Похождения Ландона Уорнера 5 страница

И всякий раз я восторгалась тем, что многие картины начинаются с долгих часов настороженного внимания и тщательного растирания грязи – земли, слякоти, пыли, сажи или камня – на куске материи, бумаги, дерева или стены. Время ярких красок и полупрозрачных тонов приходит позже, но и тогда яркие тона всегда нуждаются в темных, ибо только они, наравне с четкими контурами и тенями, делают творения художника реалистичными. Часто рисунки даже лучше картин. Так, Джорджо Вазари с пафосом писал о том, что наброски, «рожденные мгновенно из пламени искусства», имеют черты, которых порой недостает законченным работам. Не исключено, что тут все дело в спонтанности, но, возможно, и в том особом эффекте от сочетания черного, серого и белого цветов, которое придает рисунку такую целостность и завершенность. Подобно тому как белый содержит все цвета, так и черная краска – я выяснила это позже – может воплощать весь спектр.

Теория, что «чернота» объекта связана с тем, что он впитывает все цветные световые волны, привела к тому, что многие импрессионисты отказались от черных красителей в пользу смесей красного, желтого и синего. «В природе нет черного» – таким мотивом руководствовались многие из художников XIX века, жаждавшие запечатлеть на своих полотнах мимолетную игру света. Возьмем, к примеру, картину Клода Моне «Вокзал Сен‑Лазар». Смоляно‑черные локомотивы на этой оживленной станции на самом деле написаны крайне яркими красками, в частности ярко‑красной киноварью, французским ультрамарином и изумрудной зеленью, о которых мы поговорим в следующих главах. Из рассказов в Национальной галерее вы узнаете, что, создавая эту картину, Моне почти не использовал черных красителей.

 

Первый рисунок

 

Одна из классических европейских легенд гласит, что первой в мире краской была черная, а первым художником, вернее, художницей – некая греческая девушка. Плиний Старший в «Естественной истории», компендиуме всех знаний римлян, и не только римлян, рассказывает о том, что возникновение живописи связано с историей любви. Действительно, разве может найтись более вдохновенный источник искусства, чем страсть? Согласно Плинию, первой художницей стала юная девушка из греческого города Коринф. Дело было так. Однажды вечером бедняжка вся в слезах прощалась со своим возлюбленным‑моряком, отправлявшимся в далекое путешествие. И вот между бесконечными объятиями она внезапно заметила на стене его тень. Не задумываясь, девушка схватила уголек из очага и обвела контур тени любовника и заштриховала его. Нетрудно представить себе, как она потом целовала образ, думая, что рисунок, пусть хоть отчасти, физически воплотил душу ее возлюбленного, тогда как его тело находилось далеко в Средиземноморье.

Этот миф о происхождении живописи в разных вариациях пронизывает всю историю изобразительного искусства на протяжении столетий. В частности, он возникает в творчестве художников эпох Георга и Виктории, задавших одновременно моду и на вырезанные из бумаги фигурки‑контуры людей, и на неразделенную любовь. В 1755 году шотландский портретист Дэвид Алан написал картину «Возникновение рисунка», на которой изобразил весьма кокетливую девушку, сидящую вполоборота на колене возлюбленного (а тот, заметим, красив, словно кинозвезда) и рисующую его профиль на стене. Ниспадающие одежды соскальзывают с девичьего тела, обнажая безукоризненную грудь, созерцание которой, очевидно, занимает юношу, пока его подруга преуспевает в серьезном деле – создании первого рисунка. Даже если оставить в стороне эффект скользящих одежд, это удивительно вдохновенный образ – использовать то, что сгорело, дабы символизировать любовь, огонь которой должен гореть вечно.

 

Другие ранние рисунки

 

Плиний не имел возможности познакомиться с современными теориями о древнейших рисунках, которые свидетельствуют о том, что первые в истории человечества художники вдохновлялись столь далекими от любви вещами, как зимняя скука, техника охоты, священные ритуальные практики или попросту радость оттого, что в рисунке можно фиксировать истории и рассказы. И доказательства тому можно найти повсюду: например, под самыми росписями пещер Ньё, что во Французских Пиренеях, сохранился след сандалий римского центуриона. Это говорит о том, что по крайней мере один человек классической древности мог видеть неолитические рисунки. Но мир европейской науки, конечно, не был готов к восприятию чего‑то большего, нежели чарующая смесь анекдота и мифологии, свойственная Плинию, и пещерную живопись доисторической Европы ученые мужи принялись исследовать лишь почти два тысячелетия спустя.

