

Наконец Элис улыбается мне слабой, напряженной улыбкой.

— Ну ладно, у меня еще есть дела. Всего хорошего вам обоим, — добавляет она, многозначительно поглядев через мое плечо на Джеймса. — До скорой встречи.

Я гляжу ей вслед, но ничего не говорю Джеймсу об этой размолвке. Наверное, надо бы извиниться за странное поведение Элис, но голова моя полна вопросов, ответы на которые, кажется, я даже не хочу знать.

 

5

 

На следующее утро сестра молчит всю дорогу в город. Я не спрашиваю, отчего, хотя вообще-то Элис редко бывает такой притихшей. На сей раз ее молчание — отражение моего собственного. Краешком глаза я кошусь на Элис и вижу очертания подбородка и локоны, задорно прыгающие у нее на затылке, когда она наклоняется к окошку экипажа.

Экипаж, дребезжа, останавливается, и Элис садится прямо, разглаживает юбку на коленях и глядит на меня.

— Лия, а тебе обязательно выглядеть такой разнесчастной? Ну разве не славно сбежать из сумерек Берчвуда? Небо свидетель, этот огромный унылый дом все равно будет нас ждать в конце дня, никуда не денется!

Она произносит эту тираду добродушно и даже весело, но я чувствую напряжение в ее голосе, читаю его на озабоченном личике сестры. Сейчас предо мной — театральная версия Элис, тщательно репетирующая строки своей роли.

Эдмунд распахивает передо мной дверцу экипажа. Я улыбаюсь ему.

— Прошу вас, мисс.

— Спасибо, Эдмунд.

Я вылезаю и жду на тротуаре Элис. Она выпархивает наружу, как обычно, не удостоив Эдмунда и словом благодарности.

Перед тем как уезжать, Эдмунд поворачивается ко мне.

— Я вернусь вечером, мисс.

Он редко улыбается, но сейчас улыбнулся, так слабо, что я сомневаюсь, заметил ли этот проблеск улыбки кто-нибудь кроме меня.

— Да, конечно. Всего хорошего, Эдмунд. — Я спешу догнать Элис, уже направляющуюся к ступеням крыльца перед Вайклиффом. — Элис, ты не могла бы проявить хоть немного вежливости?

Она разворачивается ко мне и с беззаботной улыбкой бросает:

— И с какой бы стати? Эдмунд работает на Милторпов уже многие годы. Думаешь, простое «спасибо» или «пожалуйста» сделает его обязанности хоть чем-то легче?

— Вероятно, просто приятнее.

Старый спор. Все знают, как плохо обращается Элис с прислугой Берчвуд-Манора. Хуже того, подчас ее грубость распространяется даже на членов семьи, особенно на тетю Вирджинию. Мамина сестра не жалуется вслух, но я вижу, какое недовольство и осуждение проскальзывают на ее лице, когда Элис цедит ей что-нибудь сквозь зубы, точно разговаривает с высокооплачиваемой нянькой.

Элис раздраженно вздыхает, хватает меня за руку и тянет вверх по ступеням к двери Вайклиффа.

— Ох, да ради бога, Лия, поторапливайся! Идем же! Мы из-за тебя опоздаем.

Пока я, спотыкаясь, влачусь за сестрой по лестнице, взгляд мой скользит по книжной лавке Дугласов, втиснутой на первом этаже под школой. Джеймс на три года старше меня, он уже закончил формальное образование. Я знаю — сейчас он где-нибудь в лавке, работает. Хочется открыть дверь и окликнуть его, но у меня нет ни секунды. Элис втаскивает меня в вестибюль Вайклиффа, закрывает за собой дверь и трет обтянутые перчатками руки друг о друга, чтобы согреться.

— Силы небесные, как похолодало-то! — Она развязывает плащ, смотрит на мои неподвижные пальцы. — Лия, живей! Ну что ты так копаешься? Поторапливайся.

Не могу придумать места, где бы мне хотелось быть меньше, чем в Вайклиффе. Но Эдмунд уже уехал, так что я заставляю руки двигаться и вешаю свой плащ у двери. Миссис Томасон спешит к нам из глубины помещения. Вид у нее одновременно и раздосадованный, и взволнованный.

