Леди Харман на пороге жизни 4 страница

 

 

Прежде чем этот нежданный визит кончился, мистер Брамли заметил немало мелких подробностей, касавшихся леди Харман, и его интерес к ней возрос еще больше. После таинственной истории с грибным питомником он обратил внимание на то, что мать и сестра неустанно поучают леди Харман. Всем своим видом они показывали, что им неприятно быть ниже ее по общественному положению и они терпят это единственно ради ее блага; мать – как выяснилось, она носила фамилию Собридж – была такая же высокая и томная, как леди Харман, но в остальном сходство между ними проскальзывало лишь в изгибе шеи да иногда в движениях; миссис Собридж была белокура, держала себя и разговаривала с какой‑то неестественной, нарочитой манерностью. Одевалась она скромно, как и приличествует давно вдовеющей даме; на ней было дорогое серо‑лиловое платье со сложной претензией на простоту. Видимо, она жила отдельно от дочери и не столько принимала как должное окружающее великолепие и особенно дородного дворецкого, сколько подчеркнуто и упорно не замечала этого, желая показать, что принимает все как должное. Сестра же была темноволоса и бледна, как леди Харман, но далеко не так изящна. Вернее сказать, изящества она была лишена совершенно. В отличие от сестры темные волосы грубили ее, достоинство было тяжеловесным, а красоте недоставало тонкости. Одетая в строгое серое платье, она, по‑видимому, была на несколько лет старше сестры.

У мистера Брамли сначала создалось впечатление, что эти две женщины внутренне сопротивляются натиску леди Бич‑Мандарин, насколько два утлых суденышка, стоящих на якоре, могут сопротивляться бурному течению, но вскоре стало ясно, что они от нее в восторге. Однако ему приходилось отвлекаться от своих наблюдений, поскольку он был единственным представителем сильного пола среди пяти дам и должен был помогать леди Харман, предлагая и передавая им то одно, то другое. Чайный сервиз был серебряный и не просто красивый, но, судя по тому, как начали подергиваться веки и нос мисс Шарспер, подлинно старинный.

Леди Бич‑Мандарин еще раз расхвалила дом и сад перед миссис Собридж, восхитилась кипарисом, с завистью отозвалась о сервизе и возобновила свои усилия, дабы установить прочные светские отношения с леди Харман. Она снова заговорила про «Общество шекспировских обедов» и с необычайной ловкостью принялась обрабатывать миссис Собридж.

– Не войдете ли и вы в наш комитет? – спросила она.

Миссис Собридж с вымученной улыбкой сказала, что приехала в Лондон совсем ненадолго, а когда леди Бич‑Мандарин насела на нее, призналась, что совершенно бесполезно спрашивать у сэра Айзека согласия на публичное участие леди Харман в этом великом движении, ибо он заведомо не согласится.

– Я запишу эти сто гиней от имени сэра Айзека и леди Харман, – сказала леди Бич‑Мандарин с самым решительным видом. – А теперь скажите, дорогая леди Харман, можем ли мы надеяться, что вы войдете в наш руководящий комитет? Нам как раз нужна еще одна дама, чтобы набрать полный состав.

Леди Харман могла только возразить, что она едва ли справится со столь ответственным делом.

– Ты должна согласиться, Элла, – впервые вмешалась в разговор мисс Собридж, всем своим видом показывая, что это вопрос принципа.

«Элла, – с любопытством подумал мистер Брамли. – Значит, полное ее имя Элеонора, или Эллен, или… Есть ли еще какое‑нибудь имя, от которого уменьшительное будет Элла? Или, может быть, ее так и зовут – просто Элла?»

– Но каковы же будут мои обязанности? – спросила леди Харман, еще не уступившая, но, видимо, заинтересованная.

Леди Бич‑Мандарин, чтобы уговорить ее, прибегла к обходному маневру.

– Я буду председательницей, – заключила она. – Как говорится, я людей насквозь вижу.

