Конец ознакомительного фрагмента.

Николай Байтов

Что касается

 

 

Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=3083945

«Что касается.»: Новое издательство; Москва; 2007

ISBN 5‑98379‑074‑9

Аннотация

 

Николай Байтов родился в 1951 году в Москве, окончил Московский институт электронного машиностроения. Автор книг «Равновесия разногласий» (1990), «Прошлое в умозрениях и документах» (1998), «Времена года» (2001). В книге «Что касается» собраны стихи 90‑х годов и начала 2000‑х.

 

Николай Байтов

Что касается

 

«Каждое утро на протяжении многих лет...»

 

 

Каждое утро на протяжении многих лет

я появляюсь на грани травы и воды.

Я убеждаюсь, что у теней отражений нет.

Все это знают, но мало кто делает выводы.

 

 

«Моя коллекция затей...»

 

 

Моя коллекция затей

представлена – в апреле, в мае.

Свирелью я зову детей –

они гуляют, ноль вниманья.

 

Речитативом разольюсь,

расплачиваюсь равнодушьем.

Гуляю в садике цветущем,

скучаю, сам себе дивлюсь.

 

 

Конус

 

 

1

Новую плёнку он зарядив,

вновь молчанью не вняв,

вновь к моему лицу объектив

приставив, спросит меня:

 

«Это ваш храм, да? а вон там –

тоже?.. Ну хорошо,

ты только ответь: тоже вода?

море? или там что?

Кустарник, шерсть, кизил или кровь?

Она распускает ткань?

А в чаше там бесконечная дробь,

шифры двоичных тайн?

Зачем этот свод и замкнутый свет?

Зачем этот текст и зов?

Где спрятан у этих женщин и дев

кассетный экскурсовод?

А эти каменные столбы

сдавили кого? Христа?..

Что ж ты молчишь? Зачем встал ты,

как сторож, здесь у крыльца?»

 

Я отвернусь, пойду. А турист

снова глядит в алтарь.

Никто не покажет ему, как Улисс

выходит за Гибралтар.

 

2

Весна опять подняла весло –

сушить, а потом копать.

Кому‑то бросить велит ремесло,

точить лемех и пахать.

Когда же я наконец упрусь

килем в сухое дно,

и пахарь вопросом прервёт мой путь:

– Ты, чужеземец, кто?

Привёз ли товары к нам иль плоды

какие‑нибудь?.. И вообще:

что за лопату странную ты

несёшь на блестящем плече?

 

Нет, это геодезист внизу

рейку выставил вверх.

Ночью он изобразит в мозгу

цепь этих твёрдых вех.

Дверь заперла эта тварь, и тот

в подъезде уснул подлец.

В отель последний поезд идёт

от станции Лептон‑Ленц.

Введя дырявую ленту лиц

из перфоратора в кадр,

сержант не видит, как быстрый Улисс

выходит за Гибралтар.

 

3

Есть ли кто стерегущий здесь

в кадре двоичную дробь?

Кто дешифрует: кустарник, шерсть,

скалы, кизил или кровь?

Скатилась под землю четверть луны,

следом спешит океан.

Пеной в горле вскипели нули:

она распускает ткань.

 

Дверь заперла эта тварь, и тот

в подъезде уснул подлец.

В тоннель последний поезд идёт

со станции Лептон‑Ленц.

И консул, выйдя из фильма убийств,

«халтура», – пробормотал.

Никто не видит, как лёгкий Улисс

уходит за Гибралтар.

 

4

Я знал, что в этом отеле вряд ли

мне суждено заснуть:

пляшет «лампада» на тёмной веранде,

хоть ноги могли разуть…

 

Нет, это старый падре внизу

пердит, завернувшись в плед.

Ночью он проявил в мозгу

остатки двух липких лент.–

Джон Леннон с Иконой в кадре повис,

цветы возложив на алтарь.

И консул, выйдя из фильма убийств,

«халтура», – пробормотал.

 

 

«Что касается правил этой игры...»

