Разговор о бессмертии души

Предисловие

 

Обыкновенно когда читают какое сочинение, то хотят знать имя сочинителя и причины, побудившие его к сему сочинению. Я, колико возможно, удовлетворяя всем тем, кто возьмет труд следующее сочинение прочесть, на первое скажу, что не нахожу нужным имя мое провозгласить, образ же мыслей моих довольно виден в самом сем сочинении; но что касается до причины, побудившей меня, человека, мало упражняющегося в метафизике и богословии, сему предложу здесь повествие.

Еще в 1781 г., быв в деревне, случилось мне занемочь жестокою коликою, которая трои сутки у меня беспрерывно продолжалась. Среди мучений и терзаний сей тяжкие болезни препровождая ночи без сна и считая, что болезнь сия может и смерть мне приключить, размышлял я о бессмертии души. Благодатию Господнею от сей болезни я свободился и хотел тогда же во время болезни соделанные мною размышления положить на бумагу, что мною и зачато было; но многие другие застигшие меня недосуги не дозволили мне тогда сего окончить, и тако протекло семь лет до сего 1788 года. Ныне же, читая труды Платона1, греческого философа, особливо восхищен я был его беседою, именуемую «Федон», где он представляет Сократа2, осужденного на смерть и, прежде нежели выпить яд, в самый тот день с друзьями своими беседующего о бессмертии души. Воистину сия преизящная беседа долженствовала бы у меня отнять охоту, чтоб о такой же причине писать; но я, удивляясь мудрости Платоновой и изящности сей беседы, приметил, что поелику человек, и человек эллин, он все нужное по утверждению бессмертия души вмести; но не достает в сей беседе того, чему и быть не можно, то есть просвещения Христианским Законом и после учиненных в естестве откровений. Сие побудило меня, в подражание Платону, сочинить подобную же беседу о бессмертии души. Но первая мне трудность предстала, кого я для себя изберу разглагольствователями, чтоб люди были невымышленные, обстоятельства их известные и особы бы их довольно именитые, дабы привлечи внимание читателей.

Размышляя о разных случаях, бывших в отечестве моем, представился мне случай несчастной смерти обер-егермейстера и кабинет-министра Артемья Петровича Волынского3, мужа именитого своими заслугами, учиненными еще Петру Великому, делами, в которые он был употреблен, и своим разумом, и который, наконец, при императрице Анне Иоанновне и при бывшем тогда при ней герцоге Курляндском, обер-камергере Бироне4, жестокую и поносную смерть претерпел. Не буду я из почтения к монархине, тогда царствующей, описывать о деле сего Волынского, ибо беспристрастному и разумному человеку по самому обнародованному тогда манифесту может видимо быть, преступление ли или несчастие есть виною его поносной смерти. Купно с ним многие другие погибли и претерпели, о которых колико до сведения моего дошло, все были люди отличной честности и разума, и сие, по крайней мере, делает честь Артемью Петровичу Волынскому, что друзья его таковы были.

Не упоминаю я о прочих, дабы не подать огорчения их потомкам; но должен я именовать Андрея Федоровича Хрущова5, мужа отличной добродетели, разума и учения, любящего философию и прилежавшего к ней, переведшего тогда изящное сочинение Ламота Фенелона «Похождение Телемака, сына Улиссова»6. Сего я избрал в разглагольствователи в моей беседе, которая тем еще более имеет сходствия с «Федоном» Платоновым, что и Хрущов сей в таких же обстоятельствах находился, как Сократ.

Трудность мне настояла сыскать второго разглагольствователя, ибо легко было в Афинах то сыскать, где осужденные на смерть были посещаемы их друзьями и родственниками; но в тайную канцелярию никто, кроме судей, пристава, стражей и палачей, не проникал. И тако избрал я для сего пристава, который был у всех несчастных, содержащихся по сему делу, – Никиту Федоровича Коковинского, тогда бывшего гвардии офицером. Сей человек был честный, разумный и при наблюдении порученного ему дела сострадателен, и с самою опасностью себе за его сострадание к несчастным, содержавшимся под его стражею.

Сие есть история сего сочинения о разглагольствующих; как же и исполнил, сие предаю на суд читателей.

 

Мая 12 дня 1788

 

 

О бессмертии души

Разговор

 

Хрущов, Коковинский

Х. Кто тут?

К. Я.

Х. Вы необыкновенно рано меня посетили.

К. Увы! возложенная на меня должность, к огорчению моему, меня делать сие заставляет; и я истинно сожалею, если покой ваш помешал, ежели вы его имели.

Х. Я очень спокойно спал, но приход ваш, приведши в движение солдат, от шуму я проснулся. Который час?

К. Два часа пополуночи. А как еще рано, то я спешу от вас отойтить, дабы дать время вам успокоиться.

Х. Если вы не имеете другой нужды, как токмо мое успокоение, то, напротив того, я вами одолжен буду, чтобы вы побыли здесь, дабы я имел удовольствие с вами побеседовать, ибо старается отягченное тело подкрепить сном, кто к новым трудам его изготовляет; а как уже се есть последние часы моей жизни, то мне лопотья сего душе моей беречься нечего.

К. Хотя во все время вашего несчастия находил я в вас удивляющий меня твердый дух, но из слов последних ваших начинаю я примечать, что приближение жестокого часу вас смущает, а сего ради не могу оставить, чтобы не сделать вам напоминания, что в столь злоключительном состоянии, в каком вы теперь находитесь, еще есть две надежды, которые вас должны подкреплять: первая – милосердие монарше, вторая – благость Божия.

Х. Я не знаю, государь мой, с чего вам показалось, что я теперь смущен, ибо я вам уже сказал, что я весьма сладко спал; а смущенный, каковым вы меня представляете, не может толь сладко вкушать успокоения. <…> Поверь мне, государь мой, яко человеку, всегда ненавидящему ложь, и который и еще в теперешних обстоятельствах отдаленнее от нее находится, что я во все время моей жизни полагался на благость Божию и бессмертие души почитал яко драгоценнейший дар нашего Создателя, а потому не реку, что умираю, но преселяюсь, или, лучше сказать, заставляют душу мою преселиться, разруша дом, где она пребывает.

К. Искренно радуюсь, что нахожу вас в таких мыслях, которые Божие милосердие обещают.

Х. Неужели вы, государь мой, о сем когда сомневались?