– Элла почти никуда не выезжает, – сказала вдруг мисс Собридж, обращаясь к мисс Шарспер, которая украдкой следила за ней, словно не хотела упустить ни одной черточки на ее лице. Застигнутая врасплох, мисс Шарспер вздрогнула и оторвалась от своих наблюдений.

– Выезжать необходимо, – сказала она. – Непременно.

– И быть независимой, – сказала мисс Собридж многозначительно.

– Да, да, конечно! – согласилась мисс Шарспер.

Было очевидно, что теперь ей придется ждать удобного случая, чтобы снова сосредоточиться.

Мистеру Брамли показалось, что миссис Собридж шепнула ему что‑то на ухо словно по секрету. Он повернулся к ней в недоумении.

– Чудесная погода, – повторила эта дама таким тоном, словно не хотела, чтобы эту милую маленькую тайну узнали остальные присутствующие.

– Да, я и не припомню такого хорошего лета, – согласился мистер Брамли.

Но тут леди Бич‑Мандарин устремилась к новой цели и могучим потоком захлестнула все эти мелкие водовороты: она решила пригласить леди Харман к завтраку.

– Так вот, – сказала она. – Я не соблюдаю викторианских обычаев и всегда приглашаю мужей и жен порознь, чтобы между их визитами проходило не меньше недели. Вы должны приехать одна.

Мистер Брамли ясно видел, что леди Харман хотела приехать одна и готова была принять приглашение, но ему было не менее ясно, что она, а также ее мать и сестра считали это большой смелостью. Заручившись ее согласием, леди Бич‑Мандарин перешла к гораздо менее скользкой теме и стала рассказывать о своем «Обществе светских друзей», члены которого, умные и влиятельные женщины, каждую неделю уделяют толику своего времени дружеской помощи добропорядочным девушкам, работающим в Лондоне, и сочетают приятное с полезным: приглашают их к чаю или на вечеринки с легкой закуской, даже стараются запомнить имена девушек, расспрашивают о семьях и вообще стремятся дать им почувствовать, что Общество самым искренним образом к ним расположено, заботится о них и желает им добра, а это куда лучше, чем социализм, радикализм и всякие там революционные идеи. Подразумевалось, что и в этом леди Харман тоже должна принять участие. Мистеру Брамли начало казаться, будто все двери распахнулись настежь и жизнь этой леди отныне будет проходить вне дома.

– Многие из этих девушек не уступают настоящим леди, – подхватила вдруг миссис Собридж, обращаясь к мистеру Брамли, как бы по секрету, и держа чашку у самых губ.

– Конечно, почти всем им приходится трудиться в поте лица, – сказала леди Бич‑Мандарин. – Особенно в кондитерских… – Она вовремя спохватилась. – В мелких кондитерских, – поправилась она и затараторила дальше: – У меня на завтраке непременно будет Агата Олимони. Я очень хочу, чтобы вы с ней познакомились.

– Та самая Агата Олимони? – отрывисто спросила мисс Собридж.

– Да, та самая и единственная, – сказала леди Бич‑Мандарин, даря ее ослепительной улыбкой. – Какая же это чудесная женщина! Я обязательно должна познакомить вас с ней, леди Харман. Вот увидите, это настоящее откровение…

Все шло как по маслу.

– А теперь, – сказала леди Бич‑Мандарин, изобразив на лице преувеличенно нежную материнскую любовь, и голос ее исполнился необычайной нежности, – покажите мне ваших птенчиков.

На миг водворилось недоуменное молчание.

– Ваших птенчиков, – повторила леди Бич‑Мандарин воркующим голосом. – Покажите мне ваших птенчиков.

– А! – воскликнула леди Харман, догадавшись. – Детей.

– О счастливица, – сказала леди Бич‑Мандарин. – Да. Только когда я их увижу, мы станем настоящими друзьями, – добавила она.

– Как это верно! – сказала по секрету миссис Собридж мистеру Брамли, томно посмотрев на него.