 

 

Что касается правил этой игры,

то не в них суть.

Не от них покачиваются миры

и в морях муть.

И не я их придумал, и не ты,

а они даны нам в виде еды,

если же здесь будут едва видны,

значит так, пусть.

 

Мне вообще не надо, чтоб здесь был я,

как волна боли.

Только чьи‑то с тонущего корабля

вдалеке вопли.

Это будет игрок или пусть моряк –

всё равно – хоть игрек, хоть имярек.

Пусть с обломком брига его на брег

принесли волны.

 

Он пройдёт тропой чьей‑то в снегу,

забредёт в лес,

потеряв мгновенно свою беду

в забытьи мест,

заметённых с опушки на ветру.

Он увидит перед собой игру

вышесказанную – и я не вру,

я держу текст.

 

Ухожу и прячусь к себе туда

за сугроб тёплый,

где бормочет всякая ерунда

под густой ёлкой.

Что поделаешь? – наша жизнь трудна.

Наши достиженья – одна труха.

Для того игру и берёт рука,

чтобы стать лёгкой.

 

Что касается правил этой игры,

то не в них вкус.

Ни желаний, ни страха, ни вины,

ни иных чувств,

от Адама известных и доныне,

слава Богу, не затронут они,

если же и сбоку где‑то даны,

значит так, пусть.

 

Это вроде того, как бы некий «он»

размышлял:

«Чем бы мне

разукрасить времени ветхий сон

иль препровождение?

Вот хотя бы Плотин или Платон, –

всё равно – из плоти он иль фантом,–

мы его помучаем, а потом

разрешим чтение.

 

Нам вообще не важно, чтоб здесь был «я»,

словно чья тварь.

Сам себя направляя и пыля,

пусть бредёт вдаль.

А кругом засеянные поля,

и уже косить‑молотить пора.

Кабы не всегда с кем‑нибудь война,

так совсем рай.

 

Можно лечь с подругой в светлых садах

и сплести взоры.

Как послушное эхо, в её устах

пить свои стоны.

И до вечера целый день с утра

наслаждаться тем, что дала судьба,

поворачивая туда‑сюда

интерес сонный».–

 

Если эти мысли столь же верны,

сколь широк жест,

то, переставляя фишки игры,

я несу крест.

Что касается правил, то их ряды

перестраиваются, как под утро грибы,

предлагая от страсти и дурноты

миллион средств.

 

Тот, кто выпал из пасти свирепых волн, –

пусть он спас минимум

из того, чем был, пусть стоит он гол

в бытии мнимом,–

всё равно ему под любым углом

можно видеть в звёздах добро со злом

или разукрасить времени сон

слабым днём зимним.

 

Он заглянет в тёплую полынью,

где дрожит пульс.

И туда сосульку, словно слюну,

протянул куст.

А потом весною, уйдя в листву,

потеряет вскоре и всю свою

ледяную твёрдость, – а я не сплю,

я держу курс.

 

Уползу и спрячусь опять в дыру

под сугроб рыхлый,

между тем как узенькую луну

заметёт вихрем

на востоке, в самом тёмном углу –

и она серебром подсветит пургу,–

для того луна и ведёт игру,

чтобы стать рифмой.

 

И коснётся правил этой возни

между слов – перст.

А потом коснётся влажных низин

близ её чресл.

Он коснётся впадин смелой весны,

и туда прольётся одно из них,

от летучей тоненькой белизны

удержав блеск.

 

 

«С незнакомыми именами...»

 

 

С незнакомыми именами

на устах – до оскомины

я скитаюсь, хотя едва ли

понимаю топонимы.

 

Запинаясь, ангелы пели

над полями полыни.

Пусть по Волге плывут колыбели.–

Колыбели поплыли.

 

 

«А между тем еловый куст...»

 

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

 

А между тем еловый куст

чернел на жёлтом скате неба.

И поскользь лыж, их скрип и хруст

по загрубевшей корке снега

я слышал, палками стуча.