К. Нет, но однако.

Х. Я понимаю: может быть, найденные в моей библиотеке некоторые вольномыслящих писателей сочинения и некоторые мои разглагольствия, где, хотя я никогда ни Вышнего Естества, ни бессмертия души не отвергал, но рассуждал общественно, чему мы можем и чему трудно верить, непонимающим людям подали такое о мне заключение учинить.

К. Может быть; а к тому же все почти ныне, которые наиболее к чтению прилежат, каковы есть вы, многие мысли весьма смелые и несогласные с тем, что вы теперь говорите, имеют.

Х. Простите мне, что я вас оспорю. Вы сказали, каков я; нет, государь мой, каковы они; ибо извольте быть уверены, что те только, кто без основания и размышления читает, могут сии великие истины испровергать; но я читал с основанием и не с тем, чтобы пред вящими себе невеждами, поправши дерзко что в беседе, похвалиться; но для познания самых тех истин, о которых думают, что я сумневаюсь. А как никакого знания не можно приобрести, не познав ему противного, то сие и заставляло меня читать многие такие дерзкомыслящие сочинения, которые истинно не развратили моих мыслей, но паче самыми слабыми своими доводами противо превечных истин меня в оных утвердили.

К. Не время теперь какими возражениями толь утешительные вам мысли истреблять, но как я признаюсь, что весьма мало в жизнь свою читал, а еще меньше и о толь важных причинах размышлял, то не уповаю вас поколебать, а паче желаю от вас научиться, и сие будет лучшее возмездие, каковое я получу за тяжкую и неприятную должность, на меня наложенную, и ежели поступком своим я вам доказал все мое соболезнование, коликое мне возможно было доказать.

Х. Охотно, государь мой, хочу я в приятное сие разглагольствие вступить, а желаю токмо слышать ваши сумнения.

К. Я их, собственно, сам не имею, я для того предложу те возражения, каковые мне в беседах случалось слыхать.

Х. Очень хорошо, я на все согласен.

К. Говорят, что бессмертия души окроме веры и откровения понять не можно. Почему же вы уверились в сем?

Х. Я уже сказал вам, что чтущие без основания и не размышляющие находят в сих истинах сумнение, но не те, которые противным тому образом читают. И тако я вам, государь мой, скажу, что я в сем не токмо верою и откровением уверен, но, 1-е, почти математическими доказательствами, 2-е, собственными моими чувствами, 3-е, согласием всех народов света, 4-е, согласием почти всех мудрецов, 5-е, собственным поступком тех, которые сие испровергают, 6-е, правосудием Божиим и, наконец, 7-е, не токмо яко христианин верою, но и верою, основанною на преданиях таких, которым здравый рассудок и самая строжайшая философия верить повелевают.

К. Всякое слово ваше приключает мне новое удивление и сожаление, что я не мог, в молодости моей прилежа к наукам и чтению, достигнуть до ясного познания толь великих истин. Однако позвольте мне, государь мой, вам сказать, что, хотя я и не учен, однако довольно знаю, что математика есть наука притяжения тел или их содержания, то как возможно, чтобы вы чрез науку, имеющую себе в предмет единые тела, могли до познания невещественных вещей достигнуть?

Х. Когда я, государь мой, говорю в сем случае о математических доказательствах, то сие не разумеется, чтобы я мог линиями или какими исчислениями бессмертие души доказать. Высокая сия причина есть совсем несовместима с чувственными какими доказательствами; но, как математика имеет оные всегда ясные, на происхождении и на сопряжении линий основанные, утвержденные на малом числе аксиомов, так и мои доказательства будут основаны на чувствах самой души, на ее действиях и на неоспоримых истинах; и тако не сказал я точно, что докажу математикою, но почти математическими доказательствами, сиречь по методе математической.

К. Желаю весьма я слышать оные, и сие не из одного любопытства, но также и для самыя моей пользы, ибо истинно считаю, что ни один человек не может быть совершенно спокоен, если не уверен твердо в бессмертии души.

Х. Расположения ваши суть честного человека, каковым вы оказали себя во время моего несчастия. Но я и в сем несколько вам оспорю. Первая часть вашего предложения есть справедлива, но вторая несправедлива; ибо честный человек подлинно имеет пользу желать бессмертия души, но развратный и злой, не предвидя в бессмертии ее как токмо тягость и наказание от Вышнего Естества, конечно, предпочтет, чтоб вместе с телом и душа их (его?) исчезала.

К. Правда, государь мой, и я признаюсь в моей ошибке; но, пожалуйте, приступите к вашим доказательствам.

Х. Охотно, государь мой! Но для сего надлежит сперва, чтобы вы на некоторые мои вопросы согласились.

К. Я их с прилежанием буду слушать и открыто мысль мою вам скажу.

Х. Они весьма легки, и первый: чувствуете ли вы, что вы есть?

К. Удивительный вопрос! О чем сем и спрашивать? Я сижу с вами, разглагольствую, следственно, как мне сего не чувствовать?

Х. Так, милостивый государь, и аксиомы математические сперва не важнее сего кажутся; ибо подлинно кто не знает, что часть менее, нежели целое? Иль, что равные количества, на равные разделенные, равное составляют? А однако сии толь простые положения всю превыспренную науку математику произвели. Подобно и сей вопрос, являющийся толь прост, может до многого познания нас довести. Но я продолжаю: а кто вам сказал, что вы есть?

К. Час от часу мы меня удивляете; но я вам повинуюсь: потому что я чувствую.

Х. Да чем же вы чувствуете?

К. Всем.

Х. Простите, я помогу вашему ответу: вы видите очами, вкушаете языком, обоняете носом, слышите ушами, чувствуете всем телом. Не так ли?

К. Так, государь мой.

Х. Следственно, государь мой, чрез несколько часов, когда окончится моя жизнь, я все еще чувствовать буду.

К. Ах, государь мой, мертвый уже чувства не имеет.

Х. Но по вашему положению или, по крайней мере, в чем вы на объяснение мое согласились, когда члены человеческие чувство производят, следственно, пока они еще целы пребывают, чувствие в них должно сохраниться, а потому очи мои и у отсеченной головы могут видеть, нос обонять и проч.?

К. Вы приводите меня в смущение, и я не знаю, что вам отвечать; но истина есть, что сего не будет, и тело, лишенное души, лишается своих чувств.

