Рассказ Анны Моргулис из Одессы

 

Привожу рассказ Анны Яковлевны Моргулис из Одессы, ул. Гоголя, 21. Я дам его так, как она сама рассказывала в этом городе‑мученике на пятый день после изгнания из него немцев[115].

Здесь краски не требуется. Рассказ сам говорит – нет, кричит за себя, призывает к мести.

Анне Моргулис пятьдесят четыре года. Она выглядит еще молодой для своих лет. Но волосы ее быстро поседели, лицо в морщинах, глаза отражают ужас пережитых ею двух с половиной лет (минус пять дней) при немецкой и румынской власти в Одессе. Ее муж и один из ее сыновей находятся в Красной Армии. Второй сын ее в Красном флоте.

Как у всех евреев, у нее есть родственники в Америке: Меер, Джек и Гарри Бромберг, живущие где‑то на Грэндстрит в Нью‑Йорке, и Джек Чаренин, также живущий в этом городе.

До войны Анна Моргулис была стенографисткой на судостроительном заводе им. Марти.

16 октября 1941 года румыны вступили в Одессу, и на другой день начались наши муки.

17 октября 1941 года мы увидели на улицах сотни повешенных и расстрелянных людей. Всякий, кто был похож на еврея или на рабочего, был схвачен и казнен тут же на месте.

23 октября 1941 года произошел взрыв в здании, где раньше помещалось НКВД, были убиты сорок румынских офицеров. В ответ на это начался дикий террор. Румыны вывесили объявление, в котором оповещали, что за каждого убитого офицера они будут убивать двести человек, за каждого убитого солдата – сто.

В тот же самый день появился приказ о всеобщей регистрации евреев.

24 октября 1941 года явились румынские жандармы под предводительством офицера.

– Выходите все! – кричали они, – выходите из домов!

Выталкивая нас из квартир, жандармы тем временем забирали и совали в карманы все, что им попадалось под руки.

Анна Моргулис и другие евреи ее района были уведены на Софийскую улицу, № 19.

Когда я пришла туда, там было около двухсот человек. Нас всех должны были послать в Дальник (деревушка в восемнадцати километрах) для «регистрации».

Но Анна Моргулис на сей раз избежала этого. Через полчаса она была освобождена румынским комиссаром, так как ей удалось доказать, что она тридцать лет назад приняла христианство.

Когда я возвратилась домой, я нашла парадную дверь открытой.

Я решила, что у меня все вытащили, но нет! Мне дали ключи, и я жила в своей собственной квартире еще некоторое время. Вскоре мой отец вернулся из Дальника. Ему было восемьдесят четыре года, и он возвращался умирающим. На другой день я пустилась в поиски за своей матерью. Я наняла подводу и поехала по дороге к станции Выгода, куда, как я слыхала, пригнали всех евреев.

Матери я не нашла, но зато увидела колоссальное количество трупов стариков, детей, изнасилованных девушек.

Позже я узнала от одной русской женщины – жены еврея, которая пришла искать своего мужа, что евреев увели в деревню Богдановку, загнали в большой сарай и заживо сожгли. Там погиб ее муж.

Я вернулась в Одессу. Моя мать исчезла.

Когда я слушал это, переданное почти с каменным спокойствием повествование, то чувствовал, как у меня по спине проходит дрожь. Самые эти факты, спокойствие, с которым это рассказывалось, были потрясающи.

29 октября 1941 года мой умирающий отец пытался зажечь лампу. Он зажег спичку, но не был в состоянии держать ее повыше, и у него загорелось одеяло.

Я все потушила в одну секунду.

Но в этот вечер один сосед, румын, сообщил в полицию, что я хотела поджечь дом.

На следующее утро, 30‑го, я была арестована и брошена в холодную сырую тюрьму, где было еще тридцать женщин – еврейки и нееврейки.

– Где это было? – спросил я.

– На Красном переулке, № 7.

В ту же ночь ее взяли на допрос.

Естественно, что я отрицала вину, и они начали меня избивать. О, как они меня били! Дубинками! Прикладами! Резиновым шлангом! Я потеряла сознание. Этой ночью, когда кругом была беспросветная тьма, тридцать румынских солдат ворвались к нам в камеру и, бросив на сырой пол шинели, с диким криком набросились на нас. Мы все были изнасилованы, даже старые женщины. Некоторые девушки сошли с ума. Мы, более старые женщины, а там были женщины даже старше меня, сидели и плакали…

На следующий день их всех забрали и отдали под присмотр женщин‑надзирательниц. Избиения там происходили ежедневно. Каждую ночь офицеры посылали двух жандармов, которые выкрикивали: «Валя, Маня, идите на ночь к офицерам». Никто ничего не мог сделать. Отказ означал немедленную смерть.

– Есть ли живые свидетели этого? – спросил я.

