Вторая сказка. В первые века христианской эры

 

 

Это было в 185 году по нашему летосчислению — тогда несуществовавшему, — ведь все знают, что христианская эра была установлена только в VI веке, а вошла в употребление только в VІІ—это было, говорю я, в 938 году с основания Рима, в царствование императора Коммода, пять лет спустя после смерти Марка Аврелия. Карфаген считался африканским Римом и Афинами, центром наиболее совершенной цивилизации. Апулей, ритор и поэт, бывший первосвященник, был там первым по красноречию и, несмотря на 71 год продолжал вести деятельный образ жизни посреди элегантного и богатого общества, защищая еще наиболее крупные процессы. Карфагенский Сенат воздвиг ему статую в общественном месте, и к подножию именно этой статуи пришел он держать речь по поводу астрономической системы Фалеса Милетского и богов Олимпа, когда один молодой человек, лет 25ти, слушавший его очень внимательно с горящими глазами, кинулся к нему в тот момент, как его слушатели заключили оратора в свой круг, поздравляя его, и громко крикнул ему:

— Учитель! Семь мудрецов Греции сущие невежды, Фалес не знал мировой системы, а олимпийских богов нет и никогда не было!

— Кто этот молодой безумец? — спросил, подымая руку, чтобы ударить его, один из слушателей, консул Эмилий Страбон.

— Я совсем не безумец, я, как и вы, карфагенский гражданин, подобно вам имеющий право мыслить и философствовать и, если бы вы только захотели, я разбил бы все доводы нашего красноречивого учителя.

— Это предложение не только глупо, но и дерзко, — заметил другой слушатель, — никто из нас не будет терять времени на слушание всякого вздора.

Но Апулей позволил к себе приблизиться своему противнику. Автор «Золотого осла», «Флорида» и «Демона Сократа» проповедовал в своих сочинениях самую широкую терпимость, был человеком мягким и снисходительным и любил молодежь.

— Мой друг, — сказал он, — я был бы рад поболтать с вами. Будь то в термах, в портике, будь то в ареопаге, в храме Эскулапа, — всюду мы легко можем встретиться и совершить вместе прогулку. Здесь, при этой все еще не пришедшей в себя публике, не место вступать в прения.

Этот молодой человек оказался никем иным, как Тертулианом, сыном римского центуриона, состоящего на службе у африканского проконсула; он изучал правоведение и готовился вступить в профессорское звание. Его родители были язычники, подобно Апулею и всему карфагенскому обществу. Христианское же учение было отчасти распространено среди простого народа, рабов, ремесленников, среди привратников трибуналов, и его последователи также презирались, как несостоятельные иудеи и пьяницы. Молодой адвокат встретился с некоторыми из них несколько недель тому назад, но отнесся к ним презрительно, и как раз накануне речи знаменитого трибуна апостол Евангелия поколебал в нем веру в языческий пантеон и показал ему превосходство евангельской проповеди. Итак, Тертулиан был неофитом, то преисполненным усердием, то начинающим сомневаться, еще колеблясь в выборе между философскими системами прошедшего и настоящего. Несколько дней спустя после этой встречи на форуме, он явился к Апулею, представился ему, заинтересовал учителя своими вопросами и сопровождал его, во время захода солнца, на его прогулке, которую тот часто совершал по направлению к берегу моря между двумя знаками водяных часов.

 

* * *

 

— Дорогой ученик, — начал Апулей, — я люблю вашу восторженную натуру, но я не желал бы видеть вас на ложном пути. Я знаю все, что вы рассказываете об этой иудейской секте. Поверьте в этом моей опытности: это мечтатели, несчастные галлюцинаторы. Эта секта не имеет никаких ни моральных, ни интеллектуальных достоинств.

Молодой человек смутился.

— Это таинство, — ответил он, — в которое мы должны верить, не постигая его.

— A ваш рассудок, что вы с ним делаете?

