Лекция 2. Становление исторической мысли. античная историография

В этой лекции мы остановимся на трансформации архаических мифов и эпоса в историографию. Английский историк исторической науки Шотвелл пишет о результатах этой трансформации, что «буйная фантазия легенды становится сдержанной в письменных исторических произведениях», которые основываются на «чем-то более надежном, чем устные предания».

В ранних исторических трудах боги и сверхъестественное еще занимают большое место, но рядом выступают реально жившие и действовавшие люди, прежде всего правители государств, цари. Пролетарский гимн «Интернационал» провозглашает: «Никто не даст нам избавленья — ни бог, ни царь и не герой». В течение веков чаяния народов были связаны с богами, к которым затем присоединились герои и, наконец, цари.

Историографическое творчество еще в меньшей степени, чем эпос, могло развиться в условиях малой подвижности общественных отношений, традиционализма, невежества и полной подавленности личности первобытной общиной.

Для появления исторического творчества необходимы были даже более значительные успехи общественного и культурного развития, чем для появления эпоса. Во всяком случае, нам неизвестна догосударственная историография. Только в ранних государствах не легендарные герои, а государственные мужи и военачальники стали в представлении современников разрушителями традиций и создателями нового, а их дела — заслуживающими более или менее реалистического и чуждого буйной фантазии описания. Рост призводительности труда в классовом обществе открывал широкие возможности для развития науки, в том числе исторической. Важным признаком созревания истории как отрасли знаний являлось утверждение представлений о линейном времени, хронологии.

Так, успехи производства и социальных отношений, укрепление государств и рост культуры приводят к складыванию исторической отрасли знаний, основанной на новом понимании категории времени, и на рассказе к-о событиях в письменной прозаической форме.

Древнейшей дошедшей до нас исторической записью является египетская летопись, высеченная на плите, именуемой по месту своего музейного хранения Палермским камнем. Она относится к XXV в. до н. э. и перечисляет царей, правивших в Египте в течение 600—700 лет или даже большего периода. В летописи царские династии и додинастические цари расположены в хронологической последовательности, а их правления — по годам (иногда указываются даже номера месяцев и дней). Наряду с рождением царских детей и воцарениями, которые именуются «воссиянием», называются некоторые дела царей: постройка крепостных стен, храмов и судов, разорение вражеских земель, захват военной добычи и пленных, объединение Верхнего и Нижнего Египта, служение богам, жертвоприношения и дарения в храмы. Одновременно в летописи говорится о рождении богов и богинь.

Через 2000 лет после создания Палермского камня Геродот будет говорить, что он не знает людей, которые бы так сохраняли память человеческих дел и так разбирались в истории своей страны, как египтяне. В записях, появившихся в ходе многовековой истории Египта, как, впрочем, и в записях других народов Древнего Востока, часто повествуется о строительных предприятиях, военных походах и других делах царей и воздается им громкая слава. В качестве образца приведем выдержки из скальных надписей государства Урарту, непосредственно относящихся к истории народов СССР.

Царствовавший в VIII Е. ДО Н. Э. царь Аргишти провозгласил: «Мощную крепость я построил, установил имя — Аргиш-тихинили. Земля была пустынной (?), ничего там не было построено, я от реки четыре канала отвел, виноградники и плодовый сад разбил, дела я там совершил».3 А вот надпись, выбитая на скале в честь Сардури, сына Аргишти (VIII в. до н. э.): «Сардури говорит: „Я отправился, выступил я против страны Мана, страну я завоевал, города сжег и разрушил, страну разорил, мужчин и женщин угнал в страну Биайнли"».4

В данном случае мы имеем дело с записями о современных этим царям событиях, составленных к тому же от их имени. В записях рассказывается об отдельных исторических событиях, не связанных с другими и не образующих с ними единые временные ряды. Эти письменные исторические повествования еще слабо проникнуты духом историзма. Можно сказать, что они приближаются к историческим произведениям лишь постольку,-поскольку являются информацией о действительных исторических фактах и рассчитаны на их увековечение.