– Да, конечно, – подтвердил мистер Брамли. – Без сомнения.

Он был несколько ошеломлен, ибо только что видел, как сэр Айзек, пригнувшись, выглянул из‑за кустов сирени, окинул чайный столик взглядом удава и снова скрылся.

Мистер Брамли почувствовал, что если леди Бич‑Мандарин заметила сэра Айзека, от нее всего можно ждать.

 

 

Когда дело касалось детей, леди Бич‑Мандарин не знала удержу.

Было бы несправедливостью по отношению к разносторонним дарованиям этой леди сказать, что она на этот раз превзошла себя. Леди Бич‑Мандарин превосходила себя постоянно. Но никогда еще эта ее неизменная способность превосходить себя не бросалась так в глаза мистеру Брамли. Он чувствовал, что благодаря ей ему легче вообразить, как огромные океанские валы затопляют острова и опустошают целые побережья. Леди Бич‑Мандарин хлынула в детскую Харманов и заполнила каждый ее уголок. Она поднялась до невиданных высот. Иногда ему даже казалось, что следует сделать на стенах отметки, какие делают на домах в низовьях реки Мэн, дабы увековечить наиболее сильное наводнение.

– Ангелочки! – воскликнула она еще до того, как открылась дверь детской. – Крошки!

(Этот уровень следовало бы сразу отметить чертой на оконном косяке вровень с верхней перекладиной рамы.)

Детская оказалась просторной комнатой с высоким белым потолком и зелеными стенами. Старинной мебели здесь не было и в помине, обстановка скорее напоминала фешенебельную больницу, стены покрывала яркая роспись с забавным бордюром из петухов и щенят. Маленькая мебель была, очевидно, сделана на заказ и покрашена в зеленый цвет, а на полу лежал пробковый мат, кое‑где покрытый белыми пушистыми шкурами. Больничную обстановку еще больше подчеркивала солидная, вышколенная, пожилая няня в белом халате и ее тихая, но смышленая на вид помощница.

Три крепкие маленькие девочки‑погодки встали, когда леди Бич‑Мандарин вторглась в детскую; младенец неизвестного пола, ничуть не боясь уронить свое достоинство, растянулся на ковре.

– А‑а‑а! – возопила леди Бич‑Мандария, наступая на них развернутым строем. – Подите сюда, милые крошки, я вас обниму!

Прежде чем она, опустившись на колени, обволокла их маленькие, съежившиеся тела, мистер Брамли успел заметить, что малышки были прехорошенькие, но все же не такие прелестные, какие, ему казалось, должны быть у леди Харман. На их нежных детских личиках выделялись характерные, длинные, как у сэра Айзека, носики, и это вызвало у мистера Брамли несвойственное ему евгеническое[12] отвращение.

Он посмотрел на леди Харман. Она была выше восторгов своей гостьи – вежливая, предупредительная, без следа материнской гордости в глазах. Мисс Собридж, которую всколыхнули бурные волны чадолюбивого пыла, источаемого леди Бич‑Мандарин, подхватила младенца, прижала его к груди и осыпала какими‑то смешными нежностями, а нянька и ее помощница почтительно, но неотступно следили за тем, как обращаются с четырьмя их подопечными. Мисс Шарспер наметанным глазом ловила характерные особенности детей. Миссис Собридж стояла чуть позади и, встретившись глазами с мистером Брамли, понимающе и снисходительно улыбнулась.