— Мы покоряем его. Но мы знаем, что чудеса Іисуса Христа служат доказательством его божественности.

— A чудеса храма Эскулапа?

— Они — порождение дьявола.

— Я, как и вы, верю в дьяволов. Но разве дьяволы не полубоги? Между обитателями земли и небожителями они служат посредниками в молитвах и благодеяниях, нося и принося от одних к другим, отсюда просьбы, оттуда помощь, исполняя обязанности переводчиков, толкователей и посланников. Как полагает Платон в своем «Пире», они также руководят всеми откровениями, различными чудесами магов и всякого рода предзнаменованиями, снами, полетом птиц, молнией, громом, всем, что нам разъясняет будущее. Если все эти дела исходят из воли, могущества и власти небесных богов, то понятливости, рвению и посредничеству демонов вверяется их исполнение.

— Дьяволы — духи зла.

— Кто вам это сказал? Разве демон Сократа не был гением добра? Разве Платон не учил нас, что каждый человек имеет своего гения, свидетеля и защитника его поведения? Никому невидимый и всегда присутствующий свидетель не только поступков, но также и мыслей? Затем, после смерти, этот ангел-хранитель уносит человеческую душу и ставит перед судом того, кого он охранял, и там он помогает ему защищаться; если подсудимый лжет, он его поправляет; если же он говорит правду, он подтверждает его слова, и в зависимости от его показаний выносится приговор суда.

 

* * *

 

Слушая Апулея, Тертулиан думал, что слушает христианина. Его лишь зарождающаяся вера вдруг сблизилась с верой первосвященника Эскулапа, и он был готов возвратиться в язычество. Этот юный неофит был еще уязвим. Знаменитый писатель заметил это.

— Я знал в Карфагене, — прибавил он, — семью новых иудеев тех, кого вы зовете христианами. Это — несчастные создания, совершенно неинтеллигентные и необразованные, предающиеся пьянству. Даже одна из этих женщин была посажена в тюрьму за кражу, и я заставил освободить ее, как бессознательного человека. A вы, в каком обществе встречали вы этих людей?

— Нет. Те, которых я знаю, честные люди. Но я вам признаюсь, что они, в действительности, невежественны и фанатичны. Я их изучаю.

 

* * *

 

Беседа между учителем и учеником велась некоторое время в таком же духе. Молодой человек, который спустя десять лет должен был быть побежден истиной религии, проповедуемой Св. Павлом, пошатнулся в своей новой вере и, побежденный вскоре доводами почитаемого учителя, он сам воскликнул, когда, достигнув берега моря, его глаза устремились на яркую звезду Венеры, сияющую на вечернем небе: «О Венера! О море! О природа! Зачем переставать вами восхищаться? Зачем прятаться в катакомбы? Почему не жить в созерцании всего прекрасного? Мой дорогой учитель, я платонически остаюсь с вами и со всеми светлыми умами Рима и Афин».

— Вы впали в минутное заблуждение, — возразил восхищенный автор «Метаморфоз», — заблуждение, не имеющее никакого будущего. Кто бы посмел подумать, что это эфемерное заблуждение в один прекрасный день утвердится в Риме и заменит наши священные традиции? Наши храмы вечно будут стоять непоколебимо, наши боги — бессмертны, и не вашим иудеям, внести когда-либо малейшее изменение в наши законы и наши обычаи. Римская империя — неразрушима.

— Теперь мне это кажется вполне очевидным, — заключил Тертулиан, — и я передам наш разговор своей матери.

II.

Эта история происходила, как мы сказали, в Карфагене, спустя 938 лет после основания Рима, или же в 185 году по христианскому летосчислению. Через семьдесят пять лет, в 1113 году, считая эрой основание Рима, или 360 лет после рождения Иисуса Христа, в Париже можно было бы услышать аналогичный разговор между цезарем Юлианом и одним из его современников.

