О том, как я украл куап с острова Мордет 1 страница

 

– Надо драться, – сказал дядюшка. – Мы должны принять бой, не дрогнув!

Помнится, с первого взгляда я понял, что надвигается катастрофа. Он сидел под электрической лампой, и тень от волос ложилась полосами на его лицо. Он весь как‑то съежился, кожа на его лице обвисла и пожелтела. Даже вся обстановка в комнате словно полиняла, и на улице – шторы были подняты – стоял не туман, а какой‑то серовато‑коричневый сумрак. За окном ясно вырисовывались очертания закоптелых труб, и за ними небо – бурое, какое бывает только в Лондоне.

– Я видел афишу, – сказал я. – Опять пондервизмы!

– Это Бум. Бум и его проклятые газеты, – заявил дядюшка. – Старается меня сшибить. Преследует с тех пор, как я захотел купить «Дейли декорейтор». Он думает, что наше ДоО зарезало его рекламу. Подавай ему все, будь он проклят! Нет у него делового чутья. Расквасить бы ему рожу!

– Ну, – вставил я, – что надо делать?

– Держаться, – сказал дядюшка. – Я еще сокрушу Бума, – добавил он с неожиданной свирепостью.

– И это все? – спросил я.

– Должны держаться. Запугивают. Заметил, что за народ в приемной? Там сегодня половина – репортеры. Стоит мне что‑нибудь сказать, тут же переврут!.. Раньше не врали! Теперь они каждым пустяком шпыняют, оскорбляют тебя. До чего только они дойдут, эти газетчики! И все Бум.

Он весьма образно обругал лорда Бума.

– Ну, – сказал я. – Что он может сделать?

– Загонит нас в тупик, Джордж. Ужмет в деньгах. Мы ворочали кучей денег… а теперь он нас ужимает.

– Мы крепко стоим?

– Конечно, крепко, Джордж. Положись на меня! Но все равно… В этих делах такую роль играет воображение… Мы еще держимся вполне крепко. Не в этом суть. Уф! Черт бы его драл, этого Бума! – сказал он и поверх очков поглядел на меня с воинственным видом.

– А что, если нам свернуть паруса на время, урезать расходы?

– На чем?

– Ну, Крест‑хилл?

– Что?! – крикнул он. – Чтоб я бросил Крест‑хилл из‑за Бума! – Он замахнулся кулаком, словно хотел ударить по чернильнице, и с трудом сдержал себя. Потом заговорил спокойнее: – Если я это сделаю, он поднимет шум. Толку все равно не будет, даже если бы я захотел. Крест‑хилл у всех на виду. Если я брошу строить, нам через неделю крышка.

У него блеснула мысль.

– Вот вызвать бы забастовку или еще что‑нибудь. Да нет, не выйдет. Чересчур хорошо обращаюсь с рабочими. Будь что будет, но пока не пойду ко дну, я не брошу Крест‑хилл.

Я стал задавать вопросы, и он тут же взбунтовался.

– Провались они, эти объяснения! – рявкнул он. – Из‑за тебя все кажется еще хуже. Ты всегда так, Джордж. Дело тут не в цифрах. Все в порядке, нам надо только одно.

– Что же именно?

– Показать товар лицом, Джордж. Вот он где нужен, куап; потому‑то я так ухватился за твое предложение на позапрошлой неделе. Вот, пожалуйста, – вот наш патент на идеальную нить накала, и нам осталось только раздобыть канадий. Все, кроме нас, думают, что на свете канадия всего‑то с воробьиный нос. Никому невдомек, что идеальная нить накала не теория, не рассуждения. Пятьдесят тонн куапа – и мы превращаем эту теорию в такое… Мы ее заставим взвыть, эту ламповую промышленность. Мы запихнем Эдисвана и всю эту шайку в один мешок со старыми брюками и шляпой и выменяем на горшок герани. Понял? Мы это сделаем через Торговое агентство – вот тебе! Понял? Патентованные нити Кэйперна! Идеальные и натуральные! Мы это осилим, Джордж. Так треснем Бума, что ему и через пятьдесят лет не очухаться. Он хочет сорвать лондонское и африканское совещания. Пусть его. Он может натравить на нас все свои газеты. Он говорит, что акции Торговых агентств не стоят и пятидесяти двух, а мы их котируем по восемьдесят четыре. Ну так вот! Мы готовимся – заряжаем ружье.

