Интрига с книгой Макса Истмена

 

Весь 1926 год Троцкий внешне пытался продемонстрировать формальное подчинение партийной дисциплине, однако это получалось далеко не всегда. Мелкий, но показательный инцидент произошел с написанием краткой биографии Ленина, которая была заказана Троцкому редакцией Британской энциклопедии в 1925 г. Троцкий, с согласия Политбюро, быстро выполнил заказ, для чего ему был предоставлен 17 февраля 1926 г. отпуск на восемь дней («исключая заседания Политбюро», на которых он обязан был присутствовать) [375]. Согласно существовавшим правилам, Троцкий передал рукопись на рассмотрение членов Политбюро. Сталин испестрил рукопись мелочными придирками [376], а затем 20 марта обвинил автора в том, что тот не подчеркнул роль Ленина как теоретика, мало сказал о ленинском учении о партии, о строительстве социализма и пр. [377] 1 апреля на заседании Политбюро работа Троцкого была обсуждена, но не получила одобрения. Собственно говоря, и отказа в публикации тоже не было [378]. Вопрос о судьбе рукописи оказался подвешенным в воздухе. Тем не менее Троцкий послал статью для публикации, и она появилась в Британской энциклопедии [379]. Вот эта публикация и дала повод для жестких нападок на Троцкого на апрельском пленуме ЦК 1926 г.

Статьей о Ленине – так, как она была написана, – Троцкий отрекался от своего дооктябрьского и непосредственно послеоктябрьского прошлого, но не в полной мере, не так, как хотел бы этого Сталин. Сталин в своем письме и в замечаниях на полях статьи Троцкого ловко подметил акценты, свидетельствовавшие о том, что Троцкий не готов был отказаться от своего прошлого безоговорочно. В частности, по поводу Брестского мира, где Троцкий пытался разъяснить читателям сложную историю переговоров, Сталин сделал пометку: «К чему это? Зачем так пространно?» [380]

Однако наиболее явственно двойственное и противоречивое положение Троцкого в тот период можно было проследить по его отношению и по реакции на его отношение к появившейся на Западе в 1925 г. книге американского журналиста Макса Истмена «После смерти Ленина». Это был тот самый журналист, который в начале 20‑х гг. приехал в Россию, женился на коммунистке Елене Васильевне Крыленко, сестре Н.В. Крыленко, сблизился с Троцким, получил возможность записывать его воспоминания и написал книгу о юности Троцкого. Свою новую работу Истмен опубликовал после того, как с большим трудом смог выехать из России при содействии заместителя наркома иностранных дел Литвинова, включившего его в состав советской делегации на одну из международных конференций [381]. Скорее всего, советское правительство просто решило избавиться от биографа Троцкого. Оказавшись за рубежом, Истмен попытался проанализировать борьбу за власть в ВКП(б) и в СССР, причем сделать это на фоне «завещания» Ленина, исходя из предпосылки, что наибольшими правами на наследование места Ленина в революции обладал Троцкий. В опубликованной книге сам текст «завещания» Истмен излагал по памяти и в ряде мест очень неточно, ссылаясь, в частности, на то, что Троцкий потребовал от него рассматривать этот документ как «абсолютную тайну» [382]. Правда, позже Троцкий изменил свою точку зрения, сочтя, что «завещание» должно стать достоянием широкой общественности. Но текста самого «завещания» в распоряжении Истмена не было.

Автор писал, что находился в Москве во время дискуссии 1923 г., посещал собрания, владел русским языком в достаточной степени, чтобы правильно воспринимать все то, что там происходило; что он несколько месяцев колебался, прежде чем взяться за подготовку книги, и в конце концов убедился, что должен служить не только исторической правде и личной справедливости, но и «реальной стратегии революции» [383]. Истмен явно колебался между необходимостью воспроизведения фактов, как они есть, и политической целесообразностью и вступал в сделку со своей совестью, находя возможным совместить несовместимое.

В книге кратко воспроизводилась история взаимоотношений Троцкого и Ленина, то есть в известном смысле она являлась продолжением ранее опубликованной работы о юности Троцкого; шла речь и о «большой дубинке» Ленина на съезде 1903 г., и о революции 1905 г., и о пребывании Троцкого между большевистским и меньшевистским лагерями. «Было бы чудом, – писал Истмен, – если бы молодой человек угнетенной расы, поднявшись на высоту в возрасте 26 лет, остался бы свободным от чувства гордости и стремления выражать собственное мнение». На протяжении всей книги о Троцком говорилось в самых высокопарных выражениях: он «гордый человек», ему свойственна «бескорыстная, безбоязненная и святая преданность революции», это «красочная и захватывающая личность», «вождь от природы» и даже «просто великий человек». Правда, автор пытался как‑то сбалансировать свое восторженное изложение, отмечая некоторые недостатки своего героя: он «не знает, как собрать вокруг себя людей», временами он ведет себя «с глупой самонадеянностью ребенка» и т. п. [384]

Истмен давал исключительно высокую оценку деятельности Троцкого в революции и Гражданской войне, допуская при этом некоторые искажения, которые потом были ловко использованы сталинистами. Он писал, например, что Троцкий не работал и не мог работать до революции с меньшевиками, а это было не так. Он утверждал, что Ленин после 1917 г. верил Троцкому (в этом утверждении конечно же сквозила очевидная идеализацию Истменом Ленина). Он рассказывал, что Ленин предложил Троцкому пост председателя правительства и Совета труда и обороны, то есть «назначил» его своим наследником, что также не соответствовало действительности. По словам Истмена, «тройка» скрыла «завещание» Ленина от членов ЦК, и тут же указывалось, что этот документ был прочитан делегатам XIII съезда (среди которых находились, естественно, все члены ЦК) и именно съезд решил «завещание» не публиковать [385] (что было неверно).

