До н. э. — Аппарат захвата 5 страница

 

4. Могущество. — Давайте предположим, что аксиоматика с необходимостью высвобождает могущество более сильное, чем то, каким она обладает, то есть могущество совокупностей, служащих ей в качестве моделей. Это похоже на могущество непрерывного, которое связано с аксиоматикой, но выходит за ее пределы. Мы незамедлительно опознаем такое могущество как могущество разрушения, войны, как могущество, воплощенное в военно-технологических промышленных и финансовых комплексах, неразрывно связанных друг с другом. С одной стороны, война явно следует за тем же движением, что и движение капитализма — подобно тому, как пропорционально растет постоянный капитал, война становится все более и более «войной материала», где человек являет собой уже не переменный капитал подчинения, а чистый элемент машинного порабощения. С другой стороны и главным образом, растущая значимость постоянного капитала в аксиоматике означает, что ухудшение существующего капитала и формирование нового капитала обретают ритм и размах, которые с необходимостью проходят через машину войны, воплощенную теперь в комплексах — комплексы активно участвуют в перераспределениях мира, каких требует эксплуатация морских и всемирных ресурсов. Существует непрерывный «порог» могущества, каждый раз сопровождающий перенос «пределов» аксиоматики; как если бы могущество войны всегда перенасыщало перенасыщенность системы и обуславливало ее. — К классическим конфликтам между государствами центра (как и к периферийной колонизации) присоединились или, скорее, заменили их две большие конфликтующие линии — между Западом и Востоком и между Севером и Югом; эти линии пересекаются одна с другой и покрывают всю совокупность. Но перевооружение Запада и Востока не только оставляет реальность локальных войн полностью незатронутой и придает им новую силу и новые ставки; оно не только фундирует «апокалиптическую» возможность прямого столкновения по двум великим осям; но также кажется, что машина войны обретает особый дополнительный смысл — промышленный, политический, судебный и т. д. На самом деле верно, что государства в ходе всей своей истории не прекращали присваивать машину войны; и это в то время как война, в своей подготовке и в своем исполнении, становилась исключительным объектом машины, но как более или менее «ограниченная» война. Что касается цели, она оставалась политической целью государств. Различные факторы, стремившиеся превратить войну в «тотальную», — а именно фашистский фактор — отмечали начало инверсии движения: как если бы государства, после долгого периода присвоения, восстанавливали автономную машину войны посредством той войны, какую они вели друг против друга. Но эта освобожденная или раскованная машина войны продолжала иметь в качестве собственной цели войну в действии как войну, ставшую тотальной и неограниченной. Вся фашистская экономика стала военной экономикой, но военная экономика все еще нуждалась в тотальной войне как цели. С тех пор фашистская война подходит под формулу Клаузевица («продолжение политики другими средствами»), хотя эти другие средства стали исключительными, — другими словами, политическая цель вступила в противоречие с целью [машины войны] (отсюда идея Вирилио, что фашистское Государство было скорее «суицидальным» Государством, а не тоталитарным). Только после Второй мировой войны автоматизация, а затем автоматика машины войны произвели свой подлинный эффект. Машина войны, учитывая новый пересекающий ее антагонизм, не имеет уже войну в качестве своего исключительного объекта, но принимает на себя в качестве объекта мир, политику, мировой порядок — короче, цель. Здесь имеет место инверсия формулы Клаузевица — именно политика становится продолжением войны, именно мир технически освобождает неограниченный материальный процесс тотальной войны. Война перестает быть материализацией машины войны, сама машина войны становится материализованной войной. В этом смысле тут нет более нужды в фашизме. Фашисты были только детьми-предшественниками, и абсолютный мир выживания преуспел в том, что тотальная война потерпела поражение. Мы уже побывали на третьей мировой войне. Машина войны царила над всей аксиоматикой как могущество непрерывного, которое окружило «экономию-мир» и привело в контакт все части универсума. Мир снова стал гладким пространством (морем, воздухом, атмосферой), где царила одна и та же машина войны, даже когда она противостояла своим собственным частям. Войны стали частью мира. И более того, государства больше не присваивали себе машину войны, они восстанавливали машину войны, лишь частями которой сами и были. — Среди всех авторов, развивших смысл апокалипсиса или миллениума, следует отдать должное Полю Вирилио, который настаивал на пяти строгих тезисах: на том, как машина войны находит свой новый объект в абсолютном мире террора или устрашения; на том, как она проводит технико-научную «капитализацию»; на том, как такая машина войны вселяет ужас не в зависимости от возможной войны, какую она нам обещала, как бы шантажируя, но, напротив, в зависимости от крайне особого реального мира, каковому она потакала и который уже установила; на том, что эта машина войны не нуждается более в качественно определенном враге, но — в соответствии с требованиями аксиоматики — действует против «какого угодно врага», внутреннего или внешнего (индивид, группа, класс, народ, событие, мир); на том, что из этого вытекает новая концепция безопасности как материализованной войны, как организованной небезопасности или программируемой, распределенной, молекуляризованной катастрофы.[639]