А у Мелецкого свеча

в окне приветливо горела

вдали, деревни на краю.

Трещит камин. Там водку пью.

Стоит передо мной тарелка.

Часы задумчиво идут.

Собаки головы кладут

мне на усталую коленку.

Втыкаю вилку в огурец.

И Даша разговор сердец

закидывает втихомолку…

 

Мелецкий снял с гвоздя двустволку,

словно трагический артист.

 

Его пример – другим наука.

Я говорю себе: «А ну‑ка

попробую и я, как он».–

Выглядываю: в чёрном поле

ни огонька. Ослеп я что ли? –

Одна лишь вьюга за окном.

 

 

«Много книжек читал я в родной стороне...»

 

 

Много книжек читал я в родной стороне:

много букв, много слов, много мнений.

Ничего не унёс я в своей котоме,

уходя в непогоду и темень.

 

В это утро упрёков, утрат и тревог,

в пустоту бесполезных терзаний

лезут пятна рябин и бригады грибов,

сопрягаясь в багряный гербарий.

 

Приблизительно так. Приблизительно всё.

По просёлку трясётся автобус.

Сквозь рассветную мглу на опушки лесов

тупо смотрит проезжий оболтус.

 

Много книг и брошюр он в родной Костроме

прочитал и забыл без последствий.

Ничего не случилось в его голове.

Только дождик да ветер осенний

 

торопливо стучится в слепое окно,

как сосед бьёт в окошко слепое, –

знать, машина пришла, знать, открыли сельпо,

как сказал бы Гандлевский‑Запоев.

 

Неужели опять обретать атрибут,

утеряв предикат пререканий?…

В поле ветер метёт ярлычки мёртвых букв,

составляя последний гербарий.

 

 

«Древнее живое имя рек и морей...»

 

 

Древнее живое имя рек и морей

ветром протянуло в золотых облаках.

Вышел на прогулку молодой иерей,

смотрит с косогора на красивый закат.

 

Вышел на поляну многотравный июль,

вынул из тумана молодой нож луны.

Надвое на западе разрезал лазурь,

нагло улыбаясь – почти до хулы.

 

Но хотя повсюду безбожная власть,

много тут и проса, и ржи, и овса.

Всякая святая еда удалась,

всякое дыхание – хвалит Творца.

 

Светом лучезарным просиял эмпирей.

Ветер надувает облаков каскад.

Долго с косогора молодой иерей

смотрит, улыбаясь, на родной закат.

 

Океанов имя, островов, гор и льдов

протянулось ветром вдоль осенних широт.

Люди мы смиренные – так дай же нам Бог

краешек святыни от осенних щедрот.

 

Даже вот сливовое варенье – и то

можно облизнуться – для души западня.

Многие пытаются и это, и то –

одна только умница моя попадья.

 

Можно соблазниться, над полями летя,

взглядом погружаясь в золотой эмпирей.

Тоже собралась там облаков лития,

дымом поедая рыб и зверей.

 

Там на речке с удочкой старик‑пионер

курит самокруточку, чудак‑самодур.

Постоял в раздумье молодой иерей

и вернулся к матушке – пить самовар.

 

 

«Владивосток, понимаешь, Мукден да Харбин...»

 

 

Владивосток, понимаешь, Мукден да Харбин.

Всё не так просто, Господи, трудно‑то как!

Вот и скитаемся где‑то, вот и скорбим.

Суд на земле, а адвокат в облаках.

 

В Иерусалиме по вирусологии был конгресс.

Те же проблемы, только другим языком.

Где дефицит иммунитета пролез –

всюду ущерб и всюду нарушен закон.

 

Где моя alma mater? – В Алма‑Ате.

Эвакуация, знаешь, сума да тюрьма.

Я по большому секрету скажу тебе:

подозреваю, что теорема Ферма не верна.

 

Если бы это открылось – всему конец.

Что мы умеем? – только молоть языком.

