Маленькая девочка узнает о новом мире

 

Большое помещение, нельзя сказать, что комната, – нечто среднее между оранжереей и большой гостиной. Ни колонн, ни прямых углов. Над головой мягкие линии круглого свода. Прекрасные растения и фонтан в бассейне. Сквозь растения виднеются Городские Дороги. Старик лет ста десяти от роду, но красивый и хорошо сохранившийся, сидит в кресле. Хорошенькая девочка (лет восьми или девяти) лежит на кушетке и смотрит на какой‑то аппарат, на котором появляются картины. Он управляется простой ручкой. Какое‑то причудливое животное – может быть, обезьяна капуцин – играет мячом на ковре. На стуле валяется кукла в утрированном костюме той эпохи.

Девочка. Я люблю эти уроки истории.

Аппарат показывает Нижний Нью‑Йорк сверху – лекция с видами, снятыми с самолета.

Девочка. Какой смешной был Нью‑Йорк – весь торчком и весь в окнах!

Старик. В старину так и строили дома.

Девочка. Почему?

Старик. У них не было внутреннего освещения городов, как у нас. Вот им и приходилось поднимать свои дома к дневному свету – если такой бывал. У них не было хорошо смешанного и кондиционированного воздуха!

Он поворачивает ручку и показывает аналогичный вид Парижа или Берлина.

– Все жили наполовину на открытом воздухе. И везде были окна из гладкого, хрупкого стекла. Эпоха окон тянулась четыре столетия!

Аппарат показывает ряды окон – разбитых, треснувших, заплатанных и т п. Коротенькая фантазия на тему об окнах.

Старик. Им как будто и в голову не приходило, что внутренность домов можно освещать нашим собственным солнечным светом, не имея надобности поднимать дома в воздух так высоко.

Девочка. Как же люди не уставали ходить вверх и вниз по этим лестницам?

Старик. Они уставали и болели так называемыми простудами. Все простужались, кашляли и чихали, и глаза у них слезились.

Девочка. Что это значит – чихать?

Старик. Ну, ты знаешь. Апчхи!

Маленькая девочка приподнимается в восторге.

Девочка. Апчхи! Все говорили апчхи! Вот было забавно!

Старик. Не так забавно, как ты думаешь.

Девочка. И ты все это помнишь, прадедушка?

Старик. Кое‑что помню. Мы болели насморками и несварением желудка тоже

– от глупой и плохой еды. Жизнь была убогая. Никто никогда не был по‑настоящему здоров.

Девочка. Что ж, люди смеялись над этим?

Старик. По‑своему смеялись. Они это называли юмором. Нам требовалось очень много юмора. Я пережил страшные времена, дорогая моя. О, какие страшные!

Девочка. Ужас! Я не хочу ни видеть, ни слышать этого. Войны. Бродячая болезнь и все эти страшные годы. Это никогда больше не вернется, прадедушка? Никогда?

Старик. Не вернется, если прогресс не замрет.

Девочка. Теперь выдумывают все новые вещи, да? И делают жизнь все лучше и лучше?

Старик. Да… Более приятной и смелой… Я, пожалуй, старик, дорогая моя, но кое‑что мне представляется уж чересчур смелым. Это Межпланетное орудие, из которого они все стреляют да стреляют.

Девочка. А что это такое – Межпланетное орудие, прадедушка?

Старик. Это пушка, которую разряжают при помощи электричества, множество пушек одна в другой, и каждая выстреливает следующую. Я не совсем хорошо разбираюсь в этом. Но цилиндр, который выстреливается напоследок, летит так быстро, что – фюить! – отрывается прочь от земли.

Девочка (упоенно). Как! Прямо в небо? К звездам?

Старик. Может быть, они со временем доберутся и до звезд, но теперь они стреляют в луну.

Девочка. Значит, они стреляют цилиндрами в луну? Бедная луна!

Старик. Не совсем в нее. Они выстреливают цилиндр так, что он облетает вокруг луны и возвращается обратно; а в Тихом океане есть безопасное местечко, где он падает. Они стреляют все точней и точней. Они говорят, что могут указать место его падения с ошибкой не больше чем в двадцать миль и на том участке моря все приготовлено для него. Понимаешь?

Девочка. Но ведь это замечательно! А люди могут полететь в цилиндре? Смогу я полететь, когда вырасту? И увидеть другую сторону луны! И упасть обратно в море – плюх?!

Старик. О, людей они еще не посылали. Из‑за этого и шумит Теотокопулос.

Девочка. Тео‑котто…

Старик. Теотокопулос.

Девочка. Какое смешное имя!

Старик. Это греческое имя. Он потомок великого художника, которого звали Эль Греко. Теотокопулос – вот так.

Девочка. И ты говоришь, он недоволен?

Старик. О, это ничего!

Девочка. А не больно будет летать на луну?

Старик. Мы не знаем. Одни говорят: да, другие – нет. Они уже посылали мышей в круговой полет.

Девочка. Мышей в полет вокруг луны?

Старик. Они разбиваются, эти бедные зверьки! Они не знают, как держаться, когда начинаются толчки. Вероятно, этим и вызваны разговоры о том, чтобы послать человека. Он‑то сумеет держаться…

Девочка. Он должен быть очень храбрый, правда?.. Вот бы мне полететь вокруг луны!

Старик. Всему свое время, дитя мое. Не заняться ли тебе опять историей?

Девочка. Я рада, что не жила в старом мире. Я знаю, что Джон Кэбэл и его летчики почистили его хорошенько. А ты видел Джона Кэбэла, прадедушка?

Старик. Ты можешь увидеть его на своих картинках, дорогая.

Девочка. Но ведь ты видел его, когда он был жив, ты взаправду видел его?

Старик. Да. Я видел великого Джона Кэбэла своими глазами, когда был маленьким мальчиком. Худощавый смуглый старик с такими же белыми волосами, как у меня.

На экране на мгновение появляется Джон Кэбэл, каким мы его видели на совете в Басре.

Старик (добавляет). Он был дедушкой нашего Освальда Кэбэла, президента нашего Совета.

Девочка. Так же, как ты мой прадедушка?

Старик гладит девочку по голове.

На эту сцену наплывает следующий кадр, показывающий руку на столе. На руке легкая рукавица, а на рукавице нечто вроде диска – круглого жетона, на котором читаем: «Освальд Кэбэл, Председатель Совета Руководства».

Такие диски на запястьях или повыше локтя являются обычной принадлежностью костюмов этой эпохи.

 

НОВОЕ ПОКОЛЕНИЕ

 

Эта рука задерживается с минуту на экране. Пальцы ее барабанят по столу, напоминая манеру Джона Кэбэла в первой части фильма. Это наследственная привычка. Затем аппарат отступает, и мы видим Освальда Кэбэла в его кабинете в Управлении города Эвритауна.

Комната такого же стиля и архитектуры, как в предыдущей сцене. Нет ни окон, ни углов, но по какому‑то одушевленному фризу, по полосе стены над головой Кэбэла, проносятся призрачные облака и волны, колеблющиеся деревья, гроздья цветов и т п. Непрерывная беззвучная смена декоративных эффектов. На письменном столе перед Кэбэлом большой диск телевизора, телефон и Другие аппараты.

Освальд Кэбэл – более спокойное и более моложавое издание своего предка. Он темноволос, и волосы его, как у всех в новом мире, изящно причесаны. Костюм его сделан из белого шелкового материала с чуть заметной и простой вышивкой. Изящество и белизна его, и в особенности ширина в плечах, резко контрастируют с плотно облегавшим Джона Кэбэла костюмом летчика.

Кэбэл (говорит, обращаясь к невидимому собеседнику). Стало быть. Межпланетное орудие прошло все предварительные испытания, и теперь остается лишь отобрать желающих лететь!

Аппарат отступает, и мы видим, что Кэбэл не один. Он совещается с двумя инженерами. На них темные и простые костюмы, широкие в плечах, по моде того времени, – не кожаные рабочие костюмы и не что‑нибудь другое в этом роде. В век технического совершенства нет надобности в комбинезонах и в платье, не пропускающем жира. Один сидит на стуле новейшей формы. (Вся мебель металлическая.) Другой непринужденно опирается на стол.

Первый инженер. Тут‑то и начнутся неприятности!

Второй инженер. Обращаются тысячи молодых людей – юношей и девушек. Я и не представлял себе, что луна так заманчива!

Первый инженер. В сущности, орудие уже готово. Есть риск, но в пределах допустимого. И положение луны в ближайшие три‑четыре месяца гарантирует наилучшие условия для полета. Теперь надо только выбрать двоих.