Юлиан лучше был знаком с христианами, чем Апулей, так как религия Христа приобретала все большее число приверженцев, но она еще была далеко не признана значительным большинством даже в VI веке эры, носящей теперь Его имя. Боги Рима и Афин продолжали еще царить. Юноши получали полуязыческое, полухристианское воспитание, питая одинаковое почтение как к греческой, так и иудейской мифологии. Вступая в действительную жизнь, они, вообще, забывали и ту и другую и занимались только своими делами или своими развлечениями. Одни оставались верующими язычниками, другие становились христианами. Юлиан, имея врожденное тяготение к мистицизму и философии, усердно изучал обе религии и кончил тем, что велел посвятить себя в солнечный культ Митры. То был эллин, не созданный для политики и войны. Титул Цезаря тяготил его. Он особенно любил город парижан, который он называл «своей» дорогой Лютецией и который тогда граничил с островом, ныне называемым l’île de lа Cité, и жил преимущественно на юге в деревне, во дворце Терм, построенном его дедом Константином Хлором (в 358, 859 и 60 годах). К северу на холме, называемом теперь Монмартром, возвышался храм, посвященный Меркурию, и еще поныне можно видеть при входе в маленькую церковь Св. Петра, воздвигнутую на его месте, сохранившуюся с того времени колонну. Другой храм, посвященный Юпитеру, занимал западную оконечность острова, где до наших дней царит Парижский собор, храм, который заменил таковой галльских друидов. Во времена Юлиана было еще несколько приверженцев древнего галльского культа; римские боги господствовали лишь официально. Но тем не менее группа христиан проектировала заменить языческий храм, мало-помалу покидаемый всеми, часовней, которая в действительности была там освящена в память святого Стефана мученика около 375 года Марселем, епископом Парижским. Последователи Галилеянина, как их называл правитель Галлии, скрывались еще в очень укромных местах.

В этом дворце Терм, сад которого спускался по отлогому склону до самой Сены, Юлиан любил рассуждать со своим доктором, который почти никогда с ним не разлучался. Это безумие, уверял он, думать, что Галилеянин заменит когда-либо Юпитера в Риме, здесь или в другом месте. Мои товарищи, Василий и Григорий, хорошие проповедники, но они никого не убедят. Если бы я не был вынужден идти сражаться в Византию против моего двоюродного брата Константина, я пожелал бы утвердить наш почтенный культ в Галлии, предоставив господство Аполлону, королю-солнцу. Но у нас еще впереди много времени. Мне идет тридцатый год и, так как мои легионы хотят провозгласить меня Августом, я возвращусь сюда владыкой мира. Христиане между собою. как «свирепые звери», как это написал мой сотоварищ по войне, Амиен Марселен: мы должны сокрушить эту вероломную породу.

— Это не является необходимостью, — возразил Орибаз, доктор. — Она не живуча Гонения до сих пор служили тому, чтобы сделать ее известной и придать ей силы. Будьте вполне уверены, что это не надолго. Христианство никогда не свергнет ни Юпитера, ни Венеры; римская империя будет существовать вечно, а религия Христа не может иметь успеха.

— Я в этом не сомневаюсь. Ты прав. Нас не должно совсем это озабочивать. И затем, это чужеземное суеверие, которое думал внушить нам Константин, разве оно само не распалось на множество еретических сект, которые не могут одна с другой ужиться? Этот внутренний разлад не что иное, как предсмертные конвульсии. Никогда в жизни эта религия не заменит религию Платона и Марка Аврелия. Христианство не будет существовать и не будет господствовать ни в Галлии, ни в Риме.

— Это вполне очевидно, — заключил Орибаз.

P.S. Ничто не было логичнее этих рассуждений; вожди франков, Фарамунд в 420, Клодион в 428, Меровинг, в 448, Хильпериг в 458, были такими же закоренелыми язычниками, как и наши два собеседника 360 года, и история должна была дойти до 481-го года, чтобы признать в Хлодвиге первого христианского короля.