Дядюшка торжествующе выпрямился.

– Что ж, – сказал я, – все это хорошо. Но хотел бы я знать, что бы мы делали, если б не подвернулся этот случай заполучить кэйпернову идеальную нить накала. Ведь ты не можешь не согласиться, что я ее приобрел случайно.

Он сморщил нос, досадуя на мою несообразительность.

– К тому же совещание назначено на июнь, а мы и не брались еще за этот куап! В конце концов нам еще только предстоит зарядить ружье…

– Они отплывают во вторник.

– И у них есть бриг?

– У них есть бриг.

– Гордон‑Нэсмит! – усомнился я.

– Надежен, как банк, – сказал дядюшка. – Чем больше узнаю этого человека, тем больше он мне нравится. Хотел бы я только, чтоб вместо парусника у нас был пароход…

– И опять‑таки, – продолжал я, – ты, кажется, совсем забыл о том, что нас смущало. Этот канадий и кэйпернова идеальная нить вскружили тебе голову. В конце концов это кража, в своем роде международный скандал. Там шныряют вдоль берега две канонерки.

Я поднялся и, подойдя к окну, стал вглядываться в туман.

– Но, господи, это же чуть ли не единственный наш шанс!.. Мне и не мерещилось…

Я обернулся к нему.

– Я летал высоко над землей, – сказал я. – Один бог знает, где только я не был. И вот у нас в руках единственный шанс, и ты доверяешь его сумасшедшему авантюристу с его бригом.

– Но ты мог бы сказать…

– Жаль, я не взялся за это раньше. Нам следовало послать пароход в Лагос или еще куда‑нибудь на западное побережье и действовать оттуда. Подумать только, парусник здесь, в проливе, в это время года, когда может подуть зюйд‑вест!

– Ты бы это дело провернул, Джордж. А все‑таки… знаешь, Джордж… Я в него верю…

– Да, – сказал я. – Да, я тоже верю в него. В некотором смысле. Однако…

Дядюшка взял телеграмму, лежавшую на столе, и вскрыл.

Лицо его помертвело. Медленно, словно против воли, он отложил тонкую розовую бумажонку и снял очки.

– Джордж, – сказал он, – судьба против нас.

– Что?

Он как‑то странно скривил рот в сторону телеграммы.

– Вот.

Я взял ее и прочитал:

»…автомобильной катастрофе сложный перелом ноги гордон нэсмит как быть мордетом».

Несколько минут мы оба молчали.

– Ну, ничего, – сказал я наконец.

– А? – выдавил дядя.

– Я сам поеду. Я привезу куап, или мне крышка!

 

 

У меня была странная уверенность, что я «спасаю положение».

– Я поеду, – сказал я с пафосом, не вполне отдавая отчет в серьезности задуманного. Все предприятие представлялось мне – как бы это выразиться? – в самых радужных красках.

Я присел рядом с дядюшкой.

– Выкладывай все данные, какие у тебя есть, – сказал я, – и я эту штуку раздобуду.

– Но ведь никто не знает точно, где…

– Нэсмит знает, и он мне скажет.

– Но он так секретничает, – заметил дядя и посмотрел на меня.

– Теперь он мне скажет, раз он разбился.

Дядя задумался.

– Пожалуй, скажет. Джордж, если бы ты раздобыл эту штуку!.. Ты ведь уже выручал этим «раззз‑два!..»

Он не договорил.

– Дай мне блокнот, – сказал я, – и расскажи все, что знаешь. Где судно? Где Поллак? И откуда телеграмма? Уж если этот куап можно заполучить, я добуду его, или мне крышка. Если ты только продержишься, пока я вернусь с ним…

Так я ринулся в самую дикую авантюру моей жизни.

