1. Для нас, как для поднявших знамя новой идеологии, история анархизма в революции интересна, прежде всего, со стороны его мысли. Мы коснемся основного русла этой мысли, которое хронологически слагается из двух периодов.
В первый период эта мысль встает перед нами, как безусловно верная «доктрине отцов». Этой доктрине она подчинена всецело и слепо. Как скованная традицией и некритическая, она едина, поэтому термин «единый анархизм» можно признать удачным для обозначения первого, некритического, периода.
Второй, критический, период слагается в силу неудачи немедленного скачка в анархию. Суровая революционная действительность (иной она не может быть) заставила приступить к пересмотру заветов отцов.
Оба периода обнаружили, с одной стороны, несостоятельность доктрины отцов, с другой – показали несостоятельность анархической мысли, как таковой. В результате получился тупик, выход из которого, по нашему мнению, дан только в биокосмизме.
2. Анархическую мысль мы берем, как таковую, не касаясь причин (по преимуществу национально‑исторических), в силу которых сложились ее основные черты. Мы, в данном случае, стоим вне задач причинного выяснения ее характера и, тем самым, вне оправдания ее с точки зрения беспристрастного историка. Для нас очевидно, что в революции она оказалась несостоятельной, и потому, с этой точки зрения, она не может быть оправдана.
Основной характерной чертой этой мысли мы считаем ее слабость, незрелость. Все признаки младенческой мысли в ней налицо. В ней слишком слаб и примитивен критический элемент. Она бессильна самостоятельно мыслить действительность со стороны ее содержания. Она не умеет разбираться в смене впечатлений и событий, не умеет в них обнаруживать действие сложного комплекса причин и великих идей. Анализ ее касается только формы; он поверхностен и не реален. Таков же и синтез.
Мысль незрелая и слабая легко подчиняется авторитету. Чем слабее она, тем более это подчинение, тем уже поле сознания, тем ниже самостоятельность. Анархическая мысль слишком подчинилась авторитету. Доктрину отцов она возвела в vox dei, и стала рабой традиции. Правда, внешне она активна, но эта активность – активность того, в ком индивидуальность подавлена догмой, кто слепо доверился авторитету буквы.
Как слабая и подчиненная авторитету, она несамостоятельна, неоригинальна, однообразна, что особенно наглядно сказывается в ее внешней форме. Она в громкой и трескучей мантии междометий и фраз. Но как однотонна, избита, шаблонна и мертва эта фразеология. Ни одного живого слова, которое могло бы остановить серьезное внимание, обнаружить оригинальность или хотя бы самостоятельность поиска.
Такова, в основных чертах, анархическая мысль первого периода. В дальнейшем, под ударами разочарований в ней заговорил критический элемент. Но от своего основного порока – веры в непогрешимость скрижалей прошлого – так и не смогла освободиться. Под прессом традиции она стала малокровной, «доктрина» охолостила ее, лишила необходимых жизненных соков, чтобы самостоятельно выйти на новую вольную дорогу.
3. В «едином анархизме» следует различать два цикла: московский и украинский. Оба, при поверхностном взгляде на них, представляют собой как бы два различных по типу анархизма, но, по существу, особенно со стороны мысли, они настолько внутренне связаны, что каждый из них, отдельно взятый, будет недостаточно понятен, представляя собой только часть одного органического целого.
Московский цикл – это время агитации и пропаганды, время анархической фразы, получившей, в силу октябрьских дней, широкую возможность развернуться с трибуны и на газетных столбцах. Это время словесной критики Советской власти. Правда, тогда же, наряду с пропагандой и критикой путем слова, шла критика и пропаганда действием. Но действие, все же, не составляет центра тяжести этой поры, оно было как бы неотъемлемой тенью фразеологии.
Ликвидация московских организаций единого анархизма далеко не является ликвидацией единого анархизма, как идеи и действия. Потерпев неудачу на московской почве, единый анархизм перекинулся на Украину, где пришедший в движение мелкобуржуазный чернозем оказался весьма благоприятным для эксперимента анархии. Что в Великороссии было, по преимуществу, фразой, то здесь становится действием. Но движущая идея остается той же. Она в утопической цели – во что бы то ни стало немедленно осуществить «царство свободы».
4. Московский единый анархизм сразу и целиком обнаружил все характерные признаки анархической мысли: ее внутреннюю слабость и безусловное подчинение доктрине. Освободившись в октябре от уз молчания, она двинулась по указке отцов. Она не остановилась, не задумалась над вопросом, какова же та действительность, в сферу которой она ворвалась. Не то, чтоб ей некогда было думать, ей незачем было думать. Думать было недопустимым недоверием по отношению к доктрине отцов. Она пришла не затем, чтоб самостоятельно, инициативно, учитывая время и место, размышлять и строить. Она пришла с готовыми принципами и мерой, сколоченными в прошлое время и в прошлой обстановке, пришла с твердым намерением действовать согласно указке прошлого. Вот почему для самостоятельной критики вовсе не оставалось места. Что же касается критики Советской власти, то это была критика доктринеров, простой пересказ подходящих страниц Бакунина и Кропоткина, а не самостоятельная оценка.
Отцы утверждали: когда придет революция, все сложится просто и легко в силу присущей человеку солидарности (Кропоткин) или справедливости (Прудон) или уяснения всеобщей выгоды (Фурье). Нужно все предоставить самому себе, и анархия, как могущественная и добрая богиня, выйдет из бури революции и утвердится на земле. Так, по методу Манилова, думали отцы; так думала и покорная им раба. Она не уяснила, что реальная действительность требовала иных методов размышления и действия. Она не сумела понять очевидной истины, что всякая попытка изменения существующего строя необходимо ведет к реакции со стороны заинтересованных в сохранении его, и что поэтому разговоры о присущей человечеству солидарности, о всеобщей любви, – во время решительной борьбы двух миров – ничто иное, как вреднейшая иллюзия. Как слабая и как скованная традицией, она не смогла проявить самостоятельности в смысле оценки действительности и приложимости к ней учений прошлого.
Отцы были против диктатуры, значит, диктатура не нужна, вредна. Отцы отвергали всякую власть. Значит между революционной властью и всякой прочей властью должен стоять знак равенства. Базируясь на букве, анархисты обрушились на все мероприятия Советской власти. Они были против революционной дисциплины труда, против организации деревенской бедноты, против организации армии, чем засвидетельствовали полное непонимание задач революции.
