Роды при тазовом предлежании 17 страница

У Фреда возникла идея.

– Что нам нужно, так эт' раскалённая докрасна кочерёжка, чтобы сунуть ему в задницу – ну, как верблюдам в пустыне, когда они не хочут по мосту идти. Верблюды, они, знаешь, не ходют через воду.

– Сунешь раскалённую кочергу ему в зад – и я проделаю то же самое с твоим задом, приятель, – пригрозил фермер, продолжая толкать животное.

Наконец хряка уговорили пройти по проходу во двор Фреда. За ним последовала толпа детей, и ещё больше отправилось в соседские сады, повиснув там на заборах.

Фермер осерчал и проговорил с лёгким нажимом:

– Убери этих зевак подальше. Свиньи – стеснительные животные, они не будут ничего делать на публику.

И вновь сестра Джулианна взяла дело в свои руки. Тихо, но авторитетно поговорила с детьми, и они разбрелись. Она, Фред и фермер пошли в дом и закрыли за собой дверь. Но сестра не смогла устоять перед искушением подсмотреть из‑за занавески, как свиноматка встречает «мужа», как она упорно называла хряка.

– Ох, Фред, кажется, он ей не нравится – смотрите, она его отталкивает. А он определённо заинтересован, видите?

Фред стоял у окна, посасывая зуб.

– Нет, нет, не так! – запричитала сестра Джулианна, страдальчески заламывая руки. – Не надо его кусать. Так дело не пойдет. Ну вот, теперь она убегает! Фред, боюсь, она может его не принять. Что вы думаете?

Фред не знал, что и думать.

– Так‑то лучше… Хорошая девочка. Она начинает проявлять интерес, видите, Фред? Разве не замечательно?

Фред же всё сильнее волновался:

– Он ж прибьёт её, он эт' сделает. Глядьте, какой огроменный. Он кусил её! Глядьте, я не вынесу эт'го, как можно‑то! Он прибьёт её иль ноги переломает иль чё ещё. Не, я пшёл эт' кончать. Варварство, грю вам.

Сестра остановила его:

– Это совершенно естественно. Так они это и делают, Фред.

Однако Фред никак не успокаивался, и сестре с фермером пришлось держать его, пока всё не закончилось.

 

Монахини собрались в часовне и, опустившись на колени, предались личным молитвам. Колокол прозвонил к вечерне, когда сестра Джулианна только‑только вернулась в Ноннатус‑Хаус. Раскрасневшаяся и взволнованная, она поспешила по коридору, оставляя на кафельном полу следы липкой и весьма пикантной субстанции. Наспех взяв себя в руки, она заняла своё место у аналоя и начала читать:

 

«Сёстры, трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить».

 

Одна или две сестры оторвались от своих молитв и покосились на неё. Некоторые подозрительно принюхались.

Сестра Джулианна продолжала:

 

«Рыкают враги Твои среди собраний Твоих; поставили знаки свои вместо знамений наших».

 

Принюхиваясь всё сильнее, сёстры стали переглядываться между собой.

 

«Что до меня, то я благочестива».

 

Служитель наполнил кадильницу необычайно большим количеством ладана и принялся энергично кадить.

 

«И в благоденствии своём казалась я себе неодолимой».

 

Воздух наполнился дымом.

 

«Но Ты, Господь, узрел мою гордыню,

невзгодие наслал, чтоб усмирить».

 

Среди сестёр началось волнение. Стоявшие на коленях возле сестры Джулианны попытались отползти от неё подальше. Не очень‑то легко отползать, когда стоишь на коленях в монашеском одеянии, но чего не сделаешь в случае крайней необходимости.

 

«Ты отвернулся от меня,

и я тревожусь, нет меня смиренней».

 

Ладан яростно курился, дым стоял столбом.

 

«О, Господи, скажу, что нечиста.

И не годна в Святилище ступать».

 

Раздался кашель.