Кэбэл. Ну?

Второй инженер. Будут затруднения. Этот Теотокопулос трезвонит об этом по радио.

Кэбэл. Он фантастический субъект.

Второй инженер. Да, но он будоражит публику. Нелегко будет отобрать этих молодых людей.

Первый инженер. Мы просмотрели тысячи предложений. Мы отвергли всех, кто не абсолютно здоров. И всех, у кого есть друзья, противящиеся полету. И теперь, сэр… Мы хотели бы, чтобы вы переговорили с двумя. Один – Раймонд Пасуорти с Генеральных заводов. Вы его знаете?

Кэбэл. Очень хорошо знаю. Его прадедушка знал моего.

Первый инженер. И его сын…

Второй инженер. Мы хотим, чтобы вы повидали его сына, сэр, – Мориса Пасуорти.

Кэбэл. Зачем?

Первый инженер. Он желает лететь.

Кэбэл. С кем?

Второй инженер. Мы думаем, что лучше всего было бы вам повидать его. Он здесь дожидается.

Кэбэл задумывается, затем приподнимает свою рукавицу и прикасается к одной точке ее. Раздается слабый музыкальный звук. Он говорит:

– Морис Пасуорти здесь?.. Да… Пришлите его ко мне.

Почти тотчас же в стене открывается филенка, и входит стройный, довольно легко одетый красивый молодой человек.

Кэбэл (встает и смотрит на него). Вы хотите поговорить со мной?

Оба инженера откланиваются и уходят.

Морис Пасуорти. Простите, сэр. Я пошел прямо к вам.

Кэбэл. Вы просите об одолжении?

Морис Пасуорти. Об очень большом одолжении. Я хочу быть одним из двух первых людей, которые увидят другую сторону луны.

Кэбэл. Это сопряжено с опасностью. Во всяком случае, с большими трудностями. Говорят, пятьдесят шансов из ста, что можно совсем не вернуться. И еще больше шансов вернуться калекой.

Морис Пасуорти. Поверьте, что я не боюсь этого, сэр.

Кэбэл. Очень многие молодые люди не боятся этого. Но почему вам нужно дать эту привилегию?

Морис Пасуорти. Понимаете, сэр, я сын вашего друга. Как будто считают… что вам не следует посылать двух незнакомых людей… – Он не доканчивает фразы.

Кэбэл. Продолжайте.

Морис Пасуорти. Мы много раз говорили об этом.

Кэбэл. Мы?

Морис Пасуорти. Вы пользуетесь таким влиянием в Новом Мире, в Великом Мире наших дней!

Кэбэл опирается на стол и задумывается. Он бросает на молодого человека проницательный взгляд. – Мы? – повторяет он.

Морис Пасуорти. Мы, двое. Это даже в большей степени ее идея, чем моя.

Кэбэл уже понял, что он сейчас услышит.

– Ее идея? Кто это она?

Морис Пасуорти. Человек, гораздо более близкий вам, чем я, сэр.

Кэбэл (спокойно). Говорите.

Морис Пасуорти. Мы уже три года вместе учимся, сэр.

Кэбэл (нетерпеливо). Да, но говорите.

Морис Пасуорти. Это ваша дочь, сэр, Кэтрин. Она говорит, что вы можете послать только свое собственное дитя.

Кэбэл (после паузы). Мне бы надо было это знать.

Морис Пасуорти. Видите ли, сэр…

Кэбэл. Вижу. Моя дочь… Забавно, что я всегда представлял ее себе только маленькой девочкой. И считал, что она в стороне от всего этого… Моя Кэтрин!

Морис Пасуорти. Ей восемнадцать лет.

Кэбэл. Зрелый возраст… Я немножко… захвачен врасплох. И вы вдвоем все это обдумали?

Морис Пасуорти. Это так просто, сэр!

Кэбэл. Да, это просто. Это правильно. Так и должно быть. Именно так! Всем этим прочим тысячам придется подождать своей очереди… Присядьте. Расскажите мне: как вы познакомились с моей Кэтрин?

Морис Пасуорти. Как только начали работать вместе. Это казалось таким естественным, сэр. Она такая прямая и бесхитростная…

Кэбэл и Морис Пасуорти вступают в беседу, и картина бледнеет. Кэбэл еще не освоился с тем, что услышал.

Кэбэл крупным планом. Прошло полчаса. Он уже не в своем кабинете. Он стоит в темной нише у изящно разрисованной узорами стены. Слышится негромкий чистый звук, и он смотрит на телефонный диск, у себя на рукавице. – Да… Кто это?.. Раймонд Пасуорти… Конечно…

Он ждет полсекунды. – Это Раймонд Пасуорти? Да. Я в течение получаса беседовал с вашим сыном. Да. Прекрасный юноша… Вы хотите переговорить со мной?.. К вашим услугам… Я повидаю свою дочь в Спортивном клубе. Он должен с ней там встретиться. Он сейчас только пошел к ней. Не пройдетесь ли вы со мной по Городским Дорогам и в погоду?.. Мы встретимся…

Сцена меняется – показана одна из воздушных Городских Дорог в ярко освещенном пещерном Эвритауне 2055 года.

Здесь мы впервые видим вблизи рядовых людей 2055 года, их костюмы, их манеры. Оборванных нет, и только один человек в чем‑то вроде рабочего костюма. Это садовник, он поливает какие‑то цветы. Общим характером костюмы напоминают эпоху Тюдоров, широко варьируя между простотой и нарядностью (см. Меморандум в начале книги). Некоторые молодые женщины одеты очень легко и просто, но другие более сознательно «костюмированы». Вид‑на также очень смелая и пышная архитектура этого полуподземного города, способы использования текучей воды, новые декоративные растения и кусты в цветах. В постоянном ярком свете и кондиционированном воздухе нового Эвритауна и в руках искусных садоводов растительность обрела новую мощь и прелесть. Проходят люди. Они собираются кучками и созерцают огромные просторы внизу.

По переднему плану этой сцены проходят Кэбэл и Пасуорти. Пасуорти – более изящное, складное, худощавое, нарядное и опрятное издание своего предка – Пасуорти первых сцен. Разговаривая с Кэбэлом, он делает несколько шагов на фоне движущейся панорамы города, затем оба останавливаются, опираются на парапет, за которым раскинулся город, и вступают в серьезный разговор.

Пасуорти. Я признаю реальность прогресса, достигнутого миром после того, как им стали управлять Летчики. Это был век чудес. Но не слишком ли у нас много прогресса? Я согласен, что мир, в котором мы живем, прекрасный мир. Немножко искусственный, но – наконец‑то! – превосходный. Торжество человеческой изобретательности и человеческой воли! Комфорт, красота, обеспеченность! Наш свет ярче солнечного, и никогда еще человечество не дышало таким дивным воздухом. Мы перехитрили природу. Зачем же нам так настойчиво стремиться дальше?

Кэбэл. Потому что стремление вперед – в природе человека. Самое неестественное в жизни – это удовлетворенность.

Пасуорти. Удовлетворенность! Удовлетворенность – это рай!

Кэбэл. А мы не в раю.

Пасуорти. Да. В самом деле. Раз сыновья восстают на своих отцов…

Кэбэл. А отцы слушаются своих дочерей. Мы оба отцы мятежных детей, а? Старая проблема, Пасуорти! Дитя, которое не бунтует, – пустое повторение. Что нам делать с нашими сыновьями и дочерьми? Отцы, вроде нас с вами, задавали себе этот вопрос еще в каменном веке.

Пасуорти. Но швырять их на луну!..

Кэбэл. Они сами туда хотят прыгнуть.

Пасуорти. Отчаянная молодежь! Зачем им это?

Кэбэл. Человечество – тугой материал. Если бы не молодые с их дерзостью, оно не далеко бы ушло.

Пасуорти. Каждый, пускающийся в такую экспедицию, должен погибнуть. Вы это знаете. Исчезнуть навсегда в этом замерзшем мире.

Кэбэл. Они летят не на луну; они летят вокруг луны.

Пасуорти. Это софистика.

Кэбэл. Они возвратятся.

Пасуорти. Если бы я мог в это поверить!

Кэбэл. Для нас обоих самое лучшее – верить в это.

Пасуорти. Почему нужно было выбрать для этого именно наших детей?

Кэбэл. Наука требует лучших.