На Западе последовали немедленные отклики на эту сенсационную книгу. Особенно щедры были британские печатные органы. Популярные и авторитетные газеты «Дейли геральд»; «Дейли хроникл» и другие опубликовали хвалебные рецензии. Известный лейборист и деятель Независимой рабочей партии Брейлсфорда, редактировавший газету «Нью лидер», посвятил этой книге целую полосу под заголовком «Почему пал Троцкий». Опираясь на книгу Истмена, он характеризовал Троцкого как блестящего оратора и организатора, человека огромной популярности. Почему же такой одаренный лидер был снят с поста в созданной им же армии? – сокрушался лейбористский деятель. Сам же он и ответил: причины отставки Троцкого лежали в личной зависти, несходстве характеров, в том, что Троцкий имел смелость придерживаться собственного мнения [386]. Француз А. Росмер отмечал, что книга нашла живой отклик в рабочих кругах, что она представляла собой «серьезное, углубленное, неофициальное исследование последнего кризиса в РКП(б), написанное человеком, который с 1917 года не переставал бороться за русскую революцию и коммунизм» [387].

Значительно осторожнее книгу Истмена оценивали в коммунистических кругах. Те компартии, которые напрямую зависели от советских финансовых вливаний, естественно, ожидали официальной реакции Москвы, чтобы затем включиться в «разоблачение» Истмена. Когда же соответствующие указания поступили, реакция стала молниеносной. Британский коммунистический еженедельник «Уоркерс уикли» озаглавил свою рецензию созвучно с английским названием книги Истмена: «С тех пор как Истмен лжет», а его американский собрат ежемесячник «Уоркерс мансли» объявил, что выступление Истмена, «обывателя Гринвич‑Виллидж» (по названию района Нью‑Йорка, где традиционно обитала левая и творческая интеллигенция), является подготовкой военного нападения на республику Советов [388]. И понятно почему: Истмен тоже не сильно сдерживался в выражениях. Выделяя Ленина и Троцкого, он писал, что из выступлений и статей советских руководителей создается впечатление, будто они учились «в школах для дебилов» [389].

Книга Истмена поставила Льва Давидовича в весьма неловкое положение. С одной стороны, он разделял многие из оценок, сделанных американцем, которому сам рассказал немало из того, что потом было изложено Истменом. С другой стороны, был вынужден соблюдать то, что именовалось партийной дисциплиной и солидарностью руководства, к которому он еще принадлежал, будучи и членом ЦК, и членом Политбюро. Он не был готов идти на развязывание открытой политической борьбы по такому незначительному, с его точки зрения, поводу, как появление книги американского журналиста. Весьма неудобным для Троцкого моментом было чрезмерное восхваление его автором. В результате во имя сохранения крайне непрочного перемирия со сталинским большинством Троцкий вынужден был пойти на новые уступки и унижения. Его обязали первым откликнуться на издание. 9 мая 1925 г. в «Правде» был опубликован весьма показательный обмен репликами. Англичанин Джексон, редактор лондонской газеты «Санди Уокер», близкой к левому крылу Лейбористской партии, обратился с письмом к Троцкому. Джексон, в частности, писал: «Книга Истмена широко цитируется в буржуазной прессе. Вас описывают как жертву интриги. Проводится идея, что вы выступаете за демократию и свободную торговлю».

Последнее утверждение не соответствовало действительности и облегчило положение Троцкого. На нем он и сконцентрировался, проигнорировав основной смысл запроса Джексона. Троцкий ответил, что ничего не знает о книге Истмена, и продолжил: «Грубейшим вымыслом являются сообщаемые Вами утверждения прессы, будто я сочувственно отношусь к буржуазной демократии и свободе торговли. Вместе со всеми членами партии, я считаю советскую систему диктатуры пролетариата и монополию внешней торговли неотъемлемыми условиями социалистического строительства».

Это было даже хуже, чем дезинформационные сообщения, которые Троцкий давал иностранным журналистам ради пропагандистских целей советского правительства. Дезавуируя Истмена, Троцкий изменял себе.

Просто так отделаться от вызвавшей сенсацию на Западе книги было не так‑то просто. Летом 1925 г. Сталин занялся разоблачением Троцкого в связи с «завещанием» Ленина и решил использовать для этого книгу Истмена. Генеральный секретарь приложил максимум усилий, чтобы заставить Троцкого раскритиковать Истмена и его книгу в самых жестких тонах. В конце 1925 г. Сталин писал «членам семерки» (именно так адресовал текст сам Сталин, подтверждая, что неофициальный фракционный орган, созданный в нарушение постановлений партии, действительно существовал): «Меня больше всего интересует то, чтобы определить отношение Троцкого к делу о брошюре Истмена и поставить вопрос об открытом отмежевании Троцкого от Истмена и его «труда». Я думаю, что брошюра написана с ведома (а может быть, даже по директиве Троцкого») [390].

Явное тактическое преимущество генсека состояло в том, что вопрос о «завещании» оставался в весьма неопределенном состоянии, что официально этого завещания как законченного формального документа не существовало, что по поводу ленинского «Письма к съезду» передавались самые разнообразные версии, которые распространялись, кстати сказать, самими делегатами XIII съезда, воспринимавшими этот документ на слух, когда его зачитывали по делегациям. При этом версии и даже сплетни распространялись под большим секретом, передавались из уст в уста, так как делегатам было запрещено делать записи, да и вообще рассказывать об этом документе.

Сам Истмен не утверждал, что Троцкий передал ему «завещание» Ленина. Он писал, что Троцкий под большим секретом рассказал ему об этом документе [391], на что Троцкий конечно же, как и другие делегаты съезда, не имел права. Излишне говорить, что, публикуя эту информацию, Истмен подставлял Троцкого, о чем он не мог не знать. Неточности в пересказе документа Истменом подтверждали, что Троцкий не передавал ему документа и что американский журналист довольствовался именно пересказом. Но тем не менее Истмен поставил Троцкого в очень сложное положение и сразу же после известий о публикации книги проинформировал Политбюро о своих контактах с автором. Он подчеркивал, что хорошо Истмена не знал (что не вполне верно, так как он встречался с журналистом неоднократно). Троцкий утверждал, что никаких документов Истмену не передавал, но что тот неплохо говорил по‑русски и у него был широкий круг знакомых среди коммунистов [392]. И здесь Троцкий попытался сделать вид, что информация о «завещании» пришла к Истмену не от Троцкого, а кого‑то другого, и выглядело это объяснение не слишком убедительно. Сталин Троцкому конечно же не поверил.

