Для истории Европы, где впервые стал применяться термин «средневековье», смысл этого термина понятен и легко объясним: имеется в виду хронологический промежуток между античностью и возрождением многих античных признаков и структурных черт в новое время. Европейское средневековье – это по сути синоним феодализма. Семантический же подтекст слова в том, чтобы подчеркнуть, что динамика исторического развития Европы в средние века шла по линии преодоления феодальной раздробленности и элементов чуждой античности восточной структуры. Логика этой динамики привела после Возрождения к вызреванию капитализма как качественно новой, но сущностно близкой античности структуры, поднявшей на принципиально новый уровень священный принцип частной собственности.
В истории Востока, где понятие «феодализм» при любой трактовке термина хронологически явно совпадает с европейским, не говоря уже о том, что античности, как и капитализма (вопрос о том, когда и как капитализм проник на Восток, будет особо рассматриваться в следующей части книги), в качестве граней для средневековья там не было, дело обстояло иначе. Уже не раз шла речь о том, что Восток в принципе развивался иначе, чем Европа, шел по иному пути, что динамика его истории отличалась от линейно‑прогрессивной европейской своей цикличностью. Говорилось и о том, что и в рамках спиральных циклов Восток все же развивался поступательно, причем это развитие проявлялось и в усовершенствовании технологии, и в использовании все новых ресурсов, и в развитии новых идей, включая научные, и в распространении накопленных знаний и культурного опыта в сторону первобытной периферии, и в совершенствовании социально‑политической структуры общества, и во многом другом. К этому стоит добавить, что поступательно развивались производственные ресурсы Востока в целом, будь то обогащенные опытом предков люди, численно все возраставшие и включавшиеся в производство новые орудия и новые технологии. Достаточно напомнить, что к эпохе Великих географических открытий на рубеже XV–XVI вв. именно богатый Восток представлялся полунищим европейцам сказочным царством роскоши – да и действительно восточные города и резиденции правителей были богаты. А ведь богатство – это объективный показатель развития и процветания структуры.
Словом, Восток развивался, временами даже достигал уровня зажиточности, а то и процветания. Богатая международная торговля способствовала распространению этого уровня, а консервативная стабильность социальной структуры в известной мере (учитывая неизбежные колебания в рамках циклов) гарантировала его устойчивость. Конечно, не стоит преувеличивать: богаты были отнюдь не все. Но не было и чересчур кричащей имущественной разницы вне пределов престижного потребления причастных к власти. Главное же было в том, что каждый имел столько, сколько ему положено, соответствовало его положению в государстве и обществе. Зарвавшиеся же собственники, нарушавшие эту неписанную норму, обычно сравнительно легко ставились на место.
Такой стереотип существования сформировался еще в глубокой древности, несколько транформировался в период процесса приватизации и затем в достаточно устоявшемся виде стал привычной нормой. Норма продолжала существовать на протяжении долгих веков и дожила в основном практически почти до наших дней, хотя с эпохи колониализма начался новый этап ее постепенной трансформации. Если прибавить к этому, что смены формаций традиционный Восток не знал, то перед специалистами невольно встанет вопрос, что же брать за основу периодизации исторического развития Востока. Что было здесь эквивалентом европейского средневековья? И вообще есть ли смысл выделять его?
Смысл, даже необходимость, безусловно есть. История традиционного Востока слишком велика, чтобы обходиться без периодизации. Ныне существует даже тенденция делить слишком продолжительную восточную древность на две части – раннюю и позднюю. Тем более стоит особо выделить тот этап развития, который лежит между древностью и колониализмом и который хронологически примерно соответствует европейскому средневековью. Остается лишь серьезный и никем пока не решенный вопрос, что же брать в качестве критерия при вычленении восточного средневековья. Обратим вначале внимание на то, что единственная структурная ломка, которую пока что пережил Восток, а вместе с ним и весь вообще неевропейский мир, это переход от традиционной структуры к колониальной или полуколониальной (зависимой), трансформирующейся в сторону капитализма. Отсюда со всей четкостью следует одно: древность и средневековье для Востока были периодами существования в рамках одной и той же традиционной структуры. Но если нет между древностью и средневековьем структурной грани – подобной той, что была в истории Европы, – то какую грань следует брать за основу при периодизации исторических этапов? Есть только два возможных выхода: либо оперировать комплексом второстепенных, а то и случайных критериев, либо просто согласиться на некую условную хронологическую грань. Рассмотрим эти варианты.