 

5. Включенное третье. — Никто лучше Броделя не показал, что капиталистическая аксиоматика нуждается в центре и в том, чтобы этот центр, в ходе долгого исторического процесса, конституировался на севере: «Мировая экономика может иметь здесь место только тогда, когда у сети достаточно стянутые ячейки, когда обмен достаточно регулярен и объемен, чтобы дать жизнь центральной зоне».[640] По данному поводу многие авторы полагают, что оси Север-Юг, центр — периферия сегодня куда важнее, чем ось Запад — Восток, и даже в принципе определяют последнюю. Это выражается в общем тезисе, обновленном и развитым Жискаром д'Эстеном, — чем больше вещи уравновешиваются в центре между Западом и Востоком, начиная с равновесия перевооружения, тем больше их равновесие нарушается или «дестабилизируется» с Севера на Юг, а также дестабилизируется их центральное равновесие. Ясно, что в таких формулах Юг — абстрактный термин, обозначающий Третий мир или периферию; а также и то, что внутри центра существуют Юг или Третий мир. Ясно также, что подобная дестабилизация не случайна, а является (теорематическим) следствием аксиом капитализма и, прежде всего, аксиомы, называемой неравным обменом, необходимой для функционирования капитализма. Следовательно, эта формула является современной версией самой старой формулы, признанной уже в архаичных империях при других условиях. Чем более архаичная империя сверхкодировала потоки, тем более она вызывала декодированные потоки, которые оборачивались против нее и вынуждали ее модифицироваться. Теперь чем более декодированные потоки входят в центральную аксиоматику, тем более они стремятся убежать на периферию и ставить проблемы, которые аксиоматика неспособна решать или контролировать (даже с помощью особых аксиом, какие она добавляет ради этой периферии). — Четыре главных потока, тревожащие представителей мировой экономики или аксиоматики, таковы: поток материи-энергии, поток населения, поток продуктов питания и городской поток. Ситуация кажется запутанной, потому что аксиоматика никогда не перестает создавать все эти проблемы, тогда как ее аксиомы, даже размноженные, лишают ее средств их решения (например, циркуляция и распределение, каковые, возможно, обеспечили бы пропитание мира). Даже социал-демократия, адаптированная к Третьему миру конечно же не собирается вовлекать все обнищавшее население во внутренний рынок, она, скорее, осуществит классовый разрыв, который будет отбирать способные к интеграции элементы. И государства центра имеют дело не только с Третьим миром, у каждого из них есть не только внешний Третий мир, но также и внутренний Третий мир, возникающий в них и вырабатывающий их изнутри. В каком-то отношении можно было бы даже сказать, что периферия и центр обмениваются своими определенностями — детерриторизация центра, деколаж [décolage] центра по отношению к территориальным и национальным совокупностям делают периферийные формации подлинными инвестиционными центрами, в то время как центральные образования становятся периферийными. Тезисы Самира Амина, одновременно, усиливаются и релятивизируются. Чем более мировая аксиоматика устанавливает на периферии высокую индустрию и высоко-индустриализированное сельское хозяйство, предварительно резервируя за центром так называемую постиндустриальную активность (автоматика, электроника, информатика, завоевание пространства, перевооружение), тем более она устанавливает внутри центра периферийные зоны отсталости, внутренний Третий мир, внутренний Юг. «Массы» населения заняты краткосрочным трудом (субподряд, временная или черная работа), и их официальное существование гарантировано только Государственными пособиями и временными выплатами. Нужно воздать должное таким мыслителям, как Негри, сформулировавшему, на основе образцового случая Италии, теорию краев [théorie de cette marge], которая все более и более стремится к тому, чтобы объединить студентов с emarginati [641].[642] Такие феномены подтверждают различие между новым машинным порабощением и классическим подчинением. Ибо подчинение оставалось сосредоточенным на работе и отсылало к биполярной организации — собственность-труд, буржуазия — пролетариат. В то время как в порабощении и в центральном доминировании постоянного капитала труд, как кажется, разрывается в двух направлениях — в направлении интенсивного сверхтруда, который более не проходит даже через работу, и в направлении экстенсивного труда, ставшего ненадежным и расплывающимся. Тоталитарная тенденция покидать аксиомы занятости и социал-демократическая тенденция умножать статусы могут здесь комбинироваться, но всегда ради того, чтобы вызывать классовый разрыв. Все более подчеркивается оппозиция между аксиоматикой и потоками, коими она не умеет овладеть.

