Натянутость и споры на обеде у сэра Басси

 

Сэр Басси и мистер Парэм не могли встречаться слишком часто – этому мешали долг мистера Парэма перед университетом и перед молодым поколением, а с другой стороны, и сэр Басси не всегда испытывал потребность в его обществе. Время шло, они стали лучше понимать друг друга – и пришлось признать, что очень на многое они смотрят по‑разному. Постепенно сэр Басси перестал ограничиваться междометиями в ответ на речи мистера Парэма о положении вещей в нашем мире и о жизни человеческой и начал делать весьма скептические замечания. А мистер Парэм, остро сознавая необходимость взять верх над сэром Басси и подчинить эту первобытно невежественную натуру целям разума, порою начинал доказывать свою точку зрения, быть может, немножко слишком безапелляционно и тоном чуточку излишне повелительным. И тогда сэр Басси на время как будто утрачивал симпатию к‑нему и, буркнув «Поди ты!», исчезал.

В этих случаях недели три, а то и месяц мистер Парэм вел жизнь самую скромную, не предавался неслыханным светским удовольствиям, а потом вдруг ни с того ни с сего сэру Басси вновь приходила охота получше узнать мнение мистера Парэма – и прогулки и путешествия возобновлялись.

Мистер Парэм возлагал на эту дружбу огромные надежды, но никогда не было в ней полного согласия. Он считал, что сэр Басси заводит знакомства неудачные, а порою достойные величайшего сожаления. У сэра Басси мистеру Парэму приходилось встречаться с людьми, которые возмущали и раздражали его безмерно. Он вступал с ними в споры и подчас бывал весьма язвителен. Тут можно было высказать сэру Басси много такого, что, пожалуй, нежелательно было бы говорить ему прямо.

Временами казалось, что сэр Басси нарочно приглашает людей, неприятных мистеру Парэму, – невоспитанных спорщиков, которые малограмотным языком отстаивали нелепейшие взгляды. Поистине, сэр Басси приглашал кого попало, без разбору. Гостями его бывали какие‑то несуразные американцы, высказывавшие не то чтобы идеи, а просто мыслишки о валюте и продаже в рассрочку, – темы поистине хуже всякой непристойности; американцы дурного сорта, придирчивые и напористые; или какие‑то скандинавские философы, или люди, только что глубоко разочаровавшиеся в России или глубоко ею восхищенные, и даже настоящие большевики – мистер Бернард Шоу – и хуже того, писатели‑самоучки, неприятнейшая порода – сумасбродные болтуны вроде Дж.Б.С. Холдейна[19], несущие самый невероятный вздор. Однажды здесь был один китаец, который, выслушав подробно и ясно изложенную мистером Парэмом британскую концепцию самоуправления и его взгляд на роль интеллигенции в обществе и государстве, сказал: «Я вижу, Англия, во всяком случае, еще тешится звуками мандолин», – одному господу богу ведомо, что он хотел этим сказать. Блеснув золотыми очками, он слегка кивнул мистеру Парэму, – стало быть, самому‑то ему казалось, что в словах этих есть какой‑то смысл. Сэр Басси очень ловко и незаметно сеял в подобном разношерстном сборище семена раздора и потом сидел, распустив губы, явно получая высокое умственное наслаждение, и слушал, как мистер Парэм порою хладнокровно, порою с жаром разбивал в пух и прах высказанные противниками вольные и невольные заблуждения, грубые ошибки и нелепости. «Поди ты!» – шептал он про себя.

Ни поддержки, ни верности последователя, ни послушного внимания ученика – одно это ничего не выражающее «поди ты!». Даже после самых блестящих речей. Не мудрено было пасть духом. И ни намека на то, что этому бьющему ключом роднику здравых убеждений и могучей мысли дано будет выразиться в форме периодического издания, как он по праву того заслуживает.

В конечном счете эти диспуты неблагоприятно сказывались на мистере Парэме. Ему всегда удавалось выходить из стычек победителем, ведь он набил руку на шести поколениях студентов; он доподлинно знал, в какую минуту на помощь логическим доводам призвать власть и отослать непокорного противника к учебникам, – это было ударом по самолюбию и действовало наверняка; но в глубине, в самой основе своей, мыслящее «я» мистера Парэма было чрезвычайно утонченно и нежно, – и от непрерывных столкновений с недоверчивыми слушателями, которые засыпали его все новыми вопросами, а то и прямо с ним спорили, на этой легко уязвимой ткани оставались болезненные рубцы и шрамы. Не то чтобы от этого хоть в малой мере пошатнулись его убеждения – по‑прежнему для него превыше всего были империя и ее предназначение – главенствовать в делах мира, исторический долг и судьба англичан, роль порядка и закона в мире, верность институтам и установлениям, – но бесконечные споры и возражения рождали в нем тревогу, он чувствовал, что этим выношенным, незыблемым истинам грозит нарастающее, всеобщее противодействие. Поведение американцев, особенно после войны, казалось, самым таинственным и неожиданным образом перестало соответствовать нашим привычным понятиям о мире. За столом сэра Басси они молчаливо, но с отвратительной недвусмысленностью давали понять, что эти его истины ныне смешны и старомодны.

Отступники! Во имя всего святого, есть ли у них что‑нибудь вернее и лучше? Во имя королевы Елизаветы, Шекспира и Уолтера Рейли[20], во имя «Мэйфлауэра»[21], Теннисона, адмирала Нельсона и королевы Виктории – есть ли у них что‑нибудь лучшее? А сейчас среди них, видимо, как зараза, распространяется заблуждение, будто они сами по себе, у них свой особый путь, своя новая, особая цель.

