Навигационная. Только для только для Исследователей. 2 страница

Куда ушли годы? Что произошло с мальчиком, что вечно находился в состоянии беспокойства, вечно задавал вопросы, на которые не было ответов? Раздражение сделалось еще более сильным, и Чимал выпрямился, поднял голову и посмотрел на небо, туда, где над каменной стеной, подобно черной печной дверце, парил хищник. «Я был мальчиком, – сказал Чимал, почти вслух произнеся эти слова и впервые принимая когда‑то случившееся. – Я был полон страха и спрятался внутри себя, ушел в себя, как рыба уходит в тину. Но почему это беспокоит меня теперь?»

Он быстро огляделся, как будто ища, ком убить. Теперь он мужчина, и люди уже не оставят его в покое, как делали это, пока он был ребенком. На него наложены обязанности, он должен делать новые для себя вещи. Он должен взять жену и построить дом, иметь семью, становиться старше и в конце концов...

– Нет! – крикнул он так громко, как только мог, и прыгнул с камня. Вода, холодная от талом снега, смыкалась вокруг нет, давила на него, и он нырнул глубже. Его открытые глаза видели окружающую его тенистую синеву и морщинистую, испещренную пятнами света поверхность воды над ним. Здесь был другой мир, и он хотел остаться здесь, вдали от своем мира. Он погружался все глубже, пока не почувствовал боль в ушах, а руки его не коснулись тины, пластами лежавшей на дне пруда. Но тут, хотя он продолжал думать о том, что хотел бы здесь остаться, ему стеснило грудь, и, независимо от его воли, руки его сделали все, чтобы вынести тело на поверхность. Рот его открылся, тоже не дожидаясь сигнала, и в грудь хлынул поток горячего воздуха.

Выбравшись из пруда, он остановился на краю уступа. Вода стекала с его одежды, хлюпала в сандалиях. Он посмотрел на каменную стену и водопад. Он не может оставаться вечно в подводном мире. И тут, во внезапном приступе понимания, он осознал, что не может также оставаться и в мире его долины. Если бы он был птицей и мог улететь прочь! Когда‑то из долины был выход, и то были, должно быть, удивительные времена, но землетрясение положило этому конец. Мысленно он видел болото на другом конце длинной долины, рядом с основанием огромного валуна и его уступов, которые закрывали проход. Вода медленно сочилась между камнями, и птицы пролетали наверху, но для людей долины прохода не было. Они били во власти огромных валунов и еще более могущественного проклятия. То было проклятие Омейокана – бога, чье имя никогда не произносится вслух громко, но лишь шепотом. Говорили, что люди забыли богов, храм стоял засыпанный песком, а жертвенный алтарь был сух. И в один день и в одну ночь Омейокан стал трясти холмы и тряс их, пока они не упали и не отгородили долину от остального мира. И пять раз по сто лет должно было пройти, прежде чем выход откроется вновь – если люди будут исправно служить все это время храму. Жрецы никогда не говорили, сколько времени уже прошло, да это и не имело значения: наказание все равно не окончится раньше, чем окончится их жизнь.

Каков же внешний мир? В нем были горы, это он знал. Ему были видны их пики вдали и снега, что белели на склонах зимой и превращались в узкие полоски на северных склонах летом. Больше он о нем ничего не знал. Там должны были быть деревни, похожие на его собственную, в этом он был уверен. Но что еще? Должно быть, люди, живущие там, знали то, чего не знали его соплеменники – например, где искать металл и что с ним делать. В деревне еще сохранилось несколько топоров и ножей, считающихся сокровищем: сделанные из сверкающего вещества, которое называли железом, они были мягче, чем инструменты из черного стекла, но не ломались, и их можно было затачивать снова и снова. А у жрецов была шкатулка, сделанная из железа и украшенная драгоценностями. Эту коробку они показывали людям в дни особых празднеств.

До чего же ему хотелось увидеть мир, сотворивший эти вещи! Если бы только он мог уйти, то непременно ушел бы... Если бы только был путь... Тогда бы даже боги не остановили его. Но, подумав об этом, он низко склонил голову и поднял руки, ожидая удара.

Боги непременно остановят его. Коатлики по‑прежнему ходит и наказывает, ему приходилось видеть ее лишенных рук жертв. Убежать невозможно.

