Машина как революционизирующий фактор

Когда какому-нибудь из апостолов социальной гармонии показывают картину капиталистической фабричной системы и спрашивают его, продолжает ли он ещё верить, что мы живём в лучшем из миров, он обыкновенно пытается уклониться от прямого ответа, заявляя: «Да, мы живём ещё в переходном состоянии. Капиталистическая крупная промышленность ещё не смогла в полной мере обнаружить свои благодетельные свойства. Она ещё связана в своём развитии обломками средневековья. Но сравним положение фабричных рабочих с положением рабочих в домашней и ремесленной промышленности. Тогда мы найдём, что положение первых значительно лучше положения последних. Следовательно, крупная промышленность существенно улучшила положение рабочих, а не ухудшила». Так сказал бы апостол гармонии.

Бесспорно, в тех отраслях промышленности, в которые вторгалось крупное производство, рабочие, занятые в уцелевших остатках домашней промышленности, ремесла и мануфактуры, живут в ещё более жалких условиях, чем занятые на фабриках. Но говорит ли это в пользу капиталистической крупной промышленности? Конечно, нет. Этот факт объясняется просто тем, что в тех отраслях промышленности, куда проникает фабричная система, она ухудшает не только положение тех рабочих, которые вовлекаются на фабрики, но и тех, которые продолжают ещё работать вне фабрик, притом ухудшает положение последних ещё в большей степени, чем первых. «Прогресс», порождаемый капиталистической крупной промышленностью, состоит в том, что те же страдания и лишения, на которые она обрекает фабричных рабочих, она в удвоенной и в утроенной степени возлагает на рабочих домашней промышленности, ремесла и мануфактуры.

«Эксплуатация дешёвых и незрелых рабочих сил приобретает в современной мануфактуре ещё более бесстыдный характер, чем в собственно фабрике, потому что техническая основа последней, замещение мускульной силы машинами и лёгкость труда, в мануфактуре по большей части отсутствует; притом в мануфактуре женский организм или ещё неокрепший организм малолетних самым бессовестным образом предаётся действию ядовитых веществ и т. д. При так называемой работе на дому эксплуатация приобретает ещё более бесстыдный характер, чем в мануфактуре потому, что способность рабочих к сопротивлению уменьшается их раздробленностью, что между собственно работодателем и рабочим вторгается целый ряд хищных паразитов, что работа на дому повсюду борется с машинным или, по меньшей мере, мануфактурным производством той же самой отрасли, что бедность похищает у рабочего необходимейшие условия труда — просторное помещение, свет, вентиляцию и т. д., — что нерегулярность занятий растёт и, наконец, что в этих последних убежищах для всех, кого крупная промышленность и земледелие сделали «излишними», конкуренция между рабочими необходимо достигает своего максимума.

Систематически осуществляемая лишь благодаря машинному производству экономия на средствах производства, которая с самого начала является в то же время беспощаднейшим расточением рабочей силы и хищничеством по отношению к нормальным условиям функционирования труда, теперь тем сильнее обнаруживает эту свою антагонистическую и человекоубийственную сторону, чем меньше в данной отрасли промышленности развиты общественная производительная сила труда и техническая основа комбинированных процессов труда» («Капитал», т. I, стр. 472–473).

Всё, что в силах вынести человек, не погибая тут же на месте, приходится претерпевать рабочим домашней промышленности. Вынужденные соперничать в дешевизне с машиной, эти рабочие всё более и более понижают свои потребности в пище, одежде, свете, воздухе и отдыхе, достигая, наконец, такого уровня, ниже которого не могла бы спуститься самая пылкая фантазия. Маркс рассказывает о так называемых кружевных школах, где работали дети начиная с двухлетнего возраста. В английских мастерских для плетения соломы работали дети начиная с трёх лет, притом часто до полуночи, в тесных помещениях, где приходилось иногда лишь 12–17 кубических футов на человека.

«Меньшие из этих чисел, — говорит член комиссии Уайт, — представляют помещение меньше половины того пространства, которое занял бы ребёнок, упакованный в ящик, имеющий по 3 фута по всем трём измерениям» (цит. по «Капиталу», т. I, стр. 474–475).

Но как бы ни был вынослив человек, всё же есть границы, ниже которых он не может опускаться. Раз эти границы достигнуты, для домашней промышленности бьёт час быстрой гибели вследствие введения машин. Рабочим домашней промышленности остаётся найти себе другое занятие либо погибать с голоду ещё быстрее, чем раньше. То же самое происходит в ремесле и мануфактуре, отживших свой век.

Переход от мануфактуры к крупной промышленности ускоряется введением фабричных законов. Как только домашняя промышленность подчиняется законодательным ограничениям, она тотчас теряет под собою почву. Только неограниченная и непомерная эксплуатация женской и детской рабочей силы могла ещё продлить её существование.

Если машина действует столь революционизирующим образом во всех отраслях промышленности, которыми она завладевает, то она действует, пожалуй, ещё революционнее, проникая в область земледелия. Здесь она делает обыкновенно рабочего не только относительно, но и абсолютно излишним. Исключение составляют те случаи, когда её введение совпадает с быстрым ростом площади обрабатываемой земли, как это происходило, например, в Соединённых Штатах.