Тем не менее, если бы этот сведущий римский историк древностей стал свидетелем открытия пещер Альтамиры в Северной Испании, я думаю, он бы отнесся к ним критично. В пещерных росписях больше сцен охоты, чем любви, хотя интересно, что более поздние петроглифы в Швеции изображают мужчин со столь впечатляющей эрекцией, что их зарисовщик, Карл Георг Бруниус, был вынужден консультироваться с коллегами о том, готова ли аудитория середины XIX века к созерцанию этих ранних образцов шведского порно. Мнения коллег по этому вопросу разошлись. Но Плиний был прав относительно материалов для рисования. Без сомнения, охра была первой краской, однако даже самые ранние художники обычно предпочитали сначала нарисовать углем контуры, прежде чем их закрасить: часто просто для того, чтобы удостовериться в правильности форм, а иногда для того, чтобы придать рисункам большую выразительность. Уж не знаю, правда ли, что автором первого рисунка была женщина, но именно девочка обнаружила удивительные рисунки из пещеры Альтамиры.

В 1868 году крестьянин по имени Модесто Перес отправился на охоту и, выслеживая птиц или оленей в провинции Сантандера, раскинувшейся между Атлантическим океаном и горами Северной Испании, увидел вход в пещеры. После того как Перес рассказал о них своему землевладельцу, туда отправили несколько любительских экспедиций, в результате чего нашли останки медвежьих костей, а также пепелища – весьма интригующий мусор, оставшийся от обитавших здесь древних людей и животных. Но настоящее сокровище этой длинной прямоугольной галереи открылось миру лишь спустя одиннадцать лет, в 1879 году, то есть через тысячу восемьсот лет после того, как Плиний задохнулся во время самого известного в истории дождя из черного пепла в своем доме в Помпеях.

Судьба распорядилась так, что именно в тот день археологу‑любителю дону Марселино Санс де Саутола не удалось найти няню для восьмилетней дочери Марии, так что пришлось ему брать девочку с собой – с полуденного солнца в странную и довольно опасную комнату для игр. Сложись все иначе, это сокровище могли не обнаружить еще несколько десятилетий. Позднее, в самые мрачные моменты жизни, археолог‑любитель, должно быть, очень жалел о том, что пещеры стали достоянием общественности.

Де Саутола, которому тогда исполнилось сорок восемь лет, был аристократом, охотником и землевладельцем, но наибольшее удовольствие он находил в коллекционировании всего необычного. Он всегда внимательно смотрел под ноги в надежде обнаружить диковинки, произведенные людьми, а не природой, которые могли бы представить историю мира в новом свете. Де Саутола пришел в необычайное волнение, когда один из его крестьян нашел вход в пещеру. Ему, вероятно, это показалось ниспосланным самим Богом счастливым случаем, возможностью проверить на практике некоторые теории эволюции и гипотезы историков, которые, вне всякого сомнения, он, как и все интеллектуальное сообщество Европы того времени, обсуждал с друзьями и которые горячо отстаивал.

Итак, де Саутола отправился на поиски необычного. И буквально за несколько минут жизнь его переменилась. Сам де Саутола сидел на полу пещеры, озабоченно высматривая останки медведей времен палеолита, пищевые отходы и другие следы древних обитателей. Его дочь – судя по фотографии, хранящейся в музее Альтамиры, прелестное дитя с короткими темными волосами, которая выглядела бы мальчишкой‑сорванцом, если бы не длинные серьги, – бегала вокруг и в свете факела выдумывала игры. Внезапно, как гласит широко известная легенда, малышка остановилась и удивленно воскликнула: «Папа, смотри – быки!» Де Саутола встал и, должно быть, тоже закричал (только представьте, как он был изумлен и какие использовал выражения): весь потолок над ними был покрыт изображениями огромных красно‑черных бизонов, несущихся по каменному полю.