Но в отдельных случаях памятники Древнего Востока повествовали о цепи исторических событий. Так, в законодательном документе хеттского царя Телепина, относящемся к XVI в. до н. э., имеется историческое введение о завоеваниях его предшественников, о постепенном расширении их «маленькой» страны и даже о том, как рабы стали неверными и «начали сговариваться против господ своих и начали проливать их кровь».5 В документе сплоченность царского рода и всех свободных в ранний период истории хеттов противопоставляется междоусобицам позднейших периодов. Таким образом, здесь содержится сравнительно больше черт историзма, но проявляются они еще слабо. Сведения о сменявших друг друга царях стандартны, а порой состоят из совершенно аналогичной информации.

" К типу исторических произведений приближается в некоторых своих разделах Ветхий завет. В нем, наряду с мифами, рассказами о чудесах, религиозных предписаниях и законах, благодеяниях и карах божьих, содержатся сообщения о действительно происходивших исторических событиях и много реальных подробностей из жизни израильских племен и Израильского царства XI—X вв. до н. э., а также других периодов. В книгах царей находим последовательный рассказ о сменявших друг друга на престоле Сауле, Давиде и Соломоне, причем не замалчиваются поступки царей, отнюдь не делающие им чести. Эта часть Ветхого завета была написана через несколько столетий после описываемых событий, а ее составители, очевидно, пользовались и народными преданиями, и какими-то достоверными письменными источниками, которые не обязательно искажались в угоду интересам религии и жречества.

Ветхий завет, как и вся Библия, оказал значительное влияние на средневековую историографию. Это влияние заключалось не только в связности и историчности изложения, внимании к деятельности реальных людей (прежде всего, царей), а временами и реалистичности трактовки событий. Влияние Ветхого завета заключалось и в том, что он явился своеобразным каналом, по которому в средневековую историографию вливались мифы о сотворении мира, о всемирном потопе, о Вавилонском столпотворении и др. В Библии, даже в наиболее достоверных и историчных ее частях, постоянно присутствуют божественные решения, благодеяния и кары. Эти черты и явились образцом провиденциалистской концепции средневековых историков.

Наконец, из Библии средневековые историки позаимствовали свою периодизацию всемирной истории по четырем царствам.

Удобство этой периодизации заключалось в том, что в соответствии с подъемом и упадком государств можно было произвольно называть эти четверки и, поскольку автором периодизации по четырем монархиям был пророк Даниил, можно было, ссылаясь на его дар предвидения, включать в четверку даже те государства, которые превратились в великие державы после его смерти (например, Римскую империю).

Таким образом, Библия сыграла в историографии двойственную роль: появление ее было одним из шагов на пути становления исторических знаний, а огромное последующее влияние на всю идеологию средневекового общества способствовало консервации элементов мифологического сознания, лишь преобразованного, но не ликвидированного победой единобожия над древним многобожием.

Черты исторических знаний присущи и прозаическим греческим писателям VI—V вв. до н. э.— предшественникам Геродота и Фукидида. Сохранились упоминания о большом количестве писателей, обращавшихся как к географическим и этнографическим сюжетам, так и к описанию исторических событий. Некоторых из них как своих предшественников называли Геродот и Фукидид.6 Писатели догеродотовой поры включали в свое повествование не только мифические рассказы, но и сведения, почерпнутые из письменных документов, хранившихся в храмах и у светских лиц, правда, к легендам они иногда подходили критически и демифологизировали отдельные мифологические эпизоды.7 Хотя эти писатели еще не создавали таких широких исторических полотен, как Геродот и Фукидид, но пересказ сведений о прошлом своего и других народов, стремление располагать эти сведения в хронологической последовательности способствовали дальнейшим успехам историографии, непосредственно связанным с именами Геродота и Фукидида.

Выделение истории в особую отрасль знаний и в особую отрасль литературы должно было породить термин, обозначающий эту отрасль. В древнеегипетских текстах не встречается слова, значение которого совпадало бы со словом «история».8 В догеродотово время у греков термин «история» уже существует.

«История» Геродота (между 490 и 480 — между 430 и 424 гг. до н. э.) аккумулировала исторические, географические и этнографические знания своего времени и подняла их на более высокую ступень.