Он снова впал в оцепенение, и это было хорошо. Если ничего не чувствуешь, то не можешь быть и наказан. Его нож лежал на камне в том месте, где он его оставил. Он вспомнил о том, что нужно захватить его, потому что нож этот стоил ему многих часов работы. Но и о рыбе, и о растопке очага он забыл – он прошел мимо упавшего дерева, даже не взглянув на него. его ноги сами находили тропу, и продолжая оставаться в благословенном оцепенении, он смотрел на деревню, видневшуюся сквозь деревья.

Когда тропа побежала вдоль обмелевшей реки, ему стали видны храм и школа на дальнем берегу. Мальчик из другой деревни, Заахил, чьего имени Чимал не знал, махал кому‑то с обрыва, звал кого‑то, сложив руки у рта чашечкой. Чимал остановился и прислушался...

– Храм... – кричал он и произносил еще какое‑то слово, похожее на «Тецкатлипок». Чимал понадеялся, что слово только похоже на это имя, ибо нельзя было произносить вслух имя Повелителя Неба и Земли, от которого зависело, насылать пугающие болезни или исцелить. Мальчик, поняв, что его не слышно, спустился по откосу, перебрался через узкий поток воды. Когда он подбежал к Чималу, то тяжело дышал, но глаза его были широко распахнуты от удивления.

– Попока, мальчик из нашей деревни – ты знаешь его? – Не дожидаясь ответа, он затараторил: – У него были видения, и он рассказал о них остальным, а жрецы слышали и видели его, и они сказали, что... Тецкатлипок, – он был так взволнован, что перескакивал через слова, но это имя вырвалось у него особенно громко, – овладел им, Его забрали в храм – пирамиду.

– Почему? – спросил Чимал, зная ответ до того, как он его услышал.

– Китлаллатонак освободит бога.

Они, конечно, должны идти туда, потому что при такой важной церемонии должен присутствовать каждый. Чимал не хотел этого видеть, но протестовать не стал – быть там было его обязанностью. Когда они дошли до деревни, он оставил мальчика и направился к своему дому, но его мать уже ушла, так же, как и большинство остальных. Он убрал на место нож и по хорошо утрамбованной тропе направился к храму, в долину. Молчаливая толпа собралась у основания храма, но и с того места, где он остановился, ему все было ясно видно. На уступе стоял черный резной камень, испещренный отверстиями и пятнами, оставленными за много лет кровью. Непротестующего юнца привязали к этому камню. Один из жрецов стоял над ним. Он дунул через бумажный конус, и белое облако покрыло лицо юноши. Йахтли, порошок из корней того растения, что заставляет человека засыпать, когда он бодрствует, и делает нечувствительным к боли. К тому времени, как появился Китлаллатонак, другой жрец обрил голову мальчика, подготовив его к началу ритуала. Дрожь прошла по телу юноши, когда с его черепа был срезан кусок кожи, но он не вскрикнул. Процедура началась.

Когда начали долбить череп, по толпе прошло движение, и безо всяких к тому усилий Чимал оказался в первом ряду. Все детали процедуры сделались для нем болезненно ясными. Верховный жрец проделал в черепе несколько отверстий и соединил их между собой.

– Теперь ты можешь выходить, Тецкатлипок, – сказал жрец, и при звуках этого имени толпу окутала гробовая тишина. – Говори же, Попока, – сказал он мальчику. – Что ты видел? – произнеся эти слова, жрец опустил в отверстие кусочек блестящей ткани. Мальчик ответил тихим стоном, и его губы шевельнулись:

– Кактус... на высокой гряде у стены... с плодами на колючках, и было поздно, а я не закончил... Даже если бы солнце село, я должен был бы быть в деревне к наступлению темноты... Я повернулся и увидел...

– Иди же сюда, Тецкатлипок, выход здесь, – сказал Верховный жрец и глубоко погрузил нож в рану.

– Увидел свет богов, идущий ко мне, когда солнце... – мальчик вскрикнул, тело его дернулось, и он затих.

– Тецкатлипок ушел, – сказал Китлаллатонак, опуская инструменты в чашу. – Мальчик свободен.

«Тоже мертв», – подумал Чимал и повернул прочь.

 

4

 

Теперь с приближением вечера стало прохладнее. Солнце не так нещадно палило спину Чимала, как утром. Покинув храм, он устроился на белом песке на берегу реки и сидел, глядя на узкий поток вяло струящейся воды. Вначале он не понял, что привело его сюда, а потом, когда осознал, чем направлялось его сознание, страх пригвоздил его к месту. Это день смерти оказался очень волнующим для него, а смерть Попоки накалила фрагменты его мыслей, превратив их в единую кипящую массу. Что видел мальчик? Мог ли он тоже это увидеть? Умер бы, если б увидел?