Угольные рисунки в пещерах Альтамиры написаны широкими уверенными росчерками – простые жирные линии, образующие внешний контур, накладываются друг на друга, создавая эффект тени. Затем контуры заполнялись краской из красной и желтой охры, художники работали кистью или, возможно, кусочком выделанной шкуры. Всего в пещере обнаружено двенадцать законченных рисунков бизонов, два изображения безголовых бизонов (при этом необычайно могущественных, выглядящих скорее так, словно бы их головы исчезли в другом измерении, нежели чем если бы животные были обезглавлены), трех кабанов, трех красных оленей и одной дикой лошади. От этих изображений буквально веет энергией; это свидетельствует о том, что художники писали быстро и без колебаний: например, бизоны, длиной более двух метров, мускулисты и свирепы. Вазари бы одобрил энергию, исходящую из этих набросков.

Де Саутола и его друзья проходили под ними десятки раз, но никогда не смотрели вверх. До того памятного утра на эти рисунки, вероятно, пятнадцать тысяч лет не падал взгляд человека. Творцами были мужчины, но, возможно, и женщины тоже приложили руку: слишком уж отличаются некоторые изображения по стилю. Древние люди рисовали при свете горящих факелов, дававших не только свет, но и тепло. Это был конец ледникового периода в Европе – homo sapiens жил, охотился и, конечно, рисовал в поистине холодном мире.

Я представляю, как в тот жаркий день 1879 года де Саутола дрожал от возбуждения в радостном предвкушении, что совершил одно из величайших открытий в области древнего искусства. Бот интересно, неужели он тогда совсем не почувствовал, что эти рисунки принесут ему несчастье? Бедняга умер девять лет спустя, в возрасте пятидесяти семи лет, совершенно сломленным человеком: его обвинили в мошенничестве и подлоге, поскольку рисунки бизонов, сделанные углем и охрой, показались публике слишком красивыми, чтобы быть творением «дикарей».

Любопытно, что часто артефакты находят лишь тогда, когда сама история готова к этому. После публикации в 1859 году «Происхождения видов» взгляды Чарлза Дарвина на эволюцию буквально пропитали западную мысль. Люди вдруг осознали, что человечество, вероятно, существовало на Земле гораздо дольше, чем библейские четыре тысячи лет, а пережитки прошлого и предыстория занимали тогдашних ученых даже больше, чем динозавры современных детей. Однако все это имело место задолго до изобретения углеродной датировки, а потому после публикации своего любительского отчета о находках в Альтамире де Саутола был вынужден выдержать то, что англоязычный путеводитель по пещерам образно описывает как «настоящий град недоразумений». Ходили слухи, например, что эти рисунки принадлежали немому художнику Ретье, гостившему у де Саутолы некоторое время назад. Неспособность художника высказаться, дабы опровергнуть беспочвенные обвинения, без всяких сомнений, немало мучила и его самого, и его хозяина. Двадцать лет спустя академический мир будет вынужден признать, что рисунки настоящие. Мария, к тому времени уже взрослая девушка, несомненно, находила в этом определенное удовлетворение, хотя, учитывая страдания отца перед смертью, к удовлетворению этому наверняка примешивались и другие, менее приятные чувства.

В XX веке французы обнаружили ряд пещер, из которых наиболее известна Ласко в департаменте Дордонь, открытая в 1940 году детьми, прятавшимися там от грозы и случайно наткнувшимися на древние рисунки. Русские, чтобы не дать обойти себя в холодной войне, также обнаружили в 1959 году на Урале пещеру, полную изображений вымерших мамонтов с бивнями и хоботом, а также чем‑то похожим на шляпу на голове. Древние художники использовали уголь и охру, хотя изредка встречаются и более необычные красители – так, пещеры Магура в Болгарии были явно расписаны темно‑коричневым с густо наложенными экскрементами летучих мышей.

В 1994 году трое исследователей совершили невероятное открытие в долине реки Ардеш, что в Южной Франции: рисунки на стенах этих пещер по крайней мере вдвое древнее, чем росписи Ласко, Альтамиры или какие бы то ни было в Европе. Это самая древняя пещерная живопись Европы, известная науке, а так называемая Панель Лошадей – образец одного из наиболее поразительных способов применения угля в доисторическом искусстве. В книге «Пещеры Шове: Исследования древнейших рисунков» Жан‑Мари Шове захватывающе описывает момент исследования пещеры, которая впоследствии будет названа в его честь, – подъем по крутому наклону из каменных блоков и внезапное пересечение естественного фриза, покрывающего десять метров стены: «Мы взорвались криками радости и разразились слезами, нас охватило безумие и головокружение. Нашему взору предстало множество животных: львы и львицы, носороги, бизоны, мамонты, олени». И вдруг на противоположной стене археологи увидели нависающую фигуру человека с головой бизона: в тот миг она показалась им магом, наблюдающим за происходящим.