Пасуорти. Но мой мальчик! Всегда он был своевольным чертенком. Вас я еще понимаю, Кэбэл. Вы правнук Джона Кэбэла, воздушного героя, который изменил лик мира. Эксперименты у вас в крови. Вы – и ваша дочь!.. Я… я нормальнее. Я не верю, чтобы мой мальчик когда‑нибудь сам додумался до этого. Но они сговорились. Они хотят лететь вместе.

Кэбэл. Они вернутся вместе. В этот раз не будет сделано попытки высадиться на луне.

Пасуорти. И когда же этот… этот великий эксперимент начнется? Сколько они еще пробудут с нами?

Кэбэл (не совсем искренно). Не знаю.

Пасуорти. Когда же?

Кэбэл. Когда Межпланетное орудие будет опять готово.

Пасуорти. Вы хотите сказать, что в этом году?

Кэбэл. Скоро.

Пасуорти. В старину бывало иначе. В ту пору отцы имели власть. Я бы сказал «нет», и это решило бы дело!

Кэбэл. Отцы говорили «нет» начиная с каменного века.

Пасуорти. И ничем нельзя спасти наших детей от этого безумия?

Кэбэл. А значило ли бы это спасти наших детей?

Пасуорти. Да, значило бы.

Кэбэл. Для чего?

Пасуорти (его прорвало). Дети рождаются для счастья! Молодые люди должны легко принимать жизнь! Есть что‑то отвратительное в этом заклании – именно заклании! Вы вспомните, сколько им лет!

Кэбэл. Неужели вы думаете, что у меня не такие же чувства, как у вас? Что я не люблю свою дочь?.. Сегодня урываю час только для того, чтобы повидать ее, посмотреть на нее, пока можно. И тем не менее я позволю ей лететь… когда настанет время.

Пасуорти. Где они сейчас?

Кэбэл. Она в Спортивном клубе в горах: тренируется. Ваш сын тоже там. Пойдемте со мной, и вы увидите их. Лицом к лицу с ними мы, может быть, почувствуем себя иначе, чем здесь. Во всяком случае, хорошо бы побыть с ними немного… На воздухе отлично. Хотите… вы не возражаете против того, чтобы вместе со мною выйти в погоду?

Пасуорти. Возражать? Я создан для открытого воздуха! Может быть, этот кондиционированный воздух с добавочным кислородом и прочим полезнее для нас, и свет здесь более постоянный и яркий – но мне дайте старинное небо, и ветер в степи, и снег, и дождь, быстрые перемены погоды, и сумерки! Я не люблю по‑настоящему этот человечий муравейник, в котором мы живем!

Кэбэл. Мы пойдем, поговорим с молодыми людьми.

Следующая сцена введена главным образом для того, чтобы дать внешний вид нового Эвритауна. На заднем плане старые, знакомые контуры холмов, и их легко узнать, но старый город под открытым небом исчез, уступив место нескольким террасам и наземным строениям. Перед нами непривычные архитектурные формы, травянистые скаты и чрезмерно правильные деревья. Все очень спокойно и красиво, это апофеоз Эвритауна. По небу летит несколько самолетов новой конструкции. Кэбэл и Пасуорти переоделись в более подходящие для открытого воздуха костюмы из ткани типа сукна; они в плащах‑крылатках. Небо покрыто тучами, то и дело начинается дождь, и в отличие от ровной атмосферы города солнечный свет пятнами пробегает по экрану. По широкому шоссе льется почти бесшумный поток обтекаемых автомобилей, появляющихся и скрывающихся в огромном входе, освещенном неизмеримо ярче, чем внешний мир.

Пасуорти (симулируя беззаботность). Вот мы и в погоде. Вернулись к природе. Ну, не лучше ли вам здесь?

Кэбэл. Если бы мне было здесь лучше, я поднял бы шум в нашем департаменте вентиляции! Но готов признаться, что время от времени я люблю переменчивость ветра и игру облаков.

Пасуорти. Каких только перемен не насмотрелись эти холмы за последние два столетия! Процветание. Война. Нужда. Эпидемия. Этот Новый Изумительный Мир. Вы только взгляните на него!

Кэбэл. И перемены, которые они видели, – пустяк по сравнению с теми, которые им еще предстоит увидеть.

Пасуорти. Эти древние холмы. Единственное, что узнали бы наши прадеды. Наверно, и они, в свой черед, будут сметены прочь.

Кэбэл. Все сметается прочь в свое время! За это браните природу, а не человека.

Пасуорти. Вон люди, живущие под открытым небом, играют в старинную игру

– в гольф. Хорошая игра. Я сам немножко увлекаюсь. А вы не играете?

Кэбэл. Нет. Зачем это мне?

Пасуорти. Когда играешь, можно не думать.

Кэбэл поднимает брови.

Пасуорти. Впрочем, сегодня и гольф не отвлек бы меня от моих дум. О! Я не могу забыть об этом! Наши дети! У меня сердце болит. Я это чувствую вот здесь… Мне неуютно в этом современном мире со всем его прогрессом! Я полагаю, что наш город чудесен и нужен, а деревня нарядней и милее, если хотите, чем в дни конкуренции и раздоров. На всем земном шаре не осталось, вероятно, ни одного куста терновника, ни одного болота, ни одной чащи. Так почему бы нам не остановиться на этом? Зачем нам идти вперед – и притом энергичнее, чем когда бы то ни было?

Кэбэл. Вы хотели бы навсегда прекратить всякое мышление и труд?

Пасуорти. Ну, не совсем так.

Кэбэл. Чего же вы хотите в таком случае? Немножко мышления, но не более того? Немножко работы, но не серьезной?

Пасуорти. Ну, умеренности. Идите вперед, если хотите, но полегоньку.

Кэбэл. Вы думаете, что я погоняю? Что люди моего склада погоняют?

Пасуорти. Если вам непременно надо знать правду, так да: вы погоняете, чертовски погоняете.

Кэбэл. Нет. Погоняет Природа. Она подгоняет и убивает. Она мать человеку и вместе с тем его неукротимый враг. Всех своих детей она рождает в борьбе и злобе. Прикрываясь пеленой изобилия и обеспеченности, она все еще строит козни. Сто лет тому назад она всячески старалась при помощи того, что находила в нас, направлять наши руки и сердца против ближнего и заставляла нас истреблять друг друга в войнах. Это она дополнила войну своим собственным посильным вкладом – эпидемией. Ну, мы выиграли это сражение. Люди уже забывают, с каким трудом далась победа. Теперь она хочет обратить против нас самые наши успехи, склонить нас к беспечности, сделать нас фантазерами, бездельниками и сибаритами – предать нас на другой манер. Сто лет тому назад люди вроде вас говорили, что война – это «не существенно», людям моего склада пришлось положить ей конец. А теперь вы говорите, что прогресс – это «не существенно». Жизнь не может быть лучше, чем она есть. Пусть новое поколение играет – расходует жизнь, данную ему… Целая планета гуляк, мчащаяся к гибели. Просто заключительный фестиваль перед мрачной бездной!

Зал Спортивного клуба. Это застекленная галерея, наполовину под открытым небом, и огромные окна ее сделаны из эластичного стекла. Снаружи видны крутые водяные горы, по которым спортсмены и спортсменки устремляются вниз с огромной скоростью. Не совсем ясно, что они делают. Кажется, будто они скользят на лыжах вниз по водопаду. Получается лишь смутное впечатление мелькающих людей, пенистой воды и каменного порога с водопадом. В галерее стоят несколько зрителей, молодые спортсмены и посетители приходят и уходят. Входят Кэбэл и Пасуорти. Они приближаются к одному из огромных окон. Там уже стоит какой‑то зритель. Он взволнованно следит за тем, что делается снаружи. Он прильнул к стеклу. Гибкое стекло поддается нажиму и дает искаженное изображение скалистого ландшафта. Когда зритель отдергивает руку, стекло выпрямляется.

Пасуорти. Здесь тоже каждый день кто‑нибудь бывает убит или ранен. Зачем гибнуть кому бы то ни было?

Кэбэл. Все делается для того, чтобы вовремя устранить неловких.

Пасуорти. Господи боже! Посмотрите вон на этого юношу…

Несколько зрителей подбегают к окнам.

Кэбэл. Ничего с ним не случилось.

Пасуорти. А вот и они!

Он обращает внимание Кабала на входную дверь. В двери показываются Кэтрин Кэбэл и Морис Пасуорти, они приближаются к Кэбэлу и Пасуорти.