Мистер Брамли едва удержался, чтобы не сказать миссис Собридж:

«Да, я согласен, с виду это прекрасно. Но, в сущности, знаете ли, все совсем не так…»

От этого впечатления, что все совсем не так, он не мог отделаться, глядя на детскую. Леди Бич‑Мандарин покоряла сердце леди Харман по всем правилам, бурно восхищаясь этим высшим торжеством в жизни женщины, мисс Собридж ей поддакивала, миссис Собридж чуть ли не предлагала всем слиться воедино в восторженном благоговении, а между тем леди Харман несла свои лавры не то чтобы с безразличием, а с какой‑то странной отрешенностью. Казалось, она искренне хотела понять, почему леди Бич‑Мандарин пришла в такой необычайный экстаз. Можно было бы подумать, что она просто холодная, рассудочная натура, но было что‑то в ее теплой красоте, не позволявшее это допустить. И у мистера Брамли снова мелькнула мысль, которая уже приходила ему в голову, когда сэр Айзек и леди Харман вместе приехали в Блэк Стрэнд, что эта женщина вступила в жизнь, еще не готовая к этому, что ее ум развился позже, отстав на несколько лет от тела; он только теперь начал созревать, и ей хочется разобраться во всем, что она до сих пор принимала без раздумий; в сэре Айзеке, в своих детях, во всем…

Снова были повторены приглашения, обещаны золотые горы, а также знакомство с Агатой Олимони.

– Так не забудьте же, – говорила леди Бич‑Мандарин. – Не подведите нас.

– Нет, – сказала леди Харман со своей мягкой решимостью. – Я непременно буду.

– Мне так жаль, право, так жаль, что я не повидала сэра Айзека! – не унималась леди Бич‑Мандарин.

Все цели их вторжения были достигнуты, и общество направилось к двери. Леди Бич‑Мандарин оставила леди Харман и обрушила всю свою мощь на и без того побежденную миссис Собридж. Мисс Собридж шла сзади по лестнице, объясняя мисс Шарспер, почему сэр Айзек покупал мебель. И мистер Брамли наконец улучил мгновение, чтобы сказать несколько слов леди Харман.

– Я хочу… – начал он и осекся. – Я надеюсь, – сказал он, – что вы купите мой домик. Мне приятно думать, что именно вы будете гулять в моем саду.

– Я полюблю этот сад, – сказала она. – Но всегда буду чувствовать себя недостойной его.

– Мне столько хотелось бы вам про него рассказать!

Но тут подошли остальные, и они, сразу поняв друг друга – мистер Брамли был уверен в этом взаимопонимании, – больше уже не разговаривали. Он был доволен, считая, что сказал достаточно. Он сообщил ей все необходимое, чтобы извинить, объяснить и оправдать свое появление в этом обществе. И вдруг он заметил, что за время их визита на столе в прихожей появились шелковый цилиндр и зонтик. Он посмотрел на мисс Шарспер, но она была поглощена созерцанием ножек стола. Свободно он вздохнул, лишь когда они распрощались и сели в автомобиль. «Би‑и!» – загудел автомобиль, и мистер Брамли в последний раз приветственно помахал стройной, белой фигуре на крыльце. Дородный дворецкий стоял поодаль и на ступеньку ниже с видом человека, закончившего трудное дело. Позади из темной двери появился предупредительный лакей.

 

 

(Приведем здесь в скобках отрывок из разговора, который состоялся на обратном пути в автомобиле леди Бич‑Мандарин.

– Видели вы сэра Айзека? – воскликнула она.

– Сэра Айзека? – переспросил, вздрогнув, мистер Брамли. – Где?

– Он все время прятался в саду!..

– Прятался в саду? Я как будто видел садовника…

– А я уверена, что видела его самого, – сказала леди Бич‑Мандарин. – Положительно, это был он. Он спрятался в грибном питомнике, в том самом, про который вы сказали, будто он заперт.

– Но, дорогая леди Бич‑Мандарин! – запротестовал мистер Брамли с видом человека, который подвергается нелепым подозрениям. – Какие у вас основания думать…

– Говорю вам, я его видела, – сказала леди Бич‑Мандарин. – Видела. Он шнырял всюду, как бойскаут. А вы видели его, Сьюзен?

Мисс Шарспер оторвалась от своих размышлений.

– Что, дорогая? – спросила она.

– Видели вы сэра Айзека?

– Сэра Айзека?

– Он прятался в кустах, когда мы ходили по саду.