На взглядах Геродота еще сказывались старые мифологические представления. В силу этого обстоятельства в «Истории» большая роль отводится непреодолимому року. Геродот даже употребляет выражения: «необходимо было произойти» или «пришлось случиться». По мнению С. Я. Лурье, «основной закон истории», по Геродоту, заключается в том, что непререкаемый рок наказывает каждого, кто захватил больше счастья, чем ему отведено.9

Но Геродот постоянно останавливается на достоинствах и недостатках правителей и ставит в зависимость от них наступление тех или иных исторических событий.10 Иногда Геродот сомневается: произошло ли событие потому, что так решили боги, или оно возникло в результате решения людей. В этом смысле уместно говорить об историческом плюрализме Геродота.11

Если в толковании причинности Геродот оставляет много места божественному, роковому, то в описании исторических событий фантастическое и чудесное далеко отодвинуты у него на задний план. Правда, о неврах, являвшихся, по мнению некоторых исследователи, предками славян, Геродот говорит, что они умели перевоплощаться в волков. Об этом Геродот сообщает лишь потому, что слышал этот рассказ от других людей. Вообще же в изложении событий он стремится быть как можно ближе к реальным фактам. Если в мифах и эпосе мы должны продираться до фактов сквозь лес фантастических рассказов, то у Геродота положение в корне иное. В труде Геродота проступает рационалистическая критика мифов. Он отвергает миф о пребывании Геракла в Египте и о попытке принести героя в жертву египетским богам. «По моему мнению,— писал историк,— подобными рассказами эллины только доказывают свое полное неведение нравов и обычаев египтян».12 Геродот, который побывал в Египте, знал, что египетская религия не требует человеческих жертв.

Геродот проявляет критицизм по отношению к мифологическим известиям, относящимся к скифам. По рассказам скифов, «арод их произошел от человека по имени Таргитай — сын Зевса и дочери Борисфена (Днепр). «Я этому, конечно, не верю»,— заключает Геродот. По словам эллинов, живущих на Поите, скифы происходят от Геракла и полуженщины — полузмеи. Существует еще третье сказание: кочевые племена скифов пришли из Азии и завладели землей киммерийцев. Этому сказанию Геродот доверял больше.'3

Геродоту принадлежат следующие слова: «Я обязан передавать все, что говорят, но верить всему не обязан». Подобная установка придает особое значение информативности «Истории». Позднейшие читатели узнают такие данные, которым сам Геродот не верил и которые были бы навсегда утрачены при ином подходе к источнику.

Что же касается осторожности, с которой Геродот подходил к критике источников мифологического происхождения, и его половинчатости, то о ней можно судить по обращению Геродота к богам с просьбой простить за критику, которую он себе позволял. Так как внимание Геродота было привлечено к близкому прошлому, а не к мифическим временам, он получил возможность повествовать о событиях, а не о преданиях. Повествуя о событиях, Геродот старается объяснить их личностными мотивами, т. е. целями, которые себе ставили исторические личности. Впрочем, эти мотивы проступают у него сравнительно слабее, чем у его последователей.

Уже в античную эпоху Геродот был наречен отцом истории. Условность этого титула ясно выступает, если мы учтем постепенное становление исторической отрасли знаний до него на Древнем Востоке и у греков VI в. до и. э. Но известные основания для подобного титулования Геродота можно усмотреть в том, что никто ранее не создавал столь большого исторического полотна, повествующего о целом историческом периоде греко-персидских войн, и столь систематически подробно не излагал события в их последовательности и взаимной связи. Наряду с универсализмом Геродота, благодаря которому в сфере внимания историка оказались и греки, и персы, и другие народы, читателя подкупает его объективность даже по отношению к противникам греков.