Оба теперь в спортивных костюмах, очень легких, обрисовывающих их стройные молодые тела. Кэтрин Кэбэл немного ниже и тоньше Мориса, у нее хорошенькое, но решительное личико. Они не без робости подходят поздороваться с родителями. Морис останавливается. Кэтрин подходит к своему отцу, на мгновение заглядывает ему в глаза и, видимо, удовлетворенная тем, что она прочла в них, целует его. Он прижимает ее к себе и затем отпускает. Никто не проронил ни слова.

Пасуорти (стараясь легко смотреть на вещи). Ну, молодые люди, что вы делали?

Морис. Поупражнялись на стремнинах. Для другого времени не осталось.

Пасуорти. Сколько нынче убитых?

Морис. Ни одного. Один парень поскользнулся и сломал себе бедро, но о нем позаботились. Через недельку он будет здоров. Я чуть не налетел на него, когда он падал. А то и я бы растянулся!

Пасуорти. Неужели в жизни и без того недостаточно опасностей?

Морис. Дорогой мой отец, это нисколько не опасно для любого нормального существа. С той поры, как начался мир, жизнь всегда висит на волоске. Так уж оно устроено, и к этому все привыкли, и так оно обстоит и с нами.

Пасуорти. Это ваша философия, Кэбэл! Мой мальчик твердо заучил урок.

Кэбэл. Отнюдь не моя философия. Это философия нового мира.

Пауза.

Кэтрин не может дольше выносить состояние неизвестности: – Папа, мы полетим?

Кэбэл. Да, вы полетите.

Кэтрин. Это объявлено?

Кэбэл. Да.

Пасуорти (в ужасе). Это объявлено?

Кэбэл. Отчего бы нет?

Пасуорти. Но… мой сын!..

Кэбэл. Он совершеннолетний. Он пошел добровольно.

Пасуорти. Но я хочу сперва поговорить об этом! Я хочу поговорить. Зачем вы объявили так поспешно? Во всяком случае, времени поговорить достаточно!

Пауза. Вопрошающие взгляды скользят по лицам. Кэтрин и Морис смотрят друг на друга, затем на родителей.

Морис. Времени не так уж много, отец.

Кэтрин как будто хочет что‑то сказать, но воздерживается.

Пасуорти. Я думаю, до этого остается еще несколько месяцев.

Кэтрин. Остался ровно один месяц и три дня. И сейчас уже все готово.

Морис. Мы могли бы полететь хоть сегодня. Луна уже почти дошла до самого удобного для нас положения. Но решили выждать еще месяц. Для большей верности.

Пасуорти. Вы летите через четыре недели! Четыре недели! Я запрещаю это!

Кэбэл. Я думал…

Морис. Нет, уже все условлено.

Пасуорти. Теотокопулос прав. Этому не бывать. Это – сущее жертвоприношение. Морис, сын мой!

Кэбэл берет его под руку.

Кэбэл. У нас впереди еще месяц, даже больше того! Поговорим спокойно, Пасуорти. Остался еще месяц. Это удар для вас. Это был удар и для меня. Но, может быть, это менее страшно и более грандиозно, чем вам кажется. Подумайте день‑другой. Давайте пообедаем все вместе – через три дня встретимся и расскажем друг другу откровенно, что у каждого на уме!

Кэбэл (крупным планом с Пасуорти). Я не вернусь в город вместе с вами. Есть еще человек, с которым я должен поговорить. Это необходимо.

Пасуорти. Никто в этом так жизненно не заинтересован, как мы с вами.

Кэбэл. Не знаю. У нее свои права. Многие скажут, что ее право так же несомненно, как наше.

Пасуорти. Кто же это?

Кэбэл. Мать Кэтрин. Женщина, которая была моей женою… Разве вы не знали, что у меня была жена? Или вы думаете, что Кэтрин вышла вдруг из моей головы? Как Афина Паллада? У меня была жена, и она была в высшей степени женщина, и мы разошлись много лет назад.

Начинает темнеть; на небе рдеет послезакатное зарево. Терраса, обсаженная тиссами (новый вид тисса) и с видом на широкий ландшафт, вдали море. На фоне моря выступает огромное сооружение, похожее на тяжелую мортиру. Это межпланетное орудие. Это первый показ его. Оно чудовищем присело на земле, и все другие детали ландшафта кажутся перед ним крохотными. Легкая дымка тумана еще увеличивает его зловещие размеры.

Снижающийся самолет бросает тень на террасу.

Мельком показан Кэбэл, сходящий с самолета, на котором он прилетел сюда. Потом аппарат возвращается к террасе и ждет его.

Кэбэл входит и медленно направляется к перилам террасы. Он задумчиво смотрит на Межпланетное орудие, заложив руки за спину. Так он стоит несколько мгновений.

Он оборачивается, услышав шаги; входит Роуэна. Роуэна – потомок Роксаны, фаворитки Босса Эвритауна в 1970 году, так же, как Освальд Кэбэл

– потомок Джона Кэбэла. Она физически похожа на свой прототип – эту роль играет та же актриса; но в ней нет ни капли задорного нахрапа ее прабабки. Она лучше воспитана. Она одета гораздо изящнее, в ней нет дешевой пышности Роксаны, жестикуляция ее скромна.

Роуэна. Итак, мне наконец позволено увидеть вас снова!

Кэбэл. Вы быстро узнали новость, Роуэна!

Роуэна. Она разнеслась по всему миру.

Кэбэл. Уже?

Роуэна. Она носится в воздухе. Весь мир ни о чем другом и не говорит. Зачем вы нанесли мне такой удар? Наша дочь!..

Кэбэл. Я не виноват. Она сама решила лететь. Чего вы от меня хотите?

Роуэна. Вы чудовище! Вы и вам подобные – чудовища! Ваша наука и ваши новые порядки отняли у вас душу и на ее место поставили машины и теории. Хорошо, что я ушла от вас в свое время.

Кэбэл. И вы явились сюда – вы настаивали на свидании со мною только затем, чтобы сказать мне это теперь?

Роуэна. Не только это. Я запрещаю вам посылать нашу дочь в эту безумную экспедицию!

Кэбэл. Нашу дочь? Мою дочь! Вы оставили ее мне, когда ушли от меня. И она летит по своей воле.

Роуэна. Потому что вы отравили ее ум. Она, очевидно, из разряда новых женщин, как вы – из разряда новых мужчин. Вы думаете, я не люблю ее только потому, что вы никогда не позволяете мне ее видеть?

Кэбэл. Обычно вы живете на другой стороне земного шара. Охота за любовью…

Роуэна. Вы меня упрекаете! И все же я люблю ее. Кто заставил меня охотиться за любовью?.. Кэбэл, неужели в вас нет жалости? Неужели у вас нет воображения? Если я не могу запретить, что ж, тогда я умоляю. Представьте только себе ее тело – тело почти что ребенка – изломанным, раздавленным, замерзшим!

Кэбэл. И не подумаю! Не всегда хорошо слишком много думать о теле, Роуэна.

Роуэна. Вы жестокий, страшный человек. Что вы делаете с жизнью, Кэбэл?

Кэбэл. Вы мягкий, чувственный человек. Что вы делаете с жизнью?

Роуэна. Вы превращаете ее в сталь!

Кэбэл. Вы растранжириваете ее.

Роуэна. Кто заставил меня ее растранжиривать? Я уже много лет хочу встретиться с вами лицом к лицу и высказать вам это. Я не хотела уходить от вас. Но вы сделали жизнь слишком возвышенной и жесткой для меня!

Кэбэл. Я не хотел, чтобы вы ушли. Но вы сделали жизнь слишком рассеянной и неудобной для меня. Я любил вас, но любить вас – значило отдавать этому все время. У меня был труд.

Роуэна. Какой труд?

Кэбэл. Вечный труд борьбы с опасностями, смертью и вырождением человечества!

Роуэна. Фанатик! Где теперь опасность и смерть?

Кэбэл. В засаде повсюду.

Роуэна. Вы сами идете им навстречу!

Кэбэл. Я предпочитаю роль охотника роли дичи.

Роуэна. Но, если вы все время будете охотиться за опасностью и смертью, что останется для жизни?

Кэбэл. Мужество, приключения, труд – и все больше силы и величия.

Роуэна. По‑моему, нужнее любовь.

Кэбэл. За этим вы и ушли от меня. Бедная охотница за любовью! Моя любовь была недостаточно хороша, недостаточно лестна, недостаточно прилежна. Нашли ли вы хоть раз эту любовь ваших грез? Был ли у вас хоть один любовник, заставивший вас чувствовать себя так дивно, как вам хотелось? И мог ли это сделать хоть один любовник? Где бы вам ни попадалась любовь, вы хватали ее, как ребенок срывает цветок, и убивали ее!