Я тотчас завладел самым лучшим дядюшкиным автомобилем. В ту ночь я поехал в Бемптон Оксон, откуда была отправлена телеграмма Нэсмита, без особого труда вытащил его из этой дыры, все уладил с ним и получил подробнейшие наставления; на следующий день я вместе с молокососом Поллаком – родственником и помощником Нэсмита – осмотрел «Мод Мери». Она произвела на меня удручающее впечатление; на этом горе‑паруснике перевозили картофель, и слабый, но въедливый запах сырой картошки пропитал его насквозь и забил даже запах свежей краски. Это и впрямь был горе‑парусник – грязный остов и трюм, доверху заваленный ржавым железом, старыми рельсами и шпалами, а для погрузки куапа были запасены всякого рода лопаты и железные тачки. Вместе с Поллаком, долговязым белобрысым молодым человеком из тех, что только умеют курить трубку, а толку от них ни на грош, а потом и один, я все осмотрел и, не щадя усилий, скупил в Грэйвсэнде весь запас досок для сходней и все веревки, какие только нашлись. Мне представлялось, что надо будет сооружать пристань. Помимо солидного количества балласта, на паруснике было еще несколько подозрительных ящиков, небрежно задвинутых в дальний угол, которые я не стал открывать, догадываясь, что в них какие‑то товары на случай, если придется создавать видимость торговли.

Капитан полагал, что мы отправляемся за медной рудой; он оказался существом совершенно необычайным: это был румынский еврей с подвижным, нервным лицом, свой диплом получил он после того, как некоторое время проплавал в Черном море. Помощник у него был из Эссекса, человек на редкость замкнутый. Команда состояла главным образом из молодых парней, навербованных из угольщиков, удивительно по‑нищенски и грязно одетых: сойдя с угольщиков, они так и не успели отмыться. Повар был мулат, а один матрос, самый крепкий на вид, оказался бретонцем. Мы водворились на судне под каким‑то предлогом – теперь уж не помню подробностей, – я считался торговым агентом, а Поллак – стюардом. Это еще усугубило привкус пиратства, который внесли в нашу затею своеобразный гений Гордон‑Нэсмита и недостаток средств.

Два дня, что я толкался по узким, грязным улочкам под закоптелым небом Грэйвсэнда, многому меня научили. Ничего похожего я раньше не видывал. Тут‑то я понял, что я человек современный и цивилизованный. Пища показалась мне мерзкой и кофе отвратительным; вонь со всего городка засела у меня в ноздрях, а чтобы получить горячую ванну, я выдержал бой с хозяином «Добрых намерений» на набережной, причем стены, деревянная мебель и все прочее в комнате, где я спал, кишели экзотическими, но весьма ненасытными паразитами, которых обычно называют клопами. Я боролся с ними специальным порошком, а утром находил их в состоянии обморока. Я опустился на грязное дно современного общества, и оно внушило мне такое же отвращение, как и в первый раз, когда я познакомился с ним, поселившись у дяди Никодима Фреппа в булочной в Чатаме (там, кстати сказать, нам пришлось иметь дело с тараканами, только они были помельче и почернее; были там и клопы).

Должен сознаться, что все это время до нашего отъезда у меня было такое чувство, будто я разыгрываю роль на сцене, а публикой в моем воображении была Беатриса. Как я уже говорил, я считал, что «спасаю положение», и это меня подстегивало. Накануне отплытия, вместо того, чтобы проверить аптечку, как намеревался, я сел в машину и помчался в «Леди Гров» – сообщить тете Сьюзен об отъезде и переодеться, чтобы поразить леди Оспри и ее падчерицу вечерним визитом.