Когда он поднялся, ноги едва не подкосились под ним – он слишком долго сидел на корточках, и вместо того, чтобы перепрыгнуть через реку, он побрел по ней. Ранее он хотел умереть под водой, но ему это не удалось,. так что какая в том разница, если он умрет сейчас? Жизнь здесь была... как это звучит нужное для выражения ее сущности слово?.. невыносимой. Мысль о бесконечной череде дней впереди казалась более ужасной, чем мысль о простом акте умирания. Мальчик что‑то видел, боги овладели им для того, чтобы он это увидел, и жрецы убили его за то, что он это видел. Что же могло быть таким важным? Он не мог себе это представить... да это и не было важным. Все новое в этой застывшей долине было для него не испытанным еще ощущением.

Оставаясь у болота на северном краю долины, он был невидим. Обогнул поля, что замыкали Заахил. Земля здесь стояла брошенная. Не было ничего, кроме кактусов и москитов, и никто не увидел, как он прошел. Теперь тени далеко протянули свои пурпурные пальцы, и он торопился, стараясь достичь западного склона за Заахилом до захода солнца. Что мог видеть мальчик?

Существовала лишь одна гряда кактусов с плодами, подходящая под описание. Она находилась на вершине длинной гряды из обломков валунов и песка. Чимал знал, где она находится, и когда он достиг ее, солнце как раз садилось за отдаленными пиками гор. Он вскарабкался на все четыре уступа склона к кактусам, потом поднялся к вершине самом большого валуна. Высота могла иметь что‑то общее с тем, что увидел Попока. Так что чем выше он поднимется, тем будет лучше. С того места, где он стоял, перед ним открывалась вся долина с деревней Заахил перед ним, темной ниткой реки за ней, а еще дальше – его собственной деревней. Выступающая часть скалы скрывала за собой водопад в южном конце долины, но болота и гигантские камни на его северном краю были ясно видны, хотя теперь, когда солнце скрылось, темнота быстро опускалась на землю. Вот исчезли последние следы солнца. Ничего не осталось. Небо из красном превратилось в глубокопурпурное, и он уже собирался спускаться с валуна, на котором стоял.

И тут его коснулся луч золотого света.

Это длилось лишь мгновение. Если бы он не смотрел пристально в нужном направлении, он ничего бы не увидел. Золотая нить, тонкая, как частица огня, яркая, как отражение света в воде. Но никакой воды там не было, только небо. Что же это такое?

Внезапно до его сознания дошло, где он находится и как сейчас поздно, и страх пронзил его тело. Над его головой появились первые звезды, а он так далеко от своей деревни, от своего берега реки.

Коатлики!

Забыв обо всем другом, он слез с валуна, спрыгнул на песок и припустился бежать. Было почти темно, теперь все должны сидеть, склонившись над вечерней едой. Он направился прямо к реке. Страх гнал его вперед, мимо рядов окутанных тьмой кактусов. Коатлики! Она не была мифом – ему приходилось видеть ее жертвы. Неспособный рассуждать разумно, он мчался, как испуганное животное.

Когда он достиг берега реки, тьма совсем опустилась, и единственным светом, показывающим ему путь, был свет звезд. Вдоль берега внизу было совсем темно, и именно там бродила Коатлики. Он колебался, дрожал, неспособный заставить себя окунуться в эту глубокую тьму.

А потом издали, справа, оттуда, где находилось болото, до него донеслось шипение. Она!

Не колеблясь больше, он бросился вперед, прокатился по мягкому песку и бросился в воду. Шипение повторилось. Сделалось ли оно громче? Цепляясь за землю скрюченными от ужаса пальцами, он взобрался на противоположный берег и, со всхлипами забирая в себя воздух, бросился через поля. Он не останавливался до тех пор, пока перед ним не замаячила крепкая стена. При виде первого строения, он рухнул на землю и остался лежать, царапая землю пальцами и тяжело дыша. Сюда Коатлики не придет.

Когда к нему вернулась способность нормально дышать, он встал и тихо побрел между домов к собственному дому. Его мать переворачивала лепешки на кумале. Когда он вошел, она подняла голову.

– Ты очень поздно.