 

6. Меньшинства. — Наш век становится веком меньшинств. Мы неоднократно видели, что меньшинства определяются с необходимостью не малым числом, а становлением или флуктуацией, то есть брешью, которая отделяет их от той или иной аксиомы, конституирующей избыточное большинство («Улисс, или сегодняшний средний европеец, живущий в городах», либо, как говорит Ян Мулье, «национальный, квалифицированный Рабочий мужского пола и старше тридцати пяти лет»). Меньшинство может заключать в себе только малое число; но оно также может заключать в себе самое большое число, конституировать абсолютное, неопределенное большинство. Здесь та ситуация, когда авторы — даже так называемые левые — повторяют великий капиталистический тревожный вопль: через двадцать лет «Белые» составят только 12 % мирового населения… Они, таким образом, не довольствуются тем, чтобы сказать, будто большинство изменится или уже изменилось, но они говорят, что на него покушается неисчислимое и увеличивающееся меньшинство, угрожающее разрушением большинства в самом его концепте, то есть в качестве аксиомы. И действительно, странный концепт небелого не конституирует некое счетное множество. То, что определяет, таким образом, меньшинство, является не числом, а отношением, внутренним для числа. Меньшинство может быть многочисленным или даже бесконечным; так же как и большинство. Их различает то, что в случае большинства внутреннее для числа отношение конституирует некое множество, будь то конечное или бесконечное, но всегда исчислимое, тогда как меньшинство определяется как неисчислимое множество, каким бы ни было число его элементов. Неисчислимое не характеризуется ни множеством, ни элементами; скорее, оно является коннекцией, «и», производимой между элементами, между множествами — коннекцией, которая не принадлежит ни одному из обоих, убегает от них и конституирует линию ускользания. Ибо аксиоматика манипулирует только счетными, даже бесконечными множествами, тогда как меньшинства конституируют такие неисчислимые, неаксиоматизируемые «нечеткие» множества — короче, «массы», множества ускользания или потока. — Будь то бесконечное множество не-белых периферии, или же ограниченное множество басков, корсиканцев и т. д. — всюду мы видим предпосылки всемирного движения: меньшинства восстанавливают «националитарные» феномены, которые Государства-нации взялись контролировать и душить. Конечно же такие движения не щадят и Бюрократический социалистический сектор, и, как говорил А. А. Амальрик, диссиденты суть ничто, либо же они служат только пешками в международной политике, если мы абстрагируем их от меньшинств, кои трудятся в СССР. Не имеет большого значения, что меньшинства неспособны конституировать жизнеспособные Государства с точки зрения аксиоматики и рынка, ибо они поддерживают долгосрочность композиций, кои более не проходят ни через капиталистическую экономику, ни через форму-Государство. Быстрый ответ Государства, или аксиоматики, очевидно, может состоять в том, чтобы предоставлять меньшинствам региональную, федеральную или статуарную самостоятельность — короче, добавлять аксиомы. Но это-то как раз и не является проблемой — была бы только операция, состоящая в транслировании меньшинства на исчислимые множества