Теория и методология истории

Курс лекций

 

 

Пермь 2006

 

ББК 63

Л 24

 

Л 24	Лаптева М.П. Теория и методология истории: курс лекций / М.П. Лаптева; Перм. гос. ун-т. – Пермь, 2006. – 254 с.

 

ISBN 5-7944-0689-5

 

 

Издание включает текст лекций, предназначенных для студентов дневного и заочного отделений, обучающихся по специальности «История», а также для специалистов-гуманитариев, интересующихся теоретическими проблемами исторической науки.

Печатается по решению редакционно-издательского совета Пермского государственного университета

 

Рецензенты:

д-р ист.наук, зам.директора Ин-та всеобщей истории РАН Л.П. Репина; д-р ист.наук, проф. Липецкого гос.пед. ун-та А.И. Борозняк

 

ББК 63

ISBN 5-7944-0689-5

ã М.П. Лаптева, 2006

Оглавление

Лекция 1. Вводная. 4

Лекция 2. Понимание истории в разные эпохи. 27

Лекция 3. Споры вокруг историзма. 55

Лекция 4. Российская методология истории XIX – XX веков. 75

Лекция 5. Европейские методологические поиски XX века. 97

Лекция 6. Методологические новации США.. 123

Лекция 7. Постмодернизм и микроистория. 141

Лекция 8. Исторические законы и альтернативы.. 158

Лекция 9. Историческое время. 176

Лекция 10. Исторические факты и методы.. 195

Лекция 11. История и методы других наук. 214

Лекция 12. История как искусство. 233

 

Памяти моего Учителя

Льва Ефимовича Кертмана.

Лекция 1. Вводная

В Толковом словаре русского языка указывается восемь значений слова «история». Оксфордский словарь английского языка фиксирует девять значений этого слова. Однако основное из них восходит к греческому термину, в переводе означающему «расследование», «исследование», «узнавание», «установление», «расспрашивание». Первоначально понятие «история» относилось к любым видам познания окружающего мира. Значение этого понятия варьируется от честолюбивого «войти в историю» до обыденного «попасть в историю». Современные авторы чаще всего выделяют три значения слова – любой процесс развития в природе и обществе; процесс развития человеческого общества; наука, изучающая развитие человеческого общества[1]. Соотношение двух значений слова «история» – собственно прошлого и рассказа о прошлом, зафиксированного в устной и письменной традиции, – является центральной методологической проблемой, определяющей природу исторической науки[2]. Поскольку реальность богаче, многограннее и мудрее, чем любые представления о ней, можно усомниться в истинности древнего суждения, согласно которому наука истории выступает наставницей жизни. Одно из таких сомнений высказывал крупный российский историк Р.Ю. Виппер: «… не история учит понимать и строить жизнь, а жизнь учит толковать историю… наши суждения о прошлом, наши исторические мнения приходится… пересматривать, подвергать критике и сомнению, заменять одни положения другими, иногда обратными. История из наставницы стала ученицей жизни»[3]. Объяснение исторического процесса зависит от понимания методологических установок и логики исторического исследования.

История – это скорее вопрос, чем ответ, поэтому ее и приходится постоянно переписывать. Историк обречен на поиск среднего пути между рациональностью и иррациональностью реальности. Историк знает, что одни и те же причины могут вызывать разные явления, а одинаковые явления могут иметь различные причины. История нередко предстает как демоническая сила, которая вторгается в нашу жизнь и вовлекает нас помимо воли в трагические ситуации. Историю понимают как критическое развитие по спирали к более высокому уровню бытия, к свободе от необходимости; как триаду тезиса, антитезиса и синтеза; как борьбу жизни и смерти; как последовательность экспансий и противоречий; как прогрессивное развитие к ноосфере. Историческое знание занято поиском единообразия, сходства и повторяемости. История может выразить несводимое к индивиду личностное начало, осознав человеческую неповторимость и индивидуальность: «Если существует история у твоего народа, ты не случайный каприз судьбы, не результат спаривания, женской оплошности или мужской настойчивости; ты фокус поколений, что жили до тебя, самим своим существованием обеспечив именно твое поколение»[4]. По мнению Ю. Трифонова, «на каждом человеке лежит отблеск истории. Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится. Но он существует на всех. История полыхает, как огромный костер, и каждый из нас бросает в него хворост»[5]. История обладает огромной значимостью для людей, составляя их родовое наследие, эстафету человеческой сущности. История – это память человечества, она хранит и реконструирует все, что ему дорого и ненавистно. Люди никогда не были безразличны к вопросам: Кто мы? Откуда? Куда идем?

История – всегда разведка

В былом, но для грядущих лет.

Историк загибает ветку,

Чтоб не свернул идущий вслед.

Историк трудится сутуло,

Не разгибаясь по ночам,

Чтоб эта ветка не хлестнула

Вслед движущегося по очам.

Он пролагает путь кружной

Через прошедшее в грядущее,

Чтобы прошли – пусть стороной,

Пусть по обочине – идущие.

Б. Слуцкий

Историческое знание дает ощущение принадлежности к цивилизованному обществу. «Основной инстинкт» историка – это всепобеждающий интерес к предмету. В какой степени этот интерес ограничен теорией? Не ведут ли теоретические и методологические размышления к феномену сороконожки, запутавшейся в своих ногах, как только она задумалась над проблемой, с какой именно из них ей следует начать движение? Вопрос о том, как писать историю, никогда не будет решен однозначно. По мнению Л.Н. Гумилева, в решении этого вопроса вообще «нет необходимости, потому что рецепты идут здесь скорее во вред, чем на его пользу. Совершенно невозможно представить, чтобы два исследователя-современника, занимаясь одним периодом… изложили предмет одинаково. Именно это разнообразие способствует объективному познанию исторического процесса»[6].

В жизни общества попеременно доминируют то аналитические, то синтетические процессы. Аналитическому стилю мышления присущ рационально-логический характер, синтетическому – эмоционально-интуитивистский. О периоде таких колебаний есть разные гипотезы[7]. Широта интересов историков делает границы истории расплывчатыми, особенно, если учитываются при этом достижения иных наук о человеке. С одной стороны, в историческую науку проникли математические методы, с другой – ей брошен вызов постмодернизмом. Однако «расщепленный образ исторической науки… соответствует расщепленному состоянию самой истории» человечества[8].

У древних греков покровительница истории Клио считалась дочерью Мнемосины, богини с красноречивым именем «Воспоминание». Древние греки исходили при этом из того, что присущая человеческому роду память лежит в основании любой формы осмысления прошлого. Не всякая память является исторической. Для исторической памяти необходим элемент дистанции, необходим выход за пределы жизненного пространства личности или группы людей, к которым она относится. О важности изучения феномена исторической памяти говорит, например, тот факт, что проблемы, связанные с ней, обсуждались в двадцати различных секциях XIX Международного конгресса исторических наук в г. Осло в 2000 году.