Прочитав книгу Истмена в переводе на русский язык, Сталин распорядился передать русский текст книги членам Политбюро. 17 июня он послал членам и кандидатам в члены Политбюро, а также членам Президиума ЦКК обширное письмо, в котором выражал недовольство в связи с «уклончивым» поведением Троцкого после появления книги Истмена, а также попыткой Троцкого подменить прямой ответ ссылкой на то, что действительный ответ дан в его только что вышедшей книге «Куда идет Англия?». По существу, Сталин составил проект ответа Троцкого с оценкой книги Истмена как «лжи и клеветы» на руководителей РКП(б). Используя неточности, имевшиеся в книге, Сталин требовал от членов Политбюро поставить перед Троцким ультиматум – отмежеваться от книги американского журналиста и выступить в печати с категорическими опровержениями или быть готовым к тому, что против него будут приняты соответствующие меры [393].

18 июня 1925 г. на расширенном заседании Политбюро Сталин гневно обрушился на Троцкого. Он настаивал, чтобы Троцкий объявил книгу клеветнической и получил в этом вопросе, как и ожидалось, полную поддержку большинства [394]. От Троцкого требовали «решительно отмежеваться от Истмена и выступить в печати с категорическим опровержением по крайней мере тех извращений, которые изложены в восьми пунктах записки т. Сталина» [395]. По существу, Сталин предлагал, чтобы Троцкий совершил политическое самоубийство.

23 июня состоялась встреча Сталина, Бухарина и Рыкова с Троцким. Генсек вновь потребовал, чтобы Троцкий выступил с разоблачением книги. Троцкий сопротивлялся. Он направил Сталину два письма, в которых высказывал мнение, что надо быть идиотом или преступником, чтобы поднимать шум вокруг этого «документа», делать из него сенсацию [396]. В итоге он написал заявление «По поводу книги Истмена «После смерти Ленина» [397]. Но Сталин счел этот текст неудовлетворительным и недостаточно жестким. Сталин считал, что Троцкий лишь формально отмежевался от Истмена. Поэтому Бухарин, Зиновьев, Рыков и Сталин (подписи шли в алфавитном порядке) послали Троцкому весьма резкое письмо, настолько резкое, что письмо, похоже, не сохранилось. О его содержании можно судить лишь по отдельным цитатам, попавшим в другие документы, и по ответу Троцкого от 27 июня. Сталин и его соратники требовали, чтобы Троцкий использовал такие термины, как «клеветник» и «контрреволюционер», и продолжали: «Вы спорили с нами в плоскости именно этих вопросов, сопротивлялись, в конце концов согласились с нами и, тем не менее, кончили тем, что, к нашему удивлению, отказались на деле зафиксировать в своем последнем проекте письма предложенные нами и принятые вами квалификации, заменив их туманными и неопределенными квалификациями, выгодными для Истмена и невыгодными для нашей партии».

Троцкий, прямо скажем, критиковал Истмена мягко. Он писал в том смысле, что книга Истмена «лишена политической ценности», что автор подходит к политической жизни в СССР не опираясь на серьезные критерии, чисто психологически, что произведение сооружено на совершенно недостаточном фундаменте. Все это были конечно же лишь отговорки, которые члены Политбюро сочли неудовлетворительными и неприемлемыми [398].

В самый разгар этого скандала находившийся в Париже коминтерновский деятель Д.З. Мануильский, не посвященный во все хитрости дела, передал в газету французских коммунистов «Юманите» текст заявления Троцкого о книге Истмена, забракованный Сталиным. Мягкая критическая заметка Троцкого была опубликована. Но Троцкого это не спасло. Используя публикацию Троцкого в «Юманите» как пример коварства Троцкого, Сталин сумел наконец добиться своей цели. Троцкий написал требуемое письмо, которое удовлетворило правившую группу. По каналам Коминтерна оно было отправлено в Центральные комитеты всех компартий и в их печатные органы, чем была исправлена «ошибка», допущенная Мануильским [399].

Одновременно в Москве в журнале «Большевик» была опубликована подборка материалов, сопровождаемая предисловием «От редакции», написанным, судя по стилю, самим Сталиным [400]. Здесь саркастически обращалось внимание на «богатую» политическую литературу в стане врагов революции, которую породила последняя дискуссия о троцкизме (так теперь называлось то, что еще совсем недавно скромно именовалось «литературной дискуссией»!). Брошюра Истмена объявлялась клеветнической и содержавшей «пышный букет гнуснейших сплетен и клеветнических наветов на ленинскую коммунистическую партию». Попутно лживо утверждалось, что Истмен был исключен из компартии США, в которой он никогда не состоял. За этим следовали заявление Троцкого «По поводу книги Истмена «После смерти Ленина» [401] и письмо Крупской «Издательству Sunday Worker» [402]. Заявление Троцкого, будучи лишь в незначительной степени более сдержанным по форме по сравнению с предисловием, представляло собой причудливую смесь фактов, преподнесенных с неточностями, и вымыслов. Книгу Истмена ему якобы прислал секретарь компартии Великобритании Альберт Инкпин [403] с просьбой ее прокомментировать. Понятно, что Инкпин обращался с такой просьбой к Троцкому по указанию из Москвы и с целью дальнейшей компрометации Троцкого.