Х. Сего-то я ответу от вас и хотел. Следственно, истинно есть, что без души мы чувств не имеем, а потому и все наши чувства происходят от нее чрез орудия тела, и тако ясно есть, что бытие наше нам чинится чувствительно чрез душу нашу.

К. Сие вы для меня толь ясно доказали, что я ничего лучше и доказательнее не слыхал. Но не могут ли вам некоторые сказать, что чувствие происходит от крови, которая когда истекает или охлаждается, то и чувства пропадают?

Х. Сие возражение мне известно: но из сего следует, что чувства наши, или душа суть разлиянные по всей крови и по всем членам.

К. По сему мнению так является.

Х. Но ежели кто на баталии или каким другим случаем потеряет какой член, яко руку или ногу, уменьшается или в других частях его тела, или разум, или рассудок его меньше ли становится,

К. Нет.

Х. А ежели у кого пустят кровь, уменьшается ли его разум и чувства?

К. Нет.

Х. Следственно не от крови единые сии чувства происходят, но от некоего естества, которое в нас обитает и распространяет свои действия по всему телу, употребляя члены наши яко орудия к принятию чувствований, ибо не меньше душа премудра в том, кто лишен зрения или слышания, и сие токмо знаменует, что орудия сии неисправны.

К. Конечно так, и никто, кажется, противу сего спорить не может.

Х. Понеже вы согласились, что душа обитает в человеке, то где же она обитает?

К. Я истинно не могу ответствовать на сей вопрос.

Х. Ни я; но должны, кажется, мы сие стараться сыскать.

К. Да каким образом?

Х. Пошедши по степеням от того, что мы ощущаем.

К. Сие мне кажется непонятно.

Х. Может статься, что разглагольствие наше и приведет сию темную причину в некоторую ясность. А я и начинаю вопросом. Вы уже прежде согласились, что чувствия, которые мы ощущаем, не от единого тела или чего вещественного происходят, но начально от души.

К. Конечно.

Х. И в том мы согласились, что урезание единой части не отнимает чувствия других частей и не делает помешательства разуму?

К. Точно так.

Х. То и кажется, что душа есть разлиянна по всему телу, но как скоро отрезывается какая часть, то она отступает в другую?

К. По сим обстоятельствам так является.

Х. Мы также в разглагольствии своем видели, что тело, лишенное души, чувств уже не имеет?

К. Конечно, так.

Х. Но каждого ли члена усечение производит изгнание души из тела, яко ежели у кого отрубят палец?

К. Нет, но отсечение или повреждение главных членов, яко головы или прободение сердца и подобное.

Х. А почему не ясно ли, что душа должна токмо обитать в наших главных членах, которые вы наименовали, и в подобных?

К. Сие кажется неоспоримо.

Х. Прежде уж мы согласились, что усечение небольших членов, яко руки и ноги, не лишает человека рассудка.

К. Конечно так.

Х. А напротиву того, многие опыты доказывают, что приключившиеся припадки в голове лишают нас разума.

К. Сие самая правда; да и случающиеся в самых горячках, когда жар великий отягощает голову, тогда нас не токмо в беспамятство, но и в изумление приводит.

Х. А посему, кажется, и можем мы заключить, что хотя душа чувствованиями своими и все тело занимает, но главное ее седалище или престол есть глава человеческая, яко знатнейшая часть тела.

К. Я всегда так слыхал, да и быть инако не можно.

Х. Народные мнения суть часто на глубоком испытании основаны, но поступаю далее. Видал ли кто душу, и какой она фигуры?

К. Как, государь мой, сему можно быть, понеже душа есть дух, не имеющая видимой нами плоти!

Х. Но если отсечется часть от тела, отсекается ли часть и ее, или, когда трепанируют голову, повреждается ли она?

К. Я думаю, государь мой, что она не убавляется.

Х. А если она не убавляется никаким отсечением, ибо она есть неудобна ко всякому разделению.

К. Так кажется.

Х. Но что есть знаки мертвеца, то есть лишенного души человека?

К. Сие есть бесчувствие.

Х. Нет ли еще других признаков?

К. Наконец тело зачнет согнивать, развалится и исчезнет.

Х. Но согниение есть не что иное, как раздробление частей, яко все любомудрые признают.

К. Сие мне кажется справедливо, ибо, пока части целы и здоровы пребывают, по тех мест нет согниения; но как скоро оно начнется, то и тело раздробляется.

Х. Душа же, как мы уже исследовали, не имеет частей, а потому и не может раздробиться, а не могши раздробиться, не может и исчезнуть, ибо она есть бессмертна.

К. Вы подлинно, государь мой, начавши от вещи, которой никто оспорить не может, из самого простого положения довели показать ясно, что душа не может быть инако, как бессмертна в человеке.

К. Вы так обстоятельно о чувствиях души человеческой изъяснили в прежде сказанном вами, что едва остается ли вам что сказать о другой причине вашего уверения, которые – вы сказали, были собственные ваши чувствования.

Х. Нет, государь мой, хотя я нечто и сказал, но много еще остается к тому прибавить.

К. Весьма желаю я сие слышать.

Х. Простите мне, если я для сего несколько назад поввращуся.

К. Охотно.

Х. Когда вы видите мужа или жену, престарелого или младенца, различаете ли вы между причинами видов ваших?

К. Без сумнения.

Х. А когда вы видите лошадь или корову, различаете ли?

К. Конечно.

Х. Так же мню, когда вы видите церковь, или дом, или крестьянскую хижину?

К. Сие уже не идет к вопросу.

Х. Так же, без сумнения, различаете между большим и малым?

К. Конечно.

Х. Но нежели в большей отдаленности узрите вы нечто, различаете ли все так совершенно, как в близости?

К. Нет, ибо я не могу того различать, что неясно взору моему представляется.

Х. Но если вы узрите вдали нечто с подъятою главою, прямо идущее и некоей известной величины, то что вы заключите?

К. Я заключу, что то идет человек.

Х. Почему?

К. По соображению вещей.

Х. А если вы услышите великий звук, отрывно чиняющийся, то что вы заключите?

К. Сие есть по свойству звука, и я заключу, что то есть или гром, или пушечная стрельба.

Х. А когда услышите приятное согласие и разные гласы, изъявляющие разные ноты?