Итак, американцы – а их сто двадцать миллионов, и они владеют большей частью мировых запасов золота – совсем отбились от рук. Нет, той испытанной, хорошо разработанной системе, которую утверждал мистер Парэм, они не могли противопоставить никаких стоящих идей. Будь у них какая‑то определенная программа, он бы уж знал, как с ней справиться. Некий сумасброд из числа гостей сэра Басси вымолвил однажды:

– Всемирное государство.

Мистер Парэм улыбнулся и легонько махнул рукой.

– Дорогой мой, – промолвил мистер Парэм с бархатными переливами в голосе. И этого было достаточно.

– Лига наций, – произнес другой сумасброд.

– Разваливающийся памятник бедняге Вильсону, – сказал мистер Парэм.

И все время, хоть мистер Парэм держался так мужественно, душу его грызли сомнения. Уже не было прочной уверенности, что его идеи, как они ни справедливы, получат надлежащее понимание и поддержку на родине и за границей в час нового испытания. Они уже подверглись испытанию в 1914 году – быть может, сила их иссякла? Незаметно мистером Парэмом овладела та тревожная неуверенность, которую мы пытались описать в начале нашего рассказа. Сохранила ли история былую хватку? Возможно ли продолжать в том же духе? Мир переживает полосу нравственного и умственного распада; ослабли связи, очертания стали зыбки и неясны. Допустим, к примеру, в Европе разразится политический кризис, и в Вестминстере появится сильный человек, который выхватит меч Британии из ножен. Не порвутся ли узы, связующие империю воедино? Что, если доминионы телеграфируют: «Это не наша война. Объясните, в чем дело?» Они уже повели себя подобным образом, когда турки вернулись в Константинополь. В следующий раз они могут и совсем отступиться. Допустим, Свободное Ирландское государство у нас в тылу сочтет наш отважный поступок удобным случаем для недружелюбной выходки. Допустим, из Америки донесутся не братские приветствия и голоса завистливого сочувствия, как в 1914 году, а нечто вроде лязга ножей, оттачиваемых живодерами на бойне. Допустим, в нашей стране, где все еще не введена воинская повинность, выпущено будет королевское воззвание о наборе добровольцев, – и в ответ не последует прекрасная манифестация патриотических чувств, как в 1914 году (а как блистательно это было!), – на сей раз люди предпочтут задавать вопросы; Допустим, они спросят: «А нельзя ли это прекратить?» – или: «Стоит ли овчинка выделки?»

Левое крыло лейбористской партии всегда развивало коварную деятельность, подрывая силы нации, расшатывая доверие, разрушая в людях гордость мундиром защитника родины, готовность послужить ей, исполнить свой долг и умереть. Удивительно, как мы все это терпели! Допустим также, что дельцы будут вести себя еще хуже, чем в 1914 году.

Ибо мистер Парэм знал: тогда они вели себя дурно; они заключили сделку. Они вовсе не были такими патриотами, какими казались.

Один разговор после обеда в Карфекс‑хаусе укрепил эти смутные поначалу опасения. В то время сэр Басси уже увлекся психическими опытами, которые позже совершенно преобразили его отношения с мистером Парэмом. Но этот обед был всего лишь интерлюдией. Разговор вертелся вокруг будущей войны, возвращаясь к этой теме снова и снова. Обед был без дам, самым разговорчивым среди гостей оказался некий деятель из Женевы – сэр Уолтер Эттербери, видная фигура в секретариате Лиги наций, человек с виду скромный, но на деле весьма упрямый и самоуверенный. Кроме того, тут присутствовал некий американский банкир мистер Хэмп – пожилой, серолицый, в очках, с важным видом изрекавший самые странные вещи; был тут и Остин Кемелфорд, представитель химической промышленности, который участвовал вместе с сэром Басси во множестве разнообразнейших деловых предприятий и вместе с ним связан был с крупными операциями акционерного общества «Роумер, Стейнхарт, Крест и Кь». Именно при виде этого человека мистеру Парэму вспомнилось циничное поведение промышленников в 1914 году. Кемелфорд был высок, тощ и в совершенстве владел современной манерой изрекать самый несусветный вздор таким тоном, словно это – несомненные и общепризнанные факты. Был тут также молодой американец, питомец одного из новомодных западных университетов, где наравне с всемирной историей обучают торговле. По молодости лет он говорил немного, но слова его звучали внушительно.

Поначалу говорил почти один Эттербери, а остальные слушали его с явным одобрением. Затем вмешался мистер Парэм, нельзя же было не разъяснить, что оратор кое в чем заблуждается, – а он, несомненно, заблуждался. Разговор сделался более или менее общим, и из некоторых высказываний Кемелфорда и Хэмпа мистер Парэм со всей очевидностью понял, что промышленность и финансы становятся все более чужды основным принципам истории. А потом сэр Басси несколькими отрывочными и крайне враждебными замечаниями в адрес мистера Парэма окончательно загубил для него этот и без того неудачный вечер.

Сэр Уолтер, все еще витавший в женевских облаках идеализма, ничуть не сомневался, что все присутствующие жаждут навсегда изгнать войну из жизни человечества. Он, как видно, просто не представлял себе, что в столь просвещенном обществе кто‑либо может придерживаться иных взглядов. И, однако, странное дело, он понимал, что с каждым годом вероятность новых войн все больше возрастает. Он был полон тревоги и недоумения, да это и естественно: с отчаянием он обнаружил, что дорогая его сердцу Лига наций бессильна разогнать собирающиеся грозовые тучи. Он жаловался на английское правительство и на правительство французское, на школы и колледжи, на литературу, на вооружение и военных экспертов, на всеобщее, всемирное равнодушие к нарастающему напряжению, которое может повлечь за собой войну. Особенно его тревожило англо‑американское столкновение по вопросу о свободе морей. «Это очень скверно, такого давно не бывало». Он был точен и опирался на факты, как свойственно людям этого склада. Еще четыре‑пять лет назад от женевских деятелей никто не услышал бы подобных признаний в собственной несостоятельности, подобных горестных опасений.