У реальной истории есть немало точек разрыва, точек забвения исторической памяти. Далеко не всегда профессиональный историк способен соединить разорванное. Иногда он этот разрыв углубляет, вытесняя нежелательные воспоминания о недавнем прошлом[9]. В итоге информация «вымывается» из коллективной памяти общества. Пытаясь этому противостоять, поляки, например, учредили Институт национальной памяти. Председатель этого института – единственное должностное лицо в Польше, которое подчиняется исключительно парламенту. Для его избрания необходима 60-процентная поддержка сейма. Профессор Леон Керес был избран на эту должность после того, как необходимой поддержки не получили 12 кандидатов.

Историческая память – устойчивая система представлений о прошлом, бытующих в общественном сознании. Ей свойственна не столько рациональная, сколько эмоциональная оценка прошлого. Исследование проблем исторической памяти осуществляется с разных позиций и на основе разных методологий. При изучении исторической памяти возможны своеобразные историографические революции, научно вторгающиеся в память народа. Анализ исторической памяти предполагает учет взаимоотношений поколений и позиций государственной власти, осуществляющей патриотическое воспитание. Злоупотребления историей особенно чудовищны при авторитарных и деспотических режимах. Однако они практикуются и в обществах, допускающих широкую свободу мнений, но располагающих «особой системой регламентации, включающей скрытые механизмы ограничений и поощрений вполне определенных концепций… Борьба за политическое лидерство нередко проявляется как соперничество разных версий исторической памяти и разных символов ее величия, как спор по поводу того, какими эпизодами истории нация должна гордитфься»[10].

Будучи политически актуальной и включенной в систему политического сознания, историческая память позволяет делить события на хорошие и плохие, ставить оценки по поведению в прошлом. Являясь частью общественного сознания, историческая память не столько персонифицирована, сколько социальна: ее носителем выступают такие социальные общности, как семья, нация, государство. Формирование исторической памяти связано с самоорганизацией социальной психики, поэтому она имеет сознательный и бессознательный уровни. При искажении истории происходит вытеснение фактов из сознательной памяти в коллективное бессознательное, что приводит к невротизации общества и чревато социальными конфликтами.

Многомиллионные туристские потоки к памятникам прошлого напоминают едва ли не массовый психоз. Общечеловеческий современный интерес к прошлому недостаточно объяснить одними техническими факторами (как то скорость передвижения) или возросшим массовым уровнем образования. Интерес к прошлому в какой-то степени является отражением напряженного интереса к будущему. Полемика вокруг минувших событий может приобретать и международные масштабы. Так, представители Ирландии и Исландии при ООН выразили протест, когда по решению ЮНЕСКО в 1992 году проводились мероприятия в честь 500-летия открытия Америки Колумбом. Свой протест они обосновали тем, что викинги в конце X века, а ирландские монахи еще в VII веке опередили испанцев.

В обыденной жизни существуют превратные представления о сущности труда историка. Облегченное понимание сути профессиональной деятельности историка демонстрируют даже люди, сами оставившие заметный след в истории. Так, маршал Жуков, пытаясь опровергнуть упреки, связанные с действием главного командования в первые дни Великой Отечественной войны писал: «Нет ничего проще (?! – М.Л.), чем, когда уже известны все последствия, возвращаться к началу событий и давать различного рода оценки»[11]. «Святая простота» исторических оценок отличает труды разной степени сложности, но в том случае, когда проведенный анализ отвечает критериям профессии, впечатление о простоте оценки, безусловно, обманчиво.

В марксистской науке существовало (и существует?) представление о том, что марксистско-ленинская методология – истина, а все прочие – заблуждение. Однако между истиной и заблуждением существует иная, более сложная, диалектическая, связь. Ф. Бэкон считал истину «дочерью времени». Французский поэт-академик П. Валери назвал науку «истиной, помноженной на сомнение». Претензии на объективность и абсолютную истину всегда были блефом, ибо объективность если и достигается, то только субъективными усилиями. На излете советской власти академик И.Д. Ковальченко сетовал на то, что в исторических исследованиях мало учитываются два важных обстоятельства. Во-первых, то, что в научном знании истина и заблуждение сочетаются органично, что и порождает внутренние противоречия, споры и разногласия независимо от теоретико-методологических позиций историков. Во-вторых, «относительный характер получаемых в исследовательской практике знаний исключает право кого бы то ни было претендовать на конечную истинность этих знаний и окончательную завершенность изучаемых явлений и процессов. Наука тем и хороша, что в ней никому не дано сказать последнее слово»[12].

Истина часто является предметом насмешек до того, как ее признают. Формулируя знаменитый принцип дополнительности, физик Н. Бор подчеркивал, что противоположности не исключают, а дополняют друг друга, что всестороннее освещение предмета требует учета различных точек зрения, препятствующего однозначному описанию. По мнению М. Вебера, «воодушевленное заблуждение часто оказывается для науки плодотворнее, чем бездушный педантизм»[13]. Путь науки – это путь непрерывного опровержения ее положений. Теория представляется научной постольку, поскольку она может быть опровергнута. Теория, претендующая на объяснение всего, неспособна объяснить ничего. Как и любая человеческая деятельность, наука строится на фундаменте собственных ошибок. Сияющие истины науки – не более чем видимая часть айсберга, состоящего в основном из разного рода ошибок.

Обширность исторических знаний объясняет традиционное уважение к исторической эрудии. В эпиграмме по случаю юбилея Е.В. Тарле поэт С. Маршак писал:

В один присест историк Тарле

мог написать (как я в альбом)

огромный том о каждом Карле

и о Людовике любом.

 

Но широта исторической эрудиции не может быть беспредельной – она порождает проблему избыточной информации, волновавшую историков еще тысячу лет назад. Так, византийский император и писатель X века Константин VII Багрянородный, дед великой княгини Анны, жены крестителя Руси Владимира, считал, что «материал истории дорос до пределов необъятных и неодолимых». А один из самых образованных людей николаевского времени, друг и почитатель Гете, граф Уваров, предрекал такое время, когда «очертания каждой науки… перейдут пределы ума, и… тогда историки, подавленные бременем предварительных разысканий и грудою вспомогательных средств, скорее будут останавливаемы, нежели поддерживаемы в своих трудах необъятной громадой произведений книгопечатания. Сомнительно, чтобы подобное состояние вещей… послужило углублению точности наших знаний вообще и точности исторической в особенности»[14]. Действительно, естественным следствием бесконечного накопления конкретно-исторических знаний является усиление их «сопротивления» попыткам исследователей свести эти знания в некую систему. Вероятно, из теоретического источниковедения со временем вычленится дисциплина «гуманитарный сопромат». А пока приходится лишь учитывать то, что избыток информации стал новой формой загрязнения среды, окружающей человека, и привел, в частности, к росту исторического невежества политиков, о чем с горечью писал испанский философ: «… современные руководители европейской политики знают историю гораздо хуже, чем их предшественники в XVIII и даже XVII столетиях… уже в XIX в. историческая культура начала убывать…»[15].

Исторической эрудиции недостаточно для профессии историка. Продолжение эпиграммы Маршака указывает на необходимость такого элемента, как подлинно историческое мышление, умение видеть последствия и анализировать связи явлений:

Не только тем нам дорог Тарле,

Что знает он о каждом Карле,

Что понят им Наполеон.

Нет, показал его анализ,

Как из Фуше развился Даллес,

Из Талейрана – Ачесон[16].