Волнение, охватившее первооткрывателей, становится понятным, даже если взглянуть на фотографии. Рисунки еще более выразительны благодаря естественному желтому цвету скал, который создает эффект карамельного водоворота. В других рисунках в пещере Шове первобытные художники применили охру, однако животные с Панели Лошадей полностью написаны углем. В одном из фрагментов рисунка четыре лошади как будто впали в бешенство и готовы пуститься в галоп; их головы искусно затенены углем, а контуры тела лишь слегка намечены. Эта тенденция особой сосредоточенности на передней стороне животных дает ощущение не просто движения, но стремительного бега. На стене поблизости от лошадей Шове увидел то, что он описал как «стилизованные изображения вульвы, на одной из которых, предположительно, нарисован фаллос». Он сам или его издатель решили не включать в книгу иллюстрации этого образчика палеолитической сексуальности, но, возможно, Плиний в конечном счете был прав: вероятно, он несколько смягчил формулировку, когда утверждал, что на той древней стене в Греции девушка нарисовала именно лик возлюбленного.

 

Непостоянство

 

Часто ли вглядывалась дева из Коринфа в свой рисунок после того, как корабль возлюбленного исчез вдали? Если да, то интересно, сохранился ли он до его возвращения. Сами по себе, без наблюдателей, смотрящих на них, эти древние угольные пещерные росписи – особенно если красители были смешаны с клеем, жиром, кровью или яйцом – смогли сохраниться на протяжении всего ледникового периода и еще десяти тысяч лет летних дождей. Однако с тех пор, как люди обнаружили их и заинтересовались, рисунки стали блекнуть, как если бы излишнее внимание истощало их. Сохранение труда в целостности – существенная проблема для всех художников, но лишь единицы смеют надеяться, что их работы смогут просуществовать пятнадцать тысяч лет. И эти картины прошлого, не защищенные лаком, но защищенные самой стабильной окружающей средой, становятся уязвимыми, когда эта среда вдруг изменяется. Они писались пеплом и теперь превращаются в прах.

Антрополог Десмонд Моррис писал о том, как он был очарован пещерными рисунками Ласко через несколько лет после их обнаружения и как был разочарован, вернувшись туда четыре десятилетия спустя. Сперва он было решил, что это память сыграла с ним злую шутку, однако впоследствии узнал из отчета, что дело в самих рисунках, начавших тускнеть из‑за постоянного присутствия множества людей. В середине 1990‑х годов власти закрыли Ласко для посетителей и потратили огромные деньги на создание точных копий пещер, дающих туристам возможность увидеть картины, не причиняя им вреда своим дыханием. Но ведь истинное чудо этих пещер на самом деле не в аккуратных угольных контурах бизонов и даже не в оттенках охры, а в том, что однажды днем (или ночью при свете факелов) пятнадцать тысяч лет назад (а в случае Шове – и все тридцать тысяч лет) этих камней коснулись руки художников. Они говорили на непонятных нам языках, в их сознании было полно образов, ритуалов и правил, о которых мы сегодня можем только догадываться, но все же послания эпохи, предшествующей ледниковому периоду, дошли до нас через эти рисунки. Создание макета пещеры в мельчайших деталях и копирование рисунков современным углем не смогут даже приблизительно передать магию общения через тысячелетия и напомнить о том, что люди рисуют столько, сколько существует человечество.

 

Уголь

 

Как было известно той легендарной древней художнице из Коринфа, уголь почти всегда можно найти там, где горел огонь. Но, отправляясь в путешествие на поиски этого древнего красителя, я решила быть более прозорливой и не ограничиваться ближайшим камином. Одним из наилучших образцов этого материала является уголь из ивы, который Ченнини рекомендовал своим читателям еще в XIV веке для создания наброска, поскольку «ничто иное с ним не сравнится». И действительно, глядя на чрезвычайно проработанный этюд Леонардо да Винчи в Национальной галерее в Лондоне, понимаешь, насколько уголь может быть мягким и реагировать на малейшее движение руки мастера, оставаясь при этом предельно твердым для создания четких контуров фрески.