Мистер Парэм внимательно слушал. Он всегда предпочитал получать сведения из надежных источников и совсем не хотел помешать откровенности сэра Уолтера – напротив, пусть выговорится всласть. Если бы еженедельник уже выходил, можно было бы попросить сэра Уолтера написать для него статейку‑другую. За обычный гонорар. А потом в коротенькой заметке от редакции высмеять эту пацифистскую чушь.

На этом обеде мистер Парэм прибег к сходной тактике. Некоторое время он вел себя как ученик, вопросы задавал чуть ли не почтительно, но потом переменил тон. Скромная пытливость уступила место насмешливому здравому смыслу. Теперь он не скрывал, что признания сэра Уолтера в бессилии Лиги наций доставляют ему, Парэму, истинное наслаждение. Он повторил две‑три фразы сэра Уолтера и снисходительно засмеялся, склонив голову набок.

– А чего же вы ждали? – сказал он. – Чего вы, собственно, ждали?

И в конце‑то концов, вопросил мистер Парэм, разве это так уж плохо? Очевидно, сумасбродные надежды на какой‑то всеобщий вечный мир, на какую‑то вселенскую Утопию, распространившиеся подобно эпидемии в 1918 году, были, как мы теперь понимаем, просто следствием усталости, за ними не стояла сильная воля. Французы, итальянцы – народы наиболее трезвые и практические – никогда этим мечтам не предавались. Мир в наше время, как и во все времена, покоится на вооруженном равновесии сил.

Сэр Уолтер пытался заспорить. А канадская граница?

– Не это главное, – сказал мистер Парэм с уверенностью, не допускавшей ни возражения, ни расспросов о том, а что же, в сущности, означают его слова.

– Ваше вооруженное равновесие медленно, но верно пожирает до последней капли богатства, которые приносит нам развитие промышленности, – сказал сэр Уолтер. – Военная мощь Франции в настоящее время огромна. В бюджете любой европейской страны расходы на вооружение растут год от году, и деятели вроде Муссолини, даже подписывая пакт Келлога, в грош его не ставят. Американцы и те вполне недвусмысленно оговариваются, что этот пакт, в сущности, не имеет значения. Они не станут за него драться. Не допустят, чтобы он подорвал доктрину Монро. Они подписывают этот пакт, но оговаривают для себя свободу действий и даже не думают прекращать гонку вооружений. Мир все больше приближается к позициям тринадцатого года.

– И что хуже всего, – продолжал сэр Уолтер, – труднее и труднее становится как‑то этому противодействовать. Меня берет отчаяние при мысли, как упорно и непрерывно мы катимся к войне. Ведь огромные военные приготовления не только мешают накоплению национальных богатств, не дают хоть немного поднять жизненный уровень, – они замедляют и умственный и нравственный прогресс. Патриотизм убивает свободу мысли. Франция перестала мыслить с девятнадцатого года, Италия связана по рукам и ногам, и во рту у нее кляп. Задолго до того, как начнется новая война, свободу слова во всех странах Европы задушит патриотическая цензура. Что нам с этим делать? И что тут можно сделать?

– Полагаю, что делать тут нечего, – сказал мистер Парэм. – И я ничуть об этом не сокрушаюсь. Вы разрешите мне говорить вполне откровенно, по‑мужски, как может говорить человек, который трезво смотрит на окружающий мир, на мир живых людей, – таких, каковы они есть? Скажу вам прямо, нам вовсе не нужен этот ваш пацифизм. Это пустые мечты. Сам ход мироздания против этого. Человек с оружием в руках остается хозяином в своем доме, пока не придет другой, сильнейший. Таков ход истории, милостивый государь. Так повелось испокон веков. Что такое ваша свобода слова? Просто возможность нести всякий вредный вздор и сеять смуту! Что до меня, я ни секунды не колебался бы в выборе между безответственной болтовней и интересами нации. Неужели вы можете всерьез сожалеть о возрождении порядка и дисциплины в странах, которые были на пути к полнейшей анархии?

И он припомнил один из тех поразительных фактов, которые способны самым закоренелым упрямцам открыть глаза на истинное положение вещей:

– В девятнадцатом году, когда моя племянница решила провести медовый месяц в Италии, у нее в поезде украли два саквояжа, а на обратном пути чемодан ее мужа, сданный в багаж, потерялся, и его так и не разыскали. Вот как там обстояло дело, пока Италию не взял в руки сильный человек.

– Нет, – продолжал мистер Парэм звучным и властным голосом, рассчитанным на то, чтобы удержать внимание слушателей теперь, когда он возвращается к основной и главной теме. – Факты я вижу так же хорошо, как и вы. Но отношусь к ним иначе. Мы вступаем в период вооружений еще более мощных, чем было перед мировой войной. Это бесспорно. Но определяются и основные направления грядущей битвы, определяются вполне логично и разумно. Они вытекают из природы вещей. Иных путей нет.

В лице и тоне мистера Парэма появилось что‑то почти доверительное. Он понизил голос и обеими руками чертил по скатерти линии границ. Сэр Уолтер смотрел на него во все глаза и страдальчески морщил лоб.