Теоретические проблемы исторической науки в отечественной историографии разработаны слабо не только потому, что длительное время этому мешала монополия исторического материализма на историческую истину, но и потому, что занятия теорией требуют определенного балансирования на грани профессии. Теоретическая беспечность историков имеет массу нежелательных социальных последствий: «Активность теоретической и исторической мысли есть просто одна из естественных форм интеллектуального существования развитого общества, свидетельствующая о его полноценности, о наличии в нем жизненных сил»[17]. Только соединяя теоретический и исторический взгляд, можно объяснить, что такое история, понять, каким образом она превращает утраченные ценности жизни в вечные ценности человеческой культуры. Историку необходимо собственное суждение о природе своей профессии: если он не размышляет над особенностями и методами своего ремесла, то возникает ощущение некоей профессиональной неполноценности. Это тем более важно, что, по сути, историк – это общественный человек, изучающий общественного человека. Описывая картины жизни, историк прокладывает путь общественному самопознанию человека и самосознанию общества: понять самих себя можно лишь в исторической ретроспективе, в сопоставлении с людьми иных эпох и цивилизаций.

Российская историческая наука длительное время была одержима абсолютизацией методологических конструкций, своеобразным академическим тоталитаризмом. Искажающий след в ней оставил классовый подход, отождествление историографии с идеологией, противопоставление коммунистической партийности объективности, недооценка всех факторов развития человечества, кроме социально-экономических. Сложные, противоречивые, явления, события, личности пытались измерить с помощью стереотипов «друг – враг», «передовой – реакционный». Чуть ли не все мыслители-идеалисты от Чаадаева до Ганди были названы реакционерами; отрицательно оценивались такие явления, как плюрализм и пацифизм, парламентаризм и социал-демократия, конвергенция и многое другое.

В чем суть исторического анализа? Должен ли историк судить или ему достаточно понять? Анализ историографических и исторических текстов показывает, что их авторы выступают в разных ролях. Историк может исполнить роль адвоката, прокурора или судьи. Он может быть бесстрастным летописцем и наглым репортером, жаждущим сенсации. Обвиняя или оправдывая целые эпохи, историк разрывает хронографический свиток на части. Историк может быть и льстецом, и фальсификатором, однако всего предпочтительнее роль вопрошающего собеседника, только тогда изучение истории становится диалогом[18].

Философы истории утверждали, что история имеет конечную высшую цель. В качестве таковой назывались «гуманность» (Гердер), «правовой порядок и вечный мир» (Кант), «идеальное государство» (Фихте), «самосознание абсолютного духа» (Гегель), «осуществление человеческой сущности» (Фейербах), создание «научно-промышленного общества» (Кант) и др. Современные идеи глобализации, в сущности, возрождают представления об однолинейном и непрерывно развивающемся по восходящей прямой историческом процессе. Даже в линейном варианте историческая реальность предстает очень сложной для познания и определяет некоторые его особенности. Историческая наука не может подтвердить свои выводы экспериментально. Но и биолог, исследующий процесс возникновения видов, не может воспроизвести его в натурном эксперименте. В аналогичном положении находится и геолог, изучающий образование горных цепей. Натурные эксперименты не могут проводить астрофизики, да и физика микромира не располагает данными непосредственного наблюдения за поведением элементарных частиц. Неповторимость и индивидуальность событий не составляют исключительной специфики истории. «Это только издали, да и то людям не очень наблюдательным, кажется, будто одинаковое “лицо” имеют все наводнения, землетрясения, циклоны и другие природные явления, что одинаковы все падающие звезды и все светляки, что все коровы отштампованы природой одним штампом и с минимальными допусками. На самом же деле в науках о земле и в биологии, в астрономии и ядерной физике, в электротехнике и коллоидной химии исследователь сталкивается с не меньшим разнообразием и неповторимостью отдельных явлений, чем в истории…»[19].

Проблема общего и особенного давно поставлена теорией, но с практической точки зрения она является вечно новой проблемой. А поскольку человеческая деятельность отличается целенаправленностью и целеполаганием, в исторической науке к двум классическим вопросам естествознания «почему?» и «как?» добавляется третий – с «какой целью?» («для чего?»).

Особенностью исторической теории является ее большая по сравнению с другими теориями гипотетичность. Факт в исторической науке, обладая самостоятельностью, может поставить под сомнение всю теорию или отдельные ее положения. По поводу относительности исторических воззрений существует немало легенд. Одна из них рассказывает о том, как английский мореплаватель и писатель Ралей Уолтер, будучи заключенным в Тауэр, работал над своей «Всемирной историей». Внезапно под его окном началась ссора. Посмотрев на повздоривших людей и поняв причины ссоры, он продолжил свою работу, а наутро узнал, что один из его друзей, принимавших участие в ссоре, расходится с ним в ее оценке. Задумавшись над тем, как трудно установить истинный ход отдаленных событий, если не можешь точно описать увиденное, он бросил рукопись в огонь.

Уникальность исторической науки состоит в своеобразной преемственности исследователей. Если в других науках ученый может быть единственным автором открытия, то в истории это невозможно: «…каким бы ни было уникальным открытие историка, он всегда имеет соавторов – тех известных, а чаще неизвестных составителей летописей, архивных документов, других материалов, послуживших в качестве исторических источников открытия. Даже археолог, открывший курганный могильник, - соавтор тех безвестных для него и науки людей, которые сделали насыпь, соорудили внутри нее склеп… “соавторство” историков – это объективное свойство самого исторического познания»[20].

Один из путей развития исторической науки – совершенствование внеисточникового знания. Внеисточниковое знание не содержится непосредственно в исторических источниках, это призма, через которую историк смотрит на исторические источники и информацию, в них заключенную. Внеисточниковое знание направляет мышление историков при интерпретации источников. Оно предполагает умение ставить новые вопросы. Это умение зависит от методологической подготовки историка, оно позволяет открывать в прошлом новые, неизвестные ранее ракурсы и пласты.

Термин «методология» происходит от греческого слова «методос», что означает «путь исследования», «способ познания». И. Кант, введший в философию термин «методология» (до него употребляли только слово «метод»), отождествлял ее с логикой. В научной литературе XIX века три близких по смыслу термина – методология, метод, методика – употреблялись как синонимы. В древнегреческой философии, откуда они перешли во все европейские языки, слово «метод» означало «путь знания», «учение»; слово «методология» имело значение «учение о методе» или «теория методов»; «Методикой» именовалось не дошедшее до нас произведение Аристотеля. Слово «методика» употреблялось либо как синоним метода, либо в смысле техники исследования (что и стало общепринятым). Важно уяснить, что методология – это не особая наука, а система отдельных теоретических положений, используемых историками как руководящие принципы их работы. При таком понимании, метод исследования становится определенным выводом из методологии. Методология – это своеобразное самосознание исторической науки, она является интегральной областью знания и непосредственно контактирует с частнонаучными дисциплинами. Особенно это относится к историографии. Историография и методология истории изучают один предмет – историческую науку: историография – конкретно-исторически, методология – теоретически. Можно сказать, что методология – это путь познания историографии. По определению современных авторов, методология исторической науки – это «теория научно-познавательной деятельности, направленная на разработку, анализ и критику методов научного исследования. Методология определяет характер постановки научных проблем, выбор адекватных путей и принципов их решения, разработку и критическую оценку методов исследования»[21].