Сегодня тот же сорт угля можно найти в краю яблочного сидра – на равнинах Юго‑Западной Англии, где я натолкнулась на историю о коробках печенья, сожженных урожаях и яростной решимости больного человека победить бедность.

Угольная ива отличается от плакучих ив, излюбленной темы древней китайской живописи, или тех деревьев возле рек вавилонских, на которых евреи вешали свои лиры, прежде чем оплакивать родину. То дерево импортировали в Европу и Америку в XIX веке, когда в моду вошел восточный стиль, а в древности из ветвей этого растения жены викингов сплетали корзины, пока их мужья прокладывали новые морские маршруты и занимались грабежом на старых. Они называли их «viker», именно от этого слова и происходят староанглийское «wikan» («сгибать») и современное английское «weak» («слабый»), хотя вообще‑то корзины эти невероятно прочны. Когда ива растет в поле, она больше похожа на зерновую культуру, чем на дерево; после «скашивания» она поначалу напоминает оранжевую стерню в рост человека, но узкую, наподобие лозы. Ива засаживается весной, и ранний рост контролируется тем, что она служит кормом скоту. В противном случае мороз остановит рост растений, а прутья завьются сами по себе и будут бесполезны.

Угольный карандаш – известный с древних времен живописный материал, однако главный британский поставщик выпускает угольные карандаши лишь последние сорок лет, да и то их производство возникло лишь благодаря чистой случайности. Или, скорее, двум случайностям. Первая была неприятной: однажды осенью в середине 1950‑х годов пожилой Перси Коатс, поскользнувшись, упал. Два месяца он был слаб, как те ивовые прутья, которыми он торговал, и его мучили мысли о том, где бы раздобыть денег. Некогда торговля ивой, упаковочной пленкой своего времени, приносила ему немалый доход, и почти на каждом торговом корабле, покидавшем Ливерпуль или Лондон, груз хранился в ивовых корзинах. Но между двумя мировыми войнами они постепенно вышли из моды. Ивовые корзины вытеснил пластик, и компания оказалась на грани банкротства. Но чем еще прикажете торговать, если здесь растет только ива?!

И вот тут‑то мы переходим ко второй случайности. Однажды утром Перси, лежа у камина в беспокойстве и раздражении, вдруг увидел в куче золы то, что изменило его жизнь. Это был кусочек сгоревшей ивы, тонкий и гладкий. Камин в доме Коатсов разжигали, как и многие поколения прежде, ивовым прутиком. Обычно он превращался в золу и смешивался с остальным пеплом.

«Но этот маленький кусочек почему‑то уцелел и выкатился из камина», – сказала мне невестка Перси, Энн Коатс.

Перси подобрал его и начал выводить каракули, и так, совершенно случайно, родилась идея основать новое торговое предприятие. По‑моему, весьма символично: он должен был сжечь свое дело дотла, чтобы потом возродиться из пепла, словно феникс. Коатс, пока болел, проводил эксперименты по обжиганию кусочков ивы в коробках из‑под печенья. В XIV веке Ченнини советовал производителям угля связать ивовые прутья в пучки, положить их в герметичный сосуд (в те времена это было потрясающее новшество). Далее Ченнини рекомендовал следующее: «пойти вечером к пекарю, после того как тот закончит работу, и положить сей сосуд в духовку; пусть остается там до утра. Утром посмотри, хорошо ли эти угли обожжены, достаточно ли гладки и черны».

Шесть столетий спустя так же станет экспериментировать и Перси Коатс: он будет оставлять иву в старой духовке на разное время и проверять, насколько полученный в результате уголь годится для рисования. Все не так просто, как может показаться, и иногда эти коробки из‑под печенья завершали жизнь на заднем дворе, выброшенные вон в ярости после неудачного эксперимента. Уголь, предназначенный для художников, имеет ряд хитростей: он должен быть обожжен равномерно по всей длине для получения однородного черного цвета. Но в конечном счете Перси преуспел, и сегодня в Великобритании едва ли найдется школьный класс, в котором нет коробки с угольными карандашами Коатса.