– Вот здесь, – сказал мистер Парэм, – в самом сердце Старого Света безмерно огромная, сильная, потенциально более могущественная, чем почти все страны мира, вместе взятые, – он на мгновение умолк, точно опасаясь, что его подслушают, и докончил: – лежит Россия. И не важно, кто правит в ней – царь или большевики. Россия – вот главная опасность, самый грозный враг. Она должна расти. У нее огромные пространства. Неисчерпаемые ресурсы. Она угрожает нам, как всегда, через Турцию, как всегда, через Афганистан, а теперь еще и через Китай. Это делается непроизвольно, иного пути у нее нет. Я ее не осуждаю. Но нам необходимо себя обезопасить. Как поступит Германия? Примкнет к Востоку? Примкнет к Западу? Кто может предсказать? Нация школяров, народ, привыкший подчиняться, спорные земли. Мы привлечем ее на свою сторону, если удастся, но положиться на нее я не могу. Совершенно ясно, что для всех прочих остается только одна политика. Мы должны опередить Россию; мы должны взять в кольцо опасность, зреющую на этих бескрайних равнинах, прежде чем она обрушится на нас. Как мы взяли в кольцо менее грозную опасность – Гогенцоллернов. Не упустить время. Здесь, на западе, мы обойдем ее с флангов при помощи нашей союзницы Франции и ее питомицы Польши; на востоке – при помощи союзной нам Японии. Мы доберемся до нее через Индию. Мы нацеливаем на нее клинок Афганистана. Из‑за нее мы удерживаем Гибралтар; из‑за нее не спускаем глаз с Константинополя. Америка втянута в эту борьбу вместе с нами, она неизбежно, волей‑неволей – наш союзник, ибо не может допустить, чтобы Россия через Китай нанесла ей удар на Тихом океане. Вот какова обстановка в мире, если смотреть широко и бесстрашно. Она чревата огромной опасностью? Да, это так. Трагична? Да, пожалуй. Но чревата также беспредельными возможностями для тех, кто исполнен преданности и отваги.

Мистер Парэм умолк. Когда стало ясно, что он умолк окончательно, сэр Басси пробормотал свое обычное: «Поди ты!» Сэр Уолтер раздавил щипцами орех и взял стакан портвейна.

– Вот до чего мы дошли, – сказал он со вздохом. – Если мистер?..

– Парэм, сэр.

– Если мистер Парэм повторит эту речь в любой столице от Парижа до Токио, к ней везде отнесутся весьма серьезно. Весьма серьезно. Вот до чего мы дошли через десять лет после перемирия.

Кемелфорд, который до сих пор слушал молча, теперь тоже решил высказаться.

– Вы совершенно правы, – сказал он. – Все эти наши правительства – как машины. С самого начала они были созданы для соперничества, для борьбы – и, как видно, не способны действовать ни в каком ином направлении. Они уготованы для войны и готовят войну. Это как охотничий инстинкт у балованной кошки. Сколько ее ни корми, она все равно ловит птиц. Уж так она устроена. И правительства так устроены. Пока вы их не уничтожите или не выведете из игры, они непременно будут воевать. Позвольте задать вам вопрос, сэр Уолтер: когда вы уезжали в Женеву, вы, вероятно, думали, что они будут держаться приличнее, чем оказалось? Много приличнее?

– Да, – согласился сэр Уолтер. – Признаться, я пережил немало разочарований, особенно за последние три‑четыре года.

– Мы живем в нелепом мире, полном противоречий, – продолжал Кемелфорд. – Он как яйцо с небьющейся скорлупой или как свихнувшаяся гусеница, которая наполовину превратилась в крылатую бабочку, а наполовину осталась ползучим насекомым. Мы не можем избавиться от своих правительств. Мы растем только местами и не в ту сторону. Некоторые формы деятельности становятся международными, космополитическими. Например, банки, – он обернулся к Хэмпу.

– Финансы после войны сделали огромные шаги в этом направлении, сэр, – отозвался Хэмп. – Огромные шаги, скажу, не преувеличивая. Да. Мы научились работать совместно. А до войны это нам и в голову не приходило. Однако не думайте, что мы, банкиры, воображаем, будто в наших силах остановить войну. Мы не так наивны. Не ждите этого от нас. Не слишком надейтесь на нас. Мы не в силах бороться с требованиями общества, и мы не можем бороться со злонамеренными политиками, которые подстрекают людей. А главное, мы не в силах бороться с печатью, с газетами. Пока ваши суверенные правительства могут превращать бумагу в деньги, им ничего не стоит сбросить нас со счетов. Не думайте, что мы – некая таинственная, незримая сила, тот денежный мешок, о котором болтают ваши салонные большевики. Мы, банкиры, таковы, какими сделали нас существующие условия, и ограничены этими условиями.

– Кто оказался в самом фантастическом положении, так это мы, – сказал Кемелфорд. – Мы – то есть мировая химическая промышленность, мои коллеги у нас и за границей. Счастлив заметить, что к их числу принадлежит теперь и сэр Басси.

На лице сэра Басси ничего не отразилось.