К. Заключу, что то есть музыка.

Х. Но если услышите также приятное согласие и изглагольствие словес в оном, что вы заключите?

К. То, что тут поют хорошие певчие.

Х. То есть люди?

К. Конечно.

Х. Так можно сказать и о всех чувствах, а по всему сему не ясно ли есть, что не токмо мы получаем вещественное чувствование, но тогда же соображаем, воспоминаем и судим о вещах? Ибо зрения жены и мужа, лошади и коровы, дому и крестьянского шалаша, звуку пронзительного грома или пушечных выстрелов, музыки и пения гласами человеческими не могли бы мы понять, если бы мы не памятовали, как все оное различно нам является, а потому бы тотчас и учинить своего суждения, что сие есть то или другое. Также издали видимый человек, которого едва мы фигуру узреть можем, представлялся бы нам вещью непонятною, если бы воспоминание не пришло направить наш рассудок, что по фигуре и по величине, в какой в отдаленности он быть является, то должен быть человек. Подобным образом, услыша звук грома, мы воспоминаем, какое ударение в ушеса наши бывает, когда оный случается, и без ошибки, напоминая сие, скажем: гром гремит и туча есть. Когда слышим пушечную пальбу, то также помогаем мы тем же воспоминанием, – стреляют из пушек; а сии единые слова и вмещают в себе многие силлогизмы.

К. Подлинно, государь мой, я удивляюсь, что как толико раз я, слышав звук пушечный, глас музыки и гласы пений, не ощущал всех сих следствий; однако должно, чтобы они в душе моей были, ибо без того бы я и заключения сделать не мог, но все прежние в затмении остаются, и токмо единое первое воображение и последнее воображение, то есть слышу звук и какой, ясно являются; но если бы когда кто хотел меня о междометных вопрошать, то бы я почувствовал, что они мне известны и что последнее заключение я правильно учинил.

Х. Я далее поступаю: когда идете вы по пристани и дойдете до воды, видя сию текущую воду пред вами и множество тягостных судов, плывущих по ней, вы, иже легче сих судов, ступите ли смело в воду, чтобы пройтить на Московскую сторону?

К. Нет, государь. я утопиться никак не намерен.

Х. Да кто же вам сказал, что вы утопитесь? И разве наше тело есть тяжеле сих огромных и отягощенных судов, которые ходят по Неве?

К. Да они уже так соделаны, что могут плавать по воде.

Х. Но как же вы переезжаете на ту сторону?

К. В шлюпке.

Х. Да шлюпка и сама собою тяжеле вас и с вами купно многих гребцов и квартирмейстера вмещает.

К. Но я вам сказал, что суда так соделаны, и тягость их так расположена в рассуждении жидкости воды, что тут, где я, как ключ ко дну, пойду в воде, тут безопасно на шлюпке переезжаю.

Х. А посему не ясно ли, что кроме заключений, которые в то мгновение, как приближитеся к воде, учините о легкости дерева, из чего шлюпка соделана, о искусстве мастеров, о надежности судна, о правлении его и о гребле, еще и в предосторожность вашу предупредительное учините заключение, что на шлюпке не подвергаетеся опасности, а если бы сам восхотел перейтить, что бы конечно утонул?

К. Конечно, так.

Х. А потому душа ваша не токмо чрез чувствия напамятованием прошедшее, присутствием настоящее, но соображением и будущее вам представляет?

К. Без сумнения.

<…>

Х. Изобретение минералов и способов из них вынимать металлы, из разными образы очищать и обделывать, не есть ли дело изящное?

К. Без сумнения.

Х. Но в пространном океане по звездам и по солнцу познавать места, где корабль обретается, не есть ли дело чудное?

К. Конечно.

Х. Но познание небесных светил, познание их путей, затмений, отдалений и проч., не есть ли дело преизящное?

К. Сие бы, казалось, превосходит силы человеческие.

Х. Однако оно есть. А потому, видя сии громады, обращающиеся в безмерном пространстве, все в таком благоустройстве, что древние сие гармониею или музыкальным согласием назвали, и познание, что ничто ни от чего быть не может, ведет к познанию, что есть превышний Творец всему сему7, не есть ли дело превыспреннее?

К. Конечно, государь мой, сие есть дело самое высокое, чтобы душа по самым чувствованиям своего тела и видимых вещей могла достигнуть до могущего ей познания своего Создателя; и сие единое, кажется, должно утвердить то, что Моисей повествует, что Бог сам вдунул в Адама душу живу.

Х. Все сие, кажется, превосходит понятие и силы других животных, а потому и утверждается преимущество души человеческой и особливое, как кажется, бессмертие, дарованное ей, и хотя бы и сего доказательства было довольно, однако я еще и другие предложу, еще ощутительнейшие каждому.

К. Охотно желаю их слышать.

Х. Самый сон наш, сон, иже творит тело наше некоим образом мертво и нечувствительно, доказует нам, что мы имеем душу, неподвергнутую к слабостям телесным и всегда бдящую.

К. Как?

Х. Разве вы никогда ничего во сне не видали?

К. Как не видеть снов?

Х. Да чем же вы тогда видите, когда очи ваши затворены?

К. Конечно, не очами, но вижу, а как – изъяснить сего не могу.

Х. А коли не очами, то, конечно, душою.

К. Сие, конечно, имеет великую вероятность.

Х. А потому и можем мы заключить, что душа устали не знает и есть не причастна сну.

К. Потому что и прежде мы заключили, что душа есть естество духовное, конечно, она слабостям телесным не подвержена, и сон ее точно отяготить не может.

Х. Убо, что слабостей телесных не имеет и не может быть иное существо, как бессмертное.

К. Но, государь мой, встречаются мне два возражения о сем. Первое – не всегда мы имеем сновидения, но токмо когда в легком сне бываем; следственно, когда мы крепко засыпаем, то должны заключить, что и душа спит.

Х. Заключение сие будет несправедливо и противно тому, что мы уже нашли, что душа действует над телом нашим чрез способы органов, иже суть ее орудия, которые когда крепким сном ослаблены, тогда, хотя душа не спит, но действия ее нечувствительны; но, как скоро сон наш тоне становится, то тотчас восчувствуем действие ее; отчего и происходит, что никогда в сновидении начала мы не видим, но вдруг в средине действия находимся; а сие нам и доказует, что душа не преставала бдеть, но бдение ее токмо тогда чувствительно нам чинится, когда органы чувств наших могут ей способствовать.