 

Обольстительная тушь

 

Плиний не сообщает, что произошло с девушкой из Коринфа после того, как ее покинул возлюбленный. Она сыграла свою мифическую роль в римской легенде, на том и конец. Но однажды, тоскуя по своему собственному возлюбленному, находившемуся на другом краю света, я стала фантазировать о ее дальнейшей судьбе. Изобретя в порыве страсти абсолютно новую форму выражения эмоций, девушка оказалась предоставлена самой себе. Она, очевидно, была творческой натурой, и я вижу, как она коротает долгие часы, проводя все новые и новые эксперименты. Она могла рисовать образы возлюбленного на стене, покуда хватило бы места, а затем на полу или потолке. Часы складывались бы в дни, дни – в недели, и девушка могла свыкнуться с отсутствием любимого. Возможно, она добавила к его изображениям автопортрет или играла с маленькими племянниками и племянницами, очерчивая контуры их ног и рук (наподобие того, что я видела в древних пещерах аборигеннов Австралии). Она могла попробовать рисовать деревья, собак, лошадей и двухэтажные домики, зримо воплощая свои мечты о будущем.

Но что, если первой художнице наскучило использовать одну и ту же краску? Возможно, подумала я, она попыталась смешать новые – черные и коричневые. Захотела бы она, будь такая возможность, использовать то, что заменило уголь, – графитовые карандаши или китайскую тушь? Покрасила бы она свое платье в насыщенный черный цвет или не изменила бы традиции и появлялась бы на людях только в белоснежных классических одеждах? А если ее возлюбленный вернулся в Грецию между путешествиями, использовала ли наша героиня свои знания о красках ради обольщения, накладывая их на лицо?

Я воображала девушку, экспериментирующую с тушью и подводкой для глаз. Сначала она могла использовать свою первую краску, уголь, но он должен был показаться ей очень уж жгучим, если нанести слишком близко к чувствительным глазам. Поэтому позднее наша художница могла попытать счастья с алхимическим металлом, называемым сурьмой. Этот традиционный компонент многих ближневосточных подводок для глаз и по сей день используется косметическими компаниями. Сегодня европейцы применяют сурьму исключительно для красоты, однако в Азии ее также часто используют и как защиту от духов, и как целительное снадобье. В Кабуле, городе движения Талибан, вы всегда можете различить солдат‑фундаменталистов по их глазам, подведенным черным. Это придает их внешности некоторую женственность, но цель подводки – показать, что Аллах защищает их. Я однажды наблюдала за тем, как афганец подкрашивал глаза сурьмой своему маленькому сынишке, чтобы защитить мальчика от конъюнктивита, хотя, как он сам объяснил мне, столь прогрессивные люди встречаются редко. Другие родители видят в этом способ отогнать прочь злых демонов. Аллах, кстати, не одобрил бы того, что европейцы сделали с арабским словом, обозначающим сурьму. В 1626 году Френсис Бэкон сообщал, что «турки используют черный порошок, изготовленный из минерала, называемого алкоголь; его они накладывают под веками длинным карандашом». Видя чистоту темно‑серого порошка, европейцы ассоциировали его с напитком, который тоже должен проходить очистку: так возникло название «алкоголь», а спиртное, как известно, строго запрещено в исламе.

Если бы выдуманную мной девушку так же, как и искусство приготовления темных красителей, влекли к себе темные искусства, она вполне могла испытать действие черной магии. Среди тысяч и тысяч советов любовникам, содержащимся в «Камасутре», есть один рецепт приготовления невероятно сексуальной туши. Согласно рекомендациям, нужно взять кость верблюда, обмакнуть ее в сок эклипты простертой (которую из‑за темно‑синего цвета сока называют еще татуировочной травой) и сжечь. После чего следует собрать черный краситель в коробку из костей верблюда, а потом накладывать его на веки карандашом из кости верблюда. В итоге, как обещает не прошедший цензуру перевод индийского руководства по искусству любви, сделанный в 1883 году Ричардом Бертоном, получится краситель, «очень чистый и полезный для глаз», который «поможет покорять сердца». Будем, однако, надеяться, что возлюбленный девушки не читал этого текста. В одном из его разделов мужчинам рекомендуется приготовить порошок из определенных корешков и смешать его с красным мышьяком, а затем добавить в готовую смесь экскременты обезьяны. Если пылкий любовник посыплет этим снадобьем «деву, она не будет выдана замуж за кого‑то другого», обещает добрая книга. Ага, интересно, кто захочет взять замуж девушку, от которой несет обезьяньим дерьмом?