 

«И я воскликну: „Какая во мне польза?“

Я ничтожна. Место мне в Аду.

О, Господи, услышь мою молитву.

Прими мой плач, стремящийся к Тебе».

 

В конце концов, – но не ранее, чем положено, – вечерня закончилась. Сёстры, с красными глазами, задыхающиеся и отплевывающиеся, покидали часовню.

Сестре Джулианне ещё долго пришлось искупать свою вину за то, что наполнила храм Божий вонью свиного навоза. Но, я уверена, Господь простил её гораздо раньше сестёр.

 

Смешанное происхождение I

 

В 1950‑х африканцев и вест‑индцев в Лондоне проживало немного. Лондонские порты, как и любые другие, всегда были плавильным котлом для иммигрантов, местом, куда слетались и где смешивались между собой разные национальности, языки и культуры, как правило, объединённые бедностью. Ист‑Энд не был исключением, и на протяжении веков здесь оседали, обзаводясь потомством, представители практически всех рас. Душевность и толерантность всегда были визитной карточкой кокни, и чужаки, на которых, возможно, поначалу смотрели недоверчиво и с подозрением, рано или поздно принимались в сообщество.

Большинство иммигрантов были молодыми одинокими мужчинами. Мужчины всегда были мобильнее женщин. В те времена молодые бедные женщины, как правило, не могли себе позволить самостоятельно разъезжать по миру. Девушки были вынуждены сидеть дома. Как бы ни было плохо дома, сколь велики ни были бы лишения и нищета, как бы душа ни жаждала свободы, они были в ловушке. На самом деле, это и сегодня остаётся судьбой подавляющего большинства женщин мира.

Мужчины же всегда были удачливее. А когда не обремененный обязательствами молодой человек оказывается на чужбине, то, набив живот, ищет одного – девушек. Ист‑эндские семьи рьяно защищали своих дочерей, ведь до недавнего времени беременность вне брака считалась величайшим позором и несчастьем, от которого невозможно было оправиться. Однако такое всё же случалось, и довольно часто. Если девушке везло, мать не отворачивалась от неё и помогала растить ребёнка. Иногда отца ребёнка заставляли жениться, но это было палкой о двух концах, как убеждались на собственной шкуре многие девушки. Но, какими бы социальными трудностями ни оборачивались подобные связи, это был постоянный приток свежей крови – или новых генов, как бы сказали сегодня, – в общину. Возможно, именно это было одной из причин особенной энергии, жизнестойкости и безграничного добродушия кокни.

В то время как юных дочерей рьяно оберегали, замужние дамы оказывались в совершенно ином положении. Забеременев, молодая незамужняя девушка не могла скрыть, что не замужем. Замужняя же могла вынашивать чьего угодно ребёнка, не вызывая никаких подозрений. Я всегда считала это несправедливым по отношению к мужчине. До недавнего времени, когда стали доступны генетические тесты, у мужчины не было возможности узнать, его ли ребёнка носит жена. Бедняга не имел никакой гарантии отцовства, кроме её слова. Работая весь день, он никак не мог контролировать свою жену – разве что запереть её в доме. Но по большому счёту, это не имело особого значения: большинство мужчин всегда радовались новорождённым, и, если у замужней женщины появлялся ребёнок от другого, муж обычно об этом не узнавал – а как говорится, глаза не видят, сердце не болит.

Но что если ребёнок окажется темнокожим? Ист‑Энд не сталкивался с подобным раньше, но после Второй мировой войны такая возможность появилась. Белла была милой рыжеволосой девушкой лет двадцати двух. Имя, означающее «красавица», очень шло ей. У неё была светлая, слегка веснушчатая кожа, васильковые глаза, способные увлечь любого, и рыжие кудри, пленявшие навсегда. Том был самым счастливым и гордым молодым мужем в Ост‑Индских доках. Говорил о ней, не переставая. Белла происходила из одной из «лучших» семей (ист‑эндцы могли быть невероятными снобами в том, что касалось классового самосознания и социального ранжирования), и они поженились лишь спустя четыре года ухаживаний, когда Том наконец стал способен её обеспечивать.