Я застал обеих леди дома у камина; в тот зимний вечер огонь пылал как‑то особенно весело. Помнится, небольшая гостиная, в которой они сидели, показалась мне удивительно нарядной и уютной. Леди Оспри в бледно‑лиловом платье с кружевной вставкой сидела на диване, обитом лощеным ситцем, и раскладывала замысловатый пасьянс при свете высокой лампы, затененной абажуром; Беатриса в белом платье, оставлявшем открытой шею, читала в кресле и курила папиросу, сбоку на нее падал свет другой лампы. В комнате были белые панели и пестрые занавески. Два ярких источника света окружал мягкий полумрак, а круглое зеркало поблескивало в нем, словно озерцо коричневой воды. Я скрашивал свое неожиданное вторжение тем, что вел себя, как самый послушный раб этикета. И в иные минуты леди Оспри, кажется, на самом деле начинала верить, что визит мой абсолютно необходим и что с моей стороны было бы неучтиво, если бы я не пришел именно так и именно в этот час. Но то были лишь краткие минуты.

Меня приняли со сдержанным изумлением. Леди Оспри интересовалась моим лицом и разглядывала шрам. Чувствовалось, что ее расположила ко мне Беатриса. Наши взгляды встретились, и я увидел в ее глазах недоумение и испуг.

– Я отправляюсь на западное побережье Африки, – сказал я.

Они задавали вопросы, но мне нравилось отвечать туманно.

– У нас там дела. Мне надо обязательно ехать. Не знаю, когда смогу вернуться.

После этого взгляд Беатрисы стал еще более пристальным и испытующим.

Разговор не клеился. Я рассыпался в благодарностях за их доброту ко мне после того несчастного случая. Пробовал разобраться в пасьянсе леди Оспри, хотя она не обнаружила ни малейшего желания обучать меня этому искусству. Наконец мне оставалось только раскланяться.

– Куда вы торопитесь? – коротко сказала Беатриса.

Она подошла к роялю, достала с этажерки стопку нот, покосилась на спину леди Оспри и, подав мне знак, умышленно уронила всю стопку на пол.

– Нам нужно поговорить, – сказала она, стоя на коленях рядом со мной, пока я помогал ей собирать ноты. – Переворачивайте мне страницы. У рояля.

– Я не умею читать ноты.

– Переворачивайте мне страницы.

Затем мы сидели у рояля, и Беатриса бравурно и фальшивя играла. Она поглядела через плечо – леди Оспри раскладывала свой пасьянс. Старуха вся раскраснелась, казалось, она старается незаметно для нас сплутовать, чтобы пасьянс вышел.

– В Западной Африке мерзкий климат, правда? Вы собираетесь там поселиться? Почему вы едете?

Беатриса спрашивала очень тихо, не давая мне возможности отвечать. Затем в такт исполняемой ею музыке она сказала:

– Позади дома сад… в ограде калитка… выход на тропинку. Поняли?

Я перевернул две страницы сразу, что, впрочем, не отразилось на ее игре.

– Когда? – спросил я.

Она взяла несколько аккордов.

– Не умею я играть эту вещь, – сказала она. – В полночь.

Некоторое время она сосредоточенно играла.

– Возможно, вам придется ждать.

– Я подожду.

Заканчивая игру, она «смазала», как говорят мальчишки.

– Я сегодня не в ударе, – сказала она, вставая и глядя мне в глаза. – Я хотела на прощание сыграть вам по своему выбору.

– Это был Вагнер, Беатриса? – спросила леди Оспри, подняв голову. – Он прозвучал что‑то очень сумбурно…

Я откланялся. Прощаясь с леди Оспри, я ощутил странный укол совести. Был ли это первый признак душевной зрелости, или же виной была моя неопытность в делах романтических, только мне было явно не по себе при мысли, что мне предстоит вторгнуться во владения этой почтенной дамы через садовую калитку. Я поехал к себе, застал Котопа с книгой в постели, сообщил ему об отъезде в Западную Африку, провел с ним около часа, обсуждая основные детали «Лорда Робертса Бета», и поручил закончить работу к моему возвращению. Я отослал автомобиль в «Леди Гров» и в том же меховом пальто – январская ночь была сырой, и холод пронизывал насквозь – отправился назад в Бедли‑Корнер. Тропинку позади дома леди Оспри я нашел сразу и по ней дошел к калитке в ограде за десять минут до срока. Я закурил сигару и стал шагать взад и вперед. Эта ночная история с садовой калиткой, необычная, смахивающая на интригу, застигла меня врасплох. Самолюбования и позерства как не бывало; я напряженно думал о Беатрисе; в ней было что‑то русалочье, и это всегда пленяло меня, казалось неожиданным, и вот это свидание тоже было такой необычной выдумкой.

