Отрывок из прошлаго года, с осени

Не та ли пора для селянина наилутшая, когда наступает время сбора плодов, когда земля и деревья и вся окружающая натура как бы из благодарности щедро отдаривает человека за заботы его? Иной горожанин подумает, что так и есть; но насколько ошибется он в своем поспешном суждении! Время урожая – это время неустанных трудов, кои не могут быть прерываемы и на миг… Однако ж ближе к осени наступает и некоторое облегчение от работ, устраиваются ярмарки, праздники и т. п. Я люблю бывать на них, наблюдая обилие плодов и лица селян, исполненные довольства.

Нынче дед мой вздумал посетить сельскую ярмарку в Мальвазине – точнее будет сказать, не ярмарку, а нечто наподобие картинной ассамблеи, где вместо картин живописных и изваяний мраморных представлены великолепнейшия в свете свиньи, овцы, коровы и т. п. полезныя животныя, а также и разнообразныя овощи и семена. А что до знатоков и страстного их желания приобресть тот или иной chef d'oevre – здесь сходство полное, вплоть до единообразия.

Мы наблюдали великое множество репы, редьки, капусты, маркровки и проч., в том числе и лутшие сорта квасной редьки, кои я вознамерилась купить, а также и полмешка карамельной свеклы, коя равно годится на изготовление сладких конфект, при ином же способе – крепкого хмельного напитка, особливо ценнаго в зимния холода.

Сговариваясь с селянином, лживым и жадным, о цене за свеклу, со мною произошла неожиданная встреча, а именно: некий молодой кавалер, чрезвычайно пригожей наружности, так любезно возразил мне:

– Не чаял вновь увидеть вас пред собою, сударыня, и оттого несказанно рад вдвойне.

Я несколько резковато заметила ему, что он помешал моей покупке, на что он молвил: «Но это совершеннейшие пустяки!», сунул селянину деньги – вдвое меньше, чем тот заламывал, – перегрузил свеклу на мою телегу и, показав напоследок селянину эфес шпаги своей, добавил:

– И то для тебя слишком честь, что я шпагу свою благородную тебе показываю; когда же проткну тебя ею насквозь – будет тебе как бы посвящение в рыцари.

На что селянин не промолвил ни слова.

– Все, кто торгаши, – чрезвычайно лживы и грубы, – молвил сей любезный дворянин, обращаясь ко мне с улыбкою, – и следовало бы учить их, хотя‑бы изредка.

Однако ж я никогда не позволю запросто с собою заговаривать, хотя бы даже и на ярмарке, и оттого сказала ему холодно, что не имею такой чести знать сего кавалера, да и за честью таковою не гонюсь.

– Сие жаль! – засмеялся он, не смутившись. – Ибо возмечталось уж мне попробовать конфект, кои в доме вашем наделают из сией свеклы… Однако ж мы не вовсе незнакомы – мы встречались у г.Ж*, когда вы добротой своею спасли от неминуемой гибели кошку.

– Знакомство с г.Ж* – не лутшая рекомендацыя в моих глазах, – заметила я. – Позвольте мне теперь итти.

Он учтивейшим образом поклонился и отошел в сторону.

Но вскорости суета ярмарочная вновь соединила нас – на сей раз в палатке, где были нарочно выставлены на обозрение и суд разнаго рода комическия овощи: иные причудою натуры возросли так, что напоминали толстощекое лицо с длинным острым носом; иные – другие части тела, по‑всякому пухлые, искривленные или в различных позах (напр., скрещенные ноги) и т. д. Некоторые владельцы нарочито старались выращивать плоды забавными с помощью особливых приспособлений, и всякий хранит сие приспособление в строжайшей тайне. Все отобранные комическия овощи имели каждое свой нумер, и зрители подписывали под тем нумером, который глянулся им более. Тот нумер, что соберет наибольшее количество подписей, будет выигрышным, а владелец получит премию – красивую козочку с золотым ошейником, да еще хорошо продаст свой плод мэрии Мальвазина, где оный плод‑победитель покроют особливым лаком и поместят в стеклянном шкапу, где зал заседаний.

Осмотр комических плодов и вынесение вердиктов по поводу оных происходил, как всегда, очень весело, и тут я вновь увидала пригожего моего покупателя свеклы.

– Как? И вы здесь, любезная Эмилия? – как ни в чем не бывало вскричал он.

Как раз в этот момент я хохотала, разглядывая корень маркровки, точь‑в‑точь похожий на жеманничающую толстуху с отставленными в стороны коротенькими ручками, крошечной головой на жирных плечах и сплетенными как бы в застенчивости ногами. Смеясь, я не могла быть суровой и потому кивнула не без приветливости и осведомилась насчет имени кавалера.

– Ганс Дитрих фон Апфелькопф! – назвался он, предлагая мне руку, и остаток выставки мы осматривали уже вместе.

Я оставила свою подпись под маркровкой‑толстухой, Ганс Дитрих – под одной брюквиной, серой, с продольными складками, одна из коих напоминала мясистый нос. «Это лутший портрет моего полкового командира, какой мне только доводилось видеть», – объяснил он. В наилучшем настроении провели мы остаток дня.

Милая моя Уара!

Свершилось! Скорее поздравь да обними от всего сердца свою Эмилию – меня настигла ЛЮБОВЬ! Я встретила ЕГО, нежнаго, веселаго, исполненнаго учтивости, ума и всех прочих качеств! В журнале своем и наедине с собою я зову его Миловзором – узнай же теперь и ты это имя. Миловзор!.. Красив ли он? Возможно… Но БЕСКОНЕЧНО мил! Дед хоть и ворчит, но с выбором моим, кажется, согласен. По крайней мере, Миловзор теперь нередкий у нас гость. Иной раз заворачивает к нам запросто во время конной прогулки – выпить с дедом наливки и потолковать насчет способов фронтальной конной атаки. Обоих занимает вопрос взаимодействия пехоты с конницею – как они должны обоюдно укреплять друг друга на поле брани. Дед – человек старого закала и держится того мнения, что конник несоизмеримо важней пехотинца и что ежели идут лавою, то тут уж под копыты не суйся. Миловзор же возражает не без резону, что пехоту топтать не годится и надобно умело чередовать одно с другим, т. е. конных и пеших. Все это выходит очень складно и интересно, только я не умею пересказывать.