 

Третья сказка. УXО

 

 

Sur le point de mourir, Sullу-Prudhomme „ne pouvаit envisаger le néаnt аvec sérénité“

Неnri Poincаré.

(Discours de réception à l’Akаdémie).

 

 

Несколько недель тому назад один атеист, убежденный в несуществовании Бога и удивительно порядочный в своем чистом материализме, утверждал, что созерцание природы не дает мыслителю никакого права допускать разумно обоснованных действий.

— Я вас отлично слышу, — возразил я. — Но если я вас слышу и если я могу с вами рассуждать, то потому, что у меня есть ухо, и даже два. Вы, понятно, никогда не смотрели на ваше ухо.

— Нет, я его иногда видел в профиль, в зеркале. Что вы хотите этим сказать?

— В профиль — это недостаточно. Его следовало бы рассматривать в an fаce и даже проникнуть во внутренний механизм. Не делайте себе из-за этого искривления шеи. Просто взгляните в мое ухо.

Сначала вы видите изгиб, хорошо загнутый по краям, то, что анатомы называют завитком ушной раковины, окружающим самое раковину, затем, внутри углубление, желобок завитка, за которым следует полукруглый выступ, противузавиток, который окружает полость ушной раковины.

Я не буду говорить ни о мочке, заканчивающей его внизу, ни о внешних и внутренних мышцах, ни о слуховом проходе, ни о барабанкой перепонке, я просто остановлюсь на наружном ухе.

Один окулист, который звался Итаром, высказал не философскую мысль, что все эти складки и изгибы ни к чему не служат. В действительности не философская идея, так как природа ничего не делает напрасно, функция создает орган, а если существуют ненужные органы, то значит они атрофировались.

Конечно, можно слышать без этих внешних придатков, так как барабанная перепонка функционирует и без них, но тогда слышно не так хорошо.

Между прочим два физиолога, Шнейдер и Ринн ответили Итару, доказывая целесообразность формы уха. В один из своих опытов Шнейдер заложил наружный слуховой проход своего левого уха бумажным тампоном, затем наполнил все извилины ушной раковины жидкой смесью (1 часть воска и 3 части масла), так что после охлаждения раковина превратилась в плоскую поверхность. После этого экспериментатор поднял тампон, предохраняющий внутренние части от проникновения туда восковой смеси, и слуховой проход снова стал свободен. Потом, слушая звучащее тело, часы, положенные сзади него или перед ним, на равном расстоянии от обоих ушей, наблюдатель констатировал, что правое ухо, раковина которого осталась нетронутой, гораздо лучше слышало этот звук, чем левое. Если же наблюдатель повертывал свое левое ухо в ту сторону, где происходит шум, наступал вдруг момент, когда он слышал этим ухом так же хорошо, как и другим: это момент, когда слуховой проход находится как раз в плоскости звучащего тела.

Ушная раковина, со своей стороны, играет важную роль для познания направления звуков.

Каким же образом все эти детали так хорошо приспособлены к слушанию? Кто сделал ухо?

— Оно само сделалось.

— Да. Ни артист, ни скульптор, ни литейщик не выделывали его, как вылепляют орган из воска. Это природа создала без рук и без пальцев. Позвольте мне продолжать мое описание.

Наружное ухо представляет собою в грубой форме начало внутреннего уха. Именно здесь, на самом деле, и заключается вся суть. Мозг должен ощущать звуки, понимать их и быть при их помощи в сношении с внешним миром.

Проникая в механизм уха, мы постепенно находим:

Во-первых, слуховой проход, который приводить к барабанной перепонке.

Во-вторых, барабанную перепонку, тонкую плеву серовато-белого цвета, эластичную, почти круглую, занимающую 4/5 окружности в желобке, устроенном в кости. Она составлена из трех слоев: снаружи кожа, затем идут волокнистая и слизистая оболочки. Снаружи она вогнута. Внутри же, спускаясь все ниже и глубже, мы встречаем маленький костяной отросток— это молоточек.