К. Второе мое возражение есть: что часто нам в сновидении представляются такие вздоры и нелепые деяния, не связанные единые с другими, что сами не можем ни разобрать, ни изъяснить, а понеже душа есть существо разумное, то могут ли такие нелепицы от нее происходить?

Х. Не вините в сем душу, но также наше тело и органы. Душа прелагает токмо то чувствам, что могут они изобразить, но что изобразить они не могут, то из направлений души пропадает. В пример сему можно сказать: если бы человек рассудил в большой беседе и при многих разговорах записывать все, что может услышать и понять, то между многих речей, имеющих некую связь, не нашлося бы еще более, которые ни разума, ни связи не имеют, потому что не все услышал, не все понял и не все записал?

К. Мне случилося в беседах самому сие делать для шутки, и подлинно, записав для шутки, когда станешь читать. То приваживал все собрание в смех.

Х. Подобно так делается и с телом. Не все сном отягощенные органы наши могут прелагать; и тако, прелагая токмо вырывом части, чинят нам видеть толь странные сновидения.

К. Я очень доволен вашими доказательствами и не мог думать, чтобы, говоря прежде толико о чувствиях, еще бы столько нашли их к доказательству о бессмертии души употребить; и думаю, что уже более не имеете о сей части ничего сказать.

Х. Нет, государь мой, еще имею продолжить мое доказательство.

К. Охотно желаю слышать продолжение сего.

Х. Когда вы читаете историю Александра Великого8, Цезаря, или слышите знатные деяния Петра Великого, или, наконец, дела какого знатного мужа, не возбуждается ли в вас некий дух ревности, побуждающий вас им подражать и учинить, чтобы и ваше имя, подобно их, в свете и по смерти вашей знаемо было?

К. Конечно; да уповаю, что нет на свете человека, который бы сей похвальной ревности не был причастен.

Х. А самое сие движение души вашей и показует, что она есть бессмертна и что вы хотя ясно сего не чувствуете. Однако стремится она к бессмертию.

К. Сие подлинно вероятно.

Х. Хотя я, впрочем, и не утверждаю влияния в нас познания, но что касается до сего, то, кажется, сие есть толь обще, что окроме самой души его приписать ничему не можно. Для сего рассмотрим все состояния земли. Цари созидают огромные здания, на коих изваивают свои имена, строят в свое имя грады, становят статуи, сочиняют законы, производят войны, вельможи и богатые также соделывают строения и, статуями и живописью прелагая образ свой, стараются, чтобы имена их в какие памятники были вмещены, и повелевают себе соделывать великолепные гробницы. Художники и ученые истощеваются от трудов, чтобы что изящное соделать, и имена свои при сочинениях своих полагают. Самые земледельцы желают, чтобы хотя камень какой на их могилу был возложен, дабы, сколько ни есть, память их осталась; радуются иметь детей яко о прелагающих (потомству) имя их.

К. Конечно, сие чувствование кажется быть всеобще, хотя и не всякий причину или начало его понимает.

Х. А ко всему сему, душа, яко бесплотная, частей не имеющая, действующая сама собой, удобная к познаниям и к откровениям, проникающая даже до познания Божества и не могущая отяготиться ни сном, ни другими тягостями телесными, должна бессмертна быть.

К. Вы подлинно две статьи вашей беседы весьма с хорошими доказательствами окончили; и казалось бы, уже не требовалося более доказательств о бессмертии души, но, пожалуйста, удовольствуйте мое любопытство сказанием мне, какие народы полезное сие учение принимали и которые отвергали.

Х. Охотно, государь мой. Я первыми буду считать египтян, яко древнейший народ, если не естествованием своим, то, по крайней мере, мудростью. Они не токмо бессмертие души принимали, чего ради и состроивали огромные пирамиды и другие здания для погребения их мертвецов, в которые намащенные тела полагали, мня, что, пока тело цело пребывает, душа его часто посещает; но также и наказание злым и награждение благим полагали, яко мы видим по взаимствованной от них греками богословии. <…> Греки, как я выше сказал, иже от египтян принесли свое богословие, также бессмертие душ суждение их после смерти тремя адскими судиями, награждение благих в полях елисейских и казнь в тартаре принимали. Латинцы, приявшие отчасти от греков учение свое, также бессмертие душ, рай и ад признавали, яко свидетельствует сие Вергилий9, и даже установленные от них жертвования теням мертвых душ. Самые вновь узнанные нами народы, из коих древнейшие суть индиане; брахманы их бессмертие душ принимают и, хотя заблуждаяся, содержат догматы прехождения их в разные тела, но сии мудрецы их, издревле прилежавшие к наукам, токмо изобрели, не зная, какое бы наказание или награждение учинить равным образом жившим на земле смертным, не хотя, однако, к вечному мучению души грешников осудить. Китайцы, равным же образом единый из древнейших народов, сие утверждают. Американцы, мексиканцы и перуанцы считали души праотцев их живыми и живущими в некоих блаженных островах, и общим образом все народы древние и новые сию истину за основательную их веры согласно почитали.

<…>

К. Но, государь мой, между многими народами, которых вы мне именовали, вы ничего не упомянули о иудеях, а сие обстоятельство многие и приемлют за важное, что в данном им от Бога Законе от самого Бога ничего о бессмертии души не помянуто, но все наказания и награждения суть для настоящей жизни.

Х. Суесловят сии. Не могу я припомнить всех слов Священного Писания, но, сколько мне теперь на память придет, вам предложу, с показанием чего ради и еще не яснее в Ветхом Завете изъяснено оное; и для сего хочу вас вопросить, помните ли вы первую заповедь из десятословия?

К. Конечно, помню.

Х. А как она начинается?

К. Аз есмь Господь Бог твой, изведый тя из земли Египетской из Дому работы.

Х. Сии речения суть праведны для того роду, который был изведен, но не для того, который чрез сто или двести лет после жил, ибо тот род не был изведен из земли Египетской и от дому работы.

К. Как, государь мой, разве вы отвергаете сию первую заповедь, сочиняющую основание Христианского Закона, яко доказующую Естество Божие?