Фукидид (ок. 460—400 гг. до н. э.) — автор превосходного труда «История», посвященного главным образом Пелопоннесской войне, пошел гораздо дальше Геродота в критике мифов. Фукидид писал, что его изложение, чуждое басен, может показаться менее приятным, но достаточно полезным для тех, кто пожелает иметь ясное представление. Сообщая о затмениях солнца, Фукидид не придает им значения чуда или предзнаменования, как это обычно делалось и в его время и значительно позднее. Насколько далеко Фукидид ушел от Геродота, можно видеть на таком примере: гибель спартанских послов в Афинах Г'еродот объяснял карой богов, а Фукидид местью афинян за убийство купцов.'4

Описаний прямого вмешательства божества в ход человеческих дел у Фукидида почти нет, хотя существование богов и он не отвергал. Фукидида можно считать основоположником прагматической историографии. Правда, выражение «прагматическая история» появилось позже Фукидида (его мы находим у Полибия), но понятие, которое в это выражение постепенно стали вкладывать, отчетливо выступает в «Истории» Фукидида.

Прагматическая историография не ограничивается простым описанием событий, простым повествованием. Она старается охарактеризовать причины, вызвавшие события. А поскольку она исходит из убеждения, что не боги, а люди делают историю, эти причины отыскиваются в побуждениях и страстях людей, в свойствах их природы. Человеческая природа остается неизменной, побуждения, цели и страсти людей тоже повторяются. Поэтому Фукидид полагал, что «по свойству человеческой природы и в будущем может произойти подобное» тому, что уже происходило. Из неизменности человеческой природы он, таким образом, выводил задачу истории — наставлять политических деятелей. Прагматическая историография является поучающей историографией. Суть ее отлично выражена крылатой фразой — «historia est magistra vitae» (история — наставница жизни).15

Для Фукидида, как и для позднейших греческих и римских „представителей прагматической историографии, решающую роль играли действия, определявшиеся желаниями и способностями власть имущих людей. _Посвятив свой труд военной истории, Фукидид стремится понять и объяснить причины побед и поражений. Какую-то роль при этом он отводит густоте населения враждующих государств, их относительному богатству и наличию денежных средств, торговле и мореплаванию.16 Не придавая экономическим факторам решающего значения, он все же обращал на них внимание, создавая, таким образом, предпосылки для многих ценных заключений военной историографии далекого будущего. В то же время Фукидид первым заговорил о роли в войне морского флота.

В XVII в. Т. Гоббс, избрав для перевода на английский язык «Историю» Фукидида, писал, что автор этого произведения глубже всех других историков сумел проникнуть в смысл событий и правильнее их объяснить. Много ли можно назвать историков, которые через 200 лет после своей смерти удостоились бы такого отзыва, какого Фукидид удостоился через 2000 лет?

Благодаря Геродоту и Фукидиду в историографию вошли такие подробные, связные и впечатляющие описания греко-персидских и Пелопоннесской войн, каких не имело ни одно историческое событие, происходившее до того. В центре внимания Геродота и Фукидида были события внешней, преимущественно военной, истории. Нельзя сказать, что внутриполитические события их вовсе не интересовали. Но систематическая внутриполитическая история, включающая политические реформы и государственные учреждения, впервые была разработана Аристотелем (384—322 гг. до н. э.), которого К. Маркс считал «величайшим мыслителем древности».

Характеризуя социально-исторические взгляды АГЛІСТОТЄЛЯ. мы должны учитывать, что, будучи человеком своего времени и своей среды, он признавал рабов необходимой составной частью государства и оправдывал рабство превосходством греков над негреками. Он уверял, что есть люди, способные только к физическому труду, и потому они непременно должны находиться под властью других. Но вклад Аристотеля в развитие исторической мысли определялся, конечно, не рассуждениями о пользе рабства, которые широко были распространены в античном обществе и до и после него. Взгляды Аристотеля на общественное развитие содержат немало фундаментальных идей, прочно удержавшихся и после падения рабовладельческой формации.

Исторические взгляды Аристотеля отразились в разных его работах. Из них прежде всего надлежит назвать «Политику» и «Афинскую политию». Последний труд был открыт только в начале 1890-х годов, а ранее был известен фрагментарно. Он являлся одной из 158 историй греческих и негреческих государств, написанных Аристотелем в порядке подготовки обобщающей «Политики». В «Афинской политий» излагается внутренняя история Афинского государства, история политических реформ и политической борьбы.