Троцкий заявлял, что Ленин вообще не писал завещания, что такого документа не существует, что последние письма Ленина были адресованы только руководящим парторганам и касаются советов «по организационным вопросам», что XIII съезд воспринял эти документы с величайшим вниманием и сделал соответствующие выводы. В то же время Троцкий намекал, что его заявление носит вынужденный характер. Он, мол, не собирался ни читать «книжку» Истмена, ни реагировать на нее. «Однако ближайшие товарищи по партийной работе, успевшие ознакомиться с книжкой, высказались в том смысле, что ввиду заключавшихся в книжке ссылок на беседы со мной мое молчание может оказать косвенную поддержку книжке, полностью направленной против нашей партии». Далее шла жесткая критика Истмена, и в заключение Троцкий заверял читателей, что «книжка… может сослужить службу только злейшим врагам коммунизма и революции, являясь, таким образом, по объективному своему смыслу контрреволюционным орудием».

Дезавуировав «завещание» руками Троцкого, Сталин подключил затем к компрометации Троцкого в глазах международной коммунистической общественности вдову Ленина Крупскую. Ее обязали написать письмо, объявляющее книгу Истмена набором обыкновенных сплетен. Крупская подтверждала подлинность своего письма Троцкому о теплых чувствах Ленина к Троцкому, но отмежевывалась от политических взглядов последнего, особенно в связи со статьей «Уроки Октября». В завершение Политбюро приняло резолюцию по докладу представителя финской компартии Отто Куусинена о предоставлении Исполкому Коминтерна всех материалов, касающихся книги Истмена, и ответам Троцкого «для осведомления ЦК важнейших компартий». Все названные материалы, а также русский перевод книги Истмена были направлены еще и губкомам партии, членам ЦК и ЦКК ВКП(б) на правах закрытого письма [404].

Троцкий, видимо, осознал наконец, что дальнейшие уступки с его стороны все равно ни к чему не ведут, что надежды на изменение ситуации в стране и партии в его пользу утопичны, что соотношение сил продолжает меняться только в благоприятную для Сталина сторону и что для него, Троцкого, это во всех случаях чревато политической, а быть может, и физической гибелью. Позже он неоднократно давал понять, что его заявления против книги Истмена не носили искреннего характера, и даже предпринимал попытки как‑то оправдать свое поведение. Уже находясь в ссылке в Алма‑Ате, он в ноябре 1928 г. дал Истмену очень высокую оценку, отметив, что тот «вошел близко в нашу внутреннюю жизнь, чтобы увереннее и лучше защищать Советскую республику перед народными массами Америки» и что он «стоит несколькими головами выше многих из тех чиновников, которые его травят».

К этому времени Истмен, получивший полный текст «Письма к съезду» Ленина [405], 18 октября 1926 г. опубликовал его в «Нью‑Йорк таймс» со своей сопроводительной статьей. Кроме того, резюме «завещания» Ленина, с согласия Истмена, было распространено французским информационным агентством «Гавас» по всему миру. Правда, американская газета «для баланса» в том же номере поместила и статью сторонника Сталина журналиста Уолтера Дюранти [406], который объявил, что оппозиция в СССР потерпела полное поражение. Тем не менее новое выступление Истмена привело Сталина в ярость, а Троцкий, наоборот, перешел к словесному нападению: «Заявление Ленина не является государственной или партийной тайной. Опубликование его не есть преступление. Наоборот, преступлением является сокрытие его от партии и рабочего класса. Сейчас сотнями печатаются мелкие и случайные заметки Ленина, писавшиеся им заведомо для себя самого (например, на полях книг), если эти заметки можно хоть косвенно, но использовать против оппозиции. Но скрываются многие сотни статей, речей, писем, телеграмм и заметок Ленина, поскольку они прямо или косвенно направлены против нынешних руководителей или за нынешнюю оппозицию».

Свое поведение в 1925 г. Троцкий пытался теперь оправдать тем, что это было решение «руководящей группы оппозиции»: «Во всяком случае мое тогдашнее заявление об Истмене может быть понято как составная часть тогдашней нашей линии на соглашение и на умиротворение. Так оно и было понято всеми сколько‑нибудь осведомленными и мыслящими членами партии. Никакой тени – ни личной, ни политической – это заявление на Истмена не бросало» [407]. Убедительным такое заявление не выглядело, поверить в него было невозможно, и у «осведомленного и мыслящего» читателя оно могло вызвать только горькую усмешку, поскольку в 1925 г. не было «руководящей группы оппозиции», которая могла бы принять какое бы то ни было решение, более того – не было и самой оппозиции, от имени которой выступал Троцкий. Что же касается самого Истмена, то речь шла не о бросаемой на него «тени», о резких выпадах, которые правильнее было бы назвать оскорблениями.

 

Выбор союзников

 

Почти сразу после XIV съезда партии, на котором Каменев, Зиновьев и их сторонники, вышибленные из «тройки», потерпев поражение, были лишены части своих постов, но остались на партийно‑государственном олимпе, Троцкий начал постепенный поиск возможных контактов с этими деятелями. Он продолжал относиться к ним недоброжелательно, считая их карьеристами, лицемерами, теоретически малокомпетентными и слабыми в организационном плане партработниками. Со своей стороны бывшие сталинские соратники смотрели на Троцкого весьма подозрительно и завистливо, считая, что он остается претендентом на высшую власть в партии и в стране и в случае достижения таковой явно не будет делить с ними добычу. Тем не менее Троцкий и его немногочисленные сторонники сочли возможным пойти на контакты, вначале очень осторожные, затем все более прочные, для совместной борьбы против сталинского большинства, дабы вернуть себе рычаги управления и право считаться преемниками Ленина.