И вот что характерно. Среди анархистов тогда не нашлось ни одного, кто бы самостоятельно вдумался в новую действительность, в приложимость к ней старой доктрины. Пресс доктрины настолько придавил индивидуальность, что от последней ни осталось ничего, кроме голоса, поющего в общем тоне. Вот почему в едином анархизме мы вовсе не встречаем оригинальных, самостоятельных людей. Пред нами проходит стадо, где, в лучшем случае, можно отметить только мелкие личности, почти неотличимые от общей массы.
5. С единым анархизмом мириться, особенно, когда он вольно и невольно служил прикрытием бандитскому и белогвардейскому элементу, и терпеливо сносить его в революционной обстановке было нельзя. Но, потерпев неудачу в Великороссии, он перекинулся на Украину, чтобы там на деле довести себя до абсурда и тем исчерпать себя, как идею и действие.
Единый анархизм на Украине, это решительная попытка осуществить на деле доктрину отцов, создать анархический порядок вещей. Буржуазность социального пласта (крупное крестьянство), долженствовавшего взрастить анархию, не может вызывать сомнений. И в этом отношении реализаторы анархии нисколько не изменили теоретикам. Не только Бакунин, но также Прудон и Реклю выказывали особенную любовь к отживающим формам русского общинного хозяйства. Реакционность этой любви несомненна.
Интереснее и важнее всего, что опыт анархии привел к тому, что удачно и не без сарказма определенно, как «безвластное властничество». Опыт анархии привел к власти, что уже выходило из всех пророчеств доктрины, что противоречило доктрине весьма решительно, что означало упразднение доктрины в силу ее практической несостоятельности, что обнажило весь ее утопизм. Корабль, сколоченный Бакуниным, Кропоткиным и другими, руководимый русской анархической церковью, вдребезги разбился на опыте анархии в царстве Махно. И разбился не в силу внешних препятствий, но в силу своей природы.
Корабль разбился, колокол старого анархизма потонул. По этому поводу на страницах анархической прессы прозвучал, как панихида, одинокий голос анархиста (неонигилиста): «мое глубокое убеждение, что укрепляет меня в мысли, что анархическая идеология треснула по всем швам, и никакие заплаточники, штопальщики не смогут связать разорванное, и это бесполезно».
6. Неизбежность критического периода очевидна. Слишком крупны были неудачи, чтобы даже скованная авторитетом мысль не могла не задуматься. Предпосылкой к этому периоду является неудача единого анархизма на московской почве. Когда последний разворачивался на Украине, в Москве уже началась критика. Между прочим, эта одновременность неблагоприятно сказывалась на критике. Мысль, нерешительно ступившая на путь ревизии, не могла не присматриваться к тому, что делалось на Украине. Вот почему, когда опыт в Махновии стал клониться к закату, среди критикующих послышались более решительные голоса.
Если первый период характеризует анархическую мысль, главным образом, со стороны ее упорного доктринерства, подчинения авторитету, фанатического действия по инерции, то второй период обнаруживает ее внутреннюю слабость, бессилие. Насколько в первый период она решительна в действии, настолько во второй период в своей критике она нерешительна, выказывает робость, трусость, творческое бессилие.
На путь критики она вступила не в силу глубоких разочарований в правоте своей идеологии, но под давлением внешних обстоятельств. Если идеология, в результате неудачи московского единого анархизма, дала трещины, то не настолько, чтобы не являлась мысль о заштопывании этих трещин. Нужны были дальнейшие неудачи, чтобы хотя бы у единиц образовалось сознание, что «анархическая идеология треснула по всем швам». Но когда пришли и последние неудачи, анархическая мысль не обнаружила необходимой силы. Дойдя до сознания (хотя бы у единиц) о банкротстве старой идеологии, она до сих пор остается в тупике.
7. Критические попытки, по их точке отправления, можно разделить на две группы. К первой относятся те, которые исходят из мысли, что старая идеология остается в силе, и потому все критическое дело должно сводиться к пересмотру тактики. Вторую группу составляют отдельные высказывания, исходящие из мысли о необходимости основательного пересмотра не только тактики, но всей старой идеологии. Обе группы оказались несостоятельны. Если первая обнаружила несостоятельность своей критической предпосылки, то вторая – негодность своих выводов.
8. Синдикалисты первые решили, отказавшись от громкой фразы единого анархизма, перейти к положительной работе в строительстве нового общества, ступить на путь массового рабочего движения. Но при этом они полагали оставаться верными «заветам своих учителей М. Бакунина и П. Кропоткина».
В результате получилось противоречие. Положительная работа в создании нового общества требовала признания основной предпосылки, которая могла обеспечить это строительство, т. е. признание диктатуры. Но заветы отцов гласили, что диктатура ни в коем случае не допустима.
Противоречие могло быть разрешено в том смысле, что учителя в свое время вряд ли могли провидеть объективно необходимые пути строительства нового общества. Но синдикалисты это противоречие разрешили в смысле верности заветам учителей. К тому же Украина питала их веру в эти заветы.
В результате благое намерение логически и практически должно было стушеваться пред буквой отцов, сойти на нет. Предприятие оказалось негодным, потому что мысль в своей критической попытке сразу же повернулась задом к поставленному вопросу.
9. Универсалисты пошли несколько дальше. Они поняли, что «иной должен быть подход к советскому государству», и в связи с этим ставили вопрос: «каково место анархизма в социалистическом государстве, каков его метод в нем?» Они признали, что старый анархизм не нащупал, не выяснил «метода анархического действия, анархической практики в социалистическом строе», почему анархизм в текущей революции оказался безоружным, с голыми общими лозунгами. Вопрос очевидно в том, чтобы найти новый «метод». Последний «не может быть копией старого метода, потому что иная среда, иные условия, иной строй». Его нужно искать самостоятельно, «не надеясь на зарубежных товарищей», и не ища разрешения вопроса в «прежней литературе».
Вопросы эти были формулированы довольно ясно, но недостаточно определенно к тому, чтобы на них могли быть получены удовлетворительные ответы. Нельзя же считать, например, за положительный ответ голую фразу, что «метод» должен быть «синтетическим», «элементами которого могут быть синдикализм, кооператизм, классовое бунтарство и коммунизм». Как и на какой основе элементы такого винегрета могут быть согласованы, и не чувствуется ли здесь все тот же «единый анархизм»? То же и с «подходом к советскому государству». Мысль не разрешила, каким должен быть этот подход.