Так, Аристотель рассказывает, что в течение длительного времени, предшествовавшего правлению Солона, строй в Афинах был олигархическим. Главное заключалось в том, что «бедные находились в порабощении не только сами, но также их дети и жены». Вся земля находилась «в руках немногих», а сидели на ней издольщики, которых Аристотель именует шестидольниками. За неуплату аренды можно было увести в кабалу арендаторов и их детей. Самым же тяжелым и горьким было рабское положение. «Ввиду того, что существовал такой государственный порядок, и большинство народа было в порабощении у немногих, народ восстал против знатных. Смута была сильная, и долгое время одни боролись против других; наконец, они избрали сообща посредником Солона и поручили ему устройство государства».

Приведенные цитаты свидетельствуют о том, что Аристотель не сводил политическую борьбу к столкновению честолюбий и интриг отдельных исторических личностей, хотя соперничеству и конфликтам между ними уделял немалую роль. Интересы государства выступают в качестве мотивов, которыми руководствуются исторические личности. Более того, в зародыше мы находим у Аристотеля и характеристику классовых противоречий как условия политической борьбы.

Аристотель стремился также понять, как складывались характеры исторических деятелей под воздействием наследственности, среды и воспитания. Эти стремления оказали серьезное воздействие на формирование биографического жанра историографии. Таким образом, Аристотель подвел теоретическую базу не только под отрицание произвола богов, но и прихотей рока. Произвольные действия исторических личностей тоже представлялись ему недостаточным объяснением политических событий.

Развивая идеи Фукидида и других древнегреческих историков и философов, Аристотель отводил большую роль природе человека. Определяя ее сущность, Аристотель приходил к выводу, что человек — существо общественное. Через много веков это определение будет взято под сомнение Т. Гоббсом. Но в споре о том, является ли древнейший человек общественным животным, Аристотель гораздо ближе к истине, чем Гоббс. В отличие от всех других живых существ, писал Аристотель в «Политике», человек способен к восприятию таких понятий, как добро и зло, справедливость и несправедливость. А это создает основу семьи и государства, «человек, нашедший себе завершение в государстве, совершеннейшее из творений, и, наоборот, человек, живущий вне закона и права, занимает жалчайшее место в мире». И хотя природа вселила во всех людей стремление к государственному общению, она привела их к сознанию государства не сразу. Почему природные свойства сработали не сразу, Аристотель не объясняет. Он даже говорит, что первый, кто организовал государственное общение, оказал человечеству величайшее благо. Думаю, что в аргументации Аристотеля тут сталкиваются две фундаментальные идеи: неизменной природы человека и развития человеческого общества.

Аристотель говорил, что все, имеющее материю, подчинено движению или, что то же самое, изменению. В соответствии с этой мыслью, он приходит к утверждению, что природа прежде всего сводит мужчину и женщину для основания домохозяйства, затем семьи расширяются и превращаются в общины. И лишь соединение многих общин приводит к основанию полиса, который Аристотель и рассматривает как первоначальное государство.

Вслед за Платоном Аристотель насчитывает шесть форм государственного устройства. Три из них он считает правильными формами. Это монархия, аристократия и полития (которую он еще именует тимократией). Три других формы Аристотель считает ложными. Это тирания (ложная монархия), олигархия (ложная аристократия) и демократия (ложная полития). Правильными, по Аристотелю, являются такие формы государственного устройства, при которых целью служит общее благо граждан (очевидно, не находящихся в рабской зависимости). Он пишет: «Когда один ли человек, или немногие, или большинство правят, руководствуясь общественной пользой, естественно, такие формы государственного устроения суть формы правильные, а те формы, при которых имеются в виду личные интересы или одного лица, или немногих, или большинства, суть отклонения от правильных». То обстоятельство, что демократия признается Аристотелем столь ложным строем, как олигархия и тирания, не могло сочувственно восприниматься поборниками демократии даже в его время. Но для политических и исторических взглядов Аристотеля оно характерно.