После разрыва с Зиновьевым и Каменевым Сталин начал маневрировать, чтобы предотвратить возможный их блок с Троцким. В марте 1926 г. Бухарин и Сталин встречались с Троцким, вели с ним разговоры о возможности возобновления совместной работы. О том же по поручению Сталина Троцкому сообщил Л.П. Серебряков. После состоявшейся беседы последний 27 марта 1926 г. проинформировал Сталина о том, что и Троцкий рассчитывал на возможность восстановления конструктивного, делового сотрудничества. 20 января 1926 г. в выступлении на рабочем собрании на Путиловском заводе в Ленинграде Ворошилов, очевидно, что по поручению Сталина, даже похвалил Троцкого, сказав, что Троцкий «ведет себя неплохо, исправляется, работу, порученную ему, выполняет добросовестно, по‑большевистски, не без пользы», что «есть все надежды на его полное выправление» [408].

Сигнал был услышан, и Троцкий заявил, что готов продолжить контакты с генсеком, но выражал недоумение по поводу закулисных маневров, которые при этом предпринимаются [409]. Он продолжал работу на тех трех постах, на которые он был назначен, но основное внимание сосредотачивал на аналитической и публицистической деятельности.

Вскоре Троцкий опубликовал брошюру «Европа и Америка», куда поместил две свои речи, в которых отстаивал и развивал идею Соединенных Штатов Европы, на этот раз мотивируя ее недосягаемым материальным перевесом Соединенных Штатов над европейскими странами, исключавшим для капиталистической Европы возможность хозяйственного подъема и возрождения. Американский капитализм революционизирует Европу, был убежден Троцкий. Выход из европейского тупика он видел только в пролетарской революции в Европе, в устранении таможенных перегородок и в создании европейских Социалистических Соединенных Штатов, которые вступили бы в федеративное объединение с СССР [410] – то есть создали бы одну гигантскую Советскую империю.

0 современном американском капитализме Троцкий отзывался почти восторженно. Он предрекал мощный хозяйственный расцвет Америки, утверждая, что «Европа выбрасывает за океан, волну за волной, такие элементы населения, которые лучше всего были пробуждены, подготовлены, закалены для развития производительных сил». Особое восхищение Троцкого вызывало развитие в США серийного промышленного производства. «К числу этих стандартизированных предметов потребления относятся между прочим детская коляска и гроб. Так что американцы рождаются в стандарте и умирают в стандарте. Я не знаю, удобнее ли это, но это дешевле на 40%», а европейские страны в смысле займов «стоят в очереди у окошка дяди Сама» [411].

Естественным результатом прогресса США Троцкий вынужден был теперь признать принципиальные изменения в американском организованном рабочем движении. Он обращал внимание на функционирование «компанейских профсоюзов» на Западном континенте, то есть рабочих организаций, возникших по инициативе предпринимателей и их объединений, тесно с ними сотрудничавших. Хотя действовавшая ранее Американская федерация труда и являлась организацией реформистской, она все же противопоставляла рабочих капиталистам и прибегала к традиционным средствам борьбы, прежде всего к забастовкам. Теперь положение значительно изменяется, констатировал автор. Отмечая, что капитал резко увеличивает свои оборотные средства и все более заинтересовывает рабочих в процветании промышленности через их участие в прибыли, он считал, что, по существу дела, это «означает уже полное признание тождества интересов труда и капитала» [412].

Сами по себе печатные выступления Троцкого откровенно оппозиционными не являлись, но в условиях, когда официальная пропаганда наращивала свои усилия в преподнесении населению обещаний о социализме в одной стране, выглядели весьма необычными и даже подозрительными, особенно имея в виду прошлый опыт остро критических выступлений. В самом же Политбюро, членами которого оставались как Троцкий, так и потерпевшие поражение Каменев и Зиновьев, изменения в их взаимоотношениях были очевидны. Если раньше Зиновьев и Каменев были острыми критиками Троцкого, нападали на него с остервенением и получали столь же нелицеприятные ответные удары, то теперь взаимные нападки постепенно были смягчены, а затем и вовсе прекращены. Происходили закулисные маневры и интриги, неофициальные встречи с выяснением позиций по конкретным вопросам без взятия на себя каких бы то ни было обязательств, результатом которых являлись официальные заявления, но они были облечены в эзопову форму с обилием общих фраз и минимумом конкретики. Уловить действительный смысл этих заявлений с трудом могли только весьма искушенные в советской политике деятели.

Непосредственно после XIV съезда Троцкий пошел на негласный контакт с Бухариным, а через него и со Сталиным, которые опасались блока Троцкого с бывшей «ленинградской оппозицией» [413]. При этом Троцкий даже попытался оторвать Бухарина от Сталина или, по крайней мере, добиться ослабления их связей. Чрезвычайно характерным было письмо Льва Давидовича Бухарину от 9 января 1926 г., в котором отмечалась близость их позиций (скорее выдуманная, нежели реальная) и выражалась надежда на возрождение коллективной работы Политбюро [414]. Троцкий принял предложенные ему правила игры и почти всерьез делился с Бухариным своими опасениями по поводу болезней партаппарата, идейный авторитет которого понижается, а власть поддерживается демагогией. «Я вполне готов к продолжению нашего объяснения, – писал Троцкий, – которое – я хотел бы надеяться – не затруднит, а хоть отчасти облегчит путь к действительно коллективной работе в Политбюро и в ЦК, без чего не будет коллективной работы и во всех нижестоящих партийных организациях» [415]. Однако Бухарин, очевидно по указанию Сталина, на дальнейшие контакты пока не шел, и Троцкий потянулся к Каменеву и Зиновьеву.