Х. Сохрани мя, Боже, когда сие и подумать, но самою ею я и доказываю бессмертие души; ибо, говорит Бог в настоящем времени, что извел их из земли Египетской, говорит купно к прешедшему роду, хотя умершему телами, но живущему по бессмертию души, равно как к настоящему роду, разумея при том не токмо плотское изведение из Египта, но и духовное, яко освобождающее их от соблазна идолослужения, и не токмо давшего им в наследие землю обетованную, но и Закон свой Божественный.

К. Простите мне, государь мой, что я усумнился о мыслях ваших. А теперь я узнаю тонкое ваше рассуждение; но я не думаю, чтобы каждый противоречащий на сие мог согласиться.

Х. Лишенный зрения да пребудет слеп, если слепота ему приятна. Но есть еще яснейшие выражения в Священном Писании о бессмертии души.

К. Какие они?

Х. Не во многих ли местах Бог себя называет Богом Авраама, Исаака и Иакова?

К. Конечно, так, и я сие помню.

Х. То, если души их купно с телом исчезли бы, Бог, взяв в Законе сие именование, назвал бы себя Богом того, чего уже нет; но Он называет себя Богом Авраама, Исаака и Иакова, показуя чрез сие, что, хотя они плотию и умерли, но в самом деле души их живы суть. А дабы и еще отнять всякое сумление, то еще прилагает: «Несть Бог мертвых, но Бог живых»10; то все сие не доказывает ли, что и Ветхом Завете предание о бессмертии души есть утверждено?

<…>

К. Я не могу не доволен быть всеми вашими изъяснениями, доказывающими мне, с коликим тщанием вы исследовали сию важную причину; но помянули вы мнения народные; <…> К тому же известно вам, что не всегда и общие народные мнения бывают справедливы, то желал бы я от вас узнать, что о бессмертии души мнили изящнейшие мудрецы, сиречь те, кои добродетелью, разумом и проницанием своим от других отличались; жили в обществе, не быв участники порокам оного, и, можно сказать, составили на любомудрии своем себе закон, которому повиновались и который не мог быть противен никакому благоустроенному правлению.

Х. Разве вы запамятовали, что я и при начале сей беседы сказал, что и мнением сих самых уверение мое утверждаю?

К. Простите мне, государь мой, я истинно то позабыл, но теперь желаю о сем со вниманием слушать.

Х. Если бы я вам именовал токмо Пифагора, который верил бессмертию души, но, как он почерпнул свое учение отчасти от индиан, то, не зная лучше что сказать, уверен был о преселении душ; также бы Сократа и ученика его Платона. Также утверждавших бессмертие души, – то бы и сего казалося бы довольно, но я не сокращусь на сих трех изящнейших философах, а представлю вам еще многих других, как из греков и латинцев, так и из других народов.

К. Я весьма охотно желаю сие слышать.

Х. И тако, окроме трех именитейших, о которых я вам уже выше упомянул, колико могу упомнить, утверждающие бессмертие души суть следующие любомудры, коих имена ни время, ни премена закона, обычаев и языков загладить не могли. Первого и древнейшего из сих считают Фалеса Милезианского, Ферссида Сирианина, учителя Пифагорова, Зенона11 и последователей его – стоических философов, которые, хотя не смели точно утвердить душу быть бесплотну, однако считали, что она несравненно долее пребывает в существе, нежели тело, а самым сим некоим образом и бессмертие ее утверждали; ибо положить ее естествование без тела с таким тонким существом, которое не может ни от чего чувственного повреждение иметь, не то ли сие есть самое, что и бессмертие ее утвердить, яко они твердым и для бессмертия единого клонящимся поступком и доказывали.

Аристотель12, толь изящный философ – причина толиких распрей в поздние времена. Что единые его яко совсем не здраво рассуждающего отвергали, другие же его яко истолкователя самого Священного Писания почитали и мнили всю истину в единой его философии найтить, не смея и покуситься более ее изыскивать, – подал причину пристрастным толкователям разнственно его мнение о бессмертии души толковать; но подлинно есть, что он в едином месте сказал, что душа есть первое естественное действие органического тела, иже имеет жизнь в своей власти, а потому, что власть над жизнию имеет, не есть ли бессмертно?

Цицерон, сей политик, военачальник, ритор и философ, коего единое имя составляет некое утверждение, помнится, негде говорит: «Не обретаю ничего в вещественном существе, что бы могло помнить, думать, воспоминать прошедшее, рассматривать настоящее и предвидеть будущее. Сии силы суть божественны, и не можно обрести, откуда бы человек мог их почерпнуть, кроме как от Бога, а потому сие нечто, иже чувствует, вкушает, хочет, есть небесно и божественно, следовательно, и должно быть бессмертно».

Такие был мнения древних философов, из которых я токмо малое число вам именовал. <…>13

К. Я не могу довольно, государь мой, надивиться памяти вашей и твердости вашего духа, что при таких обстоятельствах вы можете толь много различных вещей и с таковым порядком воспоминать. Но вы все мне говорили о тех философах, которые утверждают бессмертие души, а ничего мне не сказали о тех, которые ее смертью считают. Я думаю, что сие вас не отяготит, если вы мне о сем изъясните.

Х. Охотно сие учиню, государь мой, и твердость моей души, которой вы удивляетесь, новую пищу от самого и сего, служащего к показанию истины бессмертия души, получит. И тако, я начинаю. Весьма находилось мало таких, которые не признавали бессмертия души, в сравнении с теми, которые сие утверждали, и, колико я могу упомнить, главнейшие из них суть четыре: Эпикур, Лукреций из древних и Спиноза и Гобес14 новых, которые все на единой системе, противной существу вещей, мнение свое утверждали. Они считали единакость во всем веществовании, и токмо разные атомы, разными образами сопряженные, составляли разные существа, в том числе и душу не иное, как атомом или сопряжением атомов почитали. А понеже по математическому правилу каждый атом, как бы мал ни был, должен иметь верх, низ и бока, убо есть удобен к раздроблению, а потому и душа могла чрез раздробление погибнуть и в неисчетно малые атомы возвратиться. Но безумие сей системы ясно видно: понеже все из атомов составлено, и душа самая; атомы суть равно свойственны, – следственно, и все есть душа, а потому и выходит, что либо все душа в свете и душа равносвойственна, а токмо имеющая разные образования, или во всем ее нигде нет.