«Да, – ответила она, – Валя Нефедова и Ольга Орлова, обе живут на Херсонской, 42».

Живому хочется жить. И Моргулис делала все, что только было в ее силах, чтобы уцелеть. Она посылала заявления, давала взятки, представляла свидетелей, и в конце концов после двухмесячного заключения была выпущена – 26 декабря 1941 года.

10 января 1942 года[116] румыны издали новый приказ: все евреи, до исповедующих христианскую веру включительно, должны явиться в гетто (куда‑то на Слободку).

Но так как румыны систематически каждый день вешали и расстреливали евреев, то последние прекрасно понимали, что это означает. На стрельбище у полевого артиллерийского склада, по словам Анны Моргулис, – и это подтверждают другие, – было насмерть сожжено не менее пятнадцати тысяч человек[117].

«Все евреи, – продолжала она, – знали, что идти в Слободку означало идти на смерть.

По этой причине многие покончили самоубийством, в особенности интеллигенты».

– Можете ли кого‑нибудь назвать? – спросил я.

– Да! Юристов – Петра Полищука – он повесился – и Шаю Вайса, принявшего яд; доктора Петрушкина[118]; семидесятичетырехлетнего литератора Арнольда Гиселевича, который повесился у себя в комнате, когда увидел, что к нему идут румыны, и много, много других.

Позднее я встретил дочь Арнольда Гиселевича, которая спаслась каким‑то чудом: она была замужем за русским и сама не очень походила на еврейку. Она мне сообщила, что родственники ее матери, по фамилии Ловиц, живут в Америке.

Но Голгофа Анны Моргулис на этом еще не окончилась.

У меня есть родственница, полька, Станислава Краевская. 11 января она пришла за мной как раз в тот момент, когда в ворота входила полиция. Она прятала меня в уборных и подвалах, на чердаках, в своей квартире, в квартирах ее и моих русских друзей, которые из‑за этого рисковали своей жизнью. Однажды во время налета на тот дом, где я находилась, я залезла в бочку. Вот таким образом я прожила целый год, до декабря 1942 года.

После этого Анна Моргулис в течение полутора лет жила под фальшивым паспортом, купленным за меховое пальто, одеяло и платье в рабочем районе – Молдаванке, центре одесской партизанской деятельности.

«Многие русские подозревали или знали, что я еврейка, – сказала она, – но никто меня не выдал. Таким образом я уцелела».

Но тысячи не уцелели. Я говорил с нею о судьбе других евреев. Данные до сих пор неясны. Но уже известно, что все раввины, даже больные, дряхлые старики, почти умирающие, были специально разысканы и расстреляны, а синагоги разрушены. Слободские евреи были вывезены на замерзший лиман, находящийся поблизости (соляное озеро), лед под ними проломился, и несчастные утонули.

Когда румыны захватили Одессу, там, по определению Анны Моргулис, было сто тридцать пять тысяч евреев[119]. Теперь, как она полагает, там – только несколько сотен. Тем не менее общая сумма неизвестна, и число спасшихся, быть может, выше, потому что некоторые живут под чужими паспортами; другие находятся в катакомбах, некоторые все еще находятся в окрестных деревнях.

Возможно ли будет дать полное описание всего того, что произошло с одесскими евреями, – сомнительно. Некоторые люди попросту исчезли. Та же Гиселевич, с которой я говорил, сообщила мне, что ее сестра – доктор Полина Арнольдовна Гиселевич с ее трехмесячным мальчиком – была уведена жандармами и с тех пор о ней больше ничего не слышно. Гражданка Гиселевич также не знает о своих двух тетях, о дяде и о семнадцатилетней кузине – все они исчезли.

Наша беседа подходила к концу. Я быстро писал свои заметки, повернув свое лицо так, чтобы не выдать своих чувств, когда я слушал этот ужасный человеческий документ.

Я не знала, что прожив пятьдесят лет… можно дожить до такого дня, когда начинаешь бояться малейшего звука, шагов на улице, самого легкого стука в дверь, когда ты испытываешь смертельный страх. И ужаснее всего то, что люди, которых ты знал всю жизнь, отворачиваются от тебя, как от чужого, как от врага, от парии, как от низшего существа.

До войны мы не могли себе представить, что нечто такое могло случиться. Теперь мы знаем. И когда пришла Красная Армия, когда прошел первый момент изумления и неверия и я увидела дорогую, любимую форму, пилотки, знамена, я выскочила на улицу и стала обнимать первого попавшегося мне красноармейца. Мне хотелось опуститься перед ним на колени: целовать его ноги, плакать, кричать.

И единственно, чего мне хочется, это отдать все, что во мне только осталось, моей дорогой Родине.

Что можно добавить к этому?

 

[Не позднее середины апреля 1944 г.]

Записал Р. А. Дэвис [120]

Пер. – М. Брегман

 

Отомсти за моих детей