Глава 38. История трости. Бой на берегу

 

Тяжёлая лакированная трость чёрного дерева с массивной серебряной львиной головой в роли набалдашника досталась финансовому инспектору в наследство от отца, первого и последнего священника единственной Церкви города Полудня. Священник очень дорожил эбеновым изделием, ведь ему вручил его в Метрополе, в торжественной обстановке первого Храма Вечного Полудня, Верховный Епископ в подарок за миссионерство в городе Полудня. Церковь Двенадцати не могла смириться с тем, что на священной земле, откуда и началось когда-то само время, не было ни одного храма. Отец инспектора с радостью взял на себя миссию исправить положение. Верховный Епископ в прошлом также был миссионером, он раскрывал основы Полуденной Книги аборигенам на Гневной Земле в центре Жуара – Южного материка, и, по рассказам, у него даже был собственный слон, на чьей спине он продвигался сквозь душные влажные джунгли.

Но существовала и другая легенда, которую отец инспектора никогда не рассказывал своему отпрыску, несмотря на всю свою несгибаемую, как полированный эбен, честность. Согласно легенде, коей гордились в каждом храме Двенадцати, оскаленная серебряная пасть набалдашника однажды со всего размаха широких плеч будущего епископа врезалась, выпустив несколько торопливых тёмных струек, в матово-смуглый висок главного шамана последнего ещё не покорённого племени в окрестностях Южной Империи Ча. Ни шаман, ни всё племя не пожелали принимать заповеди Вечного Полудня, но пожелали, как и их предки, поклоняться камням и горам, животным и рекам, травам и деревьям, в том числе и тем чёрным, древесина которых так ценилась в Жуаре.

 Отец инспектора не любил эту историю, она не совсем сочеталась с той истиной, что открывалась на каждой странице Полуденной Книги.

Потому он рассказывал сыну только о том, как первому хозяину трости, тогда ещё молодому, но уже честолюбивому миссионеру этот кусок дерева достался от Его Великолепия Императора Всея Ча Абн-Алода Четвёртого в знак преклонения перед великой истиной, пришедшей с севера и вытеснившей очень неудобное для Императора язычество, в котором так дорого продаваемый на севере эбен был для многочисленных племён, населявших тропики Жуара, деревом священным и потому запрещённым к вырубке. Приход новой веры открывал невероятные экономические перспективы для обеих этих частей света. Эту трость, соединившую серебро севера и эбен юга, Его Благоухание Абн-Алод Четвёртый специально заказал у своего лучшего мастера, дабы наглядно продемонстрировать выгоду нового религиозного порядка, как для одной, так и для другой стороны.

 Но ни будущий Верховный Епископ, готовый ринуться в джунгли со священным Словом Двенадцати, подкреплённым делом, ни отец инспектора не знали, что мастер, сделавший трость, вынужден был потратить на неё лучший брусок из драгоценного эбенового дерева, который он откладывал для подарка жениху своей дочери – о, как бы были довольны его родители чёрной статуэткой слона, символом богатства и прочности домашнего очага. Чёрный цвет в Империи Ча означал высшую касту, а дочь мастера, как и он сам, была мулаткой. Мулаты в Ча были людьми второго сорта, для которых закрыта дорога в занятия наукой, торговлю или государственное управление. А вот жених дочери был чёрным, как южная ночь, как сам эбен, потому в глазах господ и кланов Империи брак был спорным и порицаемым. Но жених любил дочь мастера, а чёрный эбеновый слон в подарок должен был умаслить его угрюмых и надменных родителей.

Всю ночь мучился мастер и в итоге выбрал Императора Всея Ча, ведь пререкания с ним могли кончиться в яме со змеями, а выдать замуж дочь с кофейной кожей и томными послушными глазами мастер мог и позже. Потому он изготовил трость с серебряным набалдашником в форме львиной головы – символа храбрости и чистоты, потратив на это творение лучший брусок, приобретённый им у купца. Тот, в свою очередь, приобрёл его у темнокожего лесоруба – крепкого юноши, сына шамана последнего не покорённого племени. Юноша сбежал из племени в поисках лучшей жизни в столицу Южной Империи – Арагон. А уже пару лет спустя в это самое племя на своём личном слоне въехал молодой и честолюбивый миссионер, схлестнувшийся с отцом лесоруба сначала в словесном, а затем и в рукопашном поединке/бою, окончившимся метким ударом трости в висок шамана. Круг замкнулся.