Там, где машина проникает в земледелие, крестьянину грозит та же участь, как и пережиткам домашних промыслов в промышленности. Вместе с ним рушатся самые прочные устои старого общества. Крестьяне и наёмные рабочие, оказавшиеся «излишними» в деревне, устремляются в города. Крупные города непомерно разрастаются, а в деревне наблюдается обезлюдение. Скопление огромных масс населения в городах порождает физическую хилость промышленных рабочих. Разбросанность же деревенского населения ведёт к понижению умственных интересов сельских рабочих, разрушает их духовную жизнь, ломает их силу сопротивления капиталу. С ростом крупных городов растёт хищническое расточение плодородия почвы, так как элементы почвы, взятые от неё в виде средств существования, не возвращаются к ней обратно. Они заражают города в виде экскрементов и отбросов, вместо того чтобы служить для удобрения земли.

Вместе с применением современной технологии к сельскому хозяйству умножаются, однако, и средства, позволяющие получать от почвы всё более и более обильные урожаи. Всё больше берётся от почвы, и всё меньше ей возвращается. Таким образом, капиталистическое употребление машин развивает наряду с хищнической эксплуатацией человеческой рабочей силы такую же эксплуатацию почвы. Оно опустошает землю и губит рабочего физически и духовно.

Но в то же время оно развивает зародыши новой, высшей культуры и создаёт те движущие силы, которые призваны пробить ей дорогу. Маркс видел в нищете не только нищету, но и зародыши лучшего будущего, которые она таит в своих недрах. Он не осуждает фабричную систему, не обвиняет её, а хочет её понять. Он не морализирует, а исследует. И он сам обращает при этом наше внимание на своего предшественника, впервые распознавшего революционную сторону современной фабричной системы, — на Роберта Оуэна.

Крупная промышленность породила такую страшную нищету, как ни один из прежних способов производства до неё. Но теперешняя нищета масс не порождает застоя всего общества. Мы не видим теперь стоячего болота нищеты, в которое медленно и незаметно погружается всё общество, как это было в римском обществе времён цезарей.

Современный способ производства скорее похож на водоворот, который увлекает и перемешивает один с другим все слои общества, поддерживая их в непрерывном движении. Отсталые производственные отношения разрушаются, а вместе с ними падают и унаследованные предрассудки. Но и новые производственные отношения, выступающие на место старых, сами отнюдь не отличаются устойчивостью. Напротив, они претерпевают постоянные видоизменения. Одно изобретение, один метод труда вытесняется другим. Целые массы капитала и труда непрерывно перебрасываются из одной отрасли производства и другую, из одной страны в другую.

Исчезает всякая прочность отношений, а с нею исчезает и всякая вера в их прочность. Консервативные элементы уничтожаются. Крестьянин вытесняется в крупные города, где концентрируется в настоящее время движущая сила истории и где он не только не ослабляет, но ещё усиливает энергию движения. Женщины и дети привлекаются на фабрику. Разрушается консервативный элемент буржуазной формы семьи. Бережливая, охраняющая своё достояние домохозяйка превращается в наёмную работницу промышленности, борющуюся за своё существование.

А в этом полном крушении старого порядка, происходящем перед нашими глазами, уже обнаруживаются зародыши нового.

Чрезмерно продолжительный, однообразный труд довёл рабочее юношество до такой степени одичания, что во всех промышленных государствах в той или иной форме элементарное обучение было признано обязательным условием работы на фабрике. С тех пор стали признавать, что дети рабочих учатся не только не хуже, но даже лучше и охотнее, чем школьники из состоятельных классов.

«Дело объясняется просто, — говорит об этом один фабричный инспектор. — Те, кто проводит в школе только половину дня, постоянно свежи и почти всегда способны и готовы учиться. Система, при которой труд чередуется с учёбой в школе, превращает каждое из этих двух занятий в отдых и освежение после другого, и, следовательно, она более подходяща для ребёнка, чем непрерывность одного из этих двух занятий». Маркс добавляет к этому: «Из фабричной системы, как можно проследить в деталях у Роберта Оуэна, вырос зародыш воспитания эпохи будущего, когда для всех детей свыше известного возраста производительный труд будет соединяться с обучением и гимнастикой не только как одно из средств для увеличения общественного производства, но и как единственное средство для производства всесторонне развитых людей» («Капитал», т. I, стр. 494–495).

К этому перевороту в области педагогики должны будут присоединиться ещё другие перевороты. Широко проведённое разделение труда в обществе на отдельные занятия и специальности, свойственное ещё эпохе ремесла, и разделение труда внутри отдельных предприятий, присоединившееся к этому в мануфактурный период, имели в высшей степени неблагоприятные последствия для трудящихся. Условия производства развивались медленно, временами совершенно закосневая. Человек был, таким образом, в течение всей жизни прикреплён к определённой частичной операции, в которой он достигал необычайной виртуозности. В то же время его калечила односторонность, и он оказывался лишённым того гармонического развития, которое ещё классической древности придавало её идеальную красоту.