Ассоциация исследователей российского общества XX века, проведя в 2002 году конференцию по теме «Модели научного познания», выделила несколько основных методологических проблем:

историк и общество (историк и массовое сознание);

историк и смежные дисциплины;

историк и политика;

методологический инструментарий историка как лингвистическая проблема;

взаимодействие западно-европейского и российского историографических сообществ.

Методология определяет границы научности, задает пространство исторического познания, оптимальное для разных жанров. В таком качестве методология истории выделилась в специальную историческую дисциплину на рубеже XIX и XX веков. Граница, отделяющая методологические вопросы исторической науки от конкретно-исследовательских, относительна, подвижна, но она существует, и этот факт трудно игнорировать. После основания в 1960 году журнала «History and Theory» и особенно после успеха этого журнала методология истории отстояла свое право на самостоятельное существование, хотя при этом возрос риск ее отрыва от массы исследований, касающихся узких и конкретных проблем. Число «профессиональных методологов» и поныне невелико. Их достижения практически неизвестны массе историков. К примеру, мало кто знает, что выдающийся методолог польский профессор Е. Топольский ввел деление методологии исторической науки на прагматическую, непрагматическую и объективную. Прагматическая занимается методами изучения прошлого, непрагматическая – анализом результатов этого изучения, а объективная осмысливает предмет исторического исследования в контексте потребностей последнего. Первые два вида носят не столько практический, сколько аналитический характер[22].

Многие авторы различают методологию в широком и узком смысле слова. В широком смысле методология обозначает совокупность общих установок и философских принципов. А в узком смысле слова методология представляет собой специальную дисциплину, задача которой – теоретическое исследование, реконструкция, оправдание и обоснование методов деятельности историка. Историческая наука страдает не столько от отсутствия широкого, философско-исторического подхода, сколько от недостатка методологических и логических исследований проблем реальной истории. Специалисты различают два варианта понимания предмета методологии истории и ее задач: как специальную теорию методов исторического анализа и как теоретическое отражение практики исторического исследования, его потребностей[23]. Первый вариант, как описание, разработка и классификация методов анализа исторического материала, преобладает в методологических работах.

Иначе говоря, методология истории не сводится к воспроизведению общефилософских понятий в сфере исторической науки, хотя без некоторых философских обоснований или отсылок к авторитетам все же не обойтись. При этом суть методологии истории заключается в поисках адекватного подхода к исследованию конкретного исторического материала. Так как этот материал является многообразным и даже необъятным, основная задача методологии истории состоит в том, чтобы найти критерии его отбора, осмысления и структурирования. Богатство конкретности в развитии общества усложняет задачу исследователя, толкает его на описание неповторимых ситуаций, процессов и явлений прошлого. «Методология истории призвана находить и различать в историческом материале общее, особенное и единичное»[24]. Историю можно назвать наукой об особенном в историческом процессе – историк вскрывает все то особенное, что имело место в развитии страны, государства, народа. Изучая природу, принципы и методы исторического познания, методология истории акцентирует основные понятия исторической науки, составляющие в своей совокупности ее методологический аппарат. Изучая формы и способы научной деятельности историка, методология помогает ему формулировать идеи, концепции и гипотезы, которые он выдвигает, объясняя исторические явления. Особенно в этой работе важно следовать принципу историзма. Если историк рассматривает прошлое с позиции сегодняшнего дня, то возникает вопрос: насколько важным для людей прошлого было то, что историк считает важным сегодня?

Методологию истории нельзя представлять как некий набор абстрактных схем и логических конструкций, существующих над историческим исследованием или вне его. Разработка методологических вопросов истории не может быть монополией профессиональных теоретиков, хотя в далеком будущем, возможно, теоретическая история будет существовать так же полноправно, как теоретическая физика. Впрочем, практика исторического исследования в такой степени отличается от экспериментальной физики, что каждый вдумчивый историк не может не стремиться к теоретическому осмыслению и обобщению того конкретного материала, с которым он сталкивается. Прежде всего потому, что проблемы, объединяемые общим понятием «методология истории» и включающие в себя проблемы периодизации, места и роли задач исторической науки, понятийного аппарата, могут быть разрешены лишь на основе единства теории и практики.

Методы познания, исследовательские приемы анализа и обобщения исторического материала, накопленные поколениями историков, постепенно превращаются в систему методов поиска научной истины. Существует тривиальное и весьма распространенное представление о том, что истина якобы лежит посередине между двумя противоположными мнениями. В правильности такого предположения когда-то усомнился И.В. Гёте, заметив, что посередине лежит не истина, а проблема. Трудности поиска истины в историческом исследовании парадоксальным образом подметил британский историк Т. Маколей: «Исторический труд, где все отдельные факты истинны, в целом может быть ложным»[25]. Поскольку историческое, как и любое иное научное, познание – бесконечный процесс, истина, скорее, возникает на определенных его этапах и не может считаться каким-то финишем познания.

Совершенствование методологии истории означает преодоление традиционности, штампа, шаблона, научной отсталости. При шаблонном мышлении логика управляет разумом, при нешаблонном – обслуживает его, помогая находить эвристические решения. Традиционность чаще всего подразумевает эрудицию, ученость и аккуратность. Методологическую невинность считали пороком уже в конце XIX века. Европейская цивилизация выработала разные формы теоретического отношения к истории – теологию истории, философию истории и научную историографию. Наиболее значительно поля исследований пересечены у философии истории и теории истории. Философы истории немало сделали для выяснения сущности, содержания и смысла истории.

Отстаивая свое преимущественное (а иногда и монопольное) право на анализ этих проблем, философы утверждают, что «для историка прошлое существует как некоторая вне его находящаяся данность… Для философа прошлое существует лишь в связи с настоящим, заключающим в себе новые возможности и тенденции, еще не реализованные в истории… Если историк смотрит на историю глазами тех, о ком пишет, то философский взгляд на нее – это… взгляд современного человека, стремящегося увидеть в истории свое собственное отражение»[26]. Сомнительность подобных утверждений очевидна хотя бы потому, что любой историк все-таки смотрит своими глазами и из того времени, в котором живет. Тем не менее мы не в праве отказывать философам в попытках размежевания сфер собственно философского и историко-теоретического изыскания, хотя при этом историков не следовало бы лишать права самостоятельных поисков, утверждая, что только философы обнаруживают единое и целое там, где историки видят лишь разрывы и расхождения. Иначе можно договориться и до такой нелепости, будто «философы намного ближе к исторической реальности, чем самые дотошные и скрупулезные, но эмпирически мыслящие историки»[27]. В речи, посвященной памяти И. Канта, академик В.И. Вернадский подчеркнул, что именно историк «переносит в прошлое вопросы, волнующие современность»[28].