Мысль оказалась бессильной, потому что точка отправления у нее была та же, что у синдикалистов: доктрина отцов прежде всего. На вопрос, почему анархисты худосочны, бессильны, почему они топчутся на одном месте, универсалисты отвечали: «во всяком случае не потому, что анархическая идеология переживает кризис». Предваряя подозрение в новизне, универсалисты заявили, что универсализм отнюдь не новое учение, что старая идеология остается в силе.
Доктрина победила – и попытка оказалась несостоятельной. Ни нового «метода», ни определенного отношения к советской власти, ни места в строительстве новой жизни универсалисты не нашли. Метод оказался младенчески неопределенным, отношение к власти колеблющимся. И напрасно мы, биокосмисты, как меньшинство в организации универсалистов, утверждали, что только новая идеология может дать определенные и точные ответы на вопросы, поставленные жизнью. Мысль инертная, зачарованная традицией, к нашим утверждениям могла относиться только враждебно.
10. Из критических попыток второго рода первая принадлежит уже отмеченному неонигилисту, вторая – анархисту Дарани.
Неонигилист, взвешивая теорию и практику анархизма в революции, приходит к таким выводам: анархизм‑коммунизм «закрывает пред практикой жизни глаза и не сознает ее разумом», синдикализм «покатился по наклонной плоскости… и проживает последние анархические ресурсы», индивидуализм же утопичен. «Единый анархизм», как синтез этих направлений, оставил от «анархизма пустоту», превратившись в царстве Махно в «безвластное властничество». В результате у неонигилиста «глубокое убеждение», что «анархическая идеология треснула по швам». Эти признания старого анархиста весьма знаменательны.
Такой итог является уже достаточной предпосылкой, чтобы, отринув отцов, на изначальной основе всех анархических теорий – личности, построить новую идеологию. Но и тут анархическая мысль осталась верна себе. Установив, что «никакие заплаточники и штопальщики не смогут связать разорванное и это бесполезно», неонигилист тотчас же скатывается в вульгарно понятого Штирнера, подогревая его приставкой «нео». Уже в этой приставке сказалось творческое бессилие мысли, способной только на громкую фразу.
11. Попытка Дарани более серьезна. Для него несомненно, что «настоящий момент вскрыл до очевидности все дефекты старого анархизма», что «все области анархизма подлежат ревизии: и теория, и практика, и организационные вопросы». Что касается теории, то до сих пор нет «стройного цельного анархического миропонимания». Последние данные социологии, экономической науки и социальной психологии «для нас являются как будто менее всего ценным». Поэтому научные и философские основы политического анархизма оказались чрезвычайно шаткими. Благодаря этому и учение о классовой природе анархизма слабо развито, что в свою очередь ведет к полной неясности в вопросе о месте и позиции анархизма среди других социологических учений. Отсюда «одна критика современной действительности без ясного представления о созидательной деятельности – убога». «Недоговоренность о месте анархического строя в историческом развитии человеческого общества и об объектных условиях его осуществления ведет к невозможности ясно и обоснованно формулировать отдельные и ближайшие задачи и вопросы социально‑экономического строительства». Столь же плохо дело и в организационном отношении. Таковы «в общих чертах дефекты старого анархизма». Их необходимо резко подчеркивать – говорит Дарани – чтобы они были устранены, иначе «вместо анархизма мы будем иметь жалкое худосочное убожество».
Дарани не ограничивается одним подчеркиванием дефектов. Усматривая последние прежде всего в теории, он в этом отношении намечает выход. Прежде всего необходимо подвести под анархизм философский базис. Правда, старый анархизм не чужд философии, но он все еще живет наследием рационализма 18 века. Это наследие необходимо изжить, заменив его, по мнению Дарани, современной интуитивной философией.
Дарани прав, конечно, что в наше время неосновательно жить философским наследием 18 в. Но видеть выход в интуитивизме, не значит ли идти в ту сферу современных духовных исканий Запада, которые являются показателем крушения основ старого порядка, потрясенного духом революции. Старые идеалы разваливаются, исповедывающие их умы, не имея силы принять новое, здоровое, стремятся к избавлению в духе, к непосредственному слиянию с абсолютным. Эти современные духовные искания легко вяжутся с философским интуитивизмом, обретая в нем опору. Видеть выход из тупика в интуитивизме, значит определенно идти в сторону противоположную и чуждую революционному классу, сознание которого трезво, бодро, реалистично, позитивно.
В поиске Дарани опять сказалась творческая импотенция анархической мысли. Этот поиск на себе носит все черты отживающего поколения интеллигенции, порядком зараженного интуитивно‑мистической вермишелью[48].
12. Спор анархической мысли с революцией был спором утопизма с реализмом. Естественно, что утопизм оказался несостоятельным. Революция ударила носителей доктрины отцов прежде всего по тактике. Но, усомнившись в тактике, естественно усомниться и в теории. Мысль пошла дальше, к пересмотру идеологии, и вынуждена была признать, что доктрина «лопнула по всем швам». А раз так, то ни реставрация, ни реформа не помогут. Но анархическая мысль слишком подчинилась авторитету в ущерб самостоятельному творчеству. В доктрине она, в сущности, спасалась от собственной слабости. Как слабая и подчиненная авторитету, она в своих попытках выйти из тупика потерпела неудачу.
Революция обозначила не только банкротство современной анархической мысли. Она обозначила конец исторического анархизма, потому что новый дух уже не может удовлетвориться старыми концепциями узкими и отсталыми. Этим самым революция обозначила необходимость нового анархизма (теории и практики). Но разрешить кризис, создать новую концепцию и тем указать выход из тупика, может лишь тот, кто не зависит от традиции, кто свободен от авторитета, кто самостоятелен, революционно смел в своем творчестве и оценках.
Биокосмизм мы выдвигаем, как решительную, смелую и здоровую мысль в противовес трусливой и слабой современной анархической мысли и как новую концепцию в противовес доктринам прошлого. Мы, конечно, не питаем особой надежды, что слабая, хотя и усомнившаяся в отцах, мысль придет к нам, примет биокосмизм. Она для этого слишком робка и мелочно самолюбива. Но мы имеем основания надеяться, что свежие, здоровые, бодрые анархические силы, прошедшие опыт революции, придут и уже идут к биокосмизму.