Роуэна. Разве не все себя так ведут?

Кэбэл. Нет.

Роуэна. Я любила, как свойственно моей натуре. Пусть даже мне предстоит в конце концов состариться и умереть.

Кэбэл. Так дайте же и мне жить согласно моей натуре! Вам, может быть, нужна любовь, а мне нужны звезды.

Роуэна. Но и любовь! Когда‑то вам нужна была человеческая любовь, Кэбэл.

Кэбэл. Но мне больше нужна была моя работа.

Роуэна. Но разве наша девочка – не человек? Как я? Не имеет она разве права на свежесть жизни – на новизну жизни? Неужели ей надо начать там, где вы кончите? Предположим, в конце концов придет конец и любви – она будет разоблачена… Почему бы ей не испытать нескольких лет иллюзий и волнения?

Кэбэл. И кончить ничем? Отстать по милости вашей «любви»? Краситься? Имитировать молодость? Цепляться за страсть?

Роуэна. О, вы умеете жалить! Неизвестно еще, в чем пустота. Подчиняться импульсам или отрицать их? Эта девушка, говорю я вам, человек и должна прожить по‑человечески. Она женщина!

Кэбэл. Но не прежней породы, Роуэна! Не вашей породы. Не думаете ли вы, что все в человеческой жизни меняется – масштабы, сила и скорость, а люди остаются такими, какими они были всегда? Мы живем теперь в новом мире. Он увлекает нас к новым великим задачам. А с этой невеселой старой любовной сказкой, которую так часто рассказывали и разыгрывали, словно это самое главное в жизни, почти совсем покончено.

Роуэна. И вы думаете, что и она с ней покончила?

Кэбэл. Что вы знаете о нашей дочери? Что знаете вы, охотница за любовью, о творческом порыве, который может захватить женщину в такой же мере, как и мужчину? Она любила и любит, она нашла себе товарища, и они стремятся вперед вдвоем. Плечом к плечу. Почти забывая друг о друге в своем счастливом единстве. Она живет для бесконечного дерзания, как и он. И это умножение человеческих знаний и силы – вовеки…

Роуэна. Кэбэл, все мужчины – дураки, когда дело идет о женщинах. Все решительно. Вот ваша девочка. И ваше бесконечное дерзание! Вы думаете, что она новая женщина. Новых женщин не существует. Она улетает со своим возлюбленным. Ну, какая бы женщина не полетела – будь она старой породы или новой? Что может быть чудеснее!

Кэбэл. Так или иначе, она полетит!

Роуэна. Новый вид мужчины весьма напоминает мне старый вид осла. Но, скажите же, скажите мне, если мужчины посвятят себя этому вашему вечному дерзанию, что станется с женщинами?

Кэбэл. В такого рода дерзании пол ни при чем. Оно доступно вам так же, как и нам. Бросьте эту старинную половую романтику! Идите работать с нами.

Роуэна. Работать с вами?

Кэбэл. Почему Же нет? У вас есть голова и руки.

Роуэна. Вы хотите сказать, милый мой, работать на вас! Вот в вас и заговорил старой породы мужчина, предлагающий женщине быть его рабой. Когда дело касается женщин, чем этот новый вид мужчин отличается от старого?

Кэбэл. Почему на нас, а не вместе с нами?

Роуэна. Потому что у вас, мужчин, манера брать на себя руководство и все держать в своих руках.

Кэбэл. Отлично! Пусть будет на нас. И почему бы нет? Выбирать себе мужчину за то дело, которое он делает, и за его способности? Следовать за ним и быть его женщиной?

Роуэна. Нам, женщинам, помогать, утешать и лелеять, играть роль подручных до бесконечности?

Кэбэл. Раз вы так созданы, а как будто именно так вы и созданы, почему бы и нет?

Роуэна. Мы вовсе не так созданы!

Кэбэл. Если вы не созданы для знаний и власти, как мужчины, если вы не созданы и для того, чтобы служить знанию и власти, так для чего же вы наконец созданы? Если вы больше, чем охотница за любовью, за чем же вы, по вашему мнению, охотитесь?

Роуэна. О, об этом мы спорили пятнадцать лет назад.

Кэбэл. Пятнадцать лет! Этот спор начался еще до каменного века.

Роуэна. А окончится он… Когда он окончится?

Кэбэл. Для нас, Роуэна, никогда. Никогда еще для многих поколений. Вы идите своим путем, а я пойду своим.

Роуэна. И это ваше последнее слово мне, перед которой вы когда‑то преклоняли колени?

Кэбэл охвачен воспоминаниями прошлого, забытые чувства нахлынули на него. Он поворачивается к ней. Кажется, что он не в силах выразить того, что переживает; и он ничего не говорит.

Постепенно бледнеет кадр. Мужчина и женщина стоят друг против друга в сумеречной мгле; они утратили все иллюзии, которые когда‑либо питали в отношении друг друга, и все же смущены.

Снова Кэбэл в своем ярко освещенном кабинете. На нем все еще плащ, который он надевал из‑за плохой погоды; он садится у своего стола, вид у него усталый. Он поворачивается к аппарату, стоящему на столе.

– А теперь послушаем, что хочет сказать господин Теотокопулос по поводу всего этого. Время для него как раз подходящее!

Он нажимает кнопку.

– Я хочу видеть и слышать Теотокопулоса! Он теперь, наверное, говорит повсюду в зеркалах.

Сцена меняется: огромное открытое пространство, на котором большая толпа собралась перед исполинским экраном на верху лестницы.

Теотокопулос в группе друзей. Он уже не в комбинезоне скульптора. Он одет в нарядный, расшитый, яркий атласный костюм, поверх него наброшен плащ, которым он драматически размахивает. Он поднимается сбоку огромного экрана, перед которым фигуры его и его друзей кажутся совсем крохотными. Они посматривают на толпу, и их голоса тонут в общем говоре. Они проходят за исполинское зеркало, и в зеркале вдруг появляется Теотокопулос, сильно увеличенный, и голос его покрывает все другие звуки.

В толпе мелких фигурок возбужденное движение: он готовится заговорить.

Затем мы снова видим Кэбэла – он сидит в своем кабинете и приготовился слушать речь Теотокопулоса. В комнате царит тишина. Но вот слышится смутный шум, похожий на шум толпы, и диск телевизора затуманивается. Кэбэл регулирует аппарат, звук и картина становятся отчетливыми.

Диск телевизора подвигается вперед, так, что занимает почти весь экран. Снизу он обрамлен головой и плечами Кэбэла.

«Что это за Прогресс? Что толку в этом Прогрессе? Вперед и вперед. Мы требуем остановки, мы требуем отдыха! Цель жизни – спокойное житье…»

Кэбэл. Можно подумать, что цель жизни – бесконечно повторяться.

«Мы не хотим, чтобы жизнь приносилась в жертву эксперименту. Прогресс не жизнь: он должен быть только подготовкой к жизни».

Кэбэл встает, отходит на несколько шагов от диска и возвращается на место.

«Будем справедливы к людям, управляющим нами. Не будем неблагодарны. Они почистили мир. Они чудесно навели в нем чистоту. Достигнуты порядок и великолепие, знания растут. О боже, как растут!» (Смех.) Кэбэл (мрачно). Они, значит, смеются над этим.

«Но спешка и нажим продолжаются. Они для всех находят дело. Мы думали, что это будет Век Досуга. А что оказалось? Мы должны измерять и вычислять, мы должны собирать, сортировать и пересчитывать. Мы должны жертвовать собой. Мы должны жить для – как это называется? – для человеческого рода. Мы должны каждый день и весь день приносить себя в жертву этому неустанному распространению знаний и порядка. Мы завоевываем весь мир – и какой ценой? Больших и все больших жертв. И в конце концов они ведут нас назад, к последней жертве – к принесению в жертву человеческой жизни. Они вновь инсценируют древнегреческую трагедию, и отец приносит свою дочь в жертву богам мрака».

Кэбэл нетерпеливым движением гасит телевизор.

– И этот голос раздается по всему миру. Любопытно, как мир поймет это!

Он озирается по сторонам.

– Можно бы прекратить это. Нет. Пусть они выслушают его и поймут, как сумеют. Но хотел бы я сейчас находиться в каждой точке земли, слушать вместе с каждым слушателем. Как они его поймут?