Методология исторической науки изучает ее предмет, особенности познавательной деятельности историка, отношение истории к другим наукам, искусству и морали. Особое внимание уделяется проблеме исторического сознания. Методологию определяют и как систему основополагающих идей, принципов, из которых исходит и которыми руководствуется исследователь в своей познавательной деятельности[29]. Включая в свою предметную область проблемы философии, гносеологии, логики, этики и эстетики, история становится в методологическом отношении одной из самых сложных наук, где переплетаются самые разнообразные познавательные средства. История – это особая форма мышления, поэтому ее методология должна способствовать не только интерпретации фактических данных, но и познанию сущности предмета: «Методология и логика ничего не предписывают и не изобретают, но они уясняют ученому логическую структуру его собственного мышления и тем самым раскрывают ему сущность приемов его собственной работы, содействуя достижению предельной точности ее результатов»[30].

Методология не является самостоятельной наукой, она представляет собой часть исторической науки, теорию ее методов, ведь в зависимости от объекта и предмета изучения каждая наука имеет свои собственные методы исследования и правила оперирования ими. Методология изучает возможности и границы применения собственно исторических методов и методов других наук. Методология – это не совокупность методов, а учение о них. Метод является предметом анализа в методологии. К числу специально-методологических проблем истории относятся соотношение исторической реальности и исторического знания, способы исторического объяснения и описания действительности, определение сущности понятий «исторический факт», «историческое время», «историческая закономерность и альтернативность». Методология истории уточняет содержание таких понятий, как «историческая система», «историческая структура», «исторические связи», «исторические отношения» и др.

С методологической точки зрения у истории два лица – социологическое и гуманитарное, одно обращено к массовым процессам, другое – к личности. То «лицо истории», которое обращено к массовым процессам, при наличии соответствующих источников может изучаться психологически[31]. И в общественных, и в естественных науках время от времени происходит переосмысление методологии исследований. Ныне особенно заметно стремление отойти от узкоспециализированных подходов и попытаться использовать комплексные и междисциплинарные. Очень важен учет переменчивости, несбалансированности, открытости исторических систем, позволяющий принять во внимание множество следствий. По мнению современных авторов, «историческое объяснение и понимание представляют собой нарратив, являющийся правдоподобным рассуждением», а плюрализм исторических оценок и выводов подобен плюрализму гипотез в естественных науках[32]. Исторические высказывания могут быть истинными, ложными, неопределенными, но субъективизм трактовок не означает отсутствия объективного начала в исторических выводах. Об одном и том же вопросе могут быть высказаны различные суждения. Их плюрализм объясняется предметом и объектом исследования, т.е. множественностью исторической реальности во всех ее многообразных проявлениях. Плюрализм исторических оценок связан с мировоззренческими, политическими, моральными нормами того или иного времени. Он проявляется и в полисемантизме понятий. Причина плюрализма связана и с той ролью, которую в историческом исследовании играет исторический источник. Его автор (или авторы) дают свою версию событий, поэтому возможности обращения к одной и той же теме неисчерпаемы[33].

Одной из общих проблем философии истории и теории истории является проблема смысла истории вообще и смысла отдельных ее событий (конкретика тоже может быть проанализирована в общефилософском контексте). Ключевое значение проблемы смыслов объясняется тем, что история представляет собой открытый, незавершенный процесс, связанный с деятельностью людей. Поэтому и смысл истории является открытой проблемой, требующей постоянного уточнения, ибо не может быть какой-то универсальной разгадки этого смысла. При всей расплывчатости термина «смысл истории» он не может не интересовать историка, изучающего основные и неосновные тенденции общественного развития и видящего этот смысл в становлении и утверждении общечеловеческих ценностей, в торжестве идеи достоинства человека. Акценты исторического изучения разнообразны, но фокусом его все более становится человек. Вне истории человек не может понять сопричастность своему народу и человечеству в целом. Понятие исторического прошлого не имеет смысла вне соотнесенности его с настоящим и будущим. Будучи движением, история обретает смысл в практической бесконечности, в человеческой деятельности, в разрешении конфликтных ситуаций, в поиске эффективных путей развития. Человечество стало цивилизованным благодаря тому, что видело смысл своего существования в труде, любви и творчестве. Гармоничное развитие способностей человека является и предпосылкой, и результатом исторического процесса, поэтому глубочайший смысл истории заключается в ней самой, в беспрерывном совершенствовании человеческой сущности.

Вопрос о смысле истории тесно связан с проблемой исторического опыта. Переоценка, как и недооценка, его одинаково опасны. Еще Гегель высмеивал наивно-прагматический взгляд на «уроки истории», согласно которому достаточно знать прошлое, чтобы разумно поступать в аналогичных ситуациях в настоящем. А современный аргентинский писатель Борхес назвал исторический опыт стеной, о которую разбили головы бесчисленные архитекторы будущих счастливых обществ. На его взгляд, если история чему-то учит, то только тому, что со временем люди не меняются и им постоянно приходится заучивать то, что до них уже узнали другие. Значение истории нельзя свести к сумме примеров из прошлого. Проблема исторического опыта – это проблема тенденций развития, помноженная на умеренно-скептическое отношение к возможности ускорения развития этих тенденций.

Методологические размышления историков позволяют лучше понять, что же такое историческая наука и каков ее предмет. Может ли историческая наука изучать прошлое человечества во всем его многообразии, или она должна выделять из этого многообразия наиболее значимые явления? Каковы критерии отбора, дающие возможность различать существенные явления и несущественные? По мнению Б.Г. Могильницкого, предметом истории является особенное, которое можно определить как историческую индивидуальность, чье познание, однако, предполагает соотнесение единичного с общим[34]. Это понимание существенно отличается от тяжеловесного, но отражающего историографическую практику конца XX века определения И.Д. Ковальченко, в соответствии с которым историческая наука в целом должна изучать человеческую деятельность как естественно-исторический и внутренне обусловленный процесс «во всем его многообразии, пространственной и временной конкретности»[35].

В работах современного немецкого историка Й. Рюзена, отрицающего тезис о всеобщих закономерностях исторического развития, под предметом исторической науки подразумевается множество частных историй[36]. Авторы, сомневающиеся в возможности теоретического уровня исторической науки, претендующего на познание закономерностей, и их оппоненты схожим образом оценивают прогностические функции исторической науки, полагая, что прогнозировать можно лишь основные тенденции, направления и самые общие результаты развития. Факты предсказания крупных исторических событий до сих пор были исключением – никакой удовлетворительной методологии и методики исторического прогнозирования не существует. Известны лишь ставшие знаменитыми предсказания А. Токвиля, Ф. Энгельса и маршала Ф.Фоша. А. Токвиль предсказал французскую революцию 1848 года и события, последовавшие за ней во Франции и Европе. Ф. Энгельс предсказал первую мировую войну и ее социальные последствия: «И это была бы всемирная война невиданного раньше размера, невиданной силы… Опустошение, причиненное Тридцатилетней войной, - сжатое на протяжении трех - четырех лет и распространенное на весь континент, голод, эпидемии… Все это кончается всеобщим банкротством: крах старых государств… короны дюжинами валяются по мостовым…»[37]. Маршал Фош предсказал вторую мировую войну, охарактеризовав Версальский договор как перемирие сроком на двадцать лет. Главнокомандующий войск Антанты умер за десять лет до начала Второй мировой войны, не успев узнать, насколько точен его прогноз (мир подписан в июне 1919 года, мировая война началась в сентябре 1939 года).