Они закатили шикарную свадьбу. Белла была единственной дочерью в семье, и ей решили отдать всё самое лучшее. Не экономили ни на чём: свадебное платье со шлейфом на половину церкви, шесть подружек невесты и четыре пажа, столько цветов, чтобы всех и каждого с неделю мучила аллергия, хор, колокола, проповедь – полный набор! И всё это, чтобы просто показать соседям, на что они способны. Приём имел целью продемонстрировать абсолютное превосходство семьи над всеми друзьями и родственниками. Вереница «Роллс‑ройсов», в количестве восемнадцати штук, провезла самых важных гостей сотню ярдов от церкви к арендованному по случаю церковному залу. Остальные шли пешком – и добрались первыми! Длиннющие столы, застланные белыми скатертями, буквально ломились под тяжестью ветчины, индеек, фазанов, говядины, рыбы, угрей, устриц, сыров, солений, соусов, пирогов, пудингов, желе, бланманже, заварных пирожных, кексов, компотов и, конечно, свадебного торта. Сам сэр Кристофер Рен, возведший собор Святого Павла, пал бы на колени и зарыдал, узри он тот свадебный торт! В нём было семь этажей, каждый из которых поддерживался греческими колоннами и был украшен башенками, перильцами, каннелюрами и минаретами. Венчала торт куполообразная «крыша» с фигурками застенчивых невесты и жениха, окружённых голубками.

Том был немного смущён всем этим и не понимал, что говорить, но, когда он произнёс самое важное – «Согласен», никого из семьи уже не волновало, скажет ли бедолага что‑нибудь ещё. Белле явно нравилось находиться в центре внимания. Она не слыла шумной, любящей выставлять себя напоказ девушкой, но откровенно наслаждалась тем, что стала причиной всего этого расточительства. Её мать пребывала в своей стихии, и её прямо‑таки распирало от гордости. Аналогично распирало и её фиолетовый облегающий костюм из тафты. (И почему женщины всегда так безобразно одеваются на свадьбы? Оглядитесь вокруг, и вы непременно увидите женщин среднего возраста в нарядах, которые им следовало бы убрать в сундуки после двадцати, – плотно облегающие неимоверно раздавшиеся бёдра, стянутые на талиях, подчеркивающие складки плоти, которые лучше бы прикрыть; а ещё эти нелепые причёски, смехотворные шляпки и убийственные туфли…) К шляпкам матери Беллы и нескольких тётушек крепились модные вуали, значительно осложнявшие приём пищи, так что они задрали их вверх и прикололи к макушкам, из‑за чего шляпки выглядели ещё нелепее.

Отец Беллы сорок пять минут держал публику, произнося свою речь. Долго рассказывал о раннем детстве Беллы, её первом зубе, слове, шаге. Потом перешёл к блестящему обучению в школе и получению аттестата, теперь оформленного в рамку и висящего на стене. Не сомневаюсь, что он бы поведал и о её успехах в плавании и езде на велосипеде, если бы Беллина мать не сказала:

– Ой, ну хва'ит ужо, Эрн.

Тогда он наконец обратил внимание на Тома, сказав, как тому повезло и как все остальные парни добивались его дочери, но он (Эрн) посчитал, что он (Том) лучший из всей этой братии и хорошенько позаботится об их маленькой Белле, потому что он – трудолюбивый парень, который будет помнить, что для успеха в жизни и браке надо «с курами ложиться, с петушком вставать».

Дядюшки загоготали и заподмигивали, а потрясённые, если не сказать шокированные тётушки зашептались между собой:

– О, а петушок‑то наш и вправду ничего!