Вначале возможности для сближения с теми, кого называли «новой оппозицией», стали ощущаться на заседаниях Политбюро в сходной аргументации, в основном по вопросам хозяйственного развития. Заметив, что Зиновьев и Каменев постепенно сближаются с ним в вопросе о необходимости форсированного промышленного развития СССР, Троцкий стал еще активнее настаивать на индустриализации. Он использовал для этого все заседания, на которых рассматривались хозяйственные проблемы. Так, уже 11 января 1926 г., то есть через полторы недели после окончания XIV съезда и через два дня после обращения к Бухарину (Политбюро рассматривало в тот день вопрос о состоянии валютных резервов СССР), Троцкий заявил, что червонец, то есть твердая валюта, необходим не сам по себе, а как инструмент социалистического строительства и что именно промышленность должна играть ведущую роль в развитии народного хозяйства. «Выход из кризиса в энергичном форсировании экспорта, в переработке импортных планов под углом зрения индустриализации, в уплотнении бюджета под углом зрения индустриализации и в ясной и отчетливой директиве всем плановым и хозяйственным органам, что разрешение кризиса и предупреждение его… в лозунге «тверже шаг в сторону индустриализации» [416], – утверждал Троцкий. Каменев и Зиновьев в основном отмалчивались, хотя сочувственно прислушивались к тому, что говорил Троцкий. Бухарин и стоявший за его спиной Сталин продолжали настаивать на первоочередном внимании к сельскому хозяйству.

Под индустриализацией Троцкий понимал не судорожный рывок вперед в промышленном развитии страны, как это произойдет вскоре, когда индустриализацию начнет проводить Сталин, а пропорциональное, сбалансированное развитие тяжелой и легкой промышленности, хотя и при существенном преимуществе производства средств производства. Троцкий считал возможным проводить такую индустриализацию на базе национализированной советской промышленности, существенного расширения концессионной политики и при участии частных западных фирм. На заседании Политбюро 25 февраля 1926 г., обсуждавшего хозяйственные мероприятия на ближайший период, Троцкий вновь подчеркивал необходимость индустриализации, причем на этот раз увязывал индустриальный рост с перспективами развития сельского хозяйства, доказывая, что именно максимальное вкладывание накоплений в промышленность приведет к поднятию уровня земледелия и животноводства [417].

Острая перепалка произошла на одном из очередных заседаний Политбюро – 18 марта. Собственно говоря, именно на этом заседании наметились первые шаги к прямому сближению между Троцким и бывшими лидерами «новой оппозиции». Обсуждался вопрос о снятии Зиновьева с поста председателя Ленинградского Совета за нарушение партийной дисциплины и фракционную деятельность. Троцкий выступил со спокойной речью, в которой обращал внимание на то, что пресловутая резолюция X партсъезда о единстве партии была документом текущего момента, что сам Ленин не обращал на нее серьезного внимания, когда считал это политически целесообразным, что, например, в том же 1921 г. Ленин, Троцкий и Каменев создали фракцию против Зиновьева, Бухарина и Радека, чтобы провести на Политбюро решения, связанные с курсом III конгресса Коминтерна, направленным против планов авантюрных выступлений в Германии, и сам Ленин признал тогда факт создания им своей фракции.

Понизив таким образом накал страстей в отношении «фракционной работы» Зиновьева в Ленинграде и показав сиюминутность ленинского решения о запрещении фракций и готовность самого Ленина идти на нарушение резолюции X съезда, когда это было выгодно Ленину, Троцкий затем несколько сменил тональность. Он подверг критике «аппаратный режим» в Ленинграде, то есть режим Зиновьева, но не за стиль работы руководителя «новой» оппозиции Зиновьева, а за поддержку им общепартийного режима, режима Сталина: «Тов. Сталин совершенно прав был в той части речи, когда говорил, что победа над ленинградской оппозицией была обеспечена не только давлением центрального аппарата, но и благодаря стремлению ленинградских партийцев освободиться от чрезмерного зажима местного аппарата. Правильно! Но что, если окажется, что они попали из огня да в полымя? Разве нынешний режим в Москве позволяет думать, что новый режим в Ленинграде будет «мягче»?» [418]

При всем показном стремлении Троцкого подняться над схваткой, сохранить позицию судьи это было выступление в пользу Зиновьева, ибо оратор выражал уверенность, что снятием бывшего сталинского соратника с руководящего поста в Северной столице коренные проблемы, стоявшие перед партией, не будут решены и что для этого необходимы кардинальные меры общего порядка. В результате возникла перебранка, которую инициировал Молотов и поддержал Сталин [419], понимавший, что без его поддержки не сильный в аргументации, не обладавший красноречием, да еще и страдавший заиканием Молотов не выдержит полемики с Троцким. «Кто первый выдвинул у нас вопрос о перерождении вождей нашей партии? – спрашивал Сталин. – Тов. Троцкий. Кто об этом заговорил первый? Тов. Троцкий». И хотя Сталин деликатно называл Троцкого «товарищем», по существу он обвинил его в том, что Троцкий выступает против решений XIV съезда партии, а это, с учетом резолюции X съезда партии, было нарушение партийной дисциплины. На это Троцкий ответил: «Вы прочитайте, т. Сталин, что я на деле писал, вы так много искажали меня, что сами уже поверили этому».

На заседании Политбюро Троцкий поднял еще один вопрос: об антисемитизме. Дело в том, что постепенное оттеснение от власти сначала Троцкого, а теперь еще и Зиновьева с Каменевым даже при самом непредвзятом (чего в еврейском вопросе никогда не было) подходе к делу походило на изгнание из руководства евреев. На высшем партийном уровне Троцкий впервые коснулся этой проблемы 4 марта. В этот день он написал Бухарину, что получил от рабочего‑коммуниста личное письмо, в котором рассказывалось об антисемитском выступлении в Москве на собрании в заводской ячейке: партсекретарь ячейки сказал, что «в Политбюро сидят жиды», а Троцкий продает свои статьи буржуазии, читает доклады за деньги. «Правда, у него, мол, семья большая, рабочим он не читает, зашибает деньгу, берет в свою пользу процент». «Вы спросите: не вздор ли? – риторически спрашивал Троцкий в письме Бухарину. – Нет, к горю нашему, не вздор. Я проверил».

Оказалось, что об этом высказывании партсекретаря ячейки несколько членов партии хотели сообщить в ЦК или в ЦКК, но затем испугались: «Выгонят с завода, а мы семейные». «Другими словами, – комментировал Троцкий, – члены Коммунистической партии боятся донести партийным органам о черносотенной агитации, считая, что их, а не черносотенца выгонят». Бухарину Троцкий предложил поехать в ту ячейку для личного расследования произошедшего, но осторожный Колечка Балаболкин (как прозвал его Троцкий) уклонился [420].