А посему не смею я сим философам имя мудрых, по крайней мере, в сем случае дать. Ибо окроме, что несообразная такая система никакой мудрости не показует, но, напротиву того, и есть вредна всякому обществу людей, ибо тщетно строгие законы будут чинить преграды преступлениям, никогда не могут их совсем истребить, ибо законы управляют единую внешность людей, а бессмертие души и уверение награждений и наказаний ее по смерти управляют самою внутренностью человека.

К. Истинно удивляюсь я, государь мой, как в прочем являющиеся люди разумные могут ниспровергать бессмертие души?

Х. Не верьте им, государь мой, – они сие по внешности токмо творят, но в самом деле они чувствуют, что утверждения их несправедливы.

К. Как, государь мой, и чем вы можете сие доказать?

Х. Самым их ежедневным поступком.

К. Каким?

Х. Все те, которые бессмертие души отвергают, не меньше нас являются попечителями сохранить имя свое и по смерти своей, а самое сие и не доказует ли, что непреоборимое чувство души их о своем бессмертии, против воли их, в них пребывает, и самы те, названные философами, которые я именовал, сочиняя книги во изъявление своих мыслей, полагали тщание свое их исправлять, и надписывая имена свои, не точно ли свидетельствуют, что они бессмертия желают и что душа их ощущение сие имеет; ибо без того, зачем бы и желать имя свое потомству преложить? Ибо к чему пользует исчезшему пару память, что он был?

<…>

Желание их соделать себе бессмертие подлинно является показывать их беспристрастие, да я никогда и не думал, чтобы какое пристрастие в их учении было, но худая логика, затмившая их разум, сквозь который, яко сквозь густую тучу, проникают лучи истины чувствованием самой души их, желающей бессмертия, ибо, в самом деле, есть ли что ни есть противуречительнее: чрез несколько часов окончится жизнь тела моего, с ним вместе исчезнет душа моя, и я буду ничто иль в нечувствительное вещество претворюсь, а однако жить хочу несчетные годы? <…>

К. По сим вашим словам я истинно удивляюсь: как толь ощутительные истины не проникнут в сердце отвергающих толь полезное и святое мнение!

Х. Еще удивительнее вам покажется, ежели мы обратим взор свой на небеса и на все творение; когда воззрим на сие неизмеримое пространство, идеже толпы громадных тел толь странно обращаются в предписанном им пути, пресекая окружные свои течения и никогда не сталкиваясь между собой; на благоподательные лучи солнца, оживляющие всю тварь. На взаимственный свет лунный, дающий светлость во время мрака ночного, на течение и полезность вод, на населяющих разных животных вселенную, имеющих каждого нужные члены для снискания себе пищи, на растения древес, былей и трав, производящие семена; и когда, яко восхищены удивлением, вместе с псаломником возопием: «Вся премудростью сотворил еси», и паки «небеса поведают славу Божию», ибо в самом деле, видя толикое устройство природы, не все ли нам возвещает, что есть Высшее Естество, сотворившее непонятною премудростью все видимое и невидимое нами; а сие естество есть Бог. Сие первое заключение и ведет нас, купно с познанием, уразуметь, что Он есть во всем совершен, а потому благ и правосуден.

Теперь от сего начала следует наше заключение относительно к человеку. Мы видим его одаренного премудростию, единого из животных, могущего собственным своим рассудком достигать до познания Божества, открывшего множество тайностей природы, составившего общества и законы, по коим жить ему подобает; но тогда же видим его рождающегося слабого, безоружного. Открывши первый раз очи свои на свет, воплем первые знаки жизни изъявляет, в слабости и болезнях препровождает свое младенчество, во изучении – младость, в трудах – совершенные леты, а наконец в болезнях и в ослаблении паки до конца жизни своей достигает. Колико в течение жизни его он должен претерпеть? Болезни его отягощают, премена времян, делая чувствительность его телу, наводит ему беспокойство, недостатки снедают его внутреннюю, власть сильнейших его терзает; одним словом, нет возможности выдумать таких зол, коим бы каждый человек не подвергнут был. Между сими еще должно учинить разделение; единые, которые возложа надежду свою на Вышнего, по правилам добродетели направляют все стопы жизни своей, и сих есть меньше, и они же наиболее других претерпевают разные несчастия; напротиву того, бо́льшая часть других, жертвуя все хотению своему, из страстей своих оставляют себе кумира, которому единому тщатся угодить; оттуда происходят неправосудия, грабежи, злобы, мщения, убивства и прочее. Стенят несчастные, разорены от злобы и мщения, трепещут бессильные, кровь безвинных ручьями льется, и несчастные вдовы и лишенные родителей своих младенцы, спознав прежде действия несчастий, нежели имя свое изрещи могут, злосчастный век свой начинают. Однако видимый суд Божий их не постигает, и продолжение часов таких жизни есть продолжение их преступлений и соплетение несчастий народных. Так разве нет правосудия Божия? Так разве без всякого попечения Творец оставляет свои твари? И не таковое ли обращение света подало причину к таковым мнениям некоим суемудрым? Но несть сего. Трепещу, что, побужден самою причиною, дерзнул слова сии изрещи. Бог есть совершен, а потому благ и правосуден. Благостью своею он нас никогда не оставляет; питает нас щедростью своею и милосердием утешает. Правосудие Его есть, но не такое, какое мы хотим по бренным нашим чувствиям установить. Не машины Он, но разумных тварей сотворил, а потому и дал нам свободу последовать или нет Его Святому Закону, да не от рабов, но от вольных востребует слово в делах их, предоставляя же себе учинить благим вечные воздаяния и злым наказания, соразмерные по деяниям их, яко бессмертен есть. А посему и ясно есть, что видение наше нам всесильного и премудрого Создателя представляет, а уверение о Его естестве уверяет нас о Его совершенствах; совершенства же Его изъявляют нам о Его правосудии, а правосудие, в рассуждении светского обращения, – награждение и наказание, следственно, и бессмертие души. И тако не можно сие отвергнуть, не отвергнув и естествование Божие или, по крайней мере, Его правосудие и, следственно, Его совершенства, что есть совершенно безумно.

К. Я истинно, государь мой, удивляюся, с какою силою и ясностью текут ваши доказательства. Глас ваш, произношение и самый вид показует, коль истинами сими душа ваша тронута.