Том покраснел и улыбнулся, потому что все остальные смеялись. Возможно, он ничего и не понял. Белла же не сводила глаз с желе, рассудив, что не должна подавать виду, что поняла папину скабрезную шутку.

После восхитительного медового месяца, проведённого в одном из лучших пансионов в Клактоне, они вернулись в небольшую квартирку недалеко от дома Фло, матери Беллы. Та, решив, что её дочь должна иметь все самое лучшее, приобрела в их отсутствие ковровое покрытие. В те времена Ист‑Энд ещё не знавал подобной роскоши. Том был ошеломлён и всё теребил мягкий ковровый ворс, наблюдая, как он двигается. Белла была очарована, что спровоцировало безудержную череду трат на предметы домашнего обихода, большинство из которых были в то время ещё относительно новыми и недоступными их соседям: мягкие кресла и диван; электрические бра; телевизор; телефон; холодильник; тостер и электрический чайник. Том находил всё весьма необычным и радовался, что его Белла так счастлива, играя в маленькую домохозяйку. Он брал всё больше и больше сверхурочной работы, чтобы оплачивать счета, но он был молод и силён и не возражал, лишь бы она была довольна.

На свои первые роды Белла записалась в Ноннатус‑Хаус, потому что так посоветовала мама. По вторникам она посещала женскую консультацию и казалась совершенно здоровой. Она была где‑то на тридцать второй неделе, когда однажды вечером к нам пришла Фло. В это время мы уже не принимали, но уж очень она выглядела встревоженной.

– Я волнуюсь об нашей Белле. Она хандрит, или как‑то так. Я эт' вижу, Том видит, все видют. Она не хочет грить, не глядит ни на кого, ничёшеньки не делает. Том грит, он приходит, а посуда не мыта, вообще будто свинарник какой. Чёт не так, грю вам.

Мы сказали, что с медицинской точки зрения Белла совершенно здорова, беременность протекает нормально. Также пообещали понаблюдать её дома, в дополнение к посещениям женской консультации по вторникам.

Белла, безусловно, была подавлена. Её посетило несколько медсестёр, и все мы наблюдали одни и те же симптомы: вялость, невнимательность, апатичность. Мы вызывали её доктора. Фло предпринимала героические усилия, чтобы вывести дочь из этого состояния, вытаскивая её по магазинам за детской одеждой и всевозможными принадлежностями, которые считались необходимыми. Том очень волновался, не находил себе места и хлопотал вокруг жены, когда был дома; но он по‑прежнему работал сверхурочно, чтобы оплатить все эти детские штучки, так что бо́льшая часть забот легла на плечи Фло, внимательной и преданной матери.

Белла начала рожать, отходив полный срок, не раньше и не позже рассчитанной даты. Её мать позвонила нам где‑то во время ланча, чтобы сообщить, что схватки приходят через каждые десять минут и у неё началось раскрытие. Закончив есть, я запаслась двумя пудингами на случай, если пропущу вечерний чай. Первородящая со схватками каждые десять минут – обычное дело, не требующее незамедлительного прибытия.

Неспешно крутя педали, я вывернула к Беллиному дому. Фло уже ждала на пороге. Денёк стоял солнечный, но она выглядела взволнованной.

– Она всё так же, без перемен, но чёт я не радая. Чёт не так. Она не в себе. Эт' не нормально.

Как и большинство женщин её поколения, Фло была опытной акушеркой‑любительницей.

Белла лежала в гостиной, на новом диване, ковыряя ногтями обивку и вытягивая из неё кусочки наполнителя. Когда я вошла, она тупо уставилась на меня, заскрежетав зубами. Затем отвела взгляд и ещё некоторое время поскрежетала зубами, не говоря ни слова.

Я сказала:

– Белла, я должна вас осмотреть. Мне нужно знать, на каком этапе родов вы находитесь, как располагается ребёнок, нужно послушать его сердцебиение. Пожалуйста, пойдёмте в спальню?

Она не двинулась, продолжив ковырять обивку дивана.