или подмножества, которые вошли бы в качестве элементов в большинство и могли бы исчисляться в большинстве. То же касается статуса женщин, статуса молодежи, статуса временных рабочих… и т. д. Можно даже вообразить — в кризисе и в крови — более радикальное низвержение, которое превратило бы белый мир в периферию желтого центра; это, без сомнения, была бы совершенно иная аксиоматика. Но мы говорим о чем-то другом, о чем-то, что тем не менее не было урегулировано. Женщины, немужчины — в качестве меньшинств, в качестве потока или неисчислимого множества — не получили бы никакого адекватного выражения, став элементами большинства, то есть став исчислимым конечным множеством. Не-белые не получили бы никакого адекватного выражения, став новым желтым или черным большинством, бесконечным исчислимым множеством. Что свойственно меньшинству, так это подчеркивать могущество неисчислимого, даже если это меньшинство составлено из одного-единственно-го члена. Такова формула множеств. Меньшинство как универсальная фигура, или становление любым или всем. Женщина, мы все должны таковой стать, являем ли мы собой мужское или женское. He-белый, мы все должны таковым стать, являемся ли мы белыми, желтыми или черными. — Опять же это не значит, будто борьба на уровне аксиом не важна; напротив, она является решающей (на самых разных уровнях — борьба женщин за право голосовать, за аборты, за работу; борьба регионов за автономию; борьба Третьего мира; борьба масс и угнетенных меньшинств в регионах Востока или Запада…). Но, также, всегда есть знак, дабы показать, что такая борьба — индикатор иной, сосуществующей, битвы. Каким бы скромным ни было притязание, оно всегда представляет некий пункт, который аксиоматика не может поддержать, когда люди требуют возможности самим ставить собственные проблемы и определять, по крайней мере, те частные условия, при каких они могут получить более общее решение (удерживать Частное как инновационную форму). Мы всегда изумляемся повторению одной и той же истории — скромность изначальных требований меньшинств, соединенная с бессилием аксиоматики разрешить самую мелкую соответствующую проблему. Короче, борьба вокруг аксиом является особенно важной, когда она сама манифестирует и прорубает брешь между двумя типами предложений — предложениями потока и предложениями аксиом. Могущество меньшинств не измеряется их способностью входить в систему большинства и навязывать себя последней, ни даже способностью низвергать с необходимостью тавтологичный критерий большинства, но оно измеряется способностью придавать значимость силе неисчислимых совокупностей, сколь бы малыми они ни были, против силы исчислимых множеств, пусть даже бесконечных, низвергнутых или измененных, даже если они предполагают новые аксиомы или, более того, новую аксиоматику. Речь идет вовсе не об анархии или организации, централизме или децентрализации; речь идет об исчислении или концепции проблем, касающихся неисчислимых множеств, — против аксиоматики исчислимых множеств. Итак, подобное исчисление может обладать собственной композицией, собственной организацией, даже собственной централизацией, оно не движется ни путем Государств, ни через процесс аксиоматики, оно идет через становление меньшинств.