18 марта на Политбюро вопрос об антисемитизме в рабочей среде был обсужден. Большинство считало, что пережитки антисемитизма имели место, но постепенно искоренялись партией. Обмен репликами был в какой‑то момент прерван Троцким: «Вы меня не понимаете: не проявления антисемитизма страшны, а то, что большевик может бояться рассказать о них своему ЦК». На это Сталин, сильно смещая акценты, напомнил Троцкому, что разногласия с Зиновьевым в Политбюро начались именно из‑за Троцкого: «У нас размолвки начались с того, что Зиновьев ударил по вопросу о Троцком. Это ясно. Мы имеем резолюцию Ленинградского губкома о том, чтобы исключить тов. Троцкого из партии, разве это не факт? Мы спорили с ним» [421].

Там, где Троцкий пытался намекнуть на расправу с евреями – членами Политбюро, в угоду низменным интересам черносотенной партийной массы, там Сталин выставлял себя защитником еврея – Троцкого от нападок еврея – Зиновьева. Зиновьев был снят с поста Председателя Ленинградского Совета. На следующий день Троцкий в последний раз обратился к Бухарину с письмом, в котором предлагал выработать общую политическую линию: «Николай Иванович, хотя из вчерашнего заседания Политбюро мне стало совершенно ясно, что в Политбюро окончательно определилась линия на дальнейший зажим, со всеми вытекающими отсюда последствиями для партии, но я не хочу отказаться еще от одной попытки объяснения, тем более что Вы сами мне предложили переговорить о создавшемся положении. Сегодня я целый день – до 7 часов вечера – буду ждать Вашего звонка. После 7 часов у меня Главконцесском» [422].

Бухарин уклонился от встречи. Объяснение с Бухариным не состоялось. Троцкий был вынужден идти на союз с Зиновьевым и Каменевым. В следующие недели взаимные прощупывания, выяснения настроений и поиски контактов между Троцким и его сторонниками и теми, кто поддерживал Зиновьева и Каменева, продолжались. Уже в апреле Сталину донесли, что Троцкий и близкий к нему Пятаков «делают попытку повести за собой Каменева‑Зиновьева в борьбе за власть» [423]. Луначарский, в разные годы относившийся к Троцкому то с восторгом, то с настороженностью, публично стал намекать на «бонапартизм» Троцкого, на его стремление получить неограниченную власть в партии и над партией. Как принято было в большевистском руководстве, Луначарский говорил на эту тему весьма двусмысленно, паясничая, иезуитствуя. Разобрать, что же именно он имеет в виду и на чьей он стороне, было достаточно сложно даже искушенному слушателю, не говоря уже о темной в своем большинстве партийной массе.

В марте 1926 г. в Большом театре на собрании работниц Москвы по случаю Международного женского дня без какой‑либо логической связи с темой доклада Луначарский немало внимания уделил расчетам «обывателей», «стоящих правее партии» и могущих обрести в Троцком своего вождя. Каким образом «правый обыватель» мог обрести своего вождя в «левом» Троцком – Луначарский не пояснял. Зато он обрисовал слушателям живописную картину, согласно которой эти «элементы» готовы преподнести Троцкому корону на бархатной подушке и провозгласить его Львом I. Описав пожелания абстрактных «правых обывателей», Луначарский конечно же заключал, что у Троцкого «и в мыслях не было вступать в борьбу с партией» и «Троцкий такой же коммунист, как и другие».

Понятно, что такое выступление не могло пройти для Троцкого незамеченным, и он дал понять Луначарскому о своем недовольстве. Тот ответил Троцкому письмом внешне дружелюбным, но полным недосказанностей и предостережений. В частности, Луначарский обращал внимание Троцкого на «тревогу партии» по поводу того, что «сейчас тот или другой деятель, может быть, сам того не понимая, может чрезвычайно легко оказаться организатором несомненно существующего в одной части пролетариата, которая живет сумеречным сознанием, глубокого недовольства медленностью и извилистостью нашего пути» [424]. Таким образом, Луначарский намекал, что за Троцким могут пойти разочаровавшиеся в партийной политике «левые» коммунисты.

Троцкий ответил Луначарскому гневным письмом, означавшим разрыв отношений. «Из Вашего письма, Анатолий Васильевич, я вижу, что Вы не отдаете себе достаточно ясного отчета ни в обстановке, ни, простите, в своих собственных словах» – так начинался этот примечательный документ. Троцкий подчеркивал, что против него начата война «НА ИСТРЕБЛЕНИЕ» (именно так, заглавными буквами, были написаны эти слова). «В этих условиях разговоры насчет бархатной подушки и короны как нельзя лучше сочетались с ядовитой и подлой сплетней о бонапартизме, о военных замыслах и пр.». Троцкий затем последовательно и настойчиво, по пунктам, развенчивал приписываемые ему зловещие антипартийные планы и описывал искажения его позиции в письме Луначарского [425].

Возможно, именно конфликт с Луначарским заставил Троцкого попытаться сформулировать свое отношение к решениям XIV партсъезда. 27 марта 1926 г. он закончил работу над документом, который назвал резолюция оппозиции по отчету ЦК XIV съезду партии [426]. Это был конспект, который можно было в дальнейшем использовать в качестве резолюции. Выражая формальное согласие с основными решениями съезда, Троцкий подчеркивал, что вопрос сводится к их истолкованию и тому, как эти резолюции будут использоваться на практике. Троцкий явно вынашивал мысль о создании объединенной оппозиции, однако это были пока лишь умозрительные заключения. Развитием документа стало письмо Троцкого Серебрякову от 2 апреля [427]. Оно касалось слухов о том, что Троцкий, Пятаков, Радек и сам Серебряков организовали фракцию, уклоняющуюся от ответа на вопрос о безоговорочном признании решений XIV съезда. На признании группой решений съезда настаивал в личном разговоре с Серебряковым Сталин. Серебряков прямого ответа не дал. Троцкий увидел в происходящем не более как провокацию: «Какое право имеете вы предполагать или подозревать, что я, как член партии или как член ЦК, могу выступать иначе, как с защитой решений XIV съезда?» – писал он Серебрякову.