Фло попыталась её уговорить:

– Пойдём, дорогуша, недолго осталось. Мы все чрез эт' проходим, но скоро уж всё кончится. Вот увишь. Пойдём‑ка, а? В спаленку.

Она попыталась помочь дочери встать, но та грубо её оттолкнула. Фло чуть не упала, потеряв равновесие. Мне пришлось проявить твёрдость:

– Белла, вставайте немедленно и идите со мной в спальню. Я должна вас осмотреть.

Словно ребёнок, реагирующий на приказной тон, он тихо встала и пошла в спальню.

Шейка матки раскрылась на два‑три пальца, плод, насколько я могла оценить, лежал головкой вниз, в нормальном головном предлежании, воды ещё не отошли. Сердцебиение плода – устойчивые 120 ударов в минуту. Беллины пульс и давление – тоже в норме. Всё казалось совершенно нормальным, кроме этого странного психологического состояния, которое я не могла понять. Белла скрежетала зубами на протяжении всего осмотра, порядком действуя мне на нервы.

Я сказала:

– Я дам вам успокоительное, и было бы хорошо, если бы вы остались в постели и поспали несколько часов. Схватки продолжатся, пока вы спите, и к наступлению более сильных вы будете отдохнувшей.

Фло мудро кивнула в знак одобрения.

Я выложила всё, что понадобится во время родов, и сказала Фло, чтобы та позвонила в Ноннатус‑Хаус, когда схватки начнут приходить через каждые пять минут, или раньше, если что‑то её обеспокоит. Я с удовлетворением отметила, что в доме был свой телефон. «Учитывая психологическое состояние Беллы, – подумала я, – он может нам пригодиться». Послеродовой бред – редкое и страшное осложнение, требующее быстрой и квалифицированной медицинской помощи.

Телефон зазвонил около восьми вечера – Том попросил меня прийти. Я прибыла на место минут через десять, и он меня впустил. Он выглядел взволнованным, но воодушевлённым.

– Вот оно, значит, медсестра. Бож' ты мой, надеюсь, с ней всё будет ладно, с ней да с ребёночком. Не могу дождаться увидать моего ребятёнка, понимаете, медсестра. Эт' всё так чудо́во. Белл тут немного приуныла, но она ж оживится, когда увидает ребёночка, да ведь?

Я вошла в спальню, когда у Беллы как раз началась очередная схватка. Сильная – Белла застонала от боли. Мать протирала ей лицо прохладной фланелью. Мы засекли время до следующей хватки. Раз в пять минут. Я подумала, что нам вряд ли придется ждать долго. Между схватками Белла казалась сонной, и я решила больше не давать ей успокоительного, раз роды уже близки.

– Как она? – спросила я Фло, слегка коснувшись головы, чтобы показать, что я имею в виду.

Она ответила:

– Не сказала ни слова, как вы ушли, ни единого словечка. Даж' не глянула на Тома, когда он воротился домой, ничё ему не сказала. Ни словечка, ничегошеньки. Бедный парень, всё ведь чувствует… – Она погладила себя в области сердца, обозначая чувства.

Со следующей схваткой отошли воды, и дыхание Беллы участилось. Она схватила мать за руку.

– Вот так, вот так, моя птичка. Ещё чуть‑чуть.

Схватка прошла, но Белла по‑прежнему словно тисками сжимала руку матери. Глаза дико таращились.

Вдруг Белла издала низкий крик:

– Нет! – И затем повторила, возвышая голос с каждым новым криком: – Нет! Нет! Нет! Остановите это! Вы должны это остановить.

Потом она начала издавать ужасные пронзительные булькающие звуки, нечто среднее между криком и смехом, и заметалась в кровати. Это не был крик боли, потому что схватка ещё не началась. Это была истерика.

Я сказала:

– Нужно попросить Тома сейчас же позвонить доктору.