Аристотель обычно пользовался не одним, а несколькими источниками, сочетая их и приводя разноречивые характеристики, которые давались одним и тем же фактам. При этом он руководствуется собственным здравым смыслом, отвергая некоторые из характеристик. Так, он отвергает обвинения Солона в соучастии в бесчестных поступках его друзей. Возможно ли, говорит Аристотель, чтобы человек столь умеренный и преданный общественному благу запятнал себя в столь мелком и недостойном деле? Критика источника, с точки зрения здравого смысла историка, получит в новое время широкое распространение]

В настоящем курсе лекций нет возможности и надобности характеризовать каждого из крупных античных историков. Наша цель — определить место античности в мировой историографии, рассказать о ее влиянии на развитие исторических знаний. А с этой точки зрения из историков послеаристотелева времени нам представляется особенно значительным и интересным Пс-либий (ок. 200—120 гг. до н. э.).

Пол и бий назвал свой труд «Всеобщей историей». Раньше, писал он, события на земле совершались как бы разрозненно. Каждое из них имело свое особое место, особые цели и конец. В период же возвышения Римского государства почти все события насильственно направлены в одну сторону и подчинены одной общей цели. Понятно, что сейчас все разумные люди стремятся понять, «каким образом и при каких общественных учреждениях почти весь известный мир подпал под единую власть римлян в течение неполных 53 лет».

Геродот, Фукидид и Аристотель создавали исторические труды, отличавшиеся от исторических преданий тем, что в них сообщалось не об отдельных разрозненных событиях, а прошлое народов и государств выступало в их трудах как связный процесс': Полибий поставил своей целью «исследовать, когда и каким образом началось объединение и устроение всего мира», под которым понимались земли в Европе, Африке и Азии, покоренные римлянами. Конечно, в его исследовании история всех народов рассматривалась лишь как предыстория Рима, а затем история его провинций. Но при этом он сделал больше своих предшественников для придания историческим трудам широты и монументальности.

В поисках причин возникновения всемирного Римского государства Полибий обратился к его политическому устройству. Но, всецело поглощенный военной историей, он лишь в шестой книге дает характеристику политического устройства Римского государства. Полибий опирается на классификацию форм государственного устройства, предложенную Платоном и Аристотелем, считая, что в истории Греции эти формы сменяли одна другую. Прежде всего возникло единовластие. В результате его упорядочения и исправления утверждается царство. Однако царство переходит в тиранию, на развалинах которой возникает аристократия, по закону природы вырождающаяся в олигархию. Когда «разгневанный народ выместит обиды на правителях, тогда нарождается демократия». Но необузданность народной массы и ее пренебрежение к законам порождают с течением времени охлократию (господство черни). При охлократии толпа совершенно дичает и тогда вновь «обретает себе властителя и самодержца».

Н. И. Конрад писал, что древнегреческий историк Полибий, как и древнекитайский Сыма-Цян, видел в истории вечное возвращение в определенном порядке к одним и тем же политическим формам. Такое совпадение во взглядах древнегреческого и древнекитайского историков не случайно. Истоки их взглядов — в мифологических воззрениях людей первобытнообщинного строя, которые жизнь в природе и обществе воспринимали как непрестанное круговращение, подобное восходу и закату солнца и луны, годичному циклу воскрешения и умирания растений, рождению и смерти людей и животных, т. е. как временное умирание для воскрешения в новом образе. Представление о цикличности общественной жизни было чрезвычайно живучим и в условиях классового общества нашло воплощение в мысли о круговращении политических форм. У Полибия и Сыма-Цяна эта мысль наиболее четко выражена, но ее мы найдем и у других древних ученых.

Нужно при этом заметить, что Полибий, отметив циклическую смену шести форм политического устройства в Греции, не считал ее обязательной для всех государств. Римское государство, правда, прошло тот же круговорот. Но затем оно вырвалось из этого заколдованного круга. Три формы государственного устройства, которые характеризуются положительными чертами (монархия, аристократия и демократия), пришли в гармоническое сочетание в Риме. Если сосредоточить внимание на власти консулов, писал Полибий, то римское государство покажется вполне монархическим; если перенести внимание на сенат, то оно представится совершенно аристократическим. «При всем этом остается место и для участия народа, даже для участия весьма влиятельного».28

В отличие от Аристотеля и подобно Фукидиду, Полибий был прежде всего военным историком. При описании войн и сражений он учитывал соотношение сил противников и их боевое оснащение. Его интересовали моральный дух воинов и настроения своих сил и сил противника. Большое внимание в его труде уделяется знаниям, рассудительности и искусству полководцев, их патриотизму-и мужеству, умению поднимать дух подчиненных и привлекать союзников. Чрезвычайно интересен анализ тактики сторон, предложенный автором «Всеобщей истории».