 

Карандаши

 

Если первым в мире художником была именно женщина, то ей, бесспорно, понравилась бы идея попробовать альтернативные углю красящие материалы. Есть известный анекдот о том, как в 1960‑х годах НАСА потратило миллионы долларов на разработку письменных принадлежностей, которые будут работать в условиях невесомости.

– А у вас что? – как‑то спросили они своих русских противников, которых этот вопрос несколько ошарашил.

– А у нас простые карандаши, – ответили русские.

Сегодня мы называем графитовый карандаш «простым», однако некогда этот обыденный для нас предмет ценился так высоко, что люди в поисках графита рисковали жизнью. Деве из Коринфа пришлось бы ждать изобретения чего‑то, хоть отдаленно напоминающего графитовые карандаши, в Европе вплоть до XVI века; до этого художники, как правило, делали наброски при помощи так называемой «серебрянки» – палочки с кончиком из серебряной проволоки, которая оставляла темные метки на поверхностях, покрытых смолой или костным прахом. Однако, живи наша героиня в Америке, у нее была бы возможность начать рисовать карандашами на несколько тысячелетий раньше. Когда Кортес прибыл в Мексику в 1519 году, он записал, что ацтеки использовали сделанные из серого минерала карандаши (мелки), хотя и не уточнил для чего.

Первым обескуражившим меня результатом исследований стало открытие, что в «графитовых» карандашах вовсе нет графита. Усвоенные в школе правила, запрещающие жевать карандаши, никуда не делись (карандаши не самая полезная для здоровья закуска), но и смертельного ничего не произойдет. В истории изредка случалось, что настоящий графит использовался в рисовании; Плиний сообщает о том, что графитом разлиновывались папирусы (вероятно, для того, чтобы юные переписчики не украшали их каракулями), а первые карандаши итальянских художников в XIV веке иногда представляли собой смесь графита и олова, которая могла, по‑видимому, стираться хлебными мякишами, совсем как уголь. Но начиная с XVI века «графитовые» рисовальные принадлежности делались из самых разных материалов, часто не содержащих металла вовсе.

Однажды сбой в работе трамбовочной машины помог установить, что сокровище, скрытое в холмах британского Озерного края, на самом деле не бриллиант, но фактически его двоюродный брат, вещество, известное как графит. Оно не отличалось ни исключительными режущими свойствами, ни ослепительным блеском, оставаясь при этом не менее ценным, однако не как материал для рисования, по крайней мере поначалу. В XVI веке на графите, который тогда назывался плюмбаго, зарабатывали огромные деньги при производстве вооружения. Растирание тонким слоем графита внутренней стороны пушечного дула обеспечивало быстрый и легкий выстрел снаряда: все равно что вынуть приготовленный пирог из смазанной маслом формочки. И только значительно позднее – в конце XVIII столетия – этот маслянистый камень переименовали в «графит» за его свойство оставлять следы на бумаге.

В Кесвике, сердце Озерного края, есть Музей карандашей: его учредили в честь самых известных залежей графита в Британии, прославившейся своими карандашами. Там можно увидеть макет туннеля с фигурами рабочих‑рудокопов в натуральную величину, добывающих графит киркомотыгой; кроме того, представлена полномасштабная диаграмма трехвекового ствола калифорнийского кедра, который импортировали в огромном количестве, чтобы сохранить производство на уровне шести миллиардов карандашей в год; здесь же выставлен образец уникальных цветных карандашей, произведенных в Британии в период Второй мировой войны. Карандаши для военных покрывали зеленой краской, в них вкладывали тончайшие шелковые карты, а под ластиком прятали маленький компас. Такими карандашами пользовались летчики во время полетов над вражеской территорией. Кстати, их изобрел не кто иной, как Чарлз Фрэзер‑Смит, послуживший прообразом знаменитого персонажа Кью из фильмов о Джеймсе Бонде. В музее полно интересных экспонатов, однако когда дело дошло до местоположения самой шахты, которой не оказалось на моей карте, никто не смог мне помочь.