 

МИРОВАЯ АУДИТОРИЯ

 

Дальше следует ряд сцен и мимолетных кадров, обрисовывающих огромный размах и одновременность мысли и споров в Новом Мире. Речь Теотокопулоса звучит почти без перерыва, если не считать случайных криков и возгласов, пока он наконец не умолкает. Он появляется в различных зеркалах и в различных обрамлениях, временами его слышно, но не видно. Но ясно показано, что один человек имеет возможность говорить всему миру, если только мир интересуется им и хочет слушать, и что на его слова могут быстро и одновременно реагировать во всех частях земного шара, где найдутся слушатели.

Прежде всего мы видим спины множества людей, обедающих вместе. Это дает нам мимолетное представление о модах 2055 года и характере столовой посуды. Они поглядывают на огромную раму, в которой говорит Теотокопулос,

– его видно и слышно. Слушают внимательно, но мало реагируют на его речь. Потом аппарат снимает край бассейна для плавания или край лужайки, на которой несколько молодых людей в спортивных костюмах аплодируют борцу, только что положившему противника на обе лопатки. Встает какой‑то мужчина, включает телевизор, и все слушают. Некоторые вполголоса обмениваются мнениями, которые явно разделились. Затем мы видим нескольких научных работников в какой‑то лаборатории. В телевизоре Теотокопулос, он все говорит. Один из слушающих произносит раздраженно: «Ах, прекратите эту дребедень!» Теотокопулоса выключают. Затем восточная молодая женщина, с веером, лениво растянувшись на тахте под окном, за которым видны пальмы, степенно слушает овальный телевизор, на котором Теотокопулос продолжает свою речь. Затем показан домик в горах, через застекленное окно видна сильная снежная метель. В домике двое рабочих в полярных костюмах; один лежит на койке, другой сидит у стола и слушает голос. Они выключают его: «Городским эта чушь, наверно, по вкусу. Что они знают о настоящем труде?»

Группа скульпторов в студии. Студия велика, но мало чем отличается от современной. В пластических искусствах больших перемен не произошло. На заднем плане телевизор. Один из скульпторов настраивает его, и опять виден и слышен Теотокопулос…

Первый скульптор. Слушайте! Слушайте!

Второй. Нет! Нет! (Он выключает телевизор.) Человек имеет право поступать с собой, как ему угодно!

Первый. Никогда! Это Межпланетное орудие надо уничтожить. И немедленно.

Третий. Эту музыку надо прекратить! Смотрите!

Он поднимает модель.

Все. Лестно для Теотокопулоса.

Четвертый. А это?

Поднимает уродливую карикатуру на Кэбэла. (Смех).

Вот речь Теотокопулоса, которую по кускам слушают в предыдущих сценах:

«Эти люди, столь любезно управляющие за нас миром, заявляют, что они дают нам волю поступать, как нам угодно; они утверждают, когда нужно и когда не нужно, что никогда еще не было такой свободы, как у нас сейчас. И в уплату за безграничную свободу, которой мы пользуемся, они просят нас игнорировать жесткую и страшную настойчивость их бесчеловечных изысканий. Но в самом ли деле мы обладаем такой свободой? Разве свободен человек, который не вправе возмущаться тем, что он видит и слышит? Мы хотим права остановить все это. Мы хотим права предотвратить все это. Кто позволил им использовать ресурсы нашего мира для того, чтобы терзать нас зрелищем своих жестоких и безумных авантюр? Кто позволил им нарушать даже покой наших звездных высей человеческими жертвоприношениями? В старину, как всем нам известно, счастье людей омрачено было густой черной тенью, и тень эта называлась религией. Вы слышали об этом. Пуританство и умерщвление плоти, бритые головы и искалеченный дух. Заповеди «делай то‑то, не делай того‑то» угнетали свободные сердца людей. Вы читали в истории об этой тирании духа. Эти старые религии с их жертвоприношениями и обетами – с их ужасным безбрачием, мрачными песнопениями, преследованиями и инквизициями – были достаточно плохи. Мы думали, что навсегда освободились от религий. Но действительно ли они исчезли или только приняли новые названия и надели новые маски? Я говорю вам, что эти их изыскания и наука не больше, не меньше, как дух самозаклания, вернувшийся на землю в новом образе. Не больше и не меньше. Это старый черный дух человеческой подчиненности, Юпитер, безжалостное чудовище, вернувшееся теперь, когда у нас свобода и изобилие, – древняя мрачная серьезность – суровое, ненужное служение. Что вернуло его? Зачем внушать молодежи чувство долга и требовать от нее жертв, дисциплины, самообуздания и труда? К чему все это теперь? Что это значит? Что это предвещает? Не заблуждайтесь! Рабство, которое они сегодня налагают на самих себя, они завтра наложат на весь мир. Неужели человек никогда не отдохнет, никогда не будет свободен? Наступит время, когда им опять понадобится пушечное мясо для их Межпланетных орудий, когда вас, в свой черед, заставят лететь на чуждые планеты и в страшные, гнусные места далеко за приветными звездами! Говорю вам: мы должны остановить эту бессмысленную тягу к немыслимым, бесчеловечным экспериментам, и остановить сейчас. Я говорю: конец этому Прогрессу! Положите конец такому Прогрессу! Мы довольны простой, чувственной, ограниченной, милой человеческой жизнью и другой не хотим. Между мрачным прошлым истории и неисповедимым будущим урвем нынешний день для жизни. Что для нас будущее? Дайте земле мир и не мешайте нам спокойно существовать!»

Фосфоресцирующая друза‑пустота глубоко в земле. Друзовидная пустота – это пещера в камне, в которой с незапамятных времен свободно кристаллизуются минералы. Беспорядочное нагромождение крупных темных и светлых кристаллов. Сбоку в эту массу врезывается конец огромного сверла и останавливается. Сверло отходит назад, и в пещеру влезают двое юношей и девушка в блестящих белых одеждах в обтяжку, с лампочками на лбу.

Первый молодой человек. Мы здесь в десяти милях от поверхности земли. И никаких расплавленных пород, вместо них эта Алладинова пещера!

Девушка. И драгоценные камни! Чего бы не отдала за них моя прабабушка!

Второй молодой человек. Любопытно бы знать, что делается наверху!

На груди у него, на месте кармана, маленький телевизор, и он поворачивает его, чтобы посмотреть. Остальные заглядывают через его плечо. Телевизор показывает Теотокопулоса, который кланяется и отворачивается. Звуковой эффект: гром аплодисментов.

Девушка. Это Теотокопулос. Он кончил. Но мы знаем, что он хотел сказать. Мы это уже слышали. Нет ли чего‑нибудь еще?

Первый молодой человек. Этот Теотокопулос – старый дурак.

Второй молодой человек. Милым деткам не надо больше никогда рисковать! Только играть картиночками и петь песенки!

Первый молодой человек. И придумывать новые, особенные способы целоваться‑миловаться.

Второй молодой человек. Но заметьте себе, что эта чушь взбудоражит немало лентяев в городах. Они ненавидят эти бесконечные искания и экспериментирование. Какое им до этого дело? У них это просто зависть. Это задевает их самолюбие. Сами они не хотят этим заниматься, но не выносят, когда кто‑нибудь другой принимается за это…

На сцене толпа, собравшаяся перед огромным центральным экраном, за которым говорил Теотокопулос. Толпа расходится, и мы видим теперь лица людей.

Один мужчина другому. Он прав. Межпланетное орудие – оскорбление всех человеческих инстинктов!

Женщина. Будь я этим Пасуорти, я бы убила Кэбэла!

Другой мужчина. Прямо тоска берет по доброму старому времени, когда была честная война и простая преданность чести и знамени. Подумаешь, Межпланетное орудие! Куда идет мир?

Женщина. Жаль, что я не жила в старое доброе время, до того, как нами завладела эта ужасная наука!

Три глубоких старца сидят в уютной, увитой виноградом беседке, пьют и беседуют. Они свежи и крепки. Их можно принять за худощавых благообразных джентльменов лет под шестьдесят. Как и у всех людей нового века, их густые волосы аккуратно причесаны, но искусственно посеребрены.

Первый старик. Нынче день моего рождения.

Второй старик. И сколько же вам?

Первый старик. Сто два.

Второй старик. А мне только девяносто восемь!

Третий старик. А мне сто девять!

Первый старик. Где бы мы находились сто лет тому назад?

Второй старик. В земле.

Первый старик. Или хуже того.

Третий старик (запевает). «Поднимем стаканов веселое бремя за старое доброе время!»

Хор. «За рот без зубов, ревматизм и подагру».

Соло. «Навеки избыли мы, слава Творцу, потемки, и спешку, и быта грязцу. Гнилую горячку, нефрит, диабет; слепых и глухих у нас больше нет!»