– Я был в другом доме. Он сел и потянулся к кувшину с водой, но потом передумал и взял сосуд с окти. Сок маги мог принести с собой опьянение, но одновременно с этим счастье и покой. Как мужчина, он мог пить его, когда хотел, но пока еще не пользовался этой свободой. Его мать наблюдала за ним краем глаза, но ничего не сказала. Он сделал очень большой глоток, а потом едва справился с овладевшим им кашлем.

Ночью, во сне, он все время слышал грохот, и ему казалось, что голова его попала в расщелину между камнями и что ей очень больно. Внезапная вспышка света, полоснувшая его по закрытым глазам, заставила его проснуться, и он остался лежать в темноте, наполненный безотчетным страхом, пока грохот становился тише и исчезал. Только тогда до его сознания дошло, что идет сильный дождь. Шум дождя по травяной крыше – вот что проникло в его сны. Потом вновь вспыхнул свет, и на какое‑то время страшное голубое сияние осветило все, что находилось в доме: очаг, горшки, силуэт матери, беззвучно спавшей на своем петлатле перед дверью, ручеек воды, бежавшей по земляному полу. Свет исчез, и снова загремел гром. Он был таким раскатистым, что заполнил, должно быть, всю долину. Когда боги играют, говорили жрецы, они разрушают горы и раскидывают гигантские валуны, как бросили их, закидывая выход из долины.

Голова Чимала болела, когда он сел; значит, эта часть сна была правдой. Он выпил слишком много окти. Его мать беспокоилась, он припомнил это теперь, потому что пьянство считалось священной вещью и полного опьянения можно было достигать лишь в дни празднеств. Что ж, он устроил свой собственный праздник. Он откинул циновку и шагнул под дождь, позволив ему омыть запрокинутое кверху лицо и побежать по телу. Влага полилась в его открытый рот, и он проглатывал эту сладкую жидкость. Голове его стало лучше, а кожа хранила приятное ощущение чистоты. И теперь будет вода для побегов, и урожай еще сможет оказаться хорошим.

Вспышка вновь осветила небо, и он сразу вспомнил о полосе света, виденной им после захода солнца. Может ли этот свет быть тот же происхождения? Нет, этот свет извивался и змеился, а тот был прямым, как стрела.

Дождь перестал быть для него приятным: ему стало холодно и не хотелось думать о том, что он видел накануне вечером. Он повернулся и быстро вошел в дом.

Утром сны медленно выпустили его из своих объятий, как и каждый день в его жизни. Мать была уже на ногах и разводила очаг. Она ничего не сказала, но даже повернутая к нему спина выражала неодобрение. Дотронувшись до лица, он обнаружил, что подбородок его густо зарос щетиной: ему давно бы стоило о нем позаботиться. Он наполнил сосуд водой и покрошил копалксотл, сухой корень мыльного дерева. Потом, взяв сосуд и нож, прошел за дом, где его встретили первые лучи солнца. Тучи разошлись, день обещал быть ясным. Он густо намылил лицо и нашел на уступе камня лужицу, в которой ясно виднелось его отражение. Это помогало при бритье.

Решив, что его щеки достаточно гладкие, он провел по ним ладонями и снова наклонился над лужицей, проверяя, не оставил ли он небритым какой‑нибудь кусочек. Лицо, глядевшее на нем из воды, показалось ему почти незнакомым, так он изменился за последние несколько лет. Подбородок его стал широким и квадратным и отличался от подбородка его отца, про которого все люди говорили, что он был хрупкого сложения. Даже теперь, когда он находился один, губы его были твердо сжаты, и рот казался таким же твердым, как линия, проведенная на песке. Опыт многих лет молчания. Даже серые глаза под густыми темными бровями таили, казалось, скрытое выражение. Белокурые волосы, подстриженные ровной линией, падали на плечи и обрамляли высокий лоб. Мальчик, которого он хорошо знал, ушел, уступив место мужчине, которого он не знал. Что означали странные события прошлого, мучившие его, и еще более странные события настоящего? Почему он не мог жить в мире, подобно остальным?

Он осознал чьи‑то шаги за своей спиной, и его изображение в воде шевельнулось. Куаухтемок, вождь его клана, строгий, неулыбающийся.

– Я пришел поговорить с тобой о твоей свадьбе, – сказал он.