Х. Можно бы, государь мой, приписать сие к моему теперешнему состоянию; оно есть то, в каком многие и не верившие в раскаяние приходят. Но я могу вас уверить, что мысли сии всегда в сердце моем находились, и что я со всем усердием привязан к той вере, в которой рожден и воспитан, не по единой привычке, но утвердил предания, учиненные мне от родителей моих и от церкви, в ней же родился, немалыми размышлениями и изысканиями. <…> Употребил я для изыскания истории нашего Спасителя и Его, равно и предложенных учениками Его нам, догмат, образ судебный.

К. Как сие?

Х. Не правда ли, государь мой, что в судебном обряде требуется: 1-е, чтоб дело было вероятное, и какие были к нему приготовления; 2-е, как оно было исполнено; 3-е, чтобы были не подозрительные свидетели всему сему.

К. Так расположенные доказательства меня истинно удивляют, и я, конечно, любопытен их услышать.

Х. Я к тому и приступаю. Первое, коль дело искупления рода человеческого, воплощение Сына Божия и Его страдания превосходят все понятия разума человеческого, а потому являлося бы невероятно, но строение Божие тако сие расположило, что и самый простой человек, который восхочет токмо размыслить с некоим знанием, всю нужную вероятность в сем обрящет. Тем Священное Писание Ветхого Завета есть книга древнейшая, каковая нам доныне известна на свете. Что она по большей части Боговдохновением писана, то самый ее слог, простота и беспристрастие доказует. Сия книга, долго сокрытая у единого токмо народа, прежде Рождества Христова была уже переведена на общайший тогда ученый язык, то есть на греческий, и находилася уже не токмо в руках в немалом числе рассеянных по разным странам иудеев, но и у самых язычников; а потому уже всем известна учинилася. А сия книга как и в писаниях Моисеевых, так и в пророках содержит в себе обещания и пророчества пришествия Мессии, описует Его низкость, изъявляет чудеса, предвещает неверие иудеев, страдание Спасителя, Его Воскресение и славу. А дабы самое сие еще вероятнее учинить, примешаны тут и другие пророчества, как о Иудее, так и Сирии и Египте, которые толь точно уже собылись, что противники веры нашей не могли иного сказать, как суемудренно и противно всей истине содержали, что они после исполнения были писаны; яко сие учинил Порфирий15. Сии книги находятся в руках у наших злейших противников, тех, кои содеяши преступление распять Иисуса Христа; сии книги, толь ими почтенные, что даже они описывают число строк и литер, находящихся в них, свидетельствует противу них, что ожидаемый Мессия уже пришел и исполнил все. Самое их расточение по лицу земли, где беспрестанно продолжающимся чудом ненавидимы от всех, гонимы и, живущие среди других народов, с ними не смешались, а живут между других с книгами своими и суть проповедники сей великой истины, что Христу надлежало прийти, и что Он уже пришел. Довольны ли вы сами предупредительными доказательствами?

К. Совершенно.

Х. Что оно было исполнено и со многими чудесами, свидетельствуют, сие не токмо евангелисты и апостолы, но и самые враги веры нашей. Обращение множества народа последовать учению Того, который, яко преступник, на кресте умер, и сие без всяких обещаний земных благ, но паче с проречением гонений и несчастий, среди казней и гонений, в противность изволения начальств, и сие самое не составляет ли такого чуда, которое единое должно уверить в истине всего того, что евангелисты и апостолы нам возвещают? Чудо и доныне пребывающее, ибо низвергнулись идолы, разорилися их храмы, и если видны еще некие остатки, то они служат знамениями победы нашего Закона над прелестью диавольскою. Кем же все сие по вознесении Спасителя учинено? Бедными и неучеными людьми, не имеющими ни знания, ни красноречия, а однако они и силу, и науку, и красноречие победили и на всех сих суетах мирских воздвигли основание всегда воюющей, но никогда не побежденной церкви Христовой!

Следует теперь рассмотреть, какие суть свидетели всему тогда собывшемуся. Сказал уже я, что евангелисты и апостолы были люди простые и неученые, не имеющие никакого честолюбия и по плотскому более бы могли себе найтить пользы последовать тому закону, в коем родились, и быть согласны со мнением того народа, где они жили. Но несть. Истина, их избравшая ко уловлению человеков, заставила их оставить все плотское, чтобы истину проповедовать.

<…> Не в естестве человеческом есть, чтобы кто, последуя какому обманщику, был им отвлечен от своего дому, льстяся некою надеждою, зрил его поносной казнию умерщвленного, вместо бы озлобления, какое долженствовал на него иметь, еще паче привязан к нему стал; отложил прежде являющуюся в нем робость и смертный страх, начал проповедовать, что он жив и вознесся на небеса; лишась тем всех плотских своих удовольствий, подвергаясь мучительной смерти и умирая с радостию, и сие не един, но многие. А посему свидетельство апостольское есть справедливо, и учение их свято, уверяя меня в бессмертии души и в воздаянии благим.

Но се слышу – выстрелила пушка, возвещающая нам восхождение солнца сегодняшнего дня, которого захождение я уже не увижу. Я знаю, что должность ваша влечет вас отсюда к принятию рапортов о всех нас несчастных, под стражей вашею находящихся; а мне позвольте, собрав все мысли души моей, принести моление мое Господу, да исправит сегодняшний последний путь мой. Вам же, благодетель мой, приношу мое благодарение за все соучастие, которое вы оказывали в несчастии моем. Но, хотя без робости духа я умираю, однако не могу не признаться, чтоб состояние жены моей и малолетнего моего сына не наносило сердцу моему прискорбия. Препоручаю их в защищение Божие, а притом, зная благосердие ваше, и вас прошу: ежели вам можно будет, утешьте их в горести сей; подайте помощь не чувствующему еще своего несчастия младенцу и, когда достигнет он до таких лет, когда может слушать повествование ваше о моей смерти, скажите ему, что я без робости умираю; скажите ему, чтоб он главнейшую свою надежду полагал на Бога, и, если мщение на него не распространится, если судьба его получит премену, скажите ему, чтобы он старался быть достоин любви и сожаления людского и чтоб поступком своим тщился загладить и то, что есть поносного в смерти отца его, безвинно умирающего. Прости.

К. Ах! Государь мой, язык мой цепенеет ответствовать вам. Я все сие исполню.

 

1788