Романистка подумала.

– Я не обратила внимания, – сказала она. – Я была занята наблюдениями.)

 

 

Автомобиль леди Бич‑Мандарин выехал в открытые ворота, и на пыльной дороге, которая вела вниз от Путни‑хилл, его сразу поглотил водоворот движения; дородный дворецкий скрылся в доме, щуплый лакей тоже, миссис Собридж и ее старшая дочь помешкали немного в прихожей и ушли, а леди Харман все стояла перед большими во вкусе Булвера Литтона дверьми своего дома, и на лице ее было написано какое‑то смутное ожидание. Казалось, она ждала, что кто‑то окликнет ее сзади.

А потом она увидела перед собой мужа. Он вышел из‑за густых лавров. Его бледное лицо еще больше побледнело от злобы, волосы были взъерошены, колени и вытянутые вперед руки покрыты клочьями мха и выпачканы зеленью.

Леди Харман, застывшая в оборонительной позе, вздрогнула.

– Айзек! – воскликнула она. – Где ты был?

Этот вопрос, явно бессмысленный, окончательно вывел его из себя. Он даже забыл о своем положении, обязывавшем его блюсти хорошие манеры.

– Какого дьявола ты гоняла меня по всему саду? – воскликнул он.

– Гоняла тебя? По саду?

– Ты же слышала, как я чуть не переломал себе ноги об этот сволочной горшок, который ты там нарочно поставила, а потом ты выскочила с этой сворой старух и стала меня травить. Что это значит?

– Я не знала, что ты в саду.

– Последний дурак мог это сообразить. Последний дурак догадался бы. Если не в саду, то где же, черт возьми, мне быть? А? Где еще мне быть? Ясное дело, я был в саду, а ты нарочно травила меня, превратила в шута горохового. Вот полюбуйся! Полюбуйся, тебе говорят! Погляди на мои руки!

Леди Харман смотрела на своего супруга и повелителя, не решаясь заговорить. Она знала, что от ее слое он придет в бешенство, но их отношения уже достигли той стадии, когда настроение мужа – далеко не главное.

– Ты вполне мог успеть умыться, – сказала она.

– Да! – воскликнул он. – Но я нарочно решил показаться тебе в таком виде. Я прятался в саду, чтобы не встретиться с этой публикой, боялся в доме на них наскочить. Таких гнусных старух…

Тут он весьма кстати утратил дар речи и выразил свое мнение о леди Бич‑Мандарин только отчаянным жестом.

– Если… если приехали гости и застали меня дома, я не могу не принять их, – сказала леди Харман, подумав.

– Принять – это одно дело. Но корчить из себя дуру…

Он повысил голос.

– Айзек, – сказала леди Харман предостерегающе и, наклонившись к нему, шепнула: – Здесь Снэгсби!

(Это была фамилия дородного дворецкого.)

– К черту Снэгсби! – прошипел сэр Айзек, понизив, однако, голос и подходя к ней ближе. Но, став тише, голос его словно приобрел еще большую страстность. – И вообще, Элла, нечего было вести эту старуху в сад…

– Но она настаивала.

– Надо было поставить ее на место. Надо было сделать… что‑нибудь. Куда, к дьяволу, мне деваться, если она спустилась с веранды? Хорошенькое дело! Ловушка!

– Ты мог бы подойти к нам.

– Как! И встретиться с ней!

– Но ведь мне же пришлось с ней встретиться.

Сэр Айзек почувствовал, что растрачивает свой гнев по мелочам.

– Если бы ты не валяла дурака, не ездила смотреть всякие там дома, – сказал он, подступив к ней вплотную и говоря тихо, но резко, – то этот бич божий миновал бы тебя, понятно? А теперь вот, извольте радоваться!