13. В огне революции построения старого анархизма испытания не выдержали. Но этот огонь не мог и никакой другой никогда не сможет испепелить основной стержень жизни – живую человеческую личность. Если воздвигнутые на этом базисе идеологические постройки, подвергаясь пожару, гибнут, то базис для новых построек всегда останется. В то же время на месте погибших зданий воздвигаются здания более вместительные, грандиозные, отвечающие требованиям времени, а главное, требованиям личности (и общества).
14. Новые постройки требуют расширения базиса. Понятие личности во всех старых анархических концепциях слишком узко. Сужение принципа личности – коренная ошибка анархических доктрин, в силу чего они с первых дней своего бытия были внутренне несостоятельны, и нужно было время, чтобы обнаружилась их иллюзорность.
В старом анархизме проблема личности не была должным образом поставлена. Любая концепция базируется на слишком однобоком, поверхностном понятии личности. Вместо живой личности бралось или социально‑политическое лицо, или эгоист (Штирнер), или альтруист (Годвин). А то, якобы научно, устанавливалась малость человека (Кропоткин). Или бралась личность, как бунтарь, разрушитель и тем умалялось ее положительное – творчество, созидание. Словом, бралась не личность, но однобокая абстракция от личности.
Личность бралась в ее статике, в узко очерченном круге от рождения ее до смерти, но не в ее динамике, не в росте ее творческих сил. По отношению к личности всеми анархическими доктринами смерть утверждалась абсолютно. (Странно, что анархическая мысль, протестуя против авторитетов, не восстала против авторитета «натуральной смерти»). Личность бралась вне ее глубочайшей жажды бессмертия, и, следов, вне подлинного творчества.
Старый анархизм имел, в сущности, не положительное, но отрицательное представление о личности. Ему казалось, что он утверждает личность, в сущности же он отрицал ее, выказывал дурное представление о ней, затушевывая живого человека, оставляя его в тени, подменяя абстракцией. Умаляя человека и в то же время слишком предоставляя его личной судьбе, анархизм вел его к индивидуальной и социальной катастрофе.
Такова коренная ошибка всех анархических концепций, ошибка в основе. Корень был слишком тощ, и потому сами концепции тощи, однобоки, абстрактны, безжизненны, утопичны.
15. Мы утверждаем не голое индивидуальное сознание, не социально‑политическое лицо, не эгоиста или альтруиста, не маску или абстракцию, но живую человеческую личность. Ее нельзя исчерпать целиком эгоизмом или альтруизмом. Ее не уложить в любую отвлеченную рамку. В основе ее лежит инстинкт бессмертия, жажда вечной жизни и творчества. Она растет в своих творческих силах до утверждения себя в бессмертии и в космосе. Новая концепция должна быть обнаружением, утверждением не абстракции, но живого реального человека.
Человек – это не маленькое существо со смешными претензиями на всеохватывающую беспредельность, как в свое время, базируясь на коперниковском перевороте в астрономии, quasi научно думал Кропоткин (также думал славянофил Данилевский, а ныне – нашумевший Шпенглер). Пред человеком (человечеством) открываются грандиозные перспективы, каких еще никогда не было. Борьба со смертью уже не является принципиально невозможной (опыты Штейнаха, Андреева, Кавкова и др.). Возможность инивидуального бессмертия (иммортализм) уже можно обосновать научно, а завоевания физики и техники дают основание к научной постановке космической проблемы (интерпланетаризм).
16. Высшее благо – это бессмертная жизнь в космосе. Высшее зло – смерть. Мы имеем в виду реальную жизнь и реальную смерть. Все другие блага заключаются в жизни, всякое зло коренится в смерти. Выдвигая свободу от «естественной необходимости», право человека на вечное бытие в космосе, биокосмизм является проблемой максимальной свободы и максимального права личности.
Высшее благо мы выдвигаем, как то, что необходимо реализовать, – как максимальное творчество. Мы особенно подчеркиваем творческий момент в биокосмизме. Личное бессмертие не дано, оно должно быть завоевано, реализовано, сотворено. Это не восстановление утраченного, как говорит библия, но создание еще небывшего. Не восстановление, но творчество. То же относится и к завоеванию космоса. Иммортализм и интерпланетаризм – это максимальная, но не конечная цель. Это этапы и средства к безмерно великому творчеству. Но эта цель впереди – и потому она величайшая.
Наша цель (реализация личного бессмертия, жизнь в космосе, воскрешение) исключает мистику, которая бросает в хаос, в пустоту. Это – задача трезво реалистического сознания. Но мы ничуть не отождествляем цели с бытием, не базируемся целиком на данности, – иначе нам пришлось бы отказаться от свободы, от творчества, от личного.
Биокосмизм устраняет скептицизм, развязывает человеческое творчество, сообщая ему невероятную силу, могучий размах. Это маяк, к которому направляется человечество, это фундамент и руководящая нить личных и общественных дел. Это – масштаб человеческих действий. Биокосмизм и только он может определить и регулировать совершенную общесственность.
17. Старое общество рушится. Оно переживает «бабье лето», отходит в сумерки, его ждет ужас ночи. Наша задача – создание новой жизни, нового бытия, новой культуры на основе великих целей биокосмизма.
Современное (буржуазное) общество ведет к смерти, базируется на ней. На том основании, что сегодня личность смертна, оно утверждает смерть личности абсолютно. Оно глубоко развращено формулой «смерть неизбежна». Эту формулу санкционирует религия и старое научное сознание. Эта формула погасила в человеке дух возмущения против смерти. Утверждая смерть и локализм в пространстве, современное общество тем самым санкционирует все зло социальной жизни. Если так будет продолжаться дальше, то человечеству грозит полное моральное и физическое вырождение. Такое общество должно быть разрушено до основания.
Общество должно быть построено на принципах биокосмизма. Утверждая основное право каждого на вечную жизнь, такое общество не может допустить деления на эксплуататоров и эксплуатируемых, на рабов и господ. Оно гарантирует максимум индивидуального развития и самоутверждения. Оно будет в высшей степени гармоничным, что вытекает из единства идеала составляющих его единиц. Когда идеи биокосмизма станут достоянием каждого (противное невозможно), оно станет безвластным, ибо тогда основная идея общества каждым будет осуществляться свободно.
Мы утверждаем всеединство по отношению к нашей великой цели. Борьба за индивидуальное бессмертие, за жизнь в космосе – это – всеобщая воля. В то же время локализм во времени (смерть) и в пространстве неодолим индивидуальными усилиями. Отсюда необходимость социальности.