Хор. «За рот без зубов, ревматизм и подагру».

Третий старик. «То старцев обычный удел в старину!» (Чокаются и пьют.) Первый старик (после многозначительной паузы). А это за Теотокопулоса!

Детский сад 2055 года. Дети лепят из пластилина, рисуют на листах бумаги, строят из кубиков или гоняются друг за дружкой. В игре принимают участие сиамский или белый персидский котенок, или ручные рыжие белки.

Две женщины на переднем плане беседуют.

Первая женщина. В 1900 году из каждых шести детей один умирал на первом году жизни. Теперь смерть ребенка – редчайшее событие.

Вторая женщина. Неужели один из шести?

Первая женщина. Это была самая низкая смертность в мире. В Англии. А из каждой сотни рожавших женщин три были обречены на смерть. Подумайте только: каждый год умирали тысячи рожениц! А теперь смерть от родов – неслыханное дело. Но тогда это было естественно.

Огромная научно‑исследовательская лаборатория 2055 года. Ярус над ярусом, видны сотни работников, мужчин и женщин, большей частью в белых комбинезонах. Научная работа стала достоянием несчетного количества людей. Работают у микроскопов и за столами. То тут, то там вспыхивают снопы света. На переднем плане двое мужчин наблюдают какие‑то ярко освещенные шары и водоемы, в которых движутся неясные фигуры мелких рыбообразных созданий.

Внимание их отвлекает что‑то, находящееся вне кадра, входит женщина, несущая маленькую собачку с очень умной мордочкой.

Первый Научный Работник. Хэлло! Что это у вас?

Женщина. Это последнее слово генетики собаки. Эту работу начал в России Павлов лет сто двадцать назад. Посмотрите на эту милую крошку. Она только что не говорит. Она никогда не будет хворать! Она проживет до тридцати лет, здоровая и крепкая! И бегает она, как вихрь. Повиляй хвостиком, милая, и поблагодари Тетю Науку за ее благодеяния?

Кто‑то кричит другим работникам: «Собака наших дней! Идите, посмотрите!»

Работники с разных ярусов встают из‑за столов и спускаются смотреть собаку. Другие заняты своим делом и не обращают внимания. Около нового образчика собирается небольшая толпа.

Второй Научный Работник. Надо научить ее кусать Теотокопулоса!

Третий Научный Работник (с негодованием). О! Теотокопулос!

Женщина, Милый старый мир! Мы с вами работали бы, вероятно, в какой‑нибудь трущобе за четыре пенса в час. Вместо того, чтобы дружить с лучшей в мире собачкой! (Ласкает ее.) Верно? Верно?

Группа вокруг собачки.

Первый Научный Работник. Многие из нас только‑только умели бы читать, и мы были бы какими‑нибудь счетоводами или землекопами.

Второй Научный Работник. Или безработными.

Женщина. А теперь всегда есть что‑нибудь новое и интересное. О! Избавьте меня от этой естественной жизни человека!

Первый Научный Работник. А что это такое – естественная жизнь человека?

Второй Научный Работник. Вши и блохи. Бесконечные инфекции. В начале жизни круп, в конце – рак. Гнилые зубы к сорока годам. Злость и раздражительность… А эти дураки слушают Теотокопулоса. Им нужна Романтика! Им нужны прежние знамена. Война и все милые человеческие гадости. Они воображают, что мы роботы, а муштрованные солдаты старого времени не были ими. Им нужен Милый Старый Мир и чтобы кончилась эта гадкая Наука!..

 

БОРЬБА ЗА МЕЖПЛАНЕТНОЕ ОРУДИЕ

 

Сцена представляет собой холл перед столовой‑альковом, в которой должны обедать Кэбэл, Пасуорти, Кэтрин и Морис. Они обедают в половине пятого или в пять, ибо обед перенесен на те часы, когда обедали в семнадцатом веке, а второй завтрак исчез. Люди завтракают, обедают и ужинают, и притом в самые разнообразные часы, потому что теперь нет больше смены света и темноты, определяющей сутки.

Альков представляет собой нечто вроде застекленного балкона, выходящего на одну из больших Городских Дорог. Когда стеклянные окна закрываются, становится совершенно тихо. Когда их открывают, снизу доносятся звуки. На диване сидят рядышком Морис и Кэтрин, очень довольные друг другом. Они поглядывают вверх, точно видят что‑то сквозь прозрачный потолок; затем встают, когда в небольшой двери показывается Пасуорти.

Пасуорти. Итак, три дня, которые мы дали себе на размышление, прошли. Вы не передумали?

Морис. Мы не могли передумать, отец. Не создавай нам трудностей!

Пасуорти (обращаясь к Кэтрин). Где ваш отец?

Кэтрин. Он шел сюда со мной, но его вызвали от Мордена Митани, которому нужно было сообщить ему что‑то срочное.

Пасуорти. Морден Митани?

Кэтрин. Контролер Движения и Порядка. Отец остался подождать его, чтобы поговорить.

У Кэбэла. Кэбэл приветствует Мордена Митани – энергичного красивого мужчину в темном костюме.

Кэбэл. Я как раз шел обедать в Купол. Я уже опаздываю!

Морден Митани. В таком случае я не стану вас задерживать разговором. Я пройдусь с вами по Городским Дорогам к Куполу. Так будет лучше. Я хочу, чтобы вы кое‑что увидели и узнали.

Одна из Городских Дорог. Морден Митани и Кэбэл входят в кадр и останавливаются на удобном месте, на высоком мосту, с которого далеко внизу видна огромная арена.

Митани. Вот что я хотел показать вам!

Далеко внизу небольшая кучка людей собирается, образуя какую‑то процессию. Аппарат снимает их сверху. Они поют какую‑то мятежную песню.

Кэбэл. Что они делают? Это процессия? Довольно нестройная.

Митани. Это, как они это называют? Демонстрация. Беспорядки.

Кэбэл. Но в чем же дело?

Митани тянет его назад, за пилястру. На мост входят люди, чтобы посмотреть толпу внизу. Они не замечают Кэбэла и Митани.

Кэбэл и Митани крупным планом в конфиденциальной беседе.

Митани (вполголоса). Это результат речей Теотокопулоса. Ему нельзя было позволить говорить в зеркалах!

Кэбэл. Мир должен пользоваться свободой слова. От этого мы не сможем отступить. Люди должны мыслить самостоятельно.

Митани. Тогда миру придется опять завести полицию. Только для того, чтобы удерживать людей от слишком опрометчивых действий по случайному внушению.

Кэбэл. А что он может сделать?

Митани. Его принимают очень всерьез. Очень всерьез! Они хотят силой не допустить выстрела из Межпланетного орудия. Они толкуют – как это они выражаются? – о спасении жертв.

Кэбэл. Как же это так? Ведь жертвы летят добровольно.

Митани. Они все‑таки возражают!

Кэбэл. Так что, если возражают?

Митани. Они вмешиваются. Они организуют – как это называлось? – восстание. То, что происходит внизу, – это восстание!

Кэбэл. Против кого?

Митани. Против Совета.

Кэбэл. Восстание! Этого я не могу себе представить. В прошлом бывали восстания угнетенных классов, а теперь у нас нет угнетенных классов. Каждый выполняет свою долю работы, и каждый получает свою долю изобилия. Может ли человечество восстать против самого себя? Нет. То, что происходит внизу, – просто маленькое волнение. Чего может достигнуть этим Теотокопулос?

Митани. Он собирает большие толпы. По всему городу творится то же самое. У нас теперь нет ни полиции, ни войск, ни оружия, чтобы предотвращать общественные беспорядки. Мы думали, что с этим покончено навсегда. «Спасти жертвы от Кэбэла», – говорит он. Он выступает против вас: «Спасите жертвы от Кэбэла!»

Кэбэл. Разве одна из них не моя собственная дочь? Моя единственная дочь!

Митани. Он говорит, что это только свидетельствует о вашем бессердечии

– показывает, в какое чудовище наука может превратить человека. Он сравнивает вас с древними греками, отправлявшими своих детей к Минотавру.

Кэбэл. А если бы я отправил чужих детей, а свое дитя спас?

Митани. Ему бы вы все равно не угодили.

Кэбэл. В конце концов что он может сделать?

Митани. Межпланетное орудие стоит на берегу моря. Охраны при нем почти никакой. Уже пятьдесят лет как на нашей планете ничего не охраняют.

Кэбэл. Тогда вам придется организовать какую‑нибудь охрану. В конце концов у вас есть путевые рабочие и самолеты инспекции. Этого должно хватить. А если возникнут крупные волнения, разве у нас нет Умиротворяющего Газа?