Он вошел следом за ней в прихожую, и щуплый лакей, который словно вырос из‑под земли, подобострастно подскочив со щеткой, принялся его чистить. Леди Харман некоторое время сосредоточенно смотрела на эту сцену, а потом медленно прошла в классически строгую оранжерею. Она чувствовала, что после данных ею обещаний спор из‑за леди Бич‑Мандарин еще впереди.

 

 

Она сама возобновила этот спор, когда сэр Айзек вымыл руки и они снова встретились в длинной гостиной. Она подошла к широкому окну и некоторое время смотрела в сад, собираясь с духом, потом заставила себя обернуться.

– Я не согласна с тобой насчет леди Бич‑Мандарин, – сказала она.

Сэр Айзек был удивлен. Он полагал, что инцидент исчерпан.

– Как? – переспросил он отрывисто.

– Не согласна, – повторила леди Харман. – По‑моему, она веселая и добрая.

– Да ведь это же бич божий, – сказал сэр Айзек. – Я уже два раза ее видел, леди Харман.

– Поскольку ко мне приехали, оставили визитную карточку и все такое, – продолжала леди Харман, – я должна нанести ответный визит.

– Никаких визитов, – отрезал сэр Айзек.

Леди Харман схватилась за кисть портьеры: ей необходимо было за что‑то держаться.

– Все равно мне нужно поехать.

– Все равно?

Она кивнула.

– Будет просто смешно, если я этого не сделаю. У нас потому так мало знакомых, что мы не отвечаем на визиты…

Сэр Айзек помолчал.

– Много знакомых нам ни к чему, – сказал он. – И кроме того… Хорошенькое дело! Значит, всякий может заставить нас бегать по Лондону с визитами, стоит ему только сюда заявиться? Что за вздор! Она убралась восвояси, и кончен бал.

– Нет, – сказала леди Харман, еще крепче сжимая портьерную кисть. – Мне необходимо нанести ей ответный визит.

– Сказано тебе, никаких визитов!

– Это не просто визит, – сказала леди Харман. – Понимаешь, я обещала быть к завтраку.

– К завтраку?

– А потом поехать с ней на собрание…

– На собрание?

– Кажется, это называется «Общество друзей». И еще что‑то… Ах, да. Войти в комитет, который устраивает шекспировские обеды.

– Я уже слышал эту песню.

– Она сказала, что ты согласился в этом участвовать, иначе, конечно…

Сэр Айзек с трудом сдержался.

– Ну так вот, – сказал он, помолчав. – Напиши ей, что ты не можешь приехать, и точка.

Он сунул руки в карманы, встал у соседнего окна и тоже принялся смотреть в сад, стараясь показать, что с этим делом покончено и теперь можно спокойно любоваться природой. Но леди Харман еще не высказалась до конца.

– Я это сделаю, – оказала она. – Я дала слово и сдержу его.

Казалось, муж просто не слышал ее. По своему обыкновению, он стал негромко насвистывать сквозь зубы. Потом подошел к ней.

– Это все штучки твоей сестры, – сказал он.

Леди Харман помолчала, раздумывая.

– Нет, – сказала она. – Я решила сама.

– Я сделал глупость, когда пригласил ее сюда, – сказал сэр Айзек, по обыкновению не слушая жену, и это раздражало ее все больше и больше. – Нечего тебе якшаться с этими людьми. Такие знакомства нам ни к чему.

– А я хочу поддерживать с ними знакомство, – сказала леди Харман.

– А я не хочу.

– Но мне они интересны, – сказала леди Харман. – И, кроме того, я обещала.

– Нечего было обещать, не спросив у меня.

Впоследствии сэр Айзек не раз раздумывал над ее ответом. В тоне ее было что‑то необычное.

– Видишь ли, Айзек, – сказала она. – Ты всегда был так далек…

Она замолчала, а тем временем в гостиную вошла, улыбаясь, миссис Собридж с целой охапкой самых лучших роз (сэр Айзек терпеть не мог, когда их рвали).

 

Леди Харман на пороге жизни

 

Леди Харман вышла замуж восемнадцати лет.