 

7. Неразрешимые предложения. — Мы возразим, что аксиоматика сама высвобождает могущество неисчислимого бесконечного множества — а именно могущество машины войны. Однако, как кажется, весьма трудно применить машину войны к общей «обработке» меньшинств, не запуская абсолютную войну, каковую она предполагает предотвратить. Как мы увидели, машина войны также учреждает количественные и качественные процессы, миниатюризацию и адаптацию, делающие ее способной к постепенному наращиванию атаки или контратаки каждый раз в зависимости от природы «какого угодно врага» (индивидов, групп, народов…). Но и в этих условиях капиталистическая аксиоматика не перестает производить и воспроизводить то, что машина войны пытается истребить. Даже организация голода умножает голодающих так же, как и убивает их. Даже организация лагерей, в чем страшно отличился «социалистический» сектор, не удостоверяет того радикального решения, о коем мечтает власть. Истребление меньшинства порождает еще меньшинство данного меньшинства. Несмотря на постоянство массовых убийств, относительно трудно ликвидировать народ или группу даже в третьем мире, как только последние предъявляют достаточно коннекций с элементами аксиоматики. В других же отношениях мы можем предсказать, что последующие проблемы экономики, состоящие в том, чтобы заново формировать капитал в связи с новыми ресурсами (морская нефть, металлические руды, пищевые продукты), потребуют не только перераспределения мира, которое мобилизует всемирную машину войны и противопоставит свои части новым целям; вероятно, мы также будем присутствовать при формировании или переформировании миноритарных совокупностей в отношении рассматриваемых регионов. — Вообще говоря, меньшинства больше не получают решения своей проблемы посредством интеграции — даже с аксиомами, статусами, автономиями, независимостью. Но там с необходимостью осуществляется их тактика. Однако, если они и являются революционными, то именно потому, что несут более глубокое движение, снова ставящее под вопрос мировую аксиоматику. Могущество меньшинства, партикулярности находит свою фигуру или свое универсальное сознание в пролетариате. Но пока рабочий класс определяется благодаря приобретенному статусу или даже благодаря теоретически завоеванному Государству, могущество появляется только как «капитал», часть капитала (переменный капитал) и не покидает план капитала. В лучшем случае план становится бюрократическим. Зато именно покидая план капитала, не переставая покидать его, масса становится все более и более революционной и разрушает господствующее равновесие исчислимых множеств.[643] Трудно понять, чем было Государство амазонок — Государством женщин или Государством временных рабочих, Государством «отказа». Если меньшинства не конституируют культурно, политически и экономически жизнеспособных государств, то именно потому, что форма-Государство не соответствует ни аксиоматике капитала, ни соответствующей культуре. Мы неоднократно видели, как капитализм поддерживал и организовывал нежизнеспособные государства, следуя своим потребностям, именно для того, чтобы подавлять меньшинства. А также проблема меньшинств состоит в том, чтобы поскорее уничтожать капитализм, переопределить социализм и конституировать машину войны, способную дать отпор мировой машине войны другими средствами. — Если оба решения (истребление и интегрирование) едва ли кажутся возможными, то именно в силу самого глубокого закона капитализма — последний непрестанно устанавливает и переустанавливает свои пределы, но делает это, лишь сам порождая во всех смыслах-направлениях множество потоков, избегающих собственной аксиоматики. В то самое время, когда капитализм осуществляется в исчислимых множествах, служащих ему моделями, он, одновременно, конституирует неисчислимые множества, пересекающие и сотрясающие эти модели. Он производит «сопряжения» декодированных и детерриторизованных потоков, только если эти потоки идут еще дальше, ускользают как от сопрягающей их аксиоматики, так и от ретерриторизующих их моделей, только если они стремятся к тому, чтобы вступать в «соединения», очерчивающие новую Землю, только если они конституируют машину войны, чьей целью более не является ни война на истребление, ни мир всеобщего ужаса, а революционное движение (коннекция потоков, композиция неисчислимых множеств, становление-меньшинством всего и вся). Это не рассеивание или дробление — мы, скорее, обнаруживаем оппозицию плана консистенции с планом организации и развития капитала, или с бюрократическим социалистическим планом. В каждом случае существует некий конструктивизм, или «диаграмматизм», действующий посредством задания условий проблемы и посредством трансверсальных связей между проблемами — он противостоит как автоматике капиталистических аксиом, так и бюрократическому программированию. В этом смысле то, что мы называем «неразрешимыми предложениями», — это не неуверенность в последствиях, необходимо принадлежащая любой системе. Напротив, это — сосуществование или неразделимость того, что система сопрягает, и того, что не перестает бежать от нее, следуя линиям ускользания, кои сами способны к соединению. Неразрешимое — это по преимуществу зародыш и место революционных решений. Случается, что мы взываем к высокой технологии мировой системы порабощения; но даже, и особенно, такое машинное порабощение изобилует неразрешимыми предложениями и движениями, которые — вместо того, чтобы принадлежать знанию давших присягу специалистов, — производят слишком много оружия для становления всего и вся: становления-радио, становления-электроникой, становления-молекулярным…[644] Не бывает борьбы, которая не совершалась бы через все эти неразрешимые предложения и которая не конструировала бы революционных соединений в противоположность сопряжению аксиоматики.