Американский историк Пол Кеннеди, автор нашумевшей книги о расцвете и упадке великих держав, полагал, что о будущем ничего нельзя сказать с полной определенностью, даже если тенденции уже отчетливо проявились. Непредвиденные события, нелепые случайности, изменяющиеся тенденции могут сделать негодным даже самое правдоподобное предсказание, если же оно оправдалось, то такому историку просто повезло. У В. Гюго был афоризм: помнить, значит предвидеть. В этом афористическом выражении ощущается связь проблемы исторического опыта с прогностической функцией исторического знания, не менее афористично подмеченной в фольклорной фразе о том, что лучший способ заглянуть вперед – это оглянуться назад. История предостерегает потомков, повествуя им о бедах предков. Историческая память несет в себе оценочный момент, она «пронизывается отношениями принятия и непринятия, одобрения и осуждения, удовлетворенности или неудовлетворенности фактом, зафиксированным в памяти»[38].

Недостаточно исследован вопрос соотношения индивидуального и коллективного исторического сознания, вопрос воздействия исторической науки на их формирование. Социологи применяют термин «личная историческая память», понимая под ней личный срез исторического сознания. С этой памятью связано возрождение интереса к культурному наследию прошлого – к народным промыслам, народной медицине, народным праздникам и ярмаркам. Историческая память избирательна, она делает акцент на отдельные исторические события, игнорируя другие или гиперболизируя какие-то моменты исторического прошлого. Современные авторы понимают под историческим сознанием «совокупность идей, взглядов, представлений, чувств, настроений, отражающих восприятие и оценку прошлого во всем его многообразии»[39]. Историческая память при этом определяется как «сфокусированное сознание, отражающее особую значимость информации о прошлом в тесной связи с настоящим и будущим»[40]. Историческому сознанию свойственна преемственность, осознание непрерывности истории, при этом некоторые политические и революционные события порождают иную тенденцию – стремление прервать исторический процесс, начать очередной его этап «с чистого листа». По мнению Р.Г. Пихои, в российской истории очевидно наблюдались как минимум два таких «разрыва» – на рубеже XVII и XVIII веков, когда преследовалась «старая вера», а Россия перестраивалась в империю, и в XX веке, который привел к радикальному переосмысливанию истории страны[41].

Историческая память не существует в чистом виде. Ее всегда формируют либо интеллектуалы с собственными представлениями о жизни, либо институты власти, влияющие на средства массовой информации. Под их воздействием может происходить коренная деформация исторической памяти, вплоть до полной ее утраты. Историческое сознание исказить труднее, чем историческую память, поскольку оно принадлежит всему обществу, является таким же его ресурсом, как природа и культура. Самым заметным и весьма болезненным для профессиональных историков социальным сдвигом является нарушение связи между научным историческим сознанием и другими уровнями исторического сознания – массово-обыденным и художественным. Историческое сознание объединяет ретроспективу и перспективу. По М. Бахтину, историческая наука возникает «на рубеже двух сознаний» – сознания людей, живших тогда, и сознания историка, живущего в другую эпоху. Б.Г. Могильницкий выделяет три уровня исторического сознания: элементарный, систематический и научный. Под первым он понимает эмоционально окрашенные воспоминания о прошлом, полученные благодаря историческим памятникам, художественной литературе, кинематографу и театру. В силу хаотичности и отрывочности исторические представления этого уровня отличаются от систематических исторических знаний, которые призвана дать каждому человеку средняя школа. Научное историческое сознание предполагает профессиональное теоретическое осмысление прошлого во всей его сложности и противоречивости. Сложность феномена исторического сознания объясняется тем, что оно не сводится только к знаниям о прошлом. Историческое сознание связано с определенными представлениями о ценностях и смысле прошлого. Историческая наука далеко не всегда соответствует своему времени. Нередко она становится тормозом в развитии исторического сознания того или иного общества, предъявляющего исторической науке требования, которые она не в состоянии удовлетворить. Для того чтобы историческая наука эффективно выполняла свою социальную миссию, необходимо очень многое: и ответственность историка, и зрелость науки, и зрелость самого общества, обладающего чувством истории, не только способного воспринимать научные сентенции по поводу опыта истории, но и готового осуществлять рекомендации науки.

Личное историческое сознание неразрывно связано с чувством исторической гордости и с чувством личной исторической вины (или хотя бы исторического стыда). Еще К. Ясперс ставил этот вопрос применительно к Германии как вопрос об ответственности немецкого народа за гитлеризм[42]. Означает ли неучастие несопричастность? Чувство личной историчности цементирует национальное чувство. Подлинное национальное чувство несовместимо со стремлением избежать ответственности за свои и чужие несчастья. Национальное достоинство предполагает не только право гордиться своим народом, но и обязанность делить позор своего народа. Если немец гордится творениями Гёте, Гейне и Т. Манна, хотя не он их создал, то он должен испытывать чувство вины за преступления Гитлера, Гиммлера и Геббельса, хотя он лично в них не участвовал.

Человек, мыслящий исторически, осознает возможности перемен. Деформации исторического сознания нашли отражение в терминологически-категориальном аппарате историков, следовательно, и в этом отношении они принадлежат к существенным методологическим проблемам исторической науки. Отказ от методологического основания науки бесперспективен. Теория, как и природа, не терпит пустоты. Отсутствие методологического основания ведет историков к эпигонству, эмпиризму или поиску таких объяснительных принципов, которые далеки не только от очевидности, но и от научности.

 

Лекция 2. Понимание истории в разные эпохи

 

Становление представлений о предмете исторической науки происходило постепенно. Культурно-исторические барьеры между различными эпохами в реальной жизни не были такими уж непреодолимыми, как это иногда кажется на расстоянии. Всегда полезно отказаться от своеобразной позиции «радостного невежества» и «хронологического снобизма», предполагающего, что только современный (т.е. последний) взгляд на любой предмет обладает правом на историческую истину. Интерес человечества к собственной истории возник задолго до появления письменности. Исторические представления отразились в эпосе, мифах, преданиях и былинах. Появление государственных форм власти усилило потребность в исторических знаниях, а изобретение письменности открыло возможность для их постепенного накопления. Очень велико было влияние на исторические представления со стороны религиозно-философских учений «осевого времени». Исторические концепции даже в самом примитивном виде были связаны с попыткой человека преодолеть свою смертность, «расширить» индивидуальную память до социальных и исторических масштабов. Конечность человека преодолевалась благодаря формальной бесконечности рода, нации, цивилизации.

В государствах Древнего Востока возникли различные системы летоисчисления, зародилось летописание, появились такие формы исторических сочинений, как биография и автобиография. Наиболее авторитетным компонентом Ветхого завета стало Пятикнижие. В нем представлена легендарная история израильтян и их мифических предков – от сотворения мира до исхода из Египта и прихода к границам Палестины. В основе Пятикнижия лежат предания, а в них отражено знание о Вселенной, о коллективном опыте общества, что давало человеку ориентиры в окружающем его мире.