При описании знаменитого сражения при Каннах Полибий подробно характеризовал боевые порядки римлян и Ганнибала, их глубину и направление ударов, выяснил замыслы полководцев и то, как они осуществлялись. При этом он доказывал, что в сражении под Каннами, как и вообще в войнах, сила, значила меньше, чем хитрость. Римляне нанесли удар в центре линии карфагенян, имевшей форму полумесяца. Римские легионы теснились к центру, т. е. «туда, где подавался неприятель». В результате они «умчались так далеко вперед, что с обеих сторон очутились между тяжеловооруженными ливиянами, находившимися на флангах». Затем с тыла к римским легионам подошла карфагенская конница и завершила окружение римлян. Таким образом, «вышло так, как и рассчитывал Ганнибал».

На протяжении многих столетий военная историография в основном оставалась на позициях, на которых стояли лучшие античные историки и прежде всего Полибий. Если сражение при Каннах еще в XIX — начале XX вв.— образец достижения решительного результата путем полного окружения противника, то описание Полибием этого сражения, как и других сражений и войн римской армии, чуть ли не до XIX в. являлось образцом для военных историков.

«Если изъять из истории объяснение того, почему, каким образом, ради чего совершено что-либо, достигнута ли была предположенная цель, то от нее останется одна забава, лишенная поучительности». Эти слова Полибия не были простой" декларацией. Во всяком случае, военные события анализировались им с большой глубиной. В этом анализе он достиг едва ли не наилучших для своего времени результатов, тщательно выявляя и чисто военные, и политические причины побед и поражений.

Называя свою историю прагматической, Полибий видел ее смысл в том, чтобы учить и убеждать любознательных людей. Развивая мысли Фукидида, он говорил, что знание прошлого не только прекрасно, но и необходимо. История — самая действительная и единственная наставница жизни. Полибий не исключает направляющей роли богов и особенно судьбы в ходе человеческой истории: за злодеяния карфагенян постигла «кара от божества». В другом месте он говорит, что судьба «подобна ловкому устроителю состязаний» и меняет положение воюющих сторон. Вот еще несколько высказываний Полибия: судьба иногда поступает с нами, как с детьми; судьба покарала карфагенян за неправду; не подобает без меры искушать судьбу; судьба часто обращает козни против лиц, их замышляющих; судьба вмешивается в людские дела как живое существо. Но у того же Полибия есть и другие высказывания: участие богов и судьбы в людских деяниях ограничено; не на судьбу полагался Сципион Старший в своих предприятиях против карфагенян в Иберии, но на собственные соображения; Гасдрубал не раз успешно боролся с судьбой.

Полибий признавал веру в богов полезной в качестве средства удержания в подчинении «легкомысленной и полной нечестивых вожделений» толпы. Эту «преисполненную духом насилия» толпу можно обуздать только «таинственным ужасом и грозными зрелищами».33 В то же время автор «Всеобщей истории» решительно отказывается от рассказов о чудесах, относя их к разряду детских сказок.

В деле критики мифологических источников Полибий, как и Фукидид, превосходит Геродота. Он говорит, что люди, которые по природной ограниченности, невежеству «или же, наконец, по нерадению не в состоянии постигнуть в точности всех обстоятельств, причин и положений в каждом деле, видят в богах и в судьбе виновников того, что совершено благодаря расчету и предусмотрительности».