 

Гладкое и рифленое

 

Стеганое одеяло

 

У гладкого и рифленого пространств, у номадического и оседлого пространств — у пространства, где развивается машина войны, и у пространства, устанавливаемого аппаратом Государства, — не одна и та же природа. Но порой мы способны отметить лишь простую оппозицию между двумя видами пространств. А порой мы должны указать на гораздо более сложное различие, благодаря которому последовательные термины такой оппозиции совсем не совпадают. Порой же мы должны напоминать себе, что оба пространства фактически существуют только благодаря их перемешиванию друг с другом — гладкое пространство непрестанно переводится, совершает трансверсальный переход в рифленое пространство; а рифленое пространство постоянно переливается, возвращается к гладкому пространству. В первом случае мы организуем даже пустыню; во втором — именно пустыня выигрывает и прорастает; и то, и другое происходит одновременно. Но фактические смеси не препятствуют различию по праву, абстрактному различию между двумя пространствами. Вот почему эти два пространства сообщаются друг с другом неодинаково — именно различие по праву задает формы той или иной фактической смеси, задает смысл этой смеси (гладкое пространство захвачено, окутано рифленым пространством или же рифленое пространство растворяется в гладком пространстве и позволяет ему развиваться?). Следовательно, одновременно возникает ряд проблем: простые оппозиции между обоими пространствами; сложные различия; фактические смеси и переходы от одного к другому; причины смесей, которые вовсе не являются симметричными, иногда вызывая переход от гладкого к рифленому, а иногда от рифленого к гладкому, причем благодаря совершенно разным движениям. Потому следует рассмотреть несколько моделей, кои были бы чем-то вроде вариабельных аспектов двух пространств и их отношений.

 

Технологическая модель. — Ткань в принципе дает определенное число характеристик, позволяющих определить ее как рифленое пространство. Во-первых, она конституируется двумя видами параллельных элементов; в простейшем случае есть вертикальные и горизонтальные элементы, переплетающиеся и пересекающиеся перпендикулярно. Во-вторых, у обоих видов элементов разные функции; один фиксирован, другой подвижен, проходя выше и ниже фиксированного элемента. Леруа-Гуран проанализировал такую особую фигуру «мягких жесткостей» — как в случае изготовления плетеных изделий, так и ткачестве: стойка и нить, основа и уток.[645] В-третьих, такое рифленое пространство обязательно ограничено, закрыто, по крайней мере, с одной стороны — ткань может быть бесконечна в длину, но не по ширине, определяемой рамкой основы; необходимость возвратного и поступательного движений подразумевает закрытое пространство (круглые или цилиндрические фигуры сами являются закрытыми). Наконец, это пространство, по-видимому, с необходимостью имеет изнанку и лицевую сторону; даже когда у ниток основы и ниток утка в точности одна и та же природа, то же число и та же плотность, ткачество восстанавливает изнанку, перенося узелки нитей на одну сторону. Не эти ли характеристики позволили Платону использовать модель ткачества как парадигму для «царской науки», другими словами, для искусства руководить людьми или реализовывать аппарат Государства?