Белла завопила:

– Нет! Не хочу никакого доктора. О, Боже! Вы что, не понимаете? Ребёнок будет чёрным! Он убьёт меня, Том, когда увидает.

Не думаю, что Фло поняла, что она сказала. Темнокожие мужчины были такой редкостью в Ист‑Энде тех лет, что слова дочери звучали для неё бессмыслицей.

Белла всё кричала. А потом выругалась и заорала на мать:

– Ты не понимаешь, тупая старая корова! Ребёнок будет чёрным.

На этот раз Фло поняла. Отскочив от дочери, она с ужасом уставилась на неё.

– Чёрным? Ты шутишь, что ль? Не, ты точно шутишь. Хошь сказать, он не от Тома?

Белла кивнула.

– Ах ты, поганая шлюха! Вот, значит, для чего я тя растила? Чтоб ты опозорила нас с отцом!

Её руки взметнулись к лицу, и она втянула воздух, задыхаясь от ужаса.

– Боже ж мой, – прошептала она про себя, – а в клубе‑то задумали большую попойку для твоего отца – сурприз ему заделать. Он ихний президент в этом году, и парни хотели знатно покутить, когда он впервой станет дедом. А теперь мы станем посмешищем всего Поплара! Он никогда эт' не переживёт. Они ему не дадут.

Женщина молча всплеснула руками, а затем заорала на дочь:

– О, лучше б ты у нас и не рождалася! Да чтоб ты прям щас сдохла вместе с этим своим выродком!

Пришла ещё одна схватка, и Белла закричала от боли:

– Остановите это! Не давайте ему выходить, остановите как‑нибудь.

– Я те покажу «не давайте выходить»! – завопила Фло. – Да я прибью тя прежде, чем он выйдет, сучка ты поганая!

Они всё орали и орали друг на друга. В дверях появился перепуганный Том. Раскрасневшаяся Фло повернулась к нему:

– Убирайся отсюдова, – сказала она. – Не место здесь мужчинам. Просто убирайся. Сходи погуляй или ещё что. И не возвращайся до утра.

Том поспешно ретировался – это было обычной рекомендацией мужчине, когда дело касалось родов.

Его появление, должно быть, прояснило Фло ум. Она стала рассуждать практически.

– Мы должны избавиться от него, – сказала она. – Никто не должен знать, особливо Том. Когда он родится, я заберу его и отдам, куда следует. Никто не узнает.

Белла схватила её за руку, глаза её засверкали.

– Ох, мамочка, правда? Ты сделаешь эт' для меня?

У меня закружилась голова. К этому моменту меня уже раздавило морально и эмоционально всем этим шумом и драмой, разворачивающейся между матерью и дочерью. Но это был новый поворот событий.

– Вы не можете этого сделать, – вмешалась я. – Что вы скажете Тому, когда завтра утром он вернётся домой?

– Скажем, что ребёнок умер, – уверено заявила Фло.

– В таком возрасте и на таком сроке вы не сможете этого сделать. Вы не можете похитить живого ребёнка и сказать, что он умер. Вам это никогда не сойдёт с рук. Том думает, что он отец. Он захочет увидеть ребёнка. Спросит, почему он умер.

– Он не сможет увидеть ребёнка, – уже не так уверено сказала Фло. – Том должен думать, что он умер и похоронен.

– Это смешно! – возразила я. – Мы живём не в прошлом веке. Если я принимаю живого ребёнка, то должна составить отчёт, который идёт в службу здравоохранения. Ребёнок не может просто умереть и исчезнуть. Кому‑то придётся за это отвечать.

Пришла новая схватка, и разговор оборвался. Голова шла кругом. Они сошли с ума, обе, совершенно утратили здравый смысл.

Схватка прошла. За это время Фло, яростно соображая, придумала новый план:

– Тогда, значит, уходите. Скажите, что пришлося пойти к другому пациенту или что‑то вродь того. Я могу принять сама, и мне не над' писать никакого чёртова отчёта для этой вашей чёртовой службы. А когда он родится, я просто его заберу, и никто не узнает, куды он делся. И Том нико'да его не увидает.