– Почему я называю наше положение фантастическим? – продолжал Кемелфорд. – Поясню на одном примере. Мы, различные отрасли нашей промышленности, – единственные, кто может производить ядовитый газ в количестве, потребном для современной войны. Практически в наши дни химические предприятия во всем мире настолько связаны между собой, что я по праву говорю «мы». Ну‑с, мы в той или иной мере осуществляем производство доброй сотни различных материалов, необходимых для ведения современной войны, и важнейший среди них – газ. Если суверенные государства, все еще самым нелепым образом разделяющие мир на части, затеют новую войну, они наверняка пожелают пустить в ход ядовитый газ, каких бы там соглашений на этот счет они прежде ни заключили. А мы, вся огромная сеть предприятий, заботимся о том, чтобы у них было вдоволь газа – хорошего, надежного газа по сходной цене, в любом количестве, сколько понадобится и даже с избытком. Мы снабжаем их сейчас, и, вероятно, если начнется война, мы по‑прежнему будем их снабжать – и ту и другую сторону. Пожалуй, пока идет война, мы несколько ослабим наши международные связи, но это будет лишь временная, вынужденная мера. Пока что мы не имеем возможности поступать иначе, нежели поступаем. Точно так же, как и вы, банкиры, мы таковы, какими нас сделали обстоятельства. Уж мыто отнюдь не суверенны. Мы ведь не правительства, облеченные властью объявлять войну или заключать мир. На правительства и военные министерства мы можем влиять лишь косвенным образом и в небольшой мере. Мы – просто торговцы, и не более того. Мы продаем газ точно так же, как другие продают армии мясо или капусту.

Но посмотрите, что получается. Я только на днях подсчитывал. Очень грубо, разумеется. Допустим, в следующей большой войне убито будет примерно пять миллионов человек, из них отравлено газом миллиона три, – это, по‑моему, очень скромный расчет, но я убежден, что следующая война будет война химическая, так вот, каждый отравленный газом уплатит нам в среднем (смотря по тому, к какой из стран – участниц войны – он принадлежит) от четырех до тринадцати пенсов за производство, хранение и доставку газа, который придется на его долю. Разумеется, это подсчет лишь приблизительный. Если потери будут больше, каждому человеку, понятно, газ обойдется дешевле. Но каждый из этих будущих газованных (если позволено употребить такое слово) год за годом платит нам сумму, близкую к этой, в виде налогов, а международная химическая промышленность заботится о том, чтобы продукции хватило и на его долю. У нас своего рода газовый клуб. Вроде клуба фантазеров. Разыгрывается лотерея – будущая мировая война. На ваш билет выпала мучительная смерть, на ваш – продырявленное легкое и нищета, а вы, счастливчик, вытащили пустышку! По ней не получишь ничего хорошего, но и никаких мучений. По‑моему, это – чистейшее безумие, но все остальные полагают, что это в порядке вещей: так кто же мы такие, чтобы бросать вызов инстинктам и установлениям человечества?

Мистер Парэм промолчал, поигрывая щипцами для орехов. Что за мерзкий циник этот Кемелфорд! Даже смерть на поле брани он готов осквернить своим недостойным языком. «Газованные»!

– Клуб газованных – это лишь ничтожная капля в море наших нынешних несообразностей, – продолжал Кемелфорд. – В любой стране у любого из этих проклятых военных министерств есть своя военная тайна. Ох уж эти тайны! Сколько суматохи! Сколько предосторожностей!. Наша английская публика – я имею в виду публику на военного министерства – обладает газом, великолепным газом на букву «Л». Это любимое детище генерала Джерсона. Его единственное детище. Гнуснейшая мерзость. Сперва измучит вас, а потом прикончит. Генерал от него в восторге. Для производства этого вещества нужны кое‑какие редкие земли и минералы, которые добываются у нас в Кэйме, графство Корнуол. Вы слыхали о наших новых тамошних заводах? Великолепные заводы, ничего не скажешь. Кое‑кто из наших молодых химиков делает чудеса. Мы получили целую серию соединений, которые можно использовать в самых прекрасных целях. И в какой‑то мере они уже используются. Но, на беду, из определенной части нашей продукции вы можете получить также и удушливый газ. Или они могут получить – и нам приходится делать вид, будто мы не понимаем, зачем им нужна эта самая продукция. Это, видите ли, засекречено. Весьма важная военная тайна. Промышленность и наука хранят подобные секреты для полдюжины правительств… Какое ребячество! Какое безумие!

Мистер Парэм тихонько покачал головой, как человек, которому лучше известна истина.

– Правильно ли я вас понял? – осторожно заговорил Хэмп. – Стало быть, вам известно, что у англичан есть новый газ?.. До меня доходили слухи…

Он умолк, ожидая ответа.

– Кое‑что мы не можем не знать. Мы должны выжидать и делать вид, будто мы ничего не знаем и не замечаем, а между тем ваши шпионы и эксперты – и наши тоже – шныряют вокруг и во все суют свой нос, стараясь превратить чистую науку в чистое жульничество… Игра в шпионов и игра в химию… Так продолжаться не может. И все же это продолжается. Таково положение дел. Вот до чего мы дошли, а все потому, что все государства во всем мире во что бы то ни стало хотят оставаться суверенными и независимыми. Что мы тут можем поделать? Вы говорите: ничего поделать нельзя. Я в этом не уверен. Мы можем прекратить поставки этого знаменитого британского газа; мы можем прекратить продажу кое‑каких мощных взрывчатых веществ и Других материалов, которыми и вы и немцы дорожите как величайшей военной тайной. Придется выдержать небольшую стычку кое с кем из наших же коллег. Но, я думаю, мы сейчас можем на это пойти… Допустим, мы сделаем такую попытку. Многое ли от этого изменится? Допустим, у них хватит дерзости посадить нас за решетку. Рядовой болван будет против нас.

– Рядовой болван! – возмутился мистер Парэм. – Вы хотите сказать, сэр, что против вас будет весь накопленный человечеством опыт. Чем можно заменить правительства, на которые вы так нападаете? Ведь что защищают правительства? Жизнь рядового человека и человеческую мысль. А вы – простите, если я ставлю вас в неловкое положение, – что защищаете вы? Что вам угодно – уничтожить правительство? Учредить какое‑нибудь необычайное сверхправительство, тайное общество, вроде масонов из банкиров и ученых, которое будет править миром?