В-третьих, четыре маленьких косточки, молоточек, наковальню и стремя; они образуют суставчатый стержень, идущий от барабанной перепонки до овального отверстия, за которым находится внутреннее ухо. Вся эта система соединена мышцами. Когда при соприкосновении с звуковыми волнами вибрирует плева барабанной перепонки, цепь этих косточек передает вибрации внутреннему уху.

В-четвертых, Евстафиеву трубу — проход, который, расширяясь, доходит до горла.

В-пятых, лабиринт, заключающий полукружные каналы и улитку, около 6000 лучевых волокон и множество важных мелких деталей, которые было бы бесконечно долго описывать.

Из этого краткого описания следует, что звуковые волны, попадая в ушную раковину, достигают барабанной перепонки по слуховому проходу, конец которого защищен серой и волосками; в то время, как все внутреннее ухо защищено в костях черепа, барабанная полость наполняется воздухом, идущим из горла по Евстафьевой трубе; этот воздух, передавая вибрации, дает доступ звуку к слуховому нерву и к мозгу. Таким образом человек слышит, таким образом люди слышат друг друга, таким образом могла произойти речь и человечество могло умственно развиться. Чем был бы мир глухонемых?

— Хорошо, — ответил мой собеседник, — но это устройство уха ничего ровно не доказывает, так как оно произошло само собой.

— А! правда! Устройство не указывает на существование устроителя? Тогда слова не имеют уже никакого смысла?

— Устроитель и устроитель! Это зависит, как вы это слово понимаете.

— Конечно, я не подразумеваю под ним двуногого и млекопитающего человека, как мы с вами, типа земной человеческой расы. Я подразумеваю устроительную силу, бестелесную, природа которой нам так же непостижима, как мы сами непостижимы для разума муравья. Если у муравьев составилась идея о боге, они его представляли бы в виде муравья, жабы— под видом жабы, жирафы — под видом жирафа. Люди создали Бога по своему подобию. Не дадимся в обман этого невежественного простодушия. Избавимся от этого раз навсегда и пусть наша мысль парит выше.

Но будем логичны и воспользуемся нашим разумом, чтобы размышлять. Если вы соглашаетесь со мною, что ухо устроено, вы — деист, сами того не сознавая. Говорите об эволюции, сколько вам угодно, скажите, что ухо этой красавицы было когда-то таковым же рыбы, и что орган, начатый во времена первичной эпохи, едва закончен теперь, что природа употребила несколько миллионов лет, чтобы его создать, я вам отвечу вместе с Мольером, что время не принимает участия в делах, и вместе с Лапласом, что сто миллионов лет — это секунда в календаре вечности. Не соглашайтесь, что ухо устроено, чтобы ощущать звуки, чтобы преобразовывать воздушные волны, не звучные сами по себе, безмолвные и банальные, в звуки, в созвучия, в голос; не признавайте в этом слухового аппарата. Иначе вы погибли. Утверждайте, что дела происходят бестолково, глупо, и того хуже (так как в бестолковости и глупости имеется еще доля ума), но хаотически, случайно, благодаря какой-либо встрече безрассудных молекул, без законов, без управления, без всякого плана, и что в основе всего лежит только н и ч т о: вас поймут, если это возможно, но ваши научные идеи не будут противоречивы. Что же касается меня, то я вижу в постепенно устроенном ухе, в глазе, зрительном аппарате, во всей организации человека, не исключая ни одного органа, и в вековом развитии всего земного дерева жизни, доказательство устроительной силы, мнимо непостижимой для нашей мысли, но верной и безусловной, которую наука может отрицать, лишь запутываясь в безвыходных противоречиях. Природа говорит с нами языком, который мне кажется довольно понятным; отрицающий скептицизм не приводит никаких доводов в защиту своей идеи. Я верю доказательству природы.