18. В новом обществе люди объединяются не принуждением, но сознанием общности великих задач. Общество, осуществляющее интерпланетаризм, реализующее личное бессмертие, воскрешающее мертвых, – такое общество утверждается каждым, как осуществляющее высшее благо каждого. Общая максимальная цель исключает индивидуальную измену ей ради другой цели, всегда меньшей. Поэтому верность ей незачем обусловливать договором (Прудон и др.). – Здесь личная воля и дело имеют как бы бесконечное повторение в соратниках, в то же время каждый шаг к биокосмизму увеличивает индивидуальную мощь. Это общество – «орудие или меч, которым ты заостряешь и увеличиваешь свою естественную силу». – Как индивидуальность, так и общественность мы утверждаем более, чем кто‑либо. Насколько маятник сильнее качнется в одну сторону, настолько больше его отклонение в другую. Насколько мы крайние индивидуалисты, настолько мы крайние общественники.
19. Новое общество это не маленькие общины или союзы, которые «не чувствуют потребности в увеличении своего размера» (Годвин, и др.). Старый предрассудок и заблуждение о маленьких пространствах необходимо отбросить, как изживающий себя атавизм, как наследие средневековья. Прежде всего максимум пространства (иначе мещанство). Лишь на огромных пространствах всеединство людей может осуществлять великие действия. Биокосмическое общество всеземно, интерпланетарно.
20. Биокосмическое общество максимально свободно. Поставленная проблема требует от человека страшной свободы. Человек (человечество) никогда так не предоставлялся самому себе, как в биокосмизме. У него нет надежды на бога, на загробную жизнь. Он стоит лицом к смерти, как обычной реальности, и это зло он должен победить без помощи извне (свыше), сам, вполне реальным, своим путем.
21. В биокосмизме люди объединяются, как соратники, ибо соратничество наиболее творческое взаимоотношение. Соратничество противоположно братству, как нетворческому взаимоотношению. В братстве отношения даются наперед, предрешены природно, потому здесь нет творчества. В соратничестве ничто не дано, но достигается, создается. Братство – консервативный, нетворческий, изживаемый принцип. В нашем боевом напоре в бессмертие и космос мы утверждаем не братство, но соратничество[49].
22. На пути к биокосмизму мы опираемся на революцию, на действие и пафос революционного класса. Биокосмизм родился в бурном взрыве революции, мы неотделимы от революции, и в ней наша опора. Биокосмический порядок вещей является уничтожением классов, что составляет необходимую предпосылку для постановки проблем биокосмизма во всеземной полноте. Но биокосмизм, как максимальная программа, уже теперь необходимо может способствовать единению, воодушевлению, победе революционного класса.
23. Считая, что на пути к биокосмизму будет изжито государство, мы в то же время подчеркиваем необходимость положительного отношения к советской системе. Советское государство нельзя смешивать с государством буржуазным. С одной стороны, советы – необходимая организация революционной борьбы против старого мира. С другой – они являются носителями функции борьбы с природой, т. е. содержат в себе тенденцию к биокосмизму.
В переходное время советы, конечно, не могут целиком стать органами борьбы с натуральным гнетом. Они должны выполнять функцию борьбы со старым миром, в форме диктатуры (в переходное время диктатура необходима и целесообразна). Отсюда неизбежно некоторое принуждение, но это принуждение совсем иного порядка, его нельзя расценивать, как принуждение в буржуазном государстве. Все возражения против государства, как системы насилия, подавления индивидуальной свободы и т. д., по отношению к советскому государству не имеют смысла.
Старая форма государства отходит в прошлое. Новая советская форма является иной по своим целям, путям. Советская система, в принципе гарантируя освобождение человека от ига внешней природы, уже теперь способствует росту личной сознательности, освобождая личность от ига традиции. Возрастает сознание личной свободы и ответственности, как результат советизации, связи. В советах люди связываются в силу сознания важности совершающейся борьбы, которая требует выдержки и дисциплины. В советах человек учится уважать другого и самого себя, а буржуазное общество, как общество господ и рабов, исключает должное взаимное уважение.
Мы полагаем, что поскольку функция борьбы со старым миром, по мере побед революции, будет отпадать, постольку в советском государстве будет возрастать функция борьбы с гнетом натуральным, и что обе функции, обозначая путь к биокосмизму, подсказывают постановку проблем иммортализма и космоплавания теперь же в повестку дня.
Наши утверждения
Еще в первые дни и годы революции, выступая в печати и пред аудиториями с великими идеями иммортализма и космоплавания, я сводил их к немногим, далеко неполным, но все же достаточно определяющим наше лицо утверждениям. Важно было прежде всего бросить в сознание окружающих идеи в их основной обрисовке, в форме близкой к лозунгу, а то, что именуется научным и философским обоснованием, высказывалось постольку, поскольку в этом встречалась реальная необходимость.
Для нас первейшая ценность есть реальное бессмертие личности и жизнь ее в космосе. Эту ценность мы возвели в цель – и так получим нашу телеологическую концепцию. Наша философия есть прежде всего великая телеология, и все философские проблемы мы ставим под знак наших великих целей.
Мы положились на свой неистребимый инстинкт бессмертия, на жажду бесконечно великого творчества и доверились нашему биокосмическому сознанию, для которого мир реален объективно. Бытие – это бесконечная арена великой борьбы, которую ведет за утверждение своего максимального существования все то, в чем заложена индивидуальность и цельность.
Наша этика есть этика дела в направлении осуществления великих целей биокосмизма. Наши этические нормы определяются нашей целью (в чем мы совершенно противоположны, напр., Канту, которому казалось, что ценность и цель вытекают из нормы). Наша этика находит себе опору в нашей космологии: ведь если бы мир был гармонически законченным, готовым, то не было бы места не только для нашего, но и для любого дела.
На этих философских предпосылках, представленных здесь в крайне сжатом и неполном виде, базировались наши первые высказывания идей биокосмизма и сводились к следующим положениям:
1. Смерть принижает человека, разлагает человеческий тип: боязнь за свою жизнь рождает трусость, робость, низость, лживость, уродство. В то же время глубочайший корень социальной несправедливости, уродливой частной собственности, интериндивидуальных, национальных и классовых антагонизмов – лежит в смерти. Этот локализм во времени (смерть) есть извечная основа духовного и материального распада личности и общества.