Инспектор привык видеть трость прислонённой к кафедре, за которой его отец читал свою вдохновенную воскресную проповедь. Он был священником честным и любящим свой труд, несгибаемым в вопросах правил и морали, фанатично преданным делу. Потому весь город словно рухнул набок и разлетелся на сотни осколков от ужасной, восхитительной в своём кощунстве и иронии вести: священник, самый праведный гражданин из всех жителей, в профиль и насмерть застрелен первой фотовспышкой молнии, что была родом из уже собиравшей пасть на город июльской грозы. И только разразившийся после небывалый по силе, словно лопнувший стенкой аквариума, ливень мог сравниться с тем плачем, что извергала жена священника над его телом, в то время как юный Адель стоял в обнимку с младшей сестрой на крыльце их загородного дома и не решался шагнуть в этот великий поток.

И сейчас, когда инспектор шёл от хижины Авроры по слепящему побережью, он вспоминал эту сцену и ещё трясся мелкой дрожью. Инспектора словно разобрали на части и собрали заново, и ничего ни к чему не подходило. Он двигался с внутренним скрипом и скрежетом, как та коляска, что привезла его в этот белоснежный ад побережья с хижиной в центре. Он понимал, что зря отпустил рикшу, ведь у хижины Авроры нельзя было поймать коляску. Но он был рад, что у него было время прийти в себя. Никто не увидит его таким. И он шёл, тяжело опираясь на трость, в сторону порта, где кто-нибудь из рикш всегда ожидал пассажиров с подходящих кораблей или просто местных работников. Он шёл и постепенно приходил в себя, как вдруг на него накатило с новой силой.

 Его ещё пошатывало и подташнивало, и на ослеплённой сетчатке возникала тёмная фигура отца за кафедрой в плывущем мареве свеч: «Честность – самая главная добродетель. Помните, что лучше прийти к смерти с пустыми руками, но с руками чистыми. Ибо сказано в Полуденной Книге…» – маленький Адель стоял у самого края толпы, так близко к отцу и так далеко от него, отец возвышался над ним чёрным утёсом над морем восхищённых голов, Адель ощущал возбуждённое море за спиной, церковь была битком, и все внимали голосу, что летел под душными сводами. А как слепят свечи…

Да нет, это песок слепит, а вот возникает из шелеста волн мать, сначала только хрупкие белые птицы кистей, запястий. Птицы садятся на чёрно-белые волны, и волнуется море полированной слоновой кости, и волнуется море внутри маленького Аделя, но уже не так, как от проповеди отца, а нежнее, без вечного чувства вины перед кем-то, кто там, наверху, за вершиной циферблата.

… а если стрелки устремлены к Богу в двенадцать часов, то дом наполнен взлетевшими игрушками, чашками, книгами, парящими на волнах музыки. И вот мать говорит с сыном о любви, о Вечном Полудне, о необходимости прощать, прощать всех и всегда. А отец говорит о Двенадцати и их заповедях, о правилах, которые надо соблюдать – десятки, сотни глупых правил, считаем целесообразным отклонить Ваше ходатайство, господин инспектор, распишитесь здесь, господин инспектор, распишитесь здесь, господин инспектор, Вы отнимаете у меня последнее, господин инспектор, всегда надо прощать, говорит мать, звякают монеты из банки, а отец говорит не своим голосом, а голосом Авроры про чистые руки, и мама говорит голосом Авроры – «с ней все будет хорошо», и плывут свечи над толпой, играет пианино, шумят волны, слепит песок, к смерти прийти с чистыми руками, а с ней всё будет хорошо, и вдруг в сознании Аделя возникает сама Аврора:

«Такой уж у меня дар. Помирите их».

И в эту секунду инспектору стало очень легко.

Груз, лежавший на нём в течение нескольких часов, дней, месяцев, обвалился вниз, соскользнул со спины, шелестя рваными ремешками.

«Я просто делаю, то, что умею. Я соблюдаю правила. Мои руки чисты».

Инспектору впервые было легко.

«Я просто делаю, что должен».

Инспектор подходил к порту.