– Вот именно, и ученых! Банкиров и ученых! Мы тоже по‑своему стараемся быть учеными! – заявил Хэмп и, широко улыбаясь в поисках сочувствия, поглядел сквозь очки на сэра Басси.

– Я бы поискал нового способа управлять жизнью людей, – ответил Парэму Кемелфорд. – Мне думается, рано или поздно нам придется испробовать что‑нибудь в этом роде. Мне думается, всем должна руководить наука.

– Иначе говоря, измена и новый Интернационал, – вспыхнул мистер Парэм. – Даже зависть пролетариата не будет вам поддержкой!

– А почему бы и нет? – пробормотал сэр Басси.

– А что же вы, избранные, будете делать с «рядовым болваном», который, в сущности, и есть человечество?

– Его можно воспитать, с тем чтобы он вас поддерживал, – заметил Эттербери. – Он всегда очень послушен, если взять его в руки смолоду.

– Надо начать все сначала, – сказал Кемелфорд. – Устроить мир по‑новому. Это не так уж невероятно. Современная политическая наука еще не вышла из пеленок. Она примерно на столетие моложе химии или, скажем, биологии. Я думаю, прежде всего нам нужна новая система воспитания, совсем в ином духе, чем теперешняя. Выкиньте на свалку хотя бы эту вашу ядовитую историю, особую для каждой нации, и во имя очистки умов объясните людям, как прекрасно может жить человечество в нашем мире.

Сэр Басси одобрительно кивнул. Мистера Парэма этот кивок несколько рассердил, но он не дал себе воли.

– К несчастью, – сказал он, – начинать сначала поздновато. Дни сотворения мира давно миновали, и теперь у нас самые обыкновенные будни.

Он был доволен собой. Недурно сказано, в самую точку.

– А у вас очень убедительно получилось насчет клуба газованных, – в наступившем молчании обратился сэр Уолтер к Кемелфорду. – Я мог бы использовать этот образ в своей лекции, которую читал неделю тому назад.

Молодой американец, до сих пор не принимавший участия в беседе, наконец решился вставить слово:

– Мне кажется, вы, европейцы, склонны, если можно так выразиться, недооценивать общественные настроения, которыми продиктован пакт Келлога. Может быть, он и кажется бесплодным, сейчас трудно судить, – но, поверьте, от него есть толк. Это совершенно очевидно, хотя пока и не доказано. Да и кроме пакта Келлога, Америка вам еще многое предложит в этом роде.

Он покраснел во время своей речи, но ясно было, что это не пустые слова.

– Я с вами согласен, – сказал сэр Уолтер. – В Америке все еще очень сильно стремление к всеобщему миру, а в менее определенной форме оно существует в любой стране. Но оно не находит организованного выражения и не дает конкретных результатов. Оно остается в области чувств. Оно не переходит в прямое действие. И это тревожит меня все сильней. Необходима грандиозная перестройка идей, только после этого мы сможем придать стремлению к миру подлинную действенность.

Пощипывая кисть винограда, мистер Парэм равнодушно кивнул в знак согласия.

А затем, показалось ему, все заговорили, намеренно позабыв то, что было сказано им, Парэмом. Вернее, намеренно не обращая внимания на бесспорную справедливость того, что было им сказано Выглядело это не так, словно он и не говорил ничего, но и не так, словно сказанное требовало ответа, а так, будто на стол был положен некий образчик, который при желании можно осмотреть.

В конце обильных и разнообразных обедов у сэра Басси мистер Парэм нередко испытывал резкие перемены настроения. Только что он был тверд, уверен в себе и смело и отчетливо высказывал свои мысли, а через минуту лицо его заливала краска и сознание захлестывали волны подозрений и гнева. Вот и теперь, пока он прислушивался к беседе – а некоторое время он только молча слушал, – в душе его вдруг всколыхнулось ощущение, которое в последнее время мучило его все чаще: что наш мир с какой‑то ленивой злобой отворачивается от всего, что было в жизни разумного, прекрасного и долговечного. Проще говоря, эти люди открыто, нимало не стесняясь, вступали в заговор против подчинения и патриотизма, против верности, дисциплины и всех с великим трудом построенных основ управления государством, – и все это во имя какого‑то фантастического международного сообщества, какой‑то выдуманной космополитической организации финансистов и промышленников. Они говорили вещи ничуть не менее возмутительные, чем те, за которые мы с треском выставляем чересчур словоохотливых большевиков обратно в их любимую Россию. И они не опомнились даже после того, как он ясно и понятно разъяснил политическую обстановку. Так стоит ли еще с ними разговаривать?

Но не может же он допустить, чтобы эта вредная болтовня продолжалась, не встречая отпора! Ведь тут сидит сэр Басси и упивается каждым словом!

А они говорили, говорили…

– Когда я впервые отправился в Женеву, – сказал сэр Уолтер, – я не представлял себе, как мало там можно повлиять на основы современного мышления. Я не знал, как решительно сопротивляется ныне существующий патриотизм росткам интернационального сознания. Мне казалось, эти чувства могут постепенно уступить место соревнованию в великодушии: кто лучше послужит человечеству? Но пока мы в Женеве пытаемся установить вечный мир на земле, каждый учитель и каждый кадетский корпус в Англии, каждая школа во Франции воспитывают новое поколение так, что сводят на нет наши усилия; они делают все возможное, чтобы вернуть юные и великодушные умы назад, к разбитым вдребезги заблуждениям патриотизма военного времени… И, как видно, во всем мире происходит то же самое.

Молодой американец, робея в присутствии старших, только и осмелился промычать что‑то в знак протеста, словно спящий, которого потревожили, но не разбудили. Этим он давал понять, что к его родине сказанное не относится.