2. Но человек носит в себе могучий неистребимый инстинкт бессмертия и поэтому никогда не может примириться с порядком смерти. Смерть настолько логически бессмысленна, этически недопустима, эстетически уродлива, что проблема бессмертия неизбежно возникает в сознании личности. Не примиряясь со смертью, человечество искало спасения в религии и мистике, в надежде на бессмертие хотя бы в духе.
3. Теперь же, когда религия окончательно изживает себя, когда религиозное и мистическое решение проблемы бессмертия не может полагаться за реальный хлеб, когда биологически твердыни смерти поколеблены, человечество вплотную подошло к постановке проблемы реализации индивидуального бессмертия, как бессмертия личности во всей полноте ее физических и духовных сил.
4. Биокосмизм утверждает, что только в борьбе за индивидуальное бессмертие каждая личность и человечество в целом обретет полное освобождение, что эта борьба есть подлинная основа для духовного и материального объединения людей, что в этой борьбе личность и общество возрастут до небывалых размеров в своей силе и творчестве, что в ней неизмеримо повысится человеческий тип.
5. Нужно заметить, что проблема личного бессмертия, или иммортализма, в биокосмизме рассматривается и как проблема воскрешения. Воскрешение, прежде всего, есть логическое завершение проблемы личного бессмертия, как гарантия от случайной, принципиально не неизбежной смерти человека, уже утвержденного в личном бессмертии. Затем, проблема воскрешения есть проблема восстановления жизни прежде живших людей.
6. Наряду с проблемой иммортализма, биокосмизм выдвигает проблему интерпланетаризма. Если первый корень зла индивидуальной и общественной жизни лежит в смерти (локализм во времени), то второй корень этого же зла – локализм в пространстве, т. е. примат домашнего очага, родного города, родной нации и государства, своей расы. Даже интернационализм, в конечном счете, – только локализм во вселенной.
7. Человечество уже вплотную подошло к проблеме интерпланетаризма, ведь за эпохой воздухоплавания непосредственно следует эпоха космоплавания. Интерпланетаризм – это проблема о том, как одолеть космическое пространство, стать гражданином космоса, активным участником космической жизни, своей умудренной волей регулирующим и трансформирующим движение космических тел, перестраивающим старые и созидающим новые миры.
8. Проблемы иммортализма и интерпланетаризма нельзя рассматривать отдельно одну от другой, или связывать их механически. Эти проблемы одна из другой вытекают, одна другую восполняют, представляют собою одно органическое целое, объединяясь в общем термине: биокосмизм.
9. Если в биокосмизме есть элемент фантастики, то наша фантастика не может быть целиком сведена к утопии. Биокосмизм опирается на последние завоевания науки и техники; поэтому фантастика биокосмизма достаточно созрела к тому, чтобы проблемы имморализма и интерпланетаризма поставить в «порядок дня». Мы утверждаем, что биокосмизм – это новый максимальный план жизни для отдельной личности и в то же время для человечества в целом, и что к реализации этого плана необходимо приступить теперь же.
10. Утверждение наше, что уже пришло время к постановке проблем биокосмизма, как очередных задач реальной жизни, базируется на нашей оценке развертывающейся перед нами мировой борьбы угнетенных с угнетателями, труда с капиталом. Эта борьба имеет целью уничтожение классовых разделений, что, с нашей точки зрения, является необходимой предпосылкой к постановке проблем биокосмизма в их всеземной полноте. Затем, революция, несомненно, содержит в себе тенденции биокосмизма, и определение, собирание и организация этих тенденций должна составлять важную задачу деятелей революции, хотя бы потому, что постановка проблем биокосмизма, как максимального плана, теперь же, когда революция продолжается, необходимо будет способствовать победе революции и в первом смысле. Такая оценка революции дает нам возможность, не отодвигая осуществление идей биокосмизма в будущее, после революции, приступить к собиранию и организации биокосмических сил теперь же.
11. В борьбе за биокосмизм нельзя идти ни на какие подделки и соглашения религиозного или мистического порядка. Вместо бессмертия за гробом и бессмертия в духе, нашей целью мы выдвигаем бессмертие здесь, на земле, в реальном космосе, бессмертие личности во всей полноте ее духовных и физических сил. Поэтому к религии и мистике мы относимся непримиримо отрицательно. Точно также, вместо мечтательно‑поэтического, мнимого проникновения в космос, мы выдвигаем реалистический интерпланетаризм, как очередную задачу техники.
12. В борьбе за биокосмизм мы опираемся на последние завоевания науки и техники и в то же время стремимся к пересозданию их, а также философии, социологии, экономики, искусства и т. д. согласно нашей телеологии, т. е. содержание и форма этих культурных факторов должны слагаться под углом зрения великих целей биокосмизма. Вот почему биокосмизм означает начало совершенно новой культуры, нового порядка вещей, нового бытия.
Эти двенадцать положений составляют «Первую скрижаль биокосмизма», которая была и остается тем основным стволом, на котором, разветвляясь, ширилось и ширится наше творчество, наша пропаганда, наша борьба. Мы несем величайшее евангелие, и трудно осознать небывалую доселе грандиозность движения, которое должно охватить весь мир, и которое начинаем мы, биокосмисты, здесь, в России, в центре Великой Революции.
Доныне человечество было подобно людям древнего философа, которые пребывали в пещере, где видели только тени вещей. Ныне же, в лице биокосмического авангарда, человечество может быть уподоблено тем же людям, но уже вышедшим из пещеры, и увидевшим при солнечном освещении подлинные вещи, даже решившим взглянуть на само солнце. Мы утверждаем, что, если не теперь, то в недалеком грядущем, человечество будет глядеть на себя и на мир нашими глазами и радостно пойдет под нашим знаменем биокосмизма.
Конечно, в нашем движении будут возможны ошибки, а нас, первых вестников и бойцов, б. м. ждет гибель. Но возможность даже крупных ошибок и неудач нас не смущает, как не смущает упорного завоевателя опасность даже длительных поражений. Тот, пред кем великие цели, кто твердо уверен в себе, кто смел, конкретен и четко выдержан, тот, в конечном счете, всегда победитель.
14 января 1922 г.