Поодаль он заметил трёх бродяг: тощего, маленького плотного и совсем амбала. Инспектор взялся за перила лестницы, ведущей к дороге, но за спиной раздался крик, и фраза, нехорошая такая фраза, тяжёлым камнем, горсткой щебня стукнула ему в затылок, в лопатки, хлёстко обожгла уши, лицо, щёки... Он хотел обернуться, но подумал, что всех надо прощать, и он подумал про чистые руки, и он подумал: «что за ублюдки», и он подумал про отца, и он подумал про мать.

Инспектор обернулся.

Трое.

Львиная голова оскалилась, вспыхнув на солнце.

Инспектор посмотрел в глаза. Захлебнулся от брезгливости, злости. Выплюнул всё это прямо в жёлтое лицо первому – настоящий яд, а не фраза.

Тощий жёлтый пошёл на него. Амбал и маленький – тоже.

Инспектор перехватил трость за самый конец, знавший наизусть брусчатку улиц города Полудня. Побелели в мрамор, костяшки пальцев, срослись с чёрным деревом. Жёлтый и остальные говорили какие-то привычные угрозы. Отец плыл в мареве свечных огней, не останавливая проповедь. Белые птицы ласкали пианино, волны пели, комната была переполнена взлетевшими вилками и ножами.

Жёлтый был на таком расстоянии, что лучше не стоит. Взревел личный слон его Преосвященства Аделя Первого, великого миссионера, в честь которого был назван сын единственного священника города Полудня. Жёлтый сделал шаг, вошёл в первый круг ада, ибо кто был грешен при жизни, не будет допущен до Вечного Полудня, а сгниёт в стылой полночи, в Скорбной Впадине во веки веков, аминь, отец за кафедрой, мама за пианино, лучше не стоит, слон встал на дыбы, шаман бросился на пришельца, взлетела чёрная трость, кинулся жёлтый на беспощадного палача бедняков, взлетела чёрная трость, с хрустом вошла в матово-смуглый висок, и тонкие тёмные струйки, и упал шаман от удара дерева, что было срублено его сыном, поплатился за свою непокорность, упал жёлтый, с разбитым ртом, исторгнувшим такую нехорошую фразу, поплатился за зависть, о как плачет мама над лежащим во дворе отцом, аминь.

Он сбил первого ударом трости в лицо, но амбал уже схватил инспектора за грудки и головой – в нос. Хотел в нос, да как-то не рассчитал, больно высок господин, потому лбом в лысоватый лоб ударил с биллиардным стуком, инспектор отскочил, ослепнув на тысячу звёзд, а Лэн навалился на него, и они кубарем полетели в песок. Прокатившись несколько оборотов, взметая белые вихри – замерли, да удачно – Адель оказался сверху, локтем амбалу в горло, а тростью – ра-аз! по лицу, острой львиной пастью, ломая нос до обнажённого влажного хряща, два-с! – до вытекшего глаза, три-и, до… Ох, как в спину промежду лопаток, сбивая дыхание – каблуком – это маленький, плотный всё же решился, неумело, но с разбегу, вступил всей подошвой в почти оконченную свару. Задыхающийся Адель покатился по песку, заглатывая белый порошок ртом, глазами, носом, а маленький шёл на него, чтобы летящим носком успеть поддеть хрустнувшую челюсть... Но Адель, вскочив на колени, схватил трость обеими руками, крепко и ловко, как биту для лапты, и всё же успел, принял, перехватил летящую в лицо подачу трусливой ненависти – носок ботинка – и выбил маленькому Турсу хлёстким боковым встречным ударом коленную чашечку. Турс, взвыв от боли, подвернулся, рухнул на песок уже навсегда хромым на одно колено, попав в колченогое братство инспектора, а инспектор, вскочив, обеими руками опустил уже окровавленную, но ещё не насытившуюся львиную пасть чистого серебра на согнутый хребет Турса, вбив один из семи твёрдых холмиков внутрь... Инспектор оглянулся. На лицо амбала лучше не смотреть, без сознания, дышит, хлюпая, а жёлтый уже встал, рот, как на детском рисунке, неумело очерчен красно-чёрным, неровно и больше, чем надо, всё пытается подхватить пальцами с подбородка чёрные струи из отверстия, исторгнувшего такую нехорошую фразу, что тяжёлым камнем, горсткой щебня стукнула ему в затылок, в лопатки, обожгла уши, лицо, щеки… Он подумал обернуться, и он подумал, что всех надо прощать, и он подумал про чистые руки, и он подумал «что за ублюдки», и он подумал про отца, и он подумал про мать.