Беатриса пришла за минуту до полуночи; тихо отворилась дверь, и в морозной мгле появилась серая фигурка с непокрытой головой, в кожаном автомобильном пальто на меху. Она мотнулась ко мне, лицо ее нельзя было разглядеть, и глаза казались совсем черными.

– Почему вы едете в Западную Африку? – сразу спросила она.

– Пошатнулись дела. Я должен ехать.

– Вы уезжаете… не из‑за?.. Вы же вернетесь?

– Месяца через три‑четыре, – сказал я, – не позже.

– Значит, это не из‑за меня?

– Нет, – ответил я. – Почему бы мне уезжать из‑за вас?

– Вот и хорошо. Никогда не знаешь, о чем люди думают или что они могут вообразить. – Она взяла меня под руку. – Погуляем, – сказала она.

Я огляделся, было темно. Падала изморось.

– Это ничего, – засмеялась она. – Мы можем пройти тропинкой на дорогу к Старому Уокингу. Вы не возражаете? Конечно, нет. Я без шляпы. Это неважно. Никто не встретится.

– Откуда вы знаете?

– Я уже бродила так… Еще бы! Уж не думаете ли вы, – она кивнула в сторону дома, – что это и есть вся моя жизнь?

– Да нет же! – воскликнул я. – Разумеется, нет.

Она потянула меня на тропинку.

– Ночь – мое время, – сказала она, идя рядом. – Во мне есть что‑то от оборотня. В этих старинных семьях никогда не знаешь… Я часто удивляюсь… Но все равно, вот мы одни в целом мире. Теперь и небо в тучах, и холод, и изморось. И мы вместе. Мне нравится изморось на лице и волосах, а вам? Когда вы отплываете?

Я сказал, что завтра.

– Ну, сейчас нет никакого завтра. Только вы и я! – Она остановилась и посмотрела мне в лицо. – Вы все только отвечаете, а ничего мне не скажете!

– Да, – согласился я.

– А в прошлый раз говорили только вы.

– Как болван. Но теперь…

Мы не отводили глаз друг от друга.

– Вам хорошо здесь?

– Хорошо… Да… Очень хорошо.

Она положила мне руки на плечи и притянула к себе, чтобы я поцеловал ее.

– А! – вздохнула она, и на несколько мгновений мы прильнули друг к другу.

– Вот и все, – сказала она, отстраняясь. – Какие мы сегодня запутанные! Я знала, что когда‑нибудь мы поцелуемся опять. Всегда знала. С того раза прошла целая вечность.

– В папоротнике.

– В чаще. Вы помните? У вас были холодные губы. А у меня? Те же губы… после стольких лет… после столь многого!.. А теперь давайте немного побродим в этом затерянном во тьме мире. Я возьму вас за руку. Только побродим, хорошо? Держитесь за меня крепко, я ведь дорогу знаю… и не говорите… пожалуйста, не говорите. Или вам хочется говорить?.. Лучше я буду вам рассказывать! Знаете, милый, мир затерян – он умер, исчез, и здесь только мы. В этом мрачном, диком месте… Мы умерли. Или весь мир умер. Нет! Мы умерли. Никто нас не видит. Мы тени. Мы утратили все, мы стали бесплотными… И мы вместе. Вместе – вот что главное. Вот почему мир не может нас увидеть и мы едва видим мир. Тес! Хорошо?

– Хорошо, – сказал я.

Некоторое время мы, спотыкаясь, брели в полном безмолвии. Мы прошли мимо тускло освещенного, подерну» того дождем окошка.