Если оперировать комплексом критериев, то следует принять во внимание степень централизации власти, скажем, переход ее на уровень «мировых» держав, великих империй, ее институционализации, т. е. отработки механизма администрации, гибкого аппарата власти. Важно учесть роль великих мировых религий, способствовавших наднациональному общению и создававших определенные условия для существования «мировых» держав. Необходимо принять во внимание темпы освоения первобытной периферии, т. е. экстенсивное развитие крупных держав. Наконец, многое значит и возникновение устойчивых зон господства той или иной цивилизации, базирующейся на веками складывавшемся культурном стандарте и освященной какой‑либо из великих религий или выполняющих их функции идейных доктрин. Все эти и многие близкие к ним критерии в сумме действительно помогают сформировать определенный комплекс важных признаков, который может свидетельствовать о некоем рубеже между старым и новым в истории разных стран и регионов Востока. Но при этом возникает новая практически непреодолимая сложность: комплекс критериев помогает найти логическую грань, не более того. А как быть с гранью хронологической, если принять во внимание, что у каждого из основных регионов своя логическая грань, хронологически не совпадающая с другими?
Так, например, для ближневосточного региона, родины человеческой цивилизации, столь богато представленного в древности важными историческими событиями, длительными периодами интенсивного развития, великими державами (Двуречье, Египет, Ассирия, Вавилония, Персия), период радикальной внутренней трансформации явственно приходится на промежуток между IV в. до н. э. (походы Александра) с последующим сильным культурным и структурным воздействием со стороны античного мира (эллинизация, романизация и христианизация) и VII в. н. э., отмеченным жесткой печатью ислама. За это тысячелетие кардинально изменилось на Ближнем Востоке очень многое: исчезли старые народы и им на смену пришли новые; ушли в прошлое древние государства, уступив место Арабскому халифату и его эмиратам и султанатам; решительно изменился образ жизни подавляющего большинства населения, принявшего ислам, вместе с которым пришли новый образ жизни, иные обычаи, нормы взаимоотношений, подчас даже языки. Неизменным осталось одно – то самое, что дает основание отрицать здесь факт смены структуры: как и в глубокой древности, отношения в мире ислама детерминировались нормами жесткого приоритета государства, причем примат всего государственного, власти как таковой, перед рыночно‑частнособственническими отношениями стал проявляться в исламских странах даже более жестко, чем в доисламской древности, – при всем том, что родоначальники ислама, жители торговых арабских оазисов, были весьма сильно вовлечены в частнопредпринимательскую деятельность.
Если обратиться к истории Индии и связанного с ней региона, всей индо‑буддийской цивилизационной зоны (это Индостан, включая Пакистан и Бангладеш – речь идет об их истории, а не о современном состоянии, – а также большая часть Юго‑Восточной Азии и ряд мелких государств типа Непала и Шри‑Ланки), то окажется, что рубеж между древностью и средневековьем определить тут с помощью комплекса критериев будет еще сложнее. Как в глубокой древности, так и много позже, вплоть до проникновения ислама, здесь существовали крепкие восходящие к варново‑кастовым и общинным связям социальные структуры, тогда как государства были политически неустойчивыми. Шел постепенный процесс индианизации юга полуострова, индуизм и в еще большей степени буддизм проникали на восток от Индии и завоевывали прочные позиции во многих районах, прежде всего в Юго‑Восточной Азии. Но ничего более радикального не происходило вплоть до XII–XV вв., когда энергичное проникновение ислама во все или почти все страны региона изменило достаточно радикально образ жизни этих стран. Таким образом, если руководствоваться комплексным критерием, перед нами возникнет лишь одна логическая грань: XII–XV вв.
Обратившись к Китаю и всему Дальнему Востоку, мы обнаружим совершенно иную логическую грань: на рубеже III–II вв. до н. э. древнекитайское общество, пережив структурную трансформацию и обретя единую официально санкционированную идеологическую доктрину, в духе которой были реформированы основные социальные институты и сориентированы образ жизни и ментальность населения, стало во многом иным, как иным стало и государство, приняв форму могущественной империи. Правда, эта империя в первые века своего существования испытала тяжелые удары кризиса, а затем на несколько веков даже распалась на части, причем как раз в это время формировались соседние с Китаем государства (Корея, Вьетнам, Япония), многое заимствовавшие у него и бывшие длительное время по сути частью китайской цивилизации. Приняв во внимание упомянутые события и процессы, можно опять‑таки растянуть логическую грань между древностью и средневековьем в этом регионе Востока почти на тысячелетие (III в. до н. э. – VI в. н. э., когда была воссоздана империя).
Приняв во внимание все изложенное, нельзя не заметить, что определяемая комплексом критериев логическая грань, вполне доказательная и приемлемая в каждом из конкретных случаев, годится как грань лишь для данного региона. Конечно, есть и определенные совпадения: исламизация была общей и для Ближнего Востока, и для Индии и Юго‑Восточной Азии. Но эта общность разрушается хронологическим дисбалансом (VII в. в одном случае, XII – в другом, XV – в третьем) и даже сущностной неравнозначностью: исламизация в Индии совсем не похожа на то, что было на Ближнем Востоке, ибо индийская кастовая система оказалась несовместима с исламом; только в Юго‑Восточной Азии, где сильной кастовой структуры не было, успех ислама был ощутим, да и то с оговорками. Хронологически близки между собой периоды трансформации от древности к средневековью на Ближнем и Дальнем Востоке, но в обоих случаях эти периоды протянулись на тысячелетие, которое явно не может претендовать на роль хронологической грани.