Митани. Газа нет.

Кэбэл. Действительно нет?

Митани. По крайней мере, официально. В нем не было надобности. Мир был спокоен, потому что был доволен, а доволен он был потому, что у каждого было какое‑нибудь занятие. Не было оснований хранить этот газ. Он уже семьдесят лет как не применялся. Но теперь я хочу собрать Совет и получить санкцию на немедленное изготовление его и использование в случае надобности.

Кэбэл. Созовите Совет, но не задержит ли это вас?

Митани. Ну, я кое‑что предвидел. Я заказал некоторое его количество.

Кэбэл. Правильно. Мы это утвердим.

Митани. Через несколько часов его будет произведено по меньшей мере десять тонн, и наши самолеты будут готовы действовать. Но все‑таки на это нужно некоторое время. Быть может, несколько часов.

Кэбэл. О, этот старый Умиротворяющий Газ! Как не хочется вновь пускать его в ход! Но раз люди не хотят дать нам свободу распоряжаться космосом, нам придется применить его.

Митани. Стало быть, вы поддержите меня в моих действиях?

Кэбэл. Целиком! Но все это кажется мне невероятным. Восстание! Против исследований! Человечество ополчается на науку и предприимчивость! Хочет требовать остановки! Это каприз, Митани.

Митани. Это опасный каприз.

Кэбэл. Это нервный припадок – при мысли о том, чтобы сойти с нашей планеты и прыгнуть в космос. Но прежде всего нужно спасти орудие.

Митани. Это прежде всего!

Митани уходит, а Кэбэл приближается к аппарату.

Кэбэл (говорит сам с собой). Неужели наши темпы оказались слишком трудными для Человечества? Человечество! А что такое Человечество? Теотокопулос? Или милейший старик Пасуорти? Или Роуэна? Или я?

Альков‑столовая. Далеко внизу видны улицы. Обед подходит к концу. Кэбэл, Пасуорти, Кэтрин и Морис. Морис нажимает кнопку, и на стеклянном конвейере появляется блюдо с фруктами. Морис ставит блюдо на стол. Он и Кэтрин начинают есть. Пасуорти не ест. Он смотрит на молодых людей. Наконец он говорит.

Пасуорти. Разве жизнь недостаточно хороша для вас здесь? Здесь вы находитесь в надежном и прекрасном мире. Молодые влюбленные. Только что начавшие жить. И вы хотите уйти в этот ужас! Пусть это делает кто‑нибудь, кому жизнь надоела.

Кэтрин. Нам нужны молодые люди, здоровые, быстрые и находчивые. И мы подходящие молодые люди. Мы умеем наблюдать, мы можем вернуться и рассказать обо всем.

Пасуорти. Кэбэл! Я хочу задать вам один простой вопрос. Зачем вы позволяете вашей дочери мечтать об этом безумном полете на Луну?

Кэбэл (Он сидел молча, в задумчивости. Теперь смотрит на дочь и отвечает неторопливо). Потому что я люблю ее. Потому что я хочу, чтобы она жила как можно лучше. Тянуть жизнь до последней секунды – не значит жить как можно лучше. Чем ближе к кости, тем мясо вкуснее.

Кэтрин протягивает ему руку. Кэбэл берет руку Кэтрин.

Пасуорти. Я сломленный человек. Я не знаю, где честь, где бесчестье.

Кэбэл (к дочери). Дорогая моя, я люблю тебя – и у меня нет сомнений.

Морис. Сто лет назад все достойные называться людьми, не колеблясь, отдавали свою жизнь на войне. Когда я читаю об этих окопах…

Кэбэл. Нет! Лишь очень немногие отдавали свою жизнь на войне. Этих немногих побуждала какая‑нибудь трагическая благородная необходимость. Что же касается прочих, то они рисковали своей жизнью, – и это все, что предстоит вам обоим. Вам нужно сделать все возможное, чтобы вернуться целыми и невредимыми. И не вы одни подвергаетесь риску. Разве у нас нет людей, исследующих морские глубины, воспитывающих опасных зверей и дружащих с ними и со всевозможными другими опасностями, играющих гигантскими силами природы, балансирующих на краю озер из расплавленного металла?..

Пасуорти. Но все это для того, чтобы сделать мир безопасным для человека, надежным для счастья.

Кэбэл. Нет. Мир никогда не будет безопасен для человека – и не в безопасности счастье. У вас неправильный взгляд на вещи, Пасуорти. Наши отцы и деды упразднили старый порядок, потому что он убивал детей, потому что он губил людей, потому что он зря мучил людей, потому что он оскорблял человеческую гордость и достоинство, потому что он являл собой уродливую картину пустой растраты сил. Но это было только начало. В страдании нет ничего дурного, если человек страдает ради какой‑то цели. Наша резолюция не упразднила смерти или опасности. Она просто показала, ради чего стоит умирать и подвергаться опасности.

Неожиданно входит Морден Митани. Он в состоянии величайшего возбуждения. Кэбэл порывисто встает и с тревогой смотрит на него.

Митани. Кэбэл! Орудию грозит непосредственная опасность! Если мы хотим спасти его, нельзя терять ни минуты. События развиваются слишком стремительно. Теотокопулос уже двинулся с толпой народа. Он направляется к Межпланетному орудию. Они хотят уничтожить его. Они говорят, что оно символ вашей тирании.

Кэбэл. У них есть оружие?

Митани. Металлические брусья. Они могут порвать электрические провода. Они могут наделать непоправимых бед!

Кэбэл. Разве у нас нет никакого оружия? Нельзя ли из вашего Контроля Движения выделить отряд полиции?

Митани. Людей очень мало… У нас нет ничего, кроме Умиротворяющего Газа. А он не готов. Понадобится еще несколько часов. Мы можем созвать кой‑каких молодых людей. В течение некоторого времени мы должны сдерживать эту толпу – чего бы это ни стоило, – пока не будет готов Умиротворяющий Газ.

Пасуорти. (У окна). Смотрите!

Кэбэл и остальные подходят к окну. Пасуорти указывает вниз, на улицы. Внезапный звуковой эффект. Аппарат снимает от Пасуорти вниз. Толпа идет, распевая мятежную песню. Кэбэл и все, кто с ним, смотрят вниз.

Вбегает технический помощник и подходит к Митани. Он что‑то говорит, но его не слышно. Кэбэл жестом указывает на окно, которое Митани закрывает. Шум мгновенно прекращается.

Помощник. Это бунт! Это – возвращение варварства!

Кэбэл. Кто вы?

Помощник показывает опознавательный диск на своей рукавице. На диске надпись: «Уильям Джинз. Астрономическая служба – Межпланетное орудие».

Митани. Им придется идти пешком. Мы закрыли все воздушные пути. У них это отнимет час или больше. Даже у тех, кто уже выступил. И тогда еще они не сразу решатся.

Помощник. Нельзя дать разрушить орудие. Это огромное сооружение. Какая жалость, если они разобьют его! Когда проделаны все испытания! Когда все готово!

Морис. Когда все готово!

Его осеняет какая‑то мысль; он смотрит на Кэтрин. Кэтрин поняла его.

Пасуорти. А если они разнесут это проклятое орудие, честь спасена, и вам не надо лететь.

Морис. Отец! Отец?

Кэбэл. Они не разнесут это орудие.

Морис (Волнуясь, помощнику). А что, если выстрелить сейчас? Цилиндр попадет на Луну?

Помощник (поглядев на свои часы). Сейчас он не попадет и улетит в мировое пространство. Но… сейчас пять часов. Если выстрелить около семи…

Кэтрин. И… это возможно?

Помощник. Да.

Морис и Кэтрин смотрят друг на друга. Они понимают друг друга.

Кэтрин. В таком случае…

Морис. Мы летим сегодня.

Кэбэл. Почему бы и нет?

Помощник. Это вполне возможно.

Пасуорти (кричит). Я протестую!.. О, я не знаю, что сказать. Не улетайте! Не улетайте!

Морис. Если мы не полетим сейчас, мы, может быть, никогда не полетим. И всю жизнь будем чувствовать, что уклонились от долга, что жили напрасно… Ведь для этого главным образом мы существуем! Отец, мы должны лететь!

Туннель, выводящий из города. Картина: толпа идет к орудию.

Картина: толпа выходит из туннеля.

Группы людей выходят из города разными путями, собираются в одну толпу и движутся к орудию. (Эта толпа так же хорошо одета, как все в фильме. У нее нарядный и опрятный вид, прису