– Глупый мир! – сказала она. – Глупый мир! Ест и спит. Уж очень стучат капли, падая с ветвей, а то мы бы услышали, как он храпит. Ему снятся такие дурацкие сны… и у него такие дурацкие понятия. Люди и не подозревают, что мы идем мимо, мы оба – независимые, свободные. Вы и я!

Мы доверчиво прижались друг к другу.

– Я рада, что мы умерли, – прошептала Беатриса. – Я рада, что мы умерли. Я так устала от всего, милый, так устала и так запуталась.

Она вдруг замолчала.

Мы шлепали по лужам. Я стал припоминать то, что хотел сказать Беатрисе.

– Послушайте! – воскликнул я. – Я хочу помочь вам во что бы то ни стало. Вас запутали. Что тревожит вас? Я просил вас выйти за меня замуж. Вы согласились. Но что‑то вам мешает.

Все это звучало совсем нескладно.

– Это как‑нибудь связано с моим положением?.. Или что‑нибудь… может быть… кто‑нибудь другой?

Последовало долгое молчание, подтвердившее мои догадки.

– Вы меня так озадачили. Сперва – в самом начале – я думал, вы хотите выйти за меня…

– Да. Я хотела.

– А потом?

Подумав немного, она сказала:

– Сегодня я не могу вам объяснить. Я люблю вас. Но… объяснять. Сегодня… Милый, сегодня мы одни в целом мире… и нам нет дела ни до кого… Я здесь в эту холодную ночь вместе с вами… моя постель там, далеко. Я сказала бы вам… Когда можно будет, я вам скажу, скоро скажу. Но сегодня… Нет! Нет!

Она пошла вперед. Потом обернулась.

– Послушайте! – воскликнула она. – Ведь мы умерли! Я не шучу. Вы понимаете? Сегодня мы ушли из жизни. Мы теперь вместе, это наш час. Наверное, будут и другие, но не будем портить этот… Мы в затерянном мире. Здесь ничего не надо скрывать и незачем рассказывать. Мы ведь бесплотны. У нас нет никаких забот. На земле… Мы любили друг друга… и нас разлучили, но теперь это неважно. Этого нет больше… Если вы не согласны… я пойду домой.

– Я хотел… – начал я.

– Знаю. О милый, если бы только вы поняли то, что мне так ясно! Если бы ни о чем не думали и просто любили меня.

– Я люблю вас, – сказал я.

– Тогда любите, – подхватила она, – и забудьте обо всех своих тревогах. Любите меня! Я здесь!

– Но…

– Нет! – воскликнула она.

– Хорошо, пусть будет, как вы хотите.

Она добилась своего, мы вместе блуждали в ночи, и Беатриса мне говорила о любви…

Я даже не представлял себе раньше, что женщина может так говорить о любви, может окрасить фантазией, обнажить и развить все это тонкое сплетение чувств, которые женщины обычно скрывают. Она читала о любви, думала о любви, сотни чудесных лирических стихов нашли отклик в ее душе, и в ее памяти сохранились прекрасные отрывки; она изливала это мне – все до конца – искусно и не стыдясь. Я не могу передать смысл ее слов, не могу даже сказать, насколько их очарование таилось в волшебстве ее голоса, в счастье от сознания того, что она здесь, рядом. И мы все ходили и ходили, тепло закутанные, в ночном холоде, по туманным, неописуемо размокшим дорогам, и казалось, кроме нас, здесь нет ни одной живой души, нет даже зверя в поле.

– Почему люди любят друг друга? – спросил я.

– А почему бы им не любить?

– Но почему я люблю вас? Почему ваш голос слаще всех голосов, ваше лицо милее всех лиц?

– А почему я люблю вас? – спросила она. – Все в вас люблю – и хорошее и плохое. Почему я люблю вашу угрюмость, вашу надменность? Да, и это. Сегодня я люблю даже капельки дождя на меху вашего пальто!..