В историографической литературе есть мнение, что «поход античных историков к источникам носил наивный и дилетантський характер». Конечно, историки эпохи Возрождения, эрудиты XVII в. и просветители XVIII в. в деле расширения источнико-вой базы исследований и в деле критики источников ушли далеко вперед по сравнению со своими античными коллегами. Но ведь оценивать вклад древних нужно не по тому, чего они еще сделать не смогли, а по тому, что нового они внесли. И поскольку речь идет об историческом источниковедении, нужно признать их вклад чрезвычайно значительным. Заключается он прежде всего в критике мифов и эпоса, в иногда сквозящей мысли о недопустимости приписывать богам и судьбе то, что совершается людьми. Необходимо также помнить, что историки древности наряду с материалом личных наблюдений, рассказов других очевидцев и фольклором стали привлекать к исследованию письменные источники и данные археологии, этнографии и языка.36

В античное время были подвергнуты теоретической разработке проблемы исторического повествования. Дионисий Гали-карнасский — историк и ритор I в. до н. э. говорил о способах достижения убедительности, ясности и доходчивости исторических произведений, придавая при этом первостепенное значение мастерству, стилю и языку историков и особенно их умению изображать чувства и характеры людей. Нельзя не отметить, что умение заинтересовать и убедить читателя со времен античности и до сегодняшнего дня рассматривают как выдающееся качество историка.

И вместе с тем в античное время мы наблюдаем проникновение риторических излишеств в историческую науку. Существо их заключается в требовании подчинять точность и правдивость изложения созданию приятного чтения и приукрашиванию действительности. «Самая первая и необходимая задача любого историка,— пишет Дионисий Галикарнасский,— выбрать достойную и приятную для читателя тему». К числу других задач историка он относит отбор того, «что следует включить в свой труд, а что оставить в стороне». Так, Фукидид порицается за вписывание войны, «которая не была ни славной, ни победоносной». Потомкам, уверяет Дионисий, «лучше о ней не вспоминать, предав ее забвению и обойдя молчанием». И уж если Фукидид стал описывать войну, в которой его родной город предстал в невыгодном свете, он должен был в конце своей истории описать «какое-нибудь замечательное и весьма приятное для слушателей событие».

Большая его популярность объясняется яркостью и драматизмом повествования, а также устойчивым интересом читателей к биографическому жанру вообще. Подобно Фукидиду и Полибию, Плутарх критически относился к сказочным вымыслам, но в критике источников уступал своим выдающимся предшественникам и отводил божественному и фантастическому больше места. Сам Плутарх одно время был жрецом Аполлона в Дельфах.

Плутарх не был строго беспристрастным и точным биографом и идеализировал своих героев, хотя и отмечал «ошибки и недостатки, вкравшиеся в деяния человека». В то же время он считал, что их «не следует изображать в истории со всей охотой и подробностью, но как бы стыдясь за человеческую природу, что она не производит никакого характера бесспорно добродеятельного». Плутарх заботился о правдоподобности описания своих героев: он рекомендовал не пропускать вовсе их мелкие недостатки и в то же время не выражать их слишком точно, «потому что в последнем случае образ становится некрасивым, а в первом непохожим». Даже сказочному вымыслу следует придавать видимость настоящей истории.

В трактате «О злокозненности Геродота» (видимо, принадлежавшем Плутарху) отец истории и другие классики античной историографии обвиняются в том, что они проявляют чрезмерный интерес к порокам своих героев или умалчивают об их прекрасных поступках. Самыми же злокозненными и даже низкими историками объявляются те, кто бросает стрелы в своих героев как бы из засады. Однако обвинения, предъявленные Геродоту, нельзя признать справедливыми. Пафос этих обвинений нужно видеть в стремлении оправдать идеализацию исторических фактов и деятелей. Подобное приукрашивание было характерно не только для Плутарха. Панегирик как литературный жанр возник в Греции еще в V в. до н. э. В исторической литературе неумеренные восхваления звучат особенно настойчиво при римских императорах. Но, поскольку речь у нас идет об историографии, мы должны отметить, что в античное время уже раздавались голоса, протестовавшие против подобных неблагоприятных для науки тенденций.

В 166 г. н. э. появился трактат Лукиана из Самосаты «Как писать историю», подчеркивавший коренное различие между поэзией и историей. «У поэзии и поэтических произведений одни задачи и свои особые законы, у истории — другие». Поэзия основана на вымысле, «единственное дело историка рассказать все так, как оно было». И далее: «Истина является сущностью истории, и тот, кто собирается ее писать, должен служить только истине», Еще до Лукиана Тацит требовал от историков писать без гнева и пристрастия (sine ira et studio).