– Итак, – произнес мистер Парэм, изображая на лице улыбку, но против воли его левая ноздря ехидно подергивалась, – ради этой вашей новой, грядущей цивилизации вы для начала закрыли бы наши школы?

– Он хочет изменить их, – поправил сэр Басси.

– Стало быть, надо выбросить на свалку школы, колледжи, церкви, университеты, армию и флот, национальные флаги и честь и начать строить золотой век на пустом месте, – съязвил мистер Парэм.

– А почему бы и нет? – спросил сэр Басси, и в голосе его вдруг прозвучала угроза.

– Вот именно, – сказал Хэмп с таким многозначительным видом, словно его пустяковое замечание открывает собою новую эру (секретом этой многозначительности владеют одни лишь американцы). – А почему бы и нет? Очень многие из нас не решаются сказать эти вслух. Сэр Басси, этими словами вы определили самую суть дела. А почему бы и нет?

И оратор обвел присутствующих пристальным взглядом серых глаз, казавшихся огромными за стеклами очков; на его щеках проступил румянец.

– Выбросили же мы на свалку лошадей и кареты, выбрасываем сейчас угольные камины и газовые рожки, мы покончили с последними деревянными кораблями, мы научились видеть и слышать то, что происходит на другом полушарии, научились делать тысячи вещей – тысячи чудес, сказал бы я, – которые сто лет назад были немыслимы. А что, если и государственные границы тоже устарели? Что, если рамки национальной культуры и национального государства стали тесны? Почему мы должны сохранять школы и университеты, которые служили целям наших прадедов, и систему управления, которая была последним словом государственного устройства полтораста лет тому назад?

– Потому, я полагаю, – произнес мистер Парэм, обращаясь к вазе с цветами, стоящей перед ним на столе, так как больше никто его не слушал, – потому, я полагаю, что отношения между людьми не имеют ничего общего с механическими операциями.

– Не вижу причины, почему бы в области психологии не могло быть изобретений точно так же, как в области химии и физики, – заметил Кемелфорд.

– Ваш всеобщий мир, если разобраться, – это вызов самым незыблемым установлениям человечества, – сказал мистер Парэм. – Установлениям древним, выдержавшим испытание временем. Установлениям, которые сделали человека тем, что он есть. Вот вам и причина.

– Установления человечества, – со спокойной уверенностью возразил Кемелфорд, – ровным счетом так же незыблемы, как пара штанов, и не более того. Если мир вырастает из этих штанов и они становятся неудобны, нужно добыть другие – и ничто существенное в человеке от этого не исчезнет. Смею вас уверить, что сейчас именно к этому идет. Человек все больше освобождается от представления, будто его штаны – это и есть он сам. Если наши правители и учителя не попытаются выбросить старое тряпье, тем хуже для них. В конечном счете будет хуже. Хотя в ближайшее время, как, по‑видимому, думает сэр Уолтер, туго придется нам. Но в конечном счете мы должны будем обзавестись новой системой управления и новыми учителями для наших сыновей, как бы это ни было трудно и хлопотно, какою бы длительной и кровавой ни была эпоха перемен.

– Нешуточное дело, – сказал мистер Хэмп.

– Тем привлекательней оно должно быть для гражданина страны, занятой нешуточными делами, – сказал Кемелфорд.

– И кой черт нам так уж бояться выкидывать старье на свалку? – вмешался сэр Басси. – Если школы приносят вред и внушают детям устарелые понятия, которые порождают войну, почему бы от этих школ не избавиться? Выкинуть на свалку наших отживших учителей. И мы заведем совсем новую школу, да еще какую!

– А университеты? – немного повысив тон, иронически спросил мистер Парэм.

Сэр Басси повернулся и хмуро поглядел на него.

– Парэм, – медленно произнес он, – вы ужасно довольны тем, как сейчас обстоят дела в мире. А я не доволен. Вы боитесь, как бы что‑нибудь не изменилось. Вам очень хочется, чтоб мир оставался таким, как он есть. Иначе вам пришлось бы чему‑нибудь научиться и бросить все эти старые фокусы. Да, да, знаю я вас. Больше у вас ничего нет за душой. Вы боитесь, что настанет время, когда за все нынешние великие ценности никто гроша ломаного не даст. Вашему Наполеону мерещилось, что у него особая судьба, а старик Ришелье воображал, будто ведет неслыханно мудрую и передовую внешнюю политику, а придет время, и для разумного человека это будет все равно что (он шарил в уме, подыскивая подходящий образ, и наконец нашел)… все равно что рассуждения какого‑нибудь кролика, который жил при королеве Елизавете.

Это была такая неприкрытая атака, таким рассчитанным оскорблением прозвучал намек на ученые труды мистера Парэма, посвященные кардиналу Ришелье, что почтенный джентльмен растерялся и не мог вымолвить ни слова.

– Поди ты! – продолжал сэр Басси. – Да когда я слышу такие разговоры, мне одно приходит на ум: что эта самая традиция – просто‑напросто вежливое наименование всякого гнилья. В природе все правильно устроено: одно умирает, другое рождается. А с человеческими установлениями без этого уж вовсе нельзя. Как жить, если не выкидывать и не уничтожать старье? Как наведешь в городе чистоту, если не сжигать мусор? Что, в сущности, такое эта ваша история? Попросту всякие остатки от вчерашнего дня. Яичная скорлупа и пустые жестянки.

– Вот это мысль! – сказал Хэмп и с уважением посмотрел через роговые очки на сэра Басси. – Господа, – продолжал он, и голос его дрогнул, – величайший из реформаторов повелел миру родиться заново. И это, как я понимаю, относится ко всем и вся.