Я пошатнулась, услышав такое предложение.

– Я не могу этого сделать. Я – профессиональная акушерка, прошедшая обучение и зарегистрированная. Белла – моя пациентка. Я не могу бросить её на первой стадии родов, оставив в руках женщины без специальной подготовки. Я в любом случае должна составить отчёт. Что я скажу сёстрам? Как отчитаюсь за свои действия?

Пришла новая схватка. Белла закричала:

– Ох, остановите это! Не дайте ему выйти. Дайте мне умереть. Что он скажет? Он прибьёт меня!

Её мать, не желая уступать, сказала:

– Не боись, моя душечка. Том его нико'да не увидает. Мамочка избавит тебя от него.

– Вы не можете! – закричала я, чувствуя, что сама впадаю в истерику. – Если ребёнок родится живим, от него нельзя просто «избавиться». Попробуете провернуть что‑то подобное – будете иметь дело с полицией. Вы совершите преступление и окажетесь в ещё худшем положении, чем сейчас.

Фло немного протрезвела.

– Тогда отдадим его на усыноление.

– Вот это другое дело, – сказала я. – Но даже тогда ребёнок должен быть зарегистрирован, а документы на его усыновление подписаны обоими родителями. Том думает, это его ребёнок. Вы не можете скрыть от него ребёнка, а потом сказать, что он должен подписать документы на усыновление. Он не согласится на это.

Белла снова закричала. «Боже, что у неё с давлением, – подумала я. – Возможно, после такой травмирующей второй стадии бабушка добьётся своего, и ребёнок действительно умрет».

Я достала стетоскоп для беременных, чтобы послушать сердцебиение. Белла, должно быть, прочитала мои мысли. Она оттолкнула стетоскоп.

– Оставьте его в покое. Я хочу, чтоб он умер, разве не видно?

– Я должна позвонить доктору, – сказала я. – Случиться может что угодно, и мне нужна помощь.

– Не смейте, – зарычала на меня Фло. – Никто не должен знать – никаких дохторов. Мне нужно как‑то от него избавиться.

– Только не начинайте снова! – закричала я. – Мне нужен доктор, и я иду звонить ему прямо сейчас.

Быстрая, как молния, Фло возникла передо мной. Схватив хирургические ножницы с моего подноса, она бросилась в другую комнату и перерезала телефонный провод, после чего победоносно на меня воззрилась.

– Вот так. Можете теперь сходить на улицу и позвонить своему дохтору оттудова.

Но я не осмелилась. Приближался следующий этап родов. Ребёнок мог родиться в моё отсутствие, и к моему возвращению от него уже могли «избавиться».

Ещё одна схватка. Белла, казалось, тужилась. Всё ещё истерично рыдала, но тужилась. Фло завыла.

– Заткнитесь, – сказала я холодно и жёстко. – Заткнитесь и выйдите из комнаты.

Она изумилась, но притихла.

– А теперь выйдите из комнаты сейчас же. Я должна принять ребёнка и не могу сделать этого при вас. Идите.

Ахнув, она открыла рот, чтобы что‑то сказать, но, передумав, ушла, тихо притворив за собой дверь.

Я повернулась к Белле:

– Повернитесь на левый бок и делайте, что я скажу. Ребёнок родится в ближайшие несколько минут. Я не хочу, чтобы у вас был разрыв или кровотечение, так что давайте.

Она стала тихой и послушной. Роды прошли идеально.

Малышка была совершенно белой и очень похожей на Тома. Она стала отрадой отцовских глаз, а гордый дедушка души в ней не чаял. Мудрая бабушка хранила секреты родильной комнаты при себе.

Я была единственным человеком, знавшим тайну их семьи, и до настоящего момента не рассказывала об этом ни одной живой душе.