Ее мать, миссис Собридж, была вдова стряпчего, погибшего при крушении поезда в то самое время, когда дела его, как она выражалась, не были устроены; двух своих дочерей она, кротко сетуя на судьбу, воспитала в глуши, в Пендже, на весьма скромные средства. Эллен была младшая. Крепкая, черноглазая малышка, не расстававшаяся с куклой, она вдруг как‑то сразу вытянулась и повзрослела. Миссис Собридж отдала ее в Уимблтонский пансион, считая, что в местной школе ее сестре Джорджине привили слишком независимые и вульгарные манеры и к тому же до неприличия развили ее мускулатуру. Уимблтонский пансион не был столь передовым, во всяком случае, Эллен, подрастая, стала выше и женственней сестры, а к семнадцати годам была уже женщиной в полном смысле слова, вызывая восхищение школьных подруг и многого множества их братьев и кузенов. Она была тихая и лишь изредка позволяла себе дерзкую, но безобидную выходку. Так, например, один раз она вылезла через чердачное окно на крышу и обошла ее при лунном свете, чтобы испытать, какое при этом бывает ощущение, и устроила еще несколько подобных проказ. В остальном же она вела себя примерно и на всех хорошо влияла. Обаяние, которое испытал на себе мистер Брамли, было у нее уже тогда и даже вредило ее занятиям. Уроки за нее почти всегда делали добровольные рабы, считавшие это за счастье, потому что она была щедра и по‑королевски вознаграждала их; но все же два приглашенных со стороны ревностных учителя чуть ли не силой заставили ее заниматься английской литературой и музыкой.

И в семнадцать лет, в этом возрасте, когда девушки больше всего презирают в молодых людях мальчишество, она встретилась с сэром Айзеком, который воспылал к ней жадной и непобедимой страстью…

 

 

Уимблтонский пансион помещался в большом, тихом, блеклом доме, и директрисой там была загадочная, отличавшаяся необычайным самообладанием женщина – мисс Битон Клавье. Она была недурна собой, но ни у кого не вызывала нескромных желаний; окончила университет Сент‑Эндрю по факультету искусств и приходилась двоюродной сестрой мистеру Бленкеру, редактору газеты «Старая Англия». Кроме нее, с воспитанницами занимались еще несколько наставниц, живших при пансионе, и два надежно женатых учителя со стороны, один из которых преподавал музыку, а другой читал курс о Шекспире, а в саду была площадка для игр, аллея и теннисный корт, тщательно замаскированные со стороны улицы. В учебную программу входили латинская грамматика – читать книги на этом величественном языке никто не мог научиться, – французский язык, который вела англичанка, некогда жившая во Франции, немецкий, преподаваемый желчной немкой из Ганновера, английская история и литература в наиболее пристойных образцах, арифметика, алгебра, политическая экономия и рисование. В хоккей там не играли, обучение велось без тяжеловесных пособий и ненужных схем, которые теперь в такой моде, главным образом следили за поведением девушек и внушали им, что неприлично говорить громко. Мисс Битон Клавье была противницей новомодного «помешательства на экзаменах», и учителя, избавленные от этого бремени, не столько занимались по программе, сколько с важным видом усердно ходили вокруг да около. Это круговращение отразилось в языке воспитанниц – они не учили алгебру, или латынь, или еще какой‑нибудь предмет, а «прокручивали» алгебру, «проворачивали» латынь.

Этой системе занятий и распорядку девушки подчинялись без особой охоты и втихомолку ее нарушали, дружили и враждовали между собой, влюблялись друг в друга, невольно стремились как‑то узнать жизнь, несмотря на то, что у них всячески старались отбить охоту к этому… Ни одна не верила всерьез, что пансион готовит их к жизни. Большинство смотрело на него, как на длинную череду ненужных, пустых, скучных занятий, через которые нужно пройти. А там, впереди, солнце.