Для пленума ЦК 6 – 9 апреля 1926 г. Троцкий набросал тезисы к выступлению. В основной своей части они были посвящены индустриализации и изменению в этом вопросе позиции Каменева: «Тов. Каменев считает, что поворот на индустриализацию закончен с момента поворота самого тов. Каменева. Я и по отношению к прошлому не вижу полного совпадения этих двух процессов… Тов. Каменев имел в своем распоряжении почти два года для того, чтобы прийти к выводу о необходимости более решительного курса в сторону индустриализации» [428].

Троцкий внес ряд поправок к проекту резолюции о хозяйственном положении СССР, предложенной председателем Совнаркома Рыковым. Существо поправок состояло в стремлении преодолеть как диспропорцию между промышленностью и сельским хозяйством, так и отставание государственной промышленности от общего народно‑хозяйственного развития. В то же время, что было весьма показательно, Троцкий с известными оговорками высказался за поправки, внесенные Каменевым [429], потенциальным союзником Троцкого. В ответ Сталин предпринял очередную попытку компрометации своих недавних соратников. 12 апреля по телефону было проведено голосование членов Политбюро по поводу «рассылки членам ЦК и ЦКК письма т. Ленина». При этом изначально не было ясно, о каком именно письме шла речь: о документе, описывающем «предательскую» позицию Зиновьева и Каменева в октябре 1917 г. в отношении намеченного Лениным вооруженного восстания, или о «завещании» Ленина. Секретарь Сталина Товстуха, обзванивавший членов Политбюро, объяснил, что речь идет о письме 1917 г.

Троцкий по телефону ответил, а на следующий день специальным заявлением в Политбюро еще раз зафиксировал свою позицию, что все письма Ленина, имеющие политический характер, должны быть доведены «по крайней мере» до членов ЦК, если по тем или иным причинам им нельзя дать более широкого распространения. Однако, понимая замысел Сталина, Троцкий «со всей энергией» возражал теперь против ознакомления партактива с одиночным документом: «Было бы совершенно неправильно выделять один документ, умалчивая о других. Такой образ действий с нашей стороны мог бы вызвать подозрение в том, что мы пользуемся произвольно в тот или иной момент теми или другими письмами Владимира Ильича для тех целей, для коих эти письма не предназначались. Хуже того, такой образ действий мог бы возбудить подозрения в сознательной политике «компрометации» и тем самым нанести ущерб авторитету ЦК» [430].

Компрометировать Зиновьева и Каменева, потенциальных союзников Троцкого, не компрометируя одновременно Сталина, Троцкому теперь, разумеется, было невыгодно. Поэтому Троцкий требовал публикации или по крайней мере доведения до ведома ЦК «Письма к съезду» (которое было лишь зачитано по делегациям во время XIII партсъезда). К мнению Троцкого присоединилась Крупская [431]. Неожиданно Сталин оказался в сложном положении. 24 апреля он ответил обширным издевательским и демагогическим посланием, направленным главным образом против Троцкого [432].

Вполне возможно, что выяснение позиций происходило бы в течение сравнительно длительного времени, но международные события резко ускорили этот процесс. Основным предметом разногласий стали сначала события в Великобритании, а затем – разразившаяся китайская революция. Только после этого расхождения оппозиции со сталинским большинством распространились на внутрипартийные, хозяйственные и другие аспекты советской политики, постепенно приобретя форму открытой, почти непримиримой борьбы.

На начальном этапе к оппозиции примкнула существовавшая в 1919 – 1921 гг. и длительное время не дававшая о себе знать группа демократического централизма. Теперь ее возглавляли Сапронов и В.М. Смирнов. Децисты выступали против бюрократических методов управления партией, государством и экономикой, по‑прежнему требовали децентрализации управления промышленностью, ослабления режима коммунистической диктатуры. По двум последним вопросам децисты существенно расходились с линией Троцкого, почему их участие в объединенной оппозиции оказалось непрочным. Уже в октябре 1926 г. В.М. Смирнов заявил о прекращении связей с оппозицией, так как она не разделяет его мнения о необходимости создания в СССР второй партии. Летом 1927 г. группа «децистов» выступила с «платформой тринадцати», критиковавшей «примиренческие» установки Троцкого, в результате чего произошел окончательный разрыв. Децисты продолжали теперь самостоятельную критику политики партийного руководства; заявляли об окончательном мелкобуржуазном перерождении ВКП(б) и необходимости создания новой пролетарской партии, то есть существенно расходились с Троцким.

Удивительно, что и в это время Сталин рассматривался большинством наблюдателей как «голос партии» [433], как руководитель, партию объединяющий и уж ни в коем случае не угрожающий ее единству, тогда как Троцкий, по мнению партактива, явно представлял такую угрозу. Как писала одна из американских левых журналисток, «десятки тысяч людей раньше отдали бы свои жизни за Троцкого, даже за его ошибки. Таковых немало и теперь, но меньше, чем раньше. Никто не отдал бы свою жизнь за Сталина. Но все растущие сотни тысяч отдали бы свое здоровье и жизнь, хотя и без энтузиазма, но как часть повседневной работы, за организацию, в которой он служит в качестве секретаря и общепринятого глашатая». Троцкий, несколькими годами ранее – в революцию, – выдвинувшийся на передний план, в связи с переходом к мирной жизни, демилитаризацией и экономической либерализацией, был отодвинут в сторону. А на первый план выдвинулся малоприметный грузин, плохо владевший русским, неспособный выступать на многолюдных митингах, но прекрасно разбиравшийся в аппаратных связях высшего и среднего уровня.