Биокосмическая поэтика
(Пролог или градус первый)
Перед нами великие задачи – и потому мы опрокидываем ходячие верования, идеи, и нам, как восставшим против предрассудков, уже обязано будущее. Меньше всего нам свойственно чувство почтительности, нам ничуть не импонирует величие натуральной необходимости. Наш первый и последний враг – равновесие натурального порядка. Разве есть сребреники, за которые мы предали бы, как Иуда, во власть необходимости наше бытие, этот мир, в котором живем, – букет цветов, который вдыхаем?
Мы утверждаем, что теперь же в повестку дня необходимо во всей полноте поставить вопрос о реализации личного бессмертия.
Пора устранить необходимость или равновесие натуральной смерти. Ведь всякий закон есть выражение только временного равновесия тех или других сил. Лишь стоит ввести силы новые или изъять часть сил действующих – и данное равновесие (гармония) нарушится. Если двинем силы, цель которых реализовать бессмертие – то эти силы, как бы другие им ни противодействовали, смогут нарушить равновесие смерти и явить равновесие бессмертия. Ведь прежде всего к равновесию бессмертия стремится каждая жизнь.
В повестку дня мы включаем и «победу над пространством». Мы говорим: не воздухоплавание – это слишком мало, – но космоплавание. И космическим кораблем, управляемым умудренной волей биокосмиста, должна стать наша земля. Нас слишком шокирует то, что земля, точно коза на привязи у пастуха – солнца, извечно каруселит свою орбиту. Пора иной путь предписать земле. Да и в пути других планет нелишне и уже время вмешаться. Нельзя же оставаться только зрителем, а не активным участником космической жизни.
И третья наша задача – воскрешение мертвых. Наша забота – о бессмертии личности во всей полноте ее духовных и физических сил. Воскрешение мертвых – это восстановление в той же полноте ушедших в гроба. При этом мы отнюдь не впадаем в трясину религии или мистицизма. Мы слишком трезвы – и религии и мистике объявляем войну.
Таков наш биокосмизм. Он, несомненно, величайшая дерзость. Но великое и дерзкое оскорбляет и мы уже видим глухую и явную ненависть – ведь биокосмизм принижает все идеи, все идеологии. Но мы оптимисты, а не безумцы. Безумны те, кто хочет сделать людей свободными и превосходными вне биокосмизма. Они подобны Робеспьеру, который начал желанием осчастливить человечество, а пришел к мысли истребить его. Всякая идиллия о «счастье на земле» вне биокосмизма – вреднейшая иллюзия, начало чудовищной тирании.
Пред нами величайшие задачи. Но разве у нас постные или мрачные физиономии, как у монахов или диктаторов? У нас уже иная психика. На биокосмических путях мы чувствуем себя необычайно просто и весело, превосходя в этом смысле счастливейшего киренаика Аристиппа. Подобно мальчику, который катит обруч, мы творим биокосмическое. Улыбчиво и радостно мы реализуем бессмертие, зовем на кладбища и беззаботно готовы на верфи биокосмических кораблей.
Мы креаторы. Нами уже основан «Креаторий биокосмистов». Для невежественных мозгов креаторий звучит, как крематорий – и они, пожалуй, правы. Нам действительно необходимо сжечь слишком многое, если не все. Ведь биокосмизм начинает совершенно новую эру. Вся предшествующая история от первых проявлений органической жизни на земле до солидных потрясений последних лет – это одна эпоха. Это – эпоха смерти и мелких дел. Мы же начинаем великую эру – эру бессмертия и бесконечности.
Какова же наша эстетика?
Наша эстетика – не вывод из наблюдения, регистрации и анализа имеющихся форм. Описательная эстетика, несмотря на все присущее ей значение, не может быть в то же время предписывающей эстетикой. Всякая попытка ее в этом направлении есть необоснованный выход из присущей ей области, есть узурпация несвойственных ей прав. Ведь невозможно путем установления того, что есть, предписать то, что желательно или может быть.
Наши основания понятия стиля вытекают из биокосмического идеала. Это наш метод и масштаб наших оценок. Мы не можем взять эстетику символистов или футуристов не только потому, что они изжиты и отходят в прошлое, но потому что у нас есть свой критерий. У нас также нет желания сунуть свой нос в какую‑либо филологическую или стилистическую мышеловку. Нам ничуть не импонируют ни Потебня, ни Весловский, ни Погодин и подобные им. Центр нашего внимания – не историческая или психологическая эстетика, но эстетика телеологичкская. Еще в меньшей мере, чем старые предрассудки, нас могут смутить полуграмотные построения сегодня.
Вот вопрос о форме и содержании. Что прежде и что важнее? Мы не можем сказать, что содержание все, а форма ничего. Придавать же значение только форме, значит обнаруживать отсутствие элементарного научно‑философского образования. Идея имманентна форме, но форма не всегда равновелика ей. Форма часто противоречит идее. Последней присуща не одна форма. Но дело не в этом. Нас мало занимает этот старинный спор (о форме и содержании) эпохи немецкой идеалистической философии и слишком наивно повторяемый в наши дни. У нас совершенно новая аксиома.
Вопрос не в примате формы или содержании, но в моем отношении к форме и содержанию. Прежде всего гордая независимость творчества.
Наш стиль?
Наш стиль начинается не с отдельного слова, хотя бы и художественно конкретного, но с ряда слов. Центр нашего внимания не отдельные слова, но ряды слов, не столько этимология, сколько синтаксис. И потому: творчество словесных рядов – разнообразие сочетаний их элементов.
Мы творим не образы, но организмы. Образ слова базируется на внешнем зрении, на поверхности. Образ – только впечатление, только описание, – и потому он недостаточен. Образы, если они не объединены – только хаос. Здоровый путь творчества лежит от образа к ряду. Ставить для поэта образ во главу угла – значит впадать в колею регресса, идти не вперед, а назад. Ряд же есть начало космоса. Мы не образоносцы, но рядотворцы.
Но разве мы пренебрегаем словами или все они для нас одинаковы? Одни слова мертвы, в других чуточку мигает жизнь и только изредка попадаются краснощекие слова. Мы любим ядреные слова и оживляем слова мертвые. Но воскрешение слова не в раскрытии первичного образа его, но, скорее, в ловком подборе префиксов и суффиксов. Кроме того, нас интересуют личины слов, нас привлекают слова, как оборотни, как маскарад.