— Мисс, вы опоздали на утреннюю молитву! Давайте, если поспешите, как раз сумеете проскользнуть без особого шума. — Она легонько подталкивает меня в сторону столовой, как будто меня надо понукать больше, чем Элис. — И мне так жаль слышать о вашей потере. Мистер Милторп был замечательным человеком.

Я неохотно направляюсь к столовой вслед за Элис. Сестра шагает так целеустремленно и быстро, что мне приходится чуть не бежать, чтобы не отстать от нее. Из-за двери доносятся голоса других девочек, слитые в один, чуточку зловещий хор. Они нараспев декламируют утреннюю молитву. Элис толкает тяжелую створку и стремительно входит внутрь. Она даже не пытается двигаться тихо, не привлекая к себе внимания, и мне не остается иного выбора, кроме как скромно трусить следом, гадая, как это ей удается держать голову так высоко, а спину так прямо, когда она устраивает из нашего появления дешевый спектакль.

При появлении Элис голос мисс Грей обрывается. Девочки начинают оборачиваться и поглядывать на нас из-под полуприкрытых век. Мы с Элис проскальзываем на наши места за столом, бормочем окончание молитвы вместе со всеми остальными. Когда произнесено завершающее «Аминь», тридцать пар глаз впиваются в нас уже почти открыто. Иные глазеют украдкой, но другие, такие как Виктория Алькотт и Мэй Смитфильд, даже не стараются замаскировать любопытство.

— Элис, Амалия. Как приятно снова видеть вас с нами. Не сомневаюсь, что, заверяя вас, как глубоко мы скорбим о вашей потере, я говорю не только от себя лично, но и от лица всех обитателей Вайклиффа.

Произнося эту отработанную тираду, мисс Грей стоит, а садится только после того, как мы бормочем все положенные случаю благодарственные слова.

Эмили и Хоуп, девочки, сидящие по сторонам от меня, стараются не встречаться со мной глазами. Я никогда не блистала в беседе, а недавняя утрата, без сомнения, придает ситуации еще больше неловкости. Я усердно разглядываю салфетку на коленях, серебряные приборы рядом с тарелкой, масло на тосте. Все, что угодно, только бы не ловить на себе взгляды других девочек. Впрочем, они сами избегают моего взгляда.

Все, кроме одной.

Луиза Торелли глядит на меня открыто и прямо, легонько улыбается мне со своего конца стола. Улыбка ее полна сочувствия. Луиза всегда сидит в одиночестве, стулья вокруг нее пустуют всякий раз, как ученицам Вайклиффа удастся это подстроить. Остальные девочки перешептываются и косятся на нее, потому что она итальянка. Хотя, учитывая ее черные, точно смоль, кудри, вишневые губы и роскошные черные глаза, — это самая обычная зависть. И то, что теперь я сама нахожусь в сходном положении, но по гораздо более простой причине — совсем недавно сделавшись сиротой и потеряв обоих родителей при странных обстоятельствах, — кажется, не имеет к ее симпатии никакого отношения. Мне сразу же начинает казаться, будто у нас с Луизой гораздо больше общего, чем разного. Быть может, нам с ней с самого начала суждено было стать подругами?

 

* * *

 

Мистер Дуглас приобрел какой-то старинный французский текст, поэтому на занятии по переводу нас разделили на две группы и отправили в книжную лавку Дугласов. Ах, как бы мне хотелось перемолвиться с Джеймсом словечком-другим насчет книги! Но он работает где-то в глубине помещения, вместе с отцом, другими девочками и миссис Бэкон, нашей надзирательницей.

Я в считанные минуты управляюсь с выделенными мне отрывками и стою возле книжных полок перед окном, рассматривая прибывшие из Лондона последние новинки, как вдруг слышу откуда-то из-за соседних полок приглушенный разговор. Откинувшись назад, я, все еще скрытая в тени высокого стеллажа, вижу Элис. Она очень настойчиво что-то шепчет Виктории. Губы у моей сестры твердо сжаты, что означает: она уже все решила окончательно. Закончив шептаться, заговорщицы оглядываются по сторонам и потихоньку выскальзывают из лавки — с таким видом, будто ничего особенного не происходит, будто так и надо.

Мне требуется несколько секунд на то, чтобы осознать, что именно они совершили. Когда же до меня наконец доходит, я испытываю одновременно и острое облегчение, и странную обиду, что они не посвятили меня в свой план, в чем бы он ни заключался.

Зато и решение — которое может навлечь на меня уйму неприятностей — я тоже