Но среди мягко-жестких продуктов есть и войлок, действующий совсем по-иному, как антиткань. Здесь нет никакого высвобождения нитей, никакого переплетения, а есть лишь клубок волокон, полученный благодаря валянию (например, через катание блока волокон попеременно назад и вперед). Перепутываются именно микрочешуйки волокон. Такая совокупность переплетений никоим образом не однородна: тем не менее она — гладка, она пункт за пунктом противостоит пространству ткани (она в принципе бесконечна, открыта и неограниченна во всех направлениях; у нее нет ни изнанки, ни лицевой стороны, ни центра; она не предполагает фиксированных и подвижных элементов, а скорее распределяет непрерывную вариацию). Ибо даже те технологи, которые порождают серьезные сомнения относительно значимости нововведений кочевников, отдают последним должное, по крайней мере, в том, что касается войлока: войлок — прекрасный изолятор, гениальное изобретение, сырье для палаток, одежды и доспехов у тюрко-монголов. Несомненно, кочевники Африки и Магриба истолковывают шерсть, скорее, как ткань. Но, рискуя сместить оппозиции, не находим ли мы здесь две крайне разные концепции или даже две практики ткачества, разница между коими чем-то напоминает разницу между самой тканью и войлоком? Ибо у оседлых племен одежная и декоративная ткани стремятся присоединить — будь то тело, будь то внешнее пространство — к неподвижному дому: ткань интегрирует и тело, и то, что вне [тела], в закрытое пространство. Тогда как занимающийся ткачеством кочевник индексирует одежду и сам дом на внешнем пространстве, на открытом гладком пространстве, где движется тело.

Между войлоком и тканью много переплетений и смесей. А не можем ли мы заставить оппозицию сместиться как-то еще? Например, спицы при вязании создают рифленое пространство, причем одна из них играет роль основы, другая — ткани, пусть даже попеременно. В то время как вязание крючком расчерчивает открытое пространство, пространство, способное продолжаться во всех направлениях — но все еще обладающее центром. А еще интереснее была бы разница между вышивкой, с ее центральной темой или мотивом, и ткачеством из лоскутов, с его сшиванием край в край, с его бесконечными, последовательными добавлениями ткани. Конечно, вышивка — в своих переменных и постоянных, в своих фиксированных и подвижных элементах — может быть чрезвычайно сложна. Ткань из лоскутов, со своей стороны, может дать эквиваленты тем, симметрии и созвучий, сближающих ее с вышивкой. Но тем не менее пространство ткани из лоскутов не слагается тем же способом, что и в вышивке — у такой ткани нет никакого центра; ее основной мотив (блок) компонуется из единственного элемента; возвращение этого элемента высвобождает уникально ритмичные значимости, отличные от гармоний вышивки (особенно в crazy patchwork [646], подгоняющем вместе части переменного размера, формы и цвета, а также играющем на текстуре тканей). «Она никогда не говорила, что именно и для кого она мастерит, и уже пятнадцать лет возилась с этой таинственной вещью, таская ее за собой в грязной бесформенной сумке из потертой парчи, набитой пестрыми лоскутками самой разнообразной формы. Она никак не могла составить из них какой-нибудь узор и потому без конца раскладывала и перекладывала, размышляла и снова передвигала лоскутки, словно части хитроумной головоломки, стараясь без помощи ножниц уложить их в определенном порядке, потом разглаживала разноцветные кусочки вялыми серыми пальцами и снова принималась передвигать их с места на место».[647] Бесформенная коллекция рядоположенных частей, которые могут соединяться бесконечным числом способов: мы увидим, что ткань из лоскутов — это буквально риманово пространство или, скорее, наоборот. Отсюда и возникновение специфических рабочих групп для изготовления тканей из лоскутов (важность quilting party [648] в Америке и ее роль в отношении женских коллективов). Гладкое пространство ткани из лоскутов в достаточной мере показывает, что «гладкое» не означает однородное, а совсем наоборот: это — неформальное, аморфное пространство, служащее прототипом оп-арта.