Эллен брала то, что само шло в руки. Она поняла красоту музыки, несмотря на то, что учитель заставлял ее зубрить биографии великих музыкантов, был помешан на технике игры и вообще смотрел на свой предмет слишком профессионально; учитель литературы обратил ее внимание на мемуары, благодаря которым ей открылось нечто новое – исторические личности уже не были важными, далекими и казенными, как мисс Битон Клавье, они на мгновение оживали, становились близкими, как ее школьные подруги. Одна маленькая учительница в очках, которая носила изящные платья и украшала класс цветами, очень полюбила Эллен, туманно и прочувствованно говорила с ней о «высших целях» и под большим секретом дала ей почитать книги Эмерсона, Шелли и брошюру Бернарда Шоу. Понять, куда клонят эти писатели, оказалось не так‑то легко, ведь они были такие невероятно умные, но не подлежало сомнению, что они против смирения ее матери и непреклонности мисс Битон Клавье.

В ее подневольной, замкнутой жизни под внешней оболочкой школьных и домашних будней проглянуло нечто, как будто обещавшее связать все воедино, когда она обратилась к религии. Религия привлекала ее гораздо больше, чем она признавалась даже себе самой, но обстановка, в которой она выросла, сделала ее недоверчивой. Ее мать относилась к религии с благоговением, которое граничило с кощунством. Она никогда не упоминала имя божие и не любила, когда его упоминали другие: детям она внушала, что разговаривать на религиозные темы нескромно, и Эллен никогда по‑настоящему не освободилась от этого. Упоминание о боге было для нее чем‑то предосудительным, хотя и возвышенным. И мисс Битон Клавье поддерживала в ней это удивительное убеждение. В пансионе Эллен читала молитвы бесстрастно, как человек, которому нечего к этому добавить. Казалось, ей было тяжело молиться, и, кончив, она вздыхала. И хотела она того или нет, но у нее получалось, что пусть даже бог совсем не таков, каким ему положено быть, пусть он чуть ли не примитивен, пусть у него нет скромности и такта, этих неотъемлемых качеств достойной и благородной женщины, она ни словом не обмолвится об этом. Так что до замужества Эллен никогда не позволяла себе легко и свободно размышлять о всепримиряющей сущности бытия и разговаривала на эту тему изредка и робко лишь с немногими из своих сверстниц. Такие разговоры мало что им давали. Они чувствовали себя преступницами, принужденно смеялись, старались заглушить серьезные устремления, зревшие в их душах, искусственным и глупым экстазом и падали на землю, прежде чем успевали подняться ввысь…

И все же девушка уже чувствовала, как много может дать истовая вера. Днем она мало думала о боге, но по ночам, когда светили звезды, ее охватывало странное чувство; это бывало с ней не при свете луны, в котором не было и проблеска божественности, а лишь в волнующем звездном полумраке. И замечательно, что после того, как учитель прочел им курс астрономии, рассказал про непостижимо влекущие масштабы и расстояния, ей еще больше прежнего стало казаться, что она чувствует бога в звездных высотах…

Когда с одной из ее подруг случилось несчастье, это заставило ее на время задуматься о мрачном безмолвии смерти. Дело было в Уэльсе во время летних каникул; сама она этого не видела и обо всем узнала лишь потом. До тех пор она думала, что все девушки становятся взрослыми и, пройдя сквозь скучные годы учения, выходят на свободу, в настоящую жизнь, которая ждет их там, впереди. Конечно, она знала, что и молодые иногда умирают, но ей казалось невероятным, что такая судьба может постичь кого‑нибудь из ее подруг. Эта смерть была для нее большим ударом, Собственно говоря, умершая не была близкой подругой Эллен, они учились в разных классах, но мысль, что она вечно будет лежать холодная, неподвижная, не давала девушке покоя. Эллен не чувствовала никакого желания лежать в тесной могиле, над которой будет кипеть жизнь и сиять солнце, и когда она думала, что и ее, быть может, ждет такая участь, ей еще больше хотелось жить. Как там, наверное, душно!