Сказанное означает, что первый вариант, т. е. попытка опереться на комплекс объективных критериев для выработки общей периодизации, не дает приемлемого результата. Общей для всего Востока грани на этой основе наметить практически невозможно. Остается второй вариант, т. е. принятие некоей условной хронологической грани.
Собственно, именно это и делается ныне практически всеми. На этой основе создаются учебники, общие труды, энциклопедии и т. п. Только в марксистской историографии эту условную и откровенно заимствованную из европейской истории хронологическую грань (примерно V в. н. э.) обычно, о чем уже говорилось, отождествляют с формационной (начало феодализму – опять‑таки с незримой ссылкой на то, что именно так было в Европе). Учтя все это и твердо отдавая себе отчет в том, что фактически речь идет не о грани между формациями, а об условной хронологической грани, откровенно ориентированной на реалии европейской истории и взятой именно для удобства периодизации, мы вправе ориентировочно датировать начало восточного средневековья примерно началом, первыми веками нашей эры. Итак, начало, пусть условное, намечено. А как быть с концом?
Проблема здесь не менее сложна, хотя в некотором смысле более очевидна. Снова о грани между формациями речи нет – можно говорить лишь о начале трансформации восточных обществ под воздействием европейского капитала, колониализма, международного рынка. Естественно, что это длительный процесс, далеко не завершившийся и даже не достигший заметных результатов в ряде случаев и в наши дни. Так что же в таком случае взять за грань, пусть даже и условную?
Совершенно очевидно, что на сей раз приводимую обычно в наших учебниках, энциклопедиях и общих трудах периодизацию, не только откровенно ориентированную на реалии европейской истории, но прямо опирающуюся на эти реалии (английская революция? французская революция?), принимать нет оснований. Здесь все‑таки нужна грань, пусть условная, пусть как‑то соотнесенная с европейской историей, но все‑таки имеющая смысл для самого Востока как субъекта исторического процесса. Другими словами, здесь необходимо принять во внимание не просто европейские процессы, но прежде всего то, как эти процессы затронули Восток. Речь идет, естественно, о колониализме, об экспансии колониального капитала, о связанной с этой экспансией трансформации Востока, наконец, о превращении ряда восточных стран в колонии.
Какие из этих событий наиболее важны, какие из них можно взять в качестве грани, пусть даже условной?
Начало колониальной экспансии было положено на рубеже XV–XVI вв. Страны южных морей стали энергично осваиваться португальцами и голландцами уже в XVI в., тем более в XVII в. Колонизаторы, включая и испанцев, англичан, представителей других европейских держав, активно осваивали территории Африки, Америки, Юго‑Восточной Азии, в форме отдельных небольших анклавов оседали в Индии, Китае, занимали все укреплявшиеся позиции в торговле и мореплавании Ближнего Востока. Все это безусловно воздействовало на традиционную структуру неевропейских стран, а в ряде случаев – работорговля в Африке, латинизация Америки, активность в Юго‑Восточной Азии – даже очень заметно. Тем не менее для традиционного Востока с его древними центрами высокой культуры это было только началом некоторых изменений, в то время еще едва заметных, если заметных вообще. Даже в XVIII в., когда европейские державы начали активное колониальное проникновение на Восток и было начато завоевание англичанами Индии, внутренней структуры восточных стран, в том числе и той же Индии, это коснулось очень слабо. Стран Ближнего и Дальнего Востока почти не коснулось. Торговые связи между этими странами и Европой шли практически в одну сторону – в Европу, нуждавшуюся в пряностях и иных «колониальных» товарах, но практически не имевшую того, в чем нуждался в то время Восток (точнее, не имевшую товаров, которыми он заинтересовался бы). И только с XIX в. ситуация стала решительно меняться.
Как известно, в Европе XIX век начался с Великой французской революции, давшей энергичный толчок капиталистической трансформации – как политической, так и экономической, основанной теперь же на машинной индустрии. Вот эта‑то машинная индустрия и совершила подлинную революцию в мировом хозяйстве. Именно она способствовала энергичной трансформации внутренней структуры Востока, прежде всего Индии, наводненной английскими промышленными товарами. Только теперь, с XIX в., начался период ломки и трансформации традиционной внутренней структуры Востока, вынужденного приспосабливаться к новым реалиям колониального капиталистического мирового рынка.
Приняв во внимание сказанное, мы вправе условно установить завершающую грань восточного средневековья в XIX в., для большинства стран Востока – скорее всего в середине XIX в., когда только что упомянутые процессы уже повсеместно стали давать о себе знать, вызывая ответную реакцию традиционного восточного общества.
Глава 2