Евангелия претендовали на то, чтобы быть биографиями. Из них мы получаем сведения о рождении Христа и его жизни, друзьях, о том, как он питался, одевался, как умер и был похоронен. Мы узнаем, что Иисус мог чувствовать, плакать, испытывать страх смерти, что он был подвержен вспышкам гнева и многое другое, характерное для произведений биографического жанра.

В античном мире понятие «история» первоначально применялось к описанию космоса, происхождения и сущности Вселенной, а также редких, далеких и загадочных явлений, таких как магнетизм или затмения. Космос воспринимался непосредственно и визуально. Превалирование в познании визуального восприятия отображалось целой группой понятий, имеющих составляющую istor, что буквально означает «свидетель». Подобно восходу и закату солнца, смене зимы и лета, история представлялась непрерывным круговоротом, вечным возвращением, подчиненным одним и тем же неизменным силам.

Термин «историк» (historicos) появился у поздних греческих писателей – Диодора Сицилийского, Плутарха и др. Первых же греческих писателей-историков, предшественников Геродота, называли словом «логограф», что означало «прозаик». Первоначально логографами именовали составителей судебных речей, затем тех, кто, используя в качестве источников эпические поэмы, мифы и предания, излагал происхождение отдельных местностей, городов, храмов и называл свою деятельность историей. Произведения логографов дошли до нас во фрагментах, в виде ссылок и цитат у более поздних авторов. В отличие от логографов, дававших обычно разрозненные описания отдельных местностей и племен, Геродот располагал материал вокруг единой темы, относящейся к недавнему прошлому. Тема эта – борьба между Западом и Востоком, которая привела к греко-персидским войнам.

Исторический метод Геродота в наиболее достоверной части его труда, как известно, сводился к опросу очевидцев событий, его интересовавших, т.е. к своего рода «расследованию» того, как все «на самом деле было». Иначе, история для Геродота – это эмпирическое исследование прошлого, установление подлинных фактов и событий. «История» отождествлялась с методом работы историка, т.е. со способом узнавания. Прославляя афинян, Геродот не испытывал враждебности к персам: «Геродот из Галикарнаса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом…»[43]. Геродот выделял в истории народов три стадии – успеха, высокомерия и падения.

Фукидид, запечатлевший историю Пелопоннеской войны, более критично, чем Геродот, подошел к данным источников, больше внимания уделил выявлению связей между событиями. Стремясь к достоверности, он поставил проблему истины в историческом знании. Фукидид взял от софистов скептическое отношение к религиозно-мифологическому миросозерцанию и критический подход ко всевозможным традициям и авторитетам. Критическая направленность его мысли сочетается с ясностью и трезвостью суждений в политических вопросах, с интересом к мотивам человеческого поведения. Поскольку предметом изложения у Фукидида является современная история, он выдвигает новое требование к историческому повествованию – максимальной точности и критической проверки каждого факта: «… я не считал достойным писать все, что узнавал от первого встречного… но записывал то, что было при мне самом или о чем я узнавал от других, посильно точно исследовав каждую подробность…»[44]. Не случайно Фукидида иногда называют основоположником исторической критики. В отличие от Геродота и логографов Фукидид исключает из своего труда все мифическое, не верит преданиям и легендам. С его точки зрения, стремление сильного господствовать над слабым – это закон исторического развития, поэтому борьба партий или война является нормальным состоянием социума[45]. Фукидид существенно продвинулся в объяснении причин исторических событий. Он отрицал фатальность исторического процесса, верил в возможность человека воздействовать на ход истории, понимал единство человека и общества.

Как и многие греческие авторы, философ Платон полагал, что силы, управляющие историей, - это космические силы. Подобно Гесиоду, на которого, вероятно, повлияли восточные мыслители, Платон развил учение о тенденциях исторического развития в пессимистическом духе. Он выдвинул закон исторического развития, согласно которому всякое изменение в обществе ведет к его распаду или вырождению. Закон вырождения предполагал не только политическое, но и моральное вырождение. Искусство политической власти, по Платону, подобно пастушескому искусству, т.е. является искусством управления и усмирения человеческого стада. С этой точки зрения, исторические знания должны были выполнить рациональную роль, их можно было бы использовать для исследования изменчивого мира.

Долгое время античные авторы употребляли слово «история» лишь во множественном числе. Только в сочинениях Полибия складывается новый тип всеобщей истории. Полибий был сыном стратега Ахейского союза и сам занимал высокую выборную должность. Будучи дипломатом, побывал в Египте, попал в плен к римлянам, явился очевидцем таких событий, как разрушение Карфагена и Коринфа. В Риме Полибий стал историком, описавшим сложные пути взаимодействия средиземноморских культур. Создавая свой канон написания исторического произведения, Полибий выдвигает требование всеобщности: история должна охватывать события, одновременно происходящие как на Западе, так и на Востоке, причем изложение должно быть синхронным[46]. Полибий считает, что большинство историков злоупотребляют драматическими эффектами и риторическими приемами, в то время как история не должна носить развлекательный характер. События истории, по его мнению, соединены между собой некой внутренней связью и обусловливают друг друга.

Полибий видел в истории вечное возвращение в определенном порядке к одним и тем же политическим формам, что соответствовало и порядку природы. Излагая историю ряда стран средиземноморского региона, он был уверен, что написание истории по частям не даст возможности «уразуметь целое», нужно «сцеплять и сопоставлять» эти части в единую целостность. Ему был присущ интерес к теории и методике исторического исследования. Несмотря на огромную популярность «Всеобщей истории» Полибия у римских авторов, его идеи о задачах научного изыскания полностью оценили лишь европейские историки нового времени.

Пытаясь найти критерий проверки исторического знания, Полибий сравнивает историю и медицину. Прагматическая история, на его взгляд, должна строиться на трех возможных методах: на изучении имеющихся исторических трудов; на знакомстве с достопримечательностями тех местностей, городов и стран, которые попали в поле зрения историков; на непосредственном знании политических дел. Полибий сознает, что большинство историков (он называет их «книжниками» или «буквоедами», работающими только в библиотеках) отдают предпочтение первому из перечисленных им методов, вместо того чтобы сочетать все методы. Работа только на основании выписок из чужих сочинений является, по его мнению, порочным способом, ибо не позволяет проверить сведения предшественников. Историки-книжники подобны врачам, не имеющим практических знаний. Наилучшим способом проверки полученных сведений Полибий считает обращение историка к собственному опыту или сопереживание. Практический опыт позволяет избежать ошибок при написании исторических работ. Невежеству никогда не будет конца, если историки не будут иметь навыка в политических делах. Компетентность и мастерство писателя-историка Полибий связывает с образом его жизни.

История в понимании античных греков была главным образом политической – историей государства, историей военных и государственных деятелей. Но в ней (особенно у Фукидида и Аристотеля) был отчетливо выражен и философский элемент: размышления о ходе человеческих дел, о направлении и смысле исторических событий – то, что впоследствии будет названо «философией истории». Идея развития, сформулированная Аристотелем, давала сущностное представление об истории, заметно отличавшееся от тогдашних обыденных взглядов на нее.