Так мы говорили; и, наконец, промокшие, все еще счастливые и сияющие, хотя немного усталые, мы простились у садовой калитки. Мы бродили два часа, упиваясь этой удивительной безрассудной радостью, а мир вокруг – и прежде всего леди Оспри и ее домочадцы – крепко спал и видел во сне все, что угодно, только не Беатрису под дождем в ночи.

Она стояла в дверях, вся закутанная, и глаза ее сияли…

– Возвращайтесь, – прошептала она. – Я буду ждать вас.

Она замялась.

– Я люблю вас теперь, – добавила она, коснувшись отворота моего пальто, и потянулась губами к моим губам.

Я крепко обнял ее, и всего меня охватила дрожь.

– Боже! – воскликнул я. – И я должен уехать!

Она выскользнула из моих объятий и стояла, глядя на меня. Мгновение казалось, что мир полон фантастических возможностей.

– Да, уезжайте! – сказала она и исчезла, захлопнув дверь, оставив меня одного, и у меня было такое чувство, словно я упал из страны чудес в кромешную тьму ночи.

 

 

Экспедиция на остров Мордет стоит как‑то особняком в моей жизни, этот эпизод проникнут совсем иным духом. Она могла бы, наверно, послужить темой самостоятельной книги – о ней написан довольно объемистый официальный отчет, – но в этой моей повести она всего лишь эпизод, дополнительное приключение, и такое место я ему и отвожу.

Мерзкая погода, досада и нетерпение, вызванные невыносимой медлительностью и проволочками, морская болезнь, всевозможные лишения и унизительное сознание своей слабости – вот главное в моих воспоминаниях.

Всю дорогу туда я страдал от морской болезни. Почему, не знаю сам. Ни до этого, ни после у меня ни разу не было морской болезни, хотя, с тех пор как я стал кораблестроителем, я видывал достаточно скверную погоду. Но этот неуловимый запах гнилого картофеля действовал на меня убийственно. На обратном пути заболели все, все до единого, как только парусник вышел в море, – я убежден, что мы отравились куапом. А когда мы плыли туда, через день‑другой почти все освоились с качкой, я же из‑за духоты в каюте, грубой пищи, грязи и скученности все время испытывал если не настоящую морскую болезнь, то острое физическое недомогание. Судно кишело тараканами и другими паразитами, о которых не принято говорить. Пока мы не миновали Зеленый Мыс, мне постоянно было холодно, потом я изнывал от жары. Я был так занят мыслями о Беатрисе и так спешил поднять паруса на «Мод Мери», что не подумал о своем гардеробе, не захватил даже пальто. Боже, как мне его недоставало! Но это еще не все; я оказался взаперти вместе с двумя самыми нудными существами во всем христианском мире – Поллаком и капитаном. Поллак, который во время болезни страдал так шумно и громогласно, словно был на оперной сцене, а не в нашей крохотной каюте, вдруг стал невыносимо здоров и бодр, извлек внушительных размеров трубку, закурил табак, такой же белесый, как он сам, и всю дорогу только и делал, что курил или прочищал трубку.

– Есть только три вещи, которыми можно как следует прочистить трубку, – обычно говорил он, держа в руке скрученный листок бумаги. – Самое лучшее – это перо, второе – соломинка и третье – шпилька для волос. Никогда не видывал такого корабля. Здесь этого и в помине нет. В прошлый рейс я по крайней мере нашел шпильки и, представьте, нашел в капитанской каюте на полу. Прямо клад. Что?.. Вам лучше?

В ответ я только чертыхался.

– Ничего, скоро пройдет. Я малость подымлю. Не возражаете? Что?

– Сыграем‑ка в нап, – без конца приставал он ко мне. – Славная игра. Помогает забыться, а тогда на все наплевать.

Он часами сидел, раскачиваясь в такт движения судна, сосал трубку с белесым табаком и сверхглубокомысленно смотрел на капитана сонными голубыми глазами.

– Капитан – тонкая штучка, – снова и снова изрекал он после долгого размышления, – хочет знать, что мы затеяли. До смерти хочет знать.