Слово убегает от своего первоначального смысла, отрывается, надевает личину. Но слово, как личина, полнее всего оживает в ряду слов. Ряды расцвечивают слова, заостряют их, упружат, разнообразят. Творческая воля креатора заставляет слова в ряду бывать по‑иному. Слова в ряду – это форма, меняющая объем и содержание, тут одно и то же слово попадает на разные полки. В ряду слова играют конкретным, как мячами. Творчество словесных рядов – это преображение и воскрешение слов.
Кроме того мы беременны новыми словами. Так, мы предчувствуем междометие встающего из гроба человека. Нас ждут миллионы междометий на Марсе и на других планетах. Мы думаем, что из биокосмических междометий (в широком смысле) родится биокосмический язык, общий всей земле, всему космосу. (Это, конечно не эсперанто, последний – пустая затея, даже язык дикарей неизмеримо выше эсперанто, потому что органичен.) Для нас крайне важны и выразительные свойства глагола. Разве мы, подобно футуристам, можем ограничиться только неопределенным наклонением? Мы слишком определенны и актуальны, и нам слишком мало даже четверки наклонений. Десятки и сотни наклонений! Нам необходимо наклонение космоса и наклонение бессмертия!
Наш стиль начинается рядом. Ряд – это прямая или кривая, вычерчиваемая ходом творческого духа. Но ряд еще не метр. Метр – это внешняя схема, биокосмический дух вычерчивает иную схему. Как поэты, мы имеем в виду ряды, построенные: на биокосмическом ритме, который телеологичен, на жесте, на интонации, на мимике, на весе, на темпе и на температуре. Мы враги всякой данной стабилизации в языке. Нам нужен новый синтаксис, построенный на параллельности, пересечении, параболичности биокосмических рядов. Нам нужны предложения, творимые по принципам геометрии. Ведь грамматика только неудавшаяся математика. Мы решили быть Лобачевским в грамматике.
Мы рядотворцы, но ряды для нас только живые клетки для творимых организмов. Художественный организм – наша крайняя цель. Он не есть только агрегат рядов, но живое целое, в котором одни части кооперируют с другими. Слово в ряду, помимо своего содержания и содержания, обусловленного местом в ряду, в художественном организме оплодотворяется и расцветает более сложным – весом всего художественного организма. И все характерные признаки ряда в полной мере улавливаются, воспринимаются только в контексте, в художественном организме. Последний пульсирует и дышит, улыбается и хохочет, как совершеннейшая тварь. В нем наша высшая цель и глубокий смысл.
Смерть не устает, она ежесекундно вершит свое гнусное дело, казнит живущих. Поэт‑биокосмист – это борец и певец в таборе восставших против смерти и против диктатуры пространства. О бессмертии и космическом полете, о воскрешении мертвых творит свои живые организмы поэт‑биокосмист. И ему ли быть идолопоклонником, когда он должен разрушить все капища и алтари. Ему ли хлюпать в болоте мелких дел, отсиживать канцелярские часы или торговать побрякушками, когда он должен разворотить тупые мозги, чтобы посеять в них зерна биокосмизма. Ему ли быть спокойным и бродить с закрытыми глазами, когда даже пятки его должны быть вооружены телескопами. Ему ли хныкать и дремать в колее меланхолии, когда его зовет величайшее творчество, о котором не грезил еще ни один творец, ни одна самая горячая голова.
Мы, биокосмисты, неразлучны в нашем движении. Но мы, как соратники, сходимся прежде всего у великой цели. Но у каждого из нас свой индивидуальный путь. В биокосмизме, как нигде, креатор может развернуть свои личные бездны. Так, лично я, имею в виду, между прочим, перечеканку типов, прошедших сквозь тысячелетия (адаптация), в частности – типов зверья. Типы зверья выше типов человеческих. Ведь и божеству было превосходнее представать в образе зверином, а не человеческом. Бог, воплотившийся в зверя, выше бога вочеловечившегося, Апис больше Иисуса. Центральным в зверье, Саваофом, является Петух. Ведь не даром последними словами Сократа были слова о Петухе. Также велик и Конь, раскрытый мною в «Евангелии от Кобылы», которое выше Евангелия от Иоанна. Нет высшей похвалы для человека, как сравнить его с конем. Так в сказке «Еруслан Лазаревич» находим: «Ивашко – сивый конь». Свой сборник «Жеребец» (1919 г.) я посвящаю так:
В знак нашего совместного ржанья,
Под смех тупых и гаденьких пигмеев,
Стихеты эти в ясли сыплю я
Тебе, мой друг, каурый конь Зикеев.
Не менее велик интуитивный мудрец Пес:
…Что Бергсон? У него слепые глаза –
Не философ, а просто ерундит.
Я говорю: учитесь у Пса,
Вот первейший великий интуит.
Только ему развязан мешок
Незримо кругом наследивших тайн.
Берите у Пса бесплатный урок,
Став на четвереньки, изрыгайте лай.
Или – заплеванный, униженный и оскорбленный лик Свиньи:
Разве Свинья супоросная
Не величайшее чудо?
Нежно вымя ее и розово,
Как утреннего неба сосуд.
………………………………………….
…Разве на вымя не похожа
Звездная чаша млечная?
И там, и тут – все то же.
И вымя такое же вечное…
Заметьте, тут прием двуколейности, что характерно для биокосмических организмов. А вот из поэмы (?) «Луна»:
…И лишь теперь,
Когда иное тесто
Курьерит на иных дрождях,
Увидел он,
Что мяч земной и мал, и слишком тесен,
Что дух в биокосмических путях…
Замечу только, что здесь даны ряды, как намеченная бесконечность (строки 1 и 4). Они могут быть сведены до одного звука и умножены до +∞.
Богатство рядов обусловливается прежде всего индивидуальным богатством креатора, у которого высоко развито Sprachgefühl. Наша цель – за пределы языка, но пока биокосмическое мы разрешаем в пределах данного языка. Но мы уже творим ряды, как прорыв в космос, прорыв в бессмертие: ряды, как прорывы языка, как выход из языка.
В заключение пролога замечу о вульгаризации, к сожалению неизбежной для биокосмизма. Испорченные теоретиками «пролетарского искусства», не ведая личного достоинства и честности, иные виршисты подхватывают наши великие идеи – и всячески треплют их. Правда, в смысле пропаганды биокосмизма, подобные барабанщики пока не бесполезны, пока «все годны в строй». Но… Словом, в «Креаторий биокосмистов» ворота открыты для всех, а чтоб быть поэтом‑биокосмистом, необходим прежде всего честный, своеобразный и могучий талант.
Валериан Муравьев