– На сей раз нам требуются грандиозные роды, – вставил Кемелфорд.

– Дай бог, чтобы не случилось выкидыша, – сказал сэр Уолтер. И улыбнулся собственной выдумке. – Если мы устроим родильную палату на складе оружия, в самый неподходящий момент может начаться пальба из пушек.

Мистер Парэм, чопорный и молчаливый, затянулся превосходной сигарой. Недрогнувшей рукой он стряхнул пепел в пепельницу. Обида, вызванная оскорблением, которое нанес ему сэр Басси, не отразилась на его лице. На нем только и можно было прочитать чувство собственного достоинства. Но за этой недвижной маской бушевал вихрь мыслей. Может быть, сейчас же встать и уйти? Молча? С молчаливым презрением? Или произнести краткую, но язвительную речь? «Хватит с меня на сегодня глупостей, господа. Быть может, вы не отдаете себе отчета в том, какой непоправимый вред наносят подобные разговоры. Что касается меня, я не могу шутить, когда речь идет о международной политике и нашем прискорбном настоящем».

Он поднял глаза и встретил взгляд сэра Басси, задумчивый, но ничуть не враждебный.

Прошла минута – странная минута, – и что‑то угасло в душе мистера Парэма.

– Выпейте‑ка еще глоток доброго старого коньяку, – с обычной настойчивостью предложил сэр Басси.

Мистер Парэм чуть поколебался, с важностью кивнул, как бы в знак прощения, потом, словно просыпаясь, неопределенно улыбнулся и выпил еще глоток доброго старого коньяку.

Но воспоминанию об этом разговоре суждено было еще долго бередить душу мистера Парэма и терзать его воображение, как терзает и бередит рану зазубренный, отравленный наконечник стрелы, которую невозможно извлечь. Он ловил себя на том, что, расхаживая по Оксфорду, снова и снова вслух осуждает взгляды своих противников; этот разговор усилил его привычку разговаривать с самим собой, не давал ему покоя по ночам и даже снился. Крепнущая ненависть к господству современной науки, которую он до сих пор таил в глубине сознания, теперь, несмотря на его инстинктивное сопротивление, прорывалась на поверхность. С финансистами можно договориться, лишь бы не вмешивались ученые. Банкир и торговец стары как мир, они существуют со времен Древнего Рима и Вавилона. С сэром Басси вполне можно было бы договориться, не будь коварного влияния таких людей, как этот Кемелфорд, с их широкими материалистическими планами. Это нечто новое. Сэр Басси поставляет силы и средства, но идеи вынашивают они. Он может брюзжать и противиться, а они могут переделать мир.

А эти разговоры о необыкновенном британском газе!..

Кемелфорд взирал на это с такой высоты, точно сам себя произвел в боги. Предлагает прекратить поставки! То есть, в сущности, остаться в стороне от войны и сделать игру невозможной. Да это саботаж, это измена, заговор людей науки и новомодных промышленников. Неужели они могут на это пойти? Вот она, самая тревожная из всех загадок современности. А пока мистер Парэм скорбел над признаками упадка и разложения англосаксов, Муссолини в канун всеобщих выборов 1929 года выступил перед итальянским народом с грандиозной речью. Всему миру объявил он цели фашизма, провозгласил, что верность государству, дисциплина и энергия превыше всего, и в этом утверждении было столько ясности, благородства, столько мощи и отваги… Право же, на английском языке никогда не было сказано ничего подобного. Мистер Парэм читал и перечитывал эту речь. Он перевел ее на латынь, и она стала еще великолепнее. Затем он попытался передать ее английской прозой, но это оказалось куда труднее.

– Се человек! – сказал мистер Парэм. – Неужели другого такого нет на свете?

И однажды поздно вечером в своей спальне на улице Понтингейл он очутился перед зеркалом, ибо в спальне у мистера Парэма было трюмо. Он уже совсем приготовился ко сну. Он надел халат, высвободив, однако, красивую руку и плечо, чтобы удобней было Жестикулировать. И, сопровождая слова подобающими движениями, он повторил блистательную речь великого диктатора.

– Ваши превосходительства! – говорил он. – Соратники! Господа! Не подумайте, будто я грешу нескромностью, говоря, что труды, о которых я сообщил вам лишь вкратце и в общих чертах, – плод только моей мысли. Законодательство, претворение планов в жизнь, руководство государством и создание новых общественных установлений – всем этим не исчерпывается моя деятельность. Есть и другая ее сторона, менее известная, но о ней дадут вам представление следующие цифры, которые, вероятно, вас заинтересуют: я дал более шестидесяти тысяч аудиенций; разрешил дела и прошения миллиона восьмисот восьмидесяти семи тысяч ста двенадцати граждан, принятых непосредственно моим личным секретарем…

Для того чтобы выдержать такое напряжение, я тренировал свое тело; я установил строгое расписание своих дневных трудов; я свел к минимуму напрасную трату времени и сил и усвоил следующее правило, придерживаться которого советую всем итальянцам. Повседневные дела надлежит систематически и неукоснительно завершать в течение дня. Ничего никогда не оставлять на завтра. Обычная работа должна производиться с правильностью почти механической. Мои сотрудники, которых я вспоминаю с удовольствием и хочу поблагодарить публично, подражали мне. Тяжкий труд казался мне легким, в частности, потому, что он был разнообразен, и я не поддавался усталости, потому что вера поддерживала мою волю. Я взял на себя, как диктовал мне мой долг, ответственность за все – малое и великое.

Мистер Парэм умолк. Расширенными глазами он смотрел на не лишенное изящества отражение в зеркале.

– Неужели у Британии нет такого Человека?