Эта мысль, видимо, не давала покоя капитану. Кроме того, он старался произвести на меня впечатление настоящего джентльмена из хорошей семьи и хвастал тем, что ему не по душе англичане, английская литература, английская конституция и тому подобное. Море он изучал в румынском флоте, английский язык по учебнику и иногда все еще неправильно выговаривал слова; он был натурализованным англичанином и своими вечными нападками на все английское пробудил какой‑то несвойственный мне патриотизм. А тут еще Поллак принимался подзуживать его. Одному небу известно, как близок я был к убийству.

Пятьдесят три дня я плыл, запертый вместе с этими двумя людьми и робким, поразительно унылым помощником капитана, который по воскресеньям читал библию, а все остальное свободное время словно пребывал в летаргическом сне; пятьдесят три дня я прожил среди вони, вечно голодный – меня мутило при виде еды, – в холоде, сырости и темноте, и наш чересчур легко нагруженный парусник кренился, качался и вздрагивал. А тем временем в песочных часах дядюшкиной фортуны песок все сыпался и сыпался. Ужасно! У меня сохранилось лишь одно светлое воспоминание: пронизанное солнцем утро в Бискайском заливе, пенистые, сапфирово‑зеленые волны, летящая за нами следом птица, наши паруса, колыхавшиеся на фоне неба. Потом на нас опять обрушились дождь и ветер.

Не думайте, что это были обычные дни – я хочу сказать, дни нормальной длины, – отнюдь нет; то были гнетущие, невероятно длинные отрезки времени, и особенно томительны были нескончаемые ночи. Бывало, одолжив у кого‑нибудь зюйдвестку, час за часом шагаешь по уходящей из‑под ног палубе в ветреной, промозглой, брызгающейся и плюющейся темноте или сидишь в каюте, больной и мрачный, и смотришь на лица своих неизменных спутников при лампе, которая больше чадит, чем светит. Потом видишь, как Поллак поднимается вверх, вверх, вверх, после чего падает вниз, вниз, вниз, с потухшей трубкой во рту, в семьдесят седьмой раз приходя к глубокомысленному выводу, что капитан – тонкая штучка, – а тот не умолкает ни на минуту:

– Эта Англия не есть страна аристократическая, нет! Она есть прославившаяся буржуазия! Она плутократичная. В Англии нет аристократии со времен войны Роз. В остальной Европе, на восток от латинян, – да, в Англии – нет… Это все средний класс – ваша Англия. Куда ни посмотри, все средний класс. Пристойно! Все хорошее – это, по‑вашему, шокинг. Миссис Гранди! Все ограниченно, взвешено, своекорыстно. Поэтому ваше искусство такое ограниченное, и ваша беллетристика, и ваша философия, поэтому вы такие неартистичные. Вы гонитесь только за прибылью. Подавай вам доход! Чего же от вас ждать!..

Его слова сопровождались теми стремительными жестами, от которых мы, западные европейцы, уже отрешились, – он пожимал плечами, размахивал руками, выпячивал вперед подбородок, гримасничал и так вертел пальцами перед вашим носом, что хотелось ударить его по руке. И так изо дня в день; и я должен был сдерживать гнев, беречь силы до того времени, когда надо будет погрузить на судно куап – к величайшему изумлению этого человека. Я знал, что у него найдется тысяча возражений против всего, что мы собирались сделать. Он говорил словно под действием наркотиков. Слова так и сыпались у него с языка. При этом нельзя было не заметить, как его мучают обязанности капитана, его снедала ответственность, вечно тревожило состояние корабля, ему мерещились всяческие опасности. Стоило «Мод Мери» качнуться посильнее, как он выбегал из каюты, шумно добиваясь объяснений, его преследовал страх – все ли в порядке в трюме, не переместился ли балласт, нет ли незаметной угрожающей течи. А когда мы подошли к африканскому побережью, его ужас перед рифами и мелями стал заразительным.

– Я не знаю этого берега, – твердил он. – Я туда поплыл потому, что Гордон‑Нэсмит тоже плыл. А потом он не явился!