Встав рядом с вождем, Чимал обнаружил, что он на несколько дюймов выше его – им давно уже не приходилось стоять рядом. Что бы он ни сказал, все казалось неверным, поэтому он промолчал. Куаухтемок сощурился на солнечный свет и потер подбородок мозолистыми от работы пальцами.

– Мы должны держать клан в единении. Такова, – он понизил голос, – воля Омейокана. Есть девушка Малиньчи, она в нужном возрасте, и ты в нужном возрасте. Вы поженитесь вскоре после праздника урожая. Ты знаешь девушку?

– Конечно, я ее знаю. Поэтому я и не хочу на ней жениться.

Куаухтемок был удивлен. У него не только расширились глаза, но он даже тронул щеку в жесте, который означал «я удивлен».

– Твое желание не имеет значения. Тебя учили повиновению. Никакая другая девушка не подходит, так сказала сваха.

– Я не хочу жениться ни на этой девушке, ни на какой другой. Не теперь. Я не хочу сейчас жениться...

– Ты был очень странным, когда был мальчиком, и жрецы знали об этом, и они побили тебя. Тебе это пошло на пользу, и я думал, что с тобой все будет хорошо. Теперь же ты говоришь так, как говорил, когда был маленьким. Если ты не сделаешь того, что я тебе велю, тогда... – он заколебался, выбирая решение, – мне придется сказать жрецам.

Перед глазами Чимала внезапно возникло видение черного ножа на белой голове Попоки. Если жрецы решат, что им завладел бог, они пожелают освободить его от этой ноши. Да, так оно и будет, понял он с внезапной ясностью. Лишь два пути открыты перед ним, большего выбора никогда не было. Он может сделать то, что делали другие, или же он может умереть. Выбор в его руках.

– Я женюсь на девушке, – сказал он и повернулся, чтобы набрать ночной земли и отнести ее в поле.

 

5

 

К то‑то передал чашку с окти, и Чимал уткнулся в нее лицом, вдыхая кислый, сильный запах, прежде чем начал пить. Он один сидел на новой травяной подстилке, но со всех сторон был окружен шумными членами клана его и Малиньчи. Они болтали, даже кричали, чтобы их было слышно, в то время как молодые девушки разносили кувшины с окти. Все они размещались на песчаной территории, сейчас чисто выметенной, которая находилась в центре деревни. Она была довольно большой, но едва вмещала их всех. Чимал обернулся и увидел свою мать. Она улыбнулась, а он уже и не помнил, когда в последний раз видел ее улыбающейся. Он отвернулся так быстро, что окти выплеснулось на его тилмантл, новую белую свадебную одежду, специально сотканную для этом случая. Он стряхнул плотную жидкость, но остановился – его прервал усиливающийся шум толпы.

– Она идет, – прошептал кто‑то, и все обернулись и стали смотреть в одну сторону. Чимал уставился в свою опустевшую теперь чашку. Он не поднял головы и тогда, когда гости зашевелились, давая место свахе. Старая хенщина согнулась под тяжестью невесты. Но она всю свою жизнь таскала подобную ношу – такова была ее обязанность. Она остановилась у края циновки и бережно опустила на нее Малиньчи. На Малиньчи тоже была новая белая одежда, а ее лунообразное лицо было натерто ореховым маслом, чтобы кожа блестела и была более привлекательной. Движениями, напоминающими возню ищущей удобную позу собаки, она устроилась на корточках и обратила взгляд круглых глаз к Куаухтемку, который встал и выразительным жестом развел в стороны руки. Как вождь клана жениха, он имел право говорить первым. Он откашлялся и сплюнул на песок.

– Мы собрались здесь сегодня, чтобы завязать важные для кланов узы. Вы помните, что, когда Ийтухуак умер во время голодного времени, тогда не взошел маис. Он оставил жену по имени Квиах, и она здесь среди нас, и сына по имени Чимал, и он тоже здесь на циновке...

Чимал не слушал. Он бывал на других свадьбах, и эта ничем от них не отличалась. Вожди кланов скажут длинные речи, которые вгонят всех в сон, а потом сваха произнесет длинную речь, и другие, побуждаемыe случаем, тоже произнесут длинные речи. Многие гости будут дремать, много будет выпито окти, и наконец почти на заходе солнца на их плащах завяжут узлы, означающие союз на всю жизнь. И даже тогда будет произнесено много речей. И лишь перед самым наступлением темноты церемония закончится, и невеста отправится домой со своей семьей. У Малиньчи тоже не было отца, он умер год назад от укуса гремучей змеи, но у нее были дяди и братья. Они возьмут ее с собой, и многие из них будут спать с ней этой ночью. Поскольку она из их клана, будет только справедливым, что они спасают Чимала от духов, угрожающих браку, принимая на себя возможные проклятия. Лишь на следующую ночь она должна была войти в его дом.