В отличие от Фукидида и Полибия римские историки ставили целью не столько исследование причинно-следственных связей событий, сколько решение литературной задачи в исторических описаниях: «Создам ли я нечто, стоящее труда, если опишу деяния римского народа… твердо не знаю… затея эта и не нова, и даже избита, ведь являются все новые писатели, которые уверены, что либо в изложении событий подойдут ближе к истине, либо превзойдут неискусную древность в умении писать…»[47]. По мнению британского историка Р. Дж. Коллингвуда, автор приведенных строк, Тит Ливий, «и Тацит стоят рядом друг с другом как два великих памятника бесплодия римской исторической мысли»[48]. Метод Ливия он считает примитивным, рассказ его – мифическим. Отметив, что Тацит использовал новый, психолого-дидактический, подход к истории, Коллингвуд оценивает его негативно, поскольку тем самым были снижены стандарты исторической добросовестности. Представляется, что стандарты данной критики весьма завышены, если не забывать условий и обстоятельств времени. В сущности, Тацит предвосхитил будущий позитивистский взгляд на историю, полагая, что писать ее надо, не поддаваясь ни любви, ни ненависти, без гнева и пристрастия – «sine irae et odio». Свою историю он писал по следам событий, размышляя над которыми, понимал, что причины крушения институтов римского полиса, ставшего империей, столь глубоки, что их не свести к злодеяниям и коварству отдельных исторических деятелей, в руки которых попадали судьбы людей. «Отказ от ненависти не означает равнодушия. Недавние события Тацит изображает, не жалея красок, не скупясь на осуждающие и клеймящие слова, не обеляя преступления и преступников… История преемственна именно потому, что она необратима!»[49]. Тацит подошел к истории как исторический мыслитель. С его времени в античной историографии преобладает морализаторская тенденция, о чем свидетельствуют сочинения Светония и Плутарха, долго служившие образцом биографического жанра.

В 166 году Лукиан из Самосаты написал трактат «Как писать историю». С этого времени берет начало традиция (сохранившаяся до сих пор), по которой философы, не написавшие ни одного исторического труда, берутся поучать историков в их ремесле. Лукиан сожалеет о том, что историки нередко отступают от истины, испытывая страх перед властителями или надеясь на вознаграждение с их стороны. Он считает, что историк искажает прошлое, если испытывает расположение или неприязнь к тем, о ком он пишет. Лукиан советует историку считаться не с его современниками, а с теми, кто впоследствии будет читать его историю. Для убедительности он приводит пример с инженером Состратом, построившим в Александрии в III веке до н.э. знаменитый маяк высотой в 170 метров, с системой вогнутых зеркал, позволявших видеть свет маяка на расстоянии 50 – 60 километров. Закончив постройку, Сострат написал на цоколе маяка свое имя и обращение к мореходам, а затем, чтобы удовлетворить честолюбие правящего монарха, покрыл надпись известью и уже на ней вывел хвалебное посвящение Птолемею. Впоследствии известь обвалилась и обнаружилась правда об истинном строителе. Вот и историю, полагает Лукиан, надо писать подобным же образом. Историк, словно зеркало, должен отражать события такими, какими они были, без искажений. Лукиан мечтал о бесстрашном и неподкупном историке, независимом и справедливом, воздающем всем по заслугам.

В целом античная историография отличалась гуманистичностью: «…это было повествование о человеческой истории, истории человеческих деяний, целей, успехов и неудач… любое историческое событие – прямой результат человеческой воли… кто-то всегда ответственен за него…»[50]. Античные историки искали причины исторических событий в деятельности людей. История была для них своеобразным упражнением в политической иронии, формой размышления о том, как действия человека приводят к результатам, противоположным намерениям. В тех случаях, когда античным авторам не удавалось выявить причинно-следственные связи между отдельными фактами и понять их смысл, они ограничивались ссылками на судьбу и волю богов. Причины удач или неудач политических деятелей нередко объяснялись магической фразой: богам было угодно.

Средневековые авторы унаследовали от античных пристрастие к морализированию, усиленное библейской традицией. Ощущение истории в массовом сознании средневековья было более значительным, чем в древности, ведь главными книгами этой эпохи были повествования Ветхого и Нового завета. Сотворение мира, рождение Христа, его смерть и вознесение воспринимались как вехи истории, поэтому и содержание истории становилось понятным. В отличие от циклических представлений античности, средневековая мысль утверждала определенный прогресс человеческого рода.

Особенно большое влияние на историческую мысль средневековой эпохи оказали творения Августина Блаженного (354 – 430 гг.). Он родился в г. Тагасте (территория современного Алжира) в семье небогатого римского чиновника. Обучаясь в школе риторики в Карфагене, познакомился с трактатами Цицерона, увлекался философией манихейства, но преодолел еретические сомнения. Более 30 лет служил епископом г. Гиппона. В знаменитой «Исповеди» размышлял об отношении между вспоминаемым прошлым, наблюдаемым настоящим и ожидаемым будущим. Сохранилось почти 400 проповедей Августина, множество писем и около 100 работ. Но самым влиятельным его сочинением стал труд «О граде Божием», где была выдвинута оригинальная концепция исторического движения человечества. Августин рассмотрел в истории человечества единый и закономерный процесс, встроенный в эволюцию мира в целом. История земного человечества, согласно Августину, проходит между двумя событиями: грехопадением Адама и Страшным судом. Смысл истории в концепции Августина заключается в изменении природы человека, избавлении человечества от зла и обретении им свободы и бессмертия. Эти сущностные изменения в жизни человечества должны произойти после второго пришествия Христа. История, по Августину, это постоянная борьба сообщества праведников, составляющих Град Божий, и грешников-себялюбцев, образующих Град Земной. В земной жизни оба града существуют вместе, и праведники смешаны с грешниками.

Человеческая и божественная истории при всей противоположности неразделимы. История, в понимании Августина, едина и подобна летящей стреле. В ней есть начало и конец, а значит, и смысл, состоящий в христианизации всего человечества. Наметив философскую триаду: бог – мир – человек, Августин очертил границы духовного пространства на целое тысячелетие. Вопрос о предназначении человека приобретал философское измерение, определявшее интеллектуальную культуру средних веков. Согласно Августину, вечен только бог, история – продукт его творения. В мире все преходяще, между историей и природой нет аналогии.

Внедрение христианских идей оказало троякое воздействие на понимание истории: во-первых, исторический процесс стал рассматриваться как реализация не человеческих, а божественных целей: античная гуманистичность была утрачена; во-вторых, такой взгляд на историю повысил историческую значимость действий исторических деятелей, реализующих божественные цели, и значимость самого их существования; в-третьих, сформировалось универсальное отношение к человеку. «Для христианина все люди равны (нет ни эллина, ни иудея), нет избранного народа или привилегированной расы. Христианин не может удовлетвориться римской историей, древнееврейской историей или любой иной историей отдельного народа: ему нужна история мира в целом, всеобщая история»[51]. Обрабатывая свой материал с универсалистской точки зрения, средневековый историк видит в истории не просто драму человеческих устремлений, но процесс, которому присуща внутренняя объективная необходимость. Однако поиск сущности истории выходил за рамки самой истории, конкретные факты человеческой деятельности стали чем-то малозначительным, а «маятник мы