 Инспектор постоял секунду, посмотрел вниз, увидел растоптанную алую розу и двинулся, так и не обернувшись. Он ни с кем не стал драться. Он так и стоял на берегу. Только что выкрикнутая фраза ещё висела эхом. Трое, что стояли за его спиной и были так голодны до драки, разлетелись гиенами на издевательский хохот – нарочито громко. Чтоб услышала чёрная поднимающаяся фигура всю цену своей неприкосновенности:

– Вы мне должны ребята. По медной монете! По медной монете! – и что-то ещё про пять монет, жаль, не вышло. Адель поднимался по лестнице и думал про чистые руки. И, слава Богу. У двоих лежали на дне карманов опасные бритвы, мелочь, предающая сюжету остроты, роковая деталь, не продуманная воображением Аделя.

 

Глава 39. Аврора и Даяна

 

Аврора подходила к деревне Морских. Какая-то женщина мыла посуду на отмели, по колено зайдя в море, подвернув подол юбки. Женщина была между Авророй и деревней.

 Аврора вышла из хижины через полчаса после ухода инспектора. За это время она успела вспомнить многое. Она думала о том банкире и его напарнике, о томном наследнике древнего рода, о мальчике, что просил перевести его в другую школу.

«Жаль, что я когда-то всем им отказала. Но зачастую попутный ветер приходит к порванным парусам, а полдень случается всего раз в сутки. Удачу не подгадаешь. Аврора когда-то упустила эти шансы. Но теперь не упустит».

Аврора подходила к деревне. Она посмотрела направо. Женщина выходила из воды.

Это была она. Даяна.

«Ну, и слава Полудню. Не придётся идти через всю деревню под пристальными взглядами рыбацких жён». Женщины не любили Аврору. Они знали её тёмную силу. Авророй, полночной ведьмой из хижины на отшибе, пугали непослушных детей. Аврора повернулась к морю и пошла навстречу Даяне.

Даяна вышла из воды. Её ступни покрылись слоем белого песка.

– Зачем пришла, полночная? – так в деревне презрительно звали Ло Оуш. В голосе Даяны слышалась издёвка. «Хочет меня помучить перед тем, как согласиться на мои услуги, – подумала Аврора. Та ещё тварь. Ну, что ж. Я это заслужила. Я многим отказывала».

– Я передумала, Даяна.

– Неужели?

– Я готова исполнить работу.

– Работу?

– Я готова убить любовницу твоего мужа через сон.

Лицо Даяны чуть скривилось, ей было больно слышать про любовницу. Авроре стало жаль Даяну.

– Не нужно, Аврора.

– Почему же?

– Она уехала. Я вчера пришла к ней домой, да, я поднялась по этой ебучей лестнице в город сухих, пришла к ней домой и всё сказала. Я всё ей сказала. Сказала, что знаю про всё. Что знаю, что она трахается с моим мужем. Я всё ей сказала. Сказала, что убью её. Сказала, что рассеку лицо этой сухой суке рыболовным крючком. Я даже плюнуть ей в лицо хотела, этой суке, да только сказано: «береги море своё, влагу свою и прочее». Я всё ей сказала. Я сказала ей, что заказала её рыбу сна своей подруге – полуночной ведьме, Ло Оуш – что она умрёт от бессонницы, я всё ей сказала. Она плакала, плакала, как пятнадцатилетняя сучка, ты представляешь? Просила пощадить, не разлучать её с Дарио, с моим мужем, говорила, что любит его, что, похоже, беременна, ты представляешь, какая сука? Я была непреклонна. Я сказала ей всё. Я сказала, чтобы она уезжала из города, иначе я рассеку ей лицо рыболовным крючком. Она плакала, как сраная девчонка, говорила, что беременна… Я сказала, что моя полночная ведьма вызовет у неё через сон выкидыш, я так сказала. Не бывать их ребёнку. Я всё ей сказала. Она рыдала, а я заставила её собирать вещи, Аврора. Так-то. Я ждала, пока она соберёт вещи.