Всюду проблемы. Какой‑то зыбкий контекст,

где узелок ты вяжешь за узелком.

 

Вряд ли тебе это важно. И ты права.

Вон вернисажи, тусовки – весело как!

Есть у художника, скажешь, своя тропа?

Всё не так просто, Господи, если бы так!

 

 

«Опушкой пробегают волки...»

 

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

 

Опушкой пробегают волки,

и звёзды сыплются из глаз.

А гости выпивают водки

и клеят рифмы между фраз.

Вот легкомыслие! – Куда же

нас заведёт оно? – У Даши

дрожит тревога на губах.

Прищурившись, она собак

почёсывает и поглаживает…

 

И я не знаю, что там дальше,

ищу грибы средь леса букв.

 

 

О моём шурине

 

 

В пространствах холодных, где фары в метели дымят

и в метеосводках на завтра лишь феня да мат,

нигде до заправки ни пса, ни жилья – только лес,

и парень поёт, загребая толчками колёс

под брюхо, как раненый лось.

 

Нигде ледяного мотеля в сугробах под дверь,

под мёртвые окна. – Порой только чёрная ель

метнётся с дороги, завидев фар прыгнувший свет.

Он крутит настройку – по радио хрипы и свист.

Он сам кое‑как себе Биттлс.

 

А то и «ламбаду». Он каждые десять минут

закуривает, – так в кабине истошная муть

висит и мотается в запертых стёклах,

и дует горячая топка,

и клонит заснуть.

 

Мой шурин отнюдь не такой был помятый шофёр.

Он красные дюны без шума на память прошёл.

Другой бы ослаб в одиночку сосать валидол –

подписку на смерть чтобы молча: давал – не давал,–

а в песенке вот она вам:

 

Un son do lon –

bada le.

Un son do lon –

bada la.

Un son do lon –

bada le.

Un son do lon‑bada.

 

Лови этот звук и бросай ей, как мячик: – «На,

лови этот звук и сразу обратно мне

бросай этот звук!» – И так, пока снежная мгла

не остановится в изумленье и не

собьётся со счёта в уме.

 

Тогда‑то, отбросив все обстоятельства, встреть

в очищенном виде первоначальную весть.

Увидишь: как пыль, на простейшие доли она

бесконечно раздробленная

обоюдная смерть.

 

Нет, шурин мой был не такой баснословный шофёр, –

отнюдь. – И он красные дюны без шума прошёл:

на память до крайнего дюйма съел щей бензобак.

Но правильной речью поведать мог сей эпизод

лишь в притче, как древний Эзоп.

 

«Представь себе, – он говорил, – например, облака.

Представь в глубине головы, отойдя от окна.

Представь, как они оседают на дебри волос.

Представил? – теперь посмотри: там за дерево лес

укрылся, как опыт за текст.

 

Они оседают, а я укрываюсь в песках

немым одеялом. – Иные и в спальных мешках

ворочаются и боятся змеиных

укусов: хотят незаметно

уснуть – да никак…»

 

Когда мёртвый ветер летит над полянами рощ,

иной литератор чернил виноградную гроздь

с лица вытирает, как слёзы, – и вытер почти

и смотрит на мелкие звёзды, как рыцарь в плаще,

и смотрит на небо вообще.

 

Там можно увидеть любые фигуры земли:

пустыни и горы, улыбки и руки вблизи

и губы в слезах – и что может здесь произойти,

всё там поднимается в знак – и копируй себе

в гармонии и красоте.

 

Вот это и есть баснословья высокий полёт.

А низкий кружит в испареньях житейских болот.

Но есть в вышине и зверей силуэты,

там можно сложить теоремы

из львов и ослов.

 

Там есть арматура и шлаки затёртых пространств.

И шурин недаром был в школе десантных ОСНАЗ, –

другой бы ослаб в одиночку сосать валидол –

 

 

Конец ознакомительного фрагмента.

 

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Стоимость полной версии книги 70,00р. (на 29.03.2014).

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картойами или другим удобным Вам способом.