Машина в тех отраслях промышленности, которыми она завладевает, устраняет для рабочего необходимость долголетнего упорного обучения, которое нужно, чтобы овладеть определённою специальностью. Но она же делает невозможным, чтобы человек в течение всей своей жизни остался прикреплённым к определённой частичной операции, так как она постоянно революционизирует условия производства, отрывает рабочего от одной отрасли труда и бросает в другую.

Но какие страдания приносит с собой теперь это постоянное движение, при котором сотни тысяч пролетариев всегда образуют резервную армию безработных, с жадностью хватающуюся за всякое дело, какое бы им ни предложили! И как незначительна теперь способность приспособления к различным видам деятельности у наёмного рабочего! Его тело и дух одинаково искалечены ещё в юности. Ему недостаёт знакомства с различными механическими и техническими процессами, применяемыми в современном крупном производстве. Ему, наконец, недостаёт эластичности, чтобы приспособиться к этим разнообразным процессам. Если рабочий крупной промышленности прикреплён не на всю свою жизнь к определённой частичной операции, то он всё же отдаётся ей изо дня в день целые месяцы и годы, с теми лишь перерывами, которые вызываются безработицей и голодовками.

Как резко изменилось бы положение дела, если бы разнородные частичные функции чередовались по дням или даже по часам так, чтобы они не утомляли и не отупляли, а возбуждали и оживляли, если бы деморализующая безработица исчезла, а технические революции не происходили за счёт рабочего.

В числе многих предпосылок такой перемены есть одна — педагогического характера. Рабочий класс должен приобрести научное знакомство с процессом и методами производства, должен приобрести практическое уменье управлять самыми различными орудиями производства. И теперь уже попытки к этому делаются в профессиональных школах и тому подобных учреждениях, но в совершенно недостаточной степени. «Если фабричное законодательство, как первая скудная уступка, вырванная у капитала, соединяет с фабричным трудом только элементарное обучение, то не подлежит никакому сомнению, что неизбежное завоевание политической власти рабочим классом завоюет надлежащее место в школах рабочих и для технологического обучения, как теоретического, так и практического» («Капитал», т. I, стр. 499).

Наконец, какой переворот в области семейных отношений таится в крупной промышленности! Она уже и теперь уничтожает для наёмного рабочего традиционную форму семьи. Не только отношения между мужчиной и женщиной, но и между родителями и детьми изменились благодаря вовлечению женского и детского труда в промышленность. Родители из защитников и кормильцев превратились во многих случаях в эксплуататоров детей. Напомним ещё раз о несчастных детях, занятых в английских заведениях для плетения соломы и работающих начиная с трёхлетнего возраста при самых ужасных условиях.

«Бедные, опустившиеся родители, — говорит Маркс, — только и думают о том, как бы побольше выколотить из своих детей. Выросши, дети, естественно, не ставят родителей ни в грош и оставляют их» («Капитал», т. I, стр. 480). «Однако не злоупотребление родительской властью создало прямую или косвенную эксплуатацию незрелых рабочих сил капиталом, а, наоборот, капиталистический способ эксплуатации, уничтожив экономический базис, соответствующий родительской власти, превратил её в злоупотребление. Но как ни ужасно и ни отвратительно разложение старой семьи при капиталистической системе, тем не менее крупная промышленность, отводя решающую роль в общественно организованном процессе производства вне сферы домашнего очага женщинам, подросткам и детям обоего пола, создаёт экономическую основу для высшей формы семьи и отношения между полами. Разумеется, одинаково нелепо считать абсолютной христианско-германскую форму семьи, как и форму древнеримскую, или древнегреческую, или восточную, которые, между прочим, в связи одна с другой образуют единый исторический ряд развития. Очевидно, что составление комбинированного рабочего персонала из лиц обоего пола и различного возраста, будучи в своей стихийной, грубой, капиталистической форме, когда рабочий существует для процесса производства, а не процесс производства для рабочего, зачумлённым источником гибели и рабства, при соответствующих условиях должно превратиться, наоборот, в источник гуманного развития» («Капитал», т. I, стр. 500–501).

После того как Маркс развернул перед нами такие перспективы на будущее, мы можем примириться с машинной системой и с крупной промышленностью. Как ни безмерны страдания, которым она подвергает рабочий класс, эти страдания по крайней мере не напрасны. Мы знаем, что на ниве труда, удобренной миллионами трупов пролетариев, взойдут новые посевы — высшая общественная форма. Машинное производство создаёт почву, которая породит новое поколение, далёкое от односторонней ограниченности ремесла и мануфактуры; не раба природы, каким был человек при первобытном коммунизме; не человека, чья физическая и духовная сила и красота куплены ценой подавления бесправных рабов, как во время классической древности, а поколение, гармонически развитое, жизнерадостное и способное наслаждаться жизнью, господствующее над землёй и силами природы, охватывающее в братском равенстве всех членов общества.

Отдел третий