Аврора смотрела на песок под ногами, на тёмные следы ног Даяны.

– Рыбаки сказали, что видели её в порту. Она ждала его, с чемоданами, на пирсе, думала, он придёт проститься с ней. Дура. Я не пустила его. Сказала, что убью его, её, а потом и себя. Хватит. Я многого натерпелась. Хватит. Ты была права. Мне надо было самой с ней поговорить. Я всё ей сказала.

Аврора вздохнула, подняла глаза.

– Нечего вздыхать, Аврора. У тебя был шанс, я просила. Теперь иди. Иди отсюда, ты полночная ведьма, и я не хочу, чтобы тебя видели со мной.

Даяна ушла в сторону деревни. Аврора развернулась и пошла к хижине.

 

 

Глава 40. Догадки Аделя

 

Инспектор трясся в коляске очередного рикши.

Сиденья были сзади, инспектор ехал с прямой спиной, лицо его выражало суровую готовность, пальцы сплетались на серебряной львиной голове, глаза остановились в одной точке, где-то на шейных позвонках возницы.

«Завтра – к братьям. И к чёрту. Чистые руки, Адель. Я просто делаю своё дело. Я делаю свою дело».

Инспектор трясся в коляске. Рикша неторопливо крутил педали. Он был одет слишком вычурно для такой работы. Его коляска была новой, с удобными переключателями скоростей, с ручными тормозами, она вся блестела хромом и пахла свежим маслом. Инспектору это не очень нравилось. Рикша заломил слишком высокую цену за проезд. Он был одет слишком вычурно для рикши. Инспектору удалось немного сбить цену. На рикше была светлая рубашка, приятно оттенявшая его загорелую кожу, какие-то брюки. «Он бы ещё пиджак надел», – подумал инспектор.

Коляска мягко поднималась в толпе рынка, в разноцветной веренице рядов и тентов. Инспектор смотрел перед собой, чувствуя, как в нём закипает праведный гнев.

«И рынок. До рынка мы тоже доберёмся. Чистые руки. Вот оно что. С ней ничего не случится. У Авроры дар. А они сами виноваты. Доберёмся и до рынка».

– Пахлава, пахлава, – надрывался чей-то голос, сливаясь в тугой вал, нависший над головой, – пряности, перец, скидка только сегодня, самые свежие, подходи, налетай, мне для мужа, пошире есть немного, у него, э-э-э, широковатая кость, я ей и сказал, за такие деньги пусть берёт в Гнилом Тупике, а ткань-то, ткань, м, загляденье, бери не прогадаешь, он и запустил камень в неё, в лицо, госпожа такая, не помню, как по имени, жена этого, серьги вот посмотрите, как его, ну, налоги собирает, ожерелья очень хороши, нет, милая, это очень дорого, скину монет пять.

– Стой! стой… – инспектор вскочил, высунулся из коляски, уставившись в ряды и лица.

Усмехающийся мясник, показывающий золото в левом углу рта, склонённая голова продавщицы с выбившимся локоном, застывшая служанка с брезгливым пальцем в змеином клубке ожерелий, давящийся от шутки бугай, тычущий кулачищем в булочное плечо довольного толстячка.

«Послышалось? Домой? Слухи? Надо доехать ещё до нескольких адресов, чтобы завтра с утра – к братьям… Мария», – сердце инспектора неожиданно сжалось от какой-то неясной внезапной тоски.

«Домой… А работа? Слухи. Слухи всё. Хотят меня вывести, да и нервы уже ни к чёрту, етить их всех в полночь».

– Ну, что, господин, едем-с? Мы дорогу закрываем, больно узко-с.

Инспектор пожевал губами, тихо хмыкнул носом, обвёл глазами безделушки, настороженные лица, полуулыбку на наглых губах, выдохнул, откинулся назад в кресло.

– Езжай.

– Туда же? В кондитерскую госпожи...

– Да!

Инспектор закрыл глаза и сжал зубы. Его рука нащупала портфель. Инспектор вспомнил о его содержимом.

«Они у меня ещё посмотрят. Я в этом городе порядок наведу. И руки мои чисты. И с ней ничего не случится».