Он знал обо всем этом, и это его не беспокоило. Хотя он знал, что молод, в это мгновение ему показалось, что дни его почти сочтены. Он видел свое будущее и остаток своей жизни почти так же ясно, как видел бы их, если бы уже прожил эту жизнь – ведь она ничем не будет отличаться от жизни сидящих рядом с ним. Малиньчи будет два раза в день делать ему лепешки и каждый год приносить по ребенку. Он будет растить маис, жать маис, и каждый день будет похож на другие дни, а потом постареет и скоро после этого умрет.

Вот как все должно быть. Он протянул руку за новой порцией окти и поднес к губам наполненную чашку. Вот как все должно быть. Ничего другого нет, ни о чем другом он думать не может. Когда его разум попытается уйти от правильных мыслей, он должен будет быстро возвратить его на место и больше пить из своей чашки. Он будет молчать и освобождать свой разум от мыслей. Над песком пронеслась тень и на мгновение накрыла их своей пеленой – огромная птица опустилась на землю перед ближайшим домом. Она была в пыли и песке и, подобно старой женщине, отряхивающей платье, зашевелила крыльями, поводила ими туда‑сюда. Вначале она посмотрела на него одним холодным глазом, потом другим. Глаза ее были круглыми, как у Малиньчи, и такими же пустыми. Клюв ее был злобно изогнут и запятнан так же, как и перья.

Было поздно, хищник давно уже улетел. Здесь было все слишком живым, и он устремился к своему безопасно‑мертвому мясу. Долгая церемония подошла наконец‑то к концу. Вожди обоих кланов торжественно выступили вперед, положили руки на белый тилмантл и приготовились связать узлами свадебные плащи. Чимал, мигая, смотрел на грубые руки, нащупывающие край ткани, и им вдруг овладела дикая ярость. Она была тот же рода, что и испытанная им ранее у источника, но только сильнее. Существовал лишь один выход, и он был очень прост, и он обязан был пойти этим путем, и никакой другой был для него невозможен.

Он вскочил на ноги и рывком высвободил плащ.

– Нет, я этого не сделаю! – крикнул он огрубевшим от выпитом им окти голосом. – Я не женюсь ни на ней, ни на ком другом. Вы не можете меня заставить!

Он кинулся прочь через окаменевшую толпу, и никто не побеспокоился о том, чтобы его остановить.

 

6

 

Если жители деревни и наблюдали за происходящим, то они ничем не выдавали своего присутствия. Ветерок, поднявшийся сразу после восхода солнца, шевелил циновки в дверных проемах некоторых домов, но во тьме за ними не видно было даже следов движения.

Чимал шел с высоко поднятой головой, и шаги его были столь уверенными и быстрыми, что жрецы в длинных, до земли, одеяниях едва поспевали за ним. Когда они пришли за ним вскоре после наступления дня, его мать закричала, и то был единственный крик боли, как если бы она увидела его мгновенную смерть, Они стояли в дверях черные, как посланцы смерти, с оружием наготове – на случай, если он станет сопротивляться. Они потребовали его. У каждого при себе был маквакуитл – самое смертоносное из оружия ацтеков: лезвие черного стекла, насаженное на деревянную ручку, было настолько острым, что им можно было поразить человека в голову с первого удара. Но это оружие им не понадобилось. Чимал находился за домом, когда услышал их голоса. «Что ж, идемте в храм,» – сказал он, на ходу накинув на себя плащ и завязав его узлом. Молодым жрецам придется потрудиться, чтобы его развязать.

Он знал, что должен мучится страхом в ожидании того, что его ожидает в храме, однако по какой‑то самому ему неведомой причине он испытывал душевный подъем. Не то чтобы он был счастлив – никто не стал бы испытывать счастье от встречи со жрецами, но ощущение собственной правоты было в нем настолько сильно, что темный призрак будущего отступил куда‑то на задний план. Ок чувствовал себя так, как будто с разума его была снята тяжелая ноша – да так оно на самом деле и было. Впервые со времени его раннего детства ему не приходилось лгать себе, чтобы скрыть свои мысли. Он мог говорить то, что думал, не считаясь с общепринятым мнением. Он не знал, долго ли это будет продолжаться, но сейчас будущее его не беспокоило.

Они ждали его у пирамиды, и теперь он уже не мог идти самостоятельно. Жрецы преградили ему путь, а двое самых сильных взяли его за руки. Он не сделал попытки высвободиться, когда они повели его по ступеням в храм на вершине. Раньше ему не приходилось туда входить – обычно только жрецы проходили сквозь резные двери. Когда они остановились у входа, настроение его немного упало. Он отвернулся и посмотрел на долину. С этой высоты ему была видна вся река. Она возникала из зарослей деревьев на юге, прокладывала себе путь меж крутых берегов, ложилась границей между двух деревень, затем бежала среди золотого песка и исчезала у болота. За болотом поднимался барьер скал, а в отдалении он смог различить другие высокие горы...

– Введите его, – голос Китлаллатонака донесся из храма, и его подтолкнули к входу.

Верховный жрец сидел, скрестив ноги на резном камне перед статуей Коатлики. В полумраке храма богиня казалась до ужаса живой. Она была украшена драгоценностями и золотыми пластинками. Две ее головы смотрели на него, а руки – когти, казалось, приготовились к хватательному движению.

– Ты отказался повиноваться вождям клана, – громко сказал Верховный жрец.

Другой жрец отступил в сторону, позволяя Чималу приблизиться. Чимал подошел ближе и, сделав это, увидел, что Верховный жрец старше, чем ему казалось раньше. Его волосы, запачканные грязью и кровью и не мытые годами, производили пугающее впечатление, как и кровь на его символизирующей смерть одежде. Глубоко посаженные глаза жреца были водянистыми и красными, а шея сухая и морщинистая, как у индюшки. Его кожа была желтовато‑пергаментного цвета, исключая те места, на которые попал красный порошок – средство для поддержания хорошего здоровья. Чимал посмотрел на жреца и ничего но ответил.

– Ты отказался повиноваться. Тебе известно наказание? – голос старика дрожал от злобы,

– Я не отказывался повиноваться, поэтому и наказания быть не может.

Жрец полупривстал в изумлении, услышав эти простые слова. Потом он вновь опустился на свое место, а глаза его сузились от гнева.

– Ты однажды уже говорил подобным образом и был избит, Чимал. Со жрецами не спорят.

– Я не спорю, преподобный Китлаллатонак, я просто пытаюсь объяснить случившееся...

– Мне не нравится, как звучит твое объяснение, – прервал его жрец. – Тебе неизвестно назначение этого места в мире? Тебя учили этому в школе храма, как и других мальчиков. Боги учат, жрецы переводят и объясняют их учение. Люди повинуются. Твой долг – повиноваться, и ничего другого ты делать не должен.

– Я исполняю свой долг. Я повинуюсь богам. Я не повинуюсь своим соплеменникам, когда они сами начинают вершить дела в мире богов. Повиноваться им означало бы впадать в грех, наказание за который – смерть. Поскольку я умирать не хочу, я повинуюсь богам даже тогда, когда смертные ополчаются против меня.

Жрец моргнул, потом указательным пальцем смахнул песчинку из уголка глаза.

– Каково бы ни было значение твоих слов, – проговорил он с сомнением в голосе, – это боги повелели тебе жениться.

– Нет, не боги, а люди пожелали этого. В священных книгах творится, что мужчины должны жениться ради плодородия и женщины должны выходить замуж ради плодородия. Но там не говорится, в каком возрасте они должны это делать, так же как не говорится и о том, что их должны принуждать к этому силой.

– Мужчины женятся в возрасте двадцати одного года, женщины выходят замуж в шестнадцать...

– Это обычай, но и только. И он не имеет ничего общего с законом.

– Раньше ты спорил, – холодно сказал жрец, – и тебя избили. Тебя могут избить снова...

– Бьют мальчиков, но вы не можете бить взрослого мужчину за то, что он говорит правду. Я прошу лишь позволить мне следовать закону богов – как можно наказывать меня за это?

– Принесите мне книги закона, – сказал жрец ожидающим. – Нужно показать ему правду раньше, чем он будет наказан. Я не помню подобных законов.

Чимал спокойно сказал:

– А я хорошо их помню. Они таковы, как я сказал. Жрец сидел прямо, сердито мигая на проникающий в храм солнечный луч. Этот луч света словно оживил память Чимала и он проговорил: