Немусульманские народы Османской империи пользовались достаточно широкой внутренней автономией в рамках своих этно-конфессиональных сообществ, возглавляемых патриархами или другими религиозными лидерами. Так, константинопольский патриарх, стоявший во главе православного общины империи, был наделен многими полномочиями светского правителя, в т.ч. вершил суд над духовенством и мирянами, собирал налоги, имел свою казну, полицию и т.д., что дало повод историкам сравнивать его власть о папской теократией. Подобными же правами обладали и другие иерархи.
Из православной среды выдвинулась привилегированная прослойка константинопольских греков, впоследствии названных фанариотами (по имени столичного квартала Фанар, где с XVII в. находилась резиденция патриарха). Благодарные туркам за полунезависимый статус православной церкви в империи и за защиту восточного христианства от латинской экспансии, фанариоты охотно служили Высокой Порте на постах советников, секретарей, переводчиков при османских визирях и пашах.
Пользуясь покровительством турецких властей, греки в XVI в. овладели высшими постами в Иерусалимском и Александрийском патриархатах, укрепили свои позиции в Антиохийской церкви. Эллинизация православных церквей Средиземноморья, привела к тесной взаимосвязи и взаимозависимости всех 4-х восточных патриархатов, что отразилось как на внутренней жизни христианского Востока, так и на его внешних связях. Самыми важными во внешней политике православной общины Османской империи были контакты с единоверными народами - Московским царством, Грузией, западнорусскими землями Речи Посполитой.
Принятие русскими самодержцами царского титула и переход политического первенства в восточно-христианском мире к Москве были с одобрением встречены фанариотами. Однако духовными лидерами православных народов они продолжали считать себя. Произошло как бы столкновение двух мессианских идеологий: греческой, апеллировавшей к блестящему прошлому Византии и ее всемирно-исторической роли, и русской, выразившейся в доктрине "Третьего Рима".
В XVI-XVII вв. греческие иерархи ощущали себя богоизбранными хранителями православной традиции, "столпом благочестия". Как и во времена Византийской империи, они стремились управлять духовной и политической жизнью единоверных стран. Так, например, борьба с католический унией на Украине в кон.XVI-XVII вв. координировалась из Константинополя, Афона и греческих монастырей Молдавии. В разное время в этом противоборстве принимали участие такие фигуры, как экзарх вселенского патриарха Никифор, умерший в польских застенках; талантливый полемист и проповедник александрийский патриарх Мелетий Пигас; Кирилл Лукарис, в 1590-е гг. - ректор православной коллегии в Вильно, а впоследствии - самый выдающийся константинопольский патриарх османский эпохи; наконец, иерусалимский патриарх Феофан, который в 1619 г. в Киеве тайно возвел в сан 7 православных епископов, восстановив тем самым исчезнувшую было на Украине православную иерархию.
Прот. Георгий Металлинос «Эпоха турецкого господства»
С начала XIX века мечта о свободе стала еще более определенной. Вера в возможность избавления от рабского ига укрепилась, греки начали приобретать все большую уверенность. Разочарованные в своей надежде на иностранную помощь (особенно после Венской Конференции 1815 г., которая не приняла никаких решений относительно греков и других ромеев), они поняли, что нужно опираться на свои собственные силы. «Тогда я увидел, - говорит Колокотронис в своих «Воспоминаниях», - что чего бы мы ни делали, будем делать это одни, и у нас нет надежды на иностранцев».
Какая же, однако, была цель революции? Большинство наших историков сходятся во мнении, что в 1821-м году она имела характер «Великой идеи» ромеев. «Чтоб возродилось ромейское», - таким, сохраненным до сих пор в народных песнях, было чаяние нации с первого момента падения Византийской империи. Память народа ни на минуту не прекратила обращать свою мысль и взоры на Святую Софию, Константинополь – Новый Рим. Это и была Великая идея. То, что было потеряно, нация мечтала приобрести вновь. И то, что пало в 1453-м, была Романия. В XIX веке ромеи начали устраивать революции, чтобы православная Романия с ее православной культурой, которую они твердо и жертвенно отстояли в тяжелые годы владычества арабов, франков и турков, вновь стала самостоятельным государством.
Это была преобладающая – по крайней мере, в народных глубинах – идеология. Многолетние мечтания народа (обращаясь к Богородице, покровительнице Константинополя, поэт выразил их так: «С годами, сквозь эпохи, вновь, вновь Твое все будет...») соответствовали перспективам фанариотов касательно постепенной эллинизации Османской державы и замещения турок в отношении власти. Примерно та же мечта просматривается и в планах Риги, национального героя, который, находясь под влиянием французской революции, не отбросил все же фанариотскую перспективу вселенского самосознания, которую приобрел еще до того, как уехал в Европу. Рига служил секретарем (1782-1785) Александра Маврокордата, господаря Влахии, который был отцом фанариотской идеи. «Марш» и «Конституция» Риги являются выражением, с некоторой переработкой, пространной идеи ромейства, другими словами - греко-православной культуры с центром в Константинополе.
Такую же мечту осуществляли и боровшиеся за возвращение святоотеческих традиций колливады и святой Косьма, который во время своих путешествий часто говорил: «В один день это все станет ромейским». Предметом стремлений было воскресение всех находящихся в турецком рабстве православных, но отнюдь не этническое деление их на базе языка на условные государственно-национальные единицы. Последнее, наоборот, было планом западных сил, который вел к распаду и окончательному погребению греко-православной империи. Такая позиция Запада имеет глубокие корни.
Ромейство, с его православным характером, но и как естественный преемник древнего эллинизма, всегда доставляло беспокойство Европе. Православная культура ромеев была единственным камнем преткновения для Европы, которая создала принципиально иную, противоположную культуру. Единственной целью Запада было уничтожение ромейской культуры.
В предприятии 1204 года Европе не удалась попытка латинизации Православного Востока. Но и удар 1543 года не был настолько силен, чтобы принести смерть ромейству. Западные (папские и протестантские) миссионеры и попытки политической пропаганды во время рабства получили отпор. Мечта о воскресении ромейства продолжала существовать. Это было единственной проблемой западной дипломатии и составляло главную – и не произносимую вслух – сторону известного «восточного вопроса». Европейская политика стремилась не только к дроблению Оттоманской империи, но и к провалу ее надежды стать греческой и православной. Самой большой удачей западных планов было бы одобрение их самими ромеями. И это случилось с восприятием православными на Балканах – и греками в том числе – национальной идеи в том виде, как она сформировалась вместе с Французской революцией (1789). Согласно всемирно известному философу истории и историку культуры Toynbee, греки среди балканских народов «были первыми, кто заразился вирусом западного национализма».
Французская революция, которая объединила Францию в единую нацию, породила понятие «национальность». Каждая народность должна была стать независимым государством. Эта теория с распространением западного влияния на восточные дела передалась и Православному Востоку. Однако следует сказать, что в своей сути она была отвержением вселенской идеи ромеев. Главным элементом ромейского единства было Православие (единоверие), которое удерживало объединенными все национальности в одном государстве. Основой западного понятия «национальность» стал язык, и любая языковая группа на Балканах призывалась стать особой национальностью и независимым государством. Это было, соответственно, в прямом смысле слова антиромейским мировосприятием, которое переворачивало все основы ромейства.
Греки диаспоры, живя под непосредственным влиянием Европы, стали главными пропагандистами национальных начал. Идеологически они противопоставлялись фанариотам. В то время, как последние искали восстановления эллинизма, первые в своих национальных стремлениях ориентировались на Запад. Их западничество содействовало тому, что они забывали или отвергали традицию ромеев (характерный пример – Кораис) и принимали, согласно европейской модели, идею закрытого национального государства. Конечно, в этой позиции был некоторый реализм, поскольку, согласно господствовавшим международным обстоятельствам, такой вариант был единственно осуществимым для эллинизма. Подобное решение могло найти согласие западных сил и России, в то время как любая ромейская идея встретила бы мгновенную реакцию, как это и случилось в прошлом.
Диаспора не ограничилась только грекоцентричным национализмом, но занялась созданием греческого государства, открытого для Европы и согласного на соединение с западным христианством. В каком-то смысле это было продолжением Флорентийского диалога. Такая позиция, разумеется, имела определенную цель – общую европеизацию греческого государства, которое без искажения православных основ никогда не могло бы стать сильным. Для XIX века, когда религия еще играла в жизни народов первенствующую роль, догматическое единение эллинизма с Европой освобождало бы греков от их ромейской традиции. Потому что только Православие окончательно отличает эллинизм от Европы, и составляет его независимое перед Европой существование. Отрыв эллинизма от Православия немедленно отождествил бы его с Западом, как это случилось с европейскими греками, для которых эллинизм сегодня не более, чем отдаленное воспоминание, в то время как их жизнь абсолютно отождествилась с жизнью окружающего их общества. Западничество диаспоры было следствием ее глубокого противотурецкого настроения, но в то же время притупленности православного самосознания, возникшей в результате постепенного принятия западного образа жизни. Когда размываются ромейские критерии, Православие воспринимается уже не как жизненная позиция, а как некоторый набор обычаев, важных, конечно, но только для сохранения национального самосознания.
В развитии узкого национального духа (национализма) приняли участие и греческие просветители, также вскормленные на западном образе мысли. Первый из них – Адамантий Кораис. Человек мудрый, он, однако, не хотел воспринять вселенскость ромейства по причине глубокого противотурецкого настроя и заниженного представления, которое он имел в отношении Романии-Византии. Под влиянием существовавшей тогда на Западе исторической оценки Византии, он считал ее Средневековьем и упадком. Поскольку – и это факт – теми, кто живет вне православного отеческого предания, Византия-Романия всегда оценивается как упадок и неудача.
При этом, однако, характерно, что подобные идеи быстро распространились в среде других балканских национальностей, и нашли свое выражение в тенденции отделения от Этнархии, т.е. Вселенской Патриархии. До греческой революции все национальные балканские движения были солидарны между собой, потому что еще действовало ромейское самосознание. Национальная идея раздувается в процессе создания национальных балканских государств. Поэтому балканское сотрудничество сегодня представляет собой, некоторым образом, потенциально ошибочное возвращение к ромейскому единству, поскольку существует и церковное единство, утверждаемое на признании исторических прав Вселенской Патриархии.
Движение к осуществлению национальной идеи ускорилось в начале XIX века. Борьба между двумя группами, сторонниками ромейской и национальной идеи, с каждым днем приобретала все большую ясность. С 1800-го года начали создаваться демократические партии, которые действовали в рамках местного самоуправления, известные «карманьолы». В 1800-м году на Ионических островах было учреждено первое полуавтономное греческое государство. Однако оно, согласно Парижскому договору (1814-1815), быстро было преобразовано в британский протекторат до тех пор, пока не объединилось с Греческим государством (1864).
Национальное же движение, под влиянием Французской революции, приобрело еще и социальный характер. Восставая, народ уже не хотел освобождения только от чужого правления, но и от любого внутреннего притеснения. Так начались столкновения с консервативными силами, которым была страшна даже мысль о каких-либо коренных изменениях в социальной области. Это напряжение в общественных отношениях проявится в борьбе политических партий.
По примеру тайных обществ Европы, но с чисто греческим и православным содержанием, были образованы разнообразные греческие общества, такие как «Эллиноглоссон Ксенодохион» в Париже (1809) и «Филомусос Этерия» в Афинах (1812). Будучи по внешности культурными собраниями, они готовили революцию. Самой важной из них была «Филики Этерия», основанная в Одессе в 1814-м году. Ее члены происходили из всех слоев общества – доказательство соборности и всенациональности приготавливаемой борьбы.
Накануне революции управление обществом перешло в руки принца Александра Ипсиланти (1820). Восстания турецких правителей в Азии и Али-Паши в Янине (1820) облегчили преодоление неуверенности и сыграли положительную роль в принятии решения о начале революции. Вместе с движением Ипсиланти во Влахии (февраль 1821 г.) явно наметилось изменение той вселенской цели, которую ставили перед собой фанариоты, колливады и Рига. Больше не преследуется цель объединения православных национальностей в единое государство, но – воскрешение греческой национальности, которая таким образом отделила свое историческое движение от движения других национальностей ромейства. В 1830-м году будет основано и признано Европой свободное греческое государство.
В продолжение всего XIX века вселенско-ромейское восприятие Великой идеи постепенно отступает, чтобы потухнуть (окончательно?) в 1922-м году с малоазиатской трагедией. Останется грекоцентричный вариант Великой идеи, который и сам, в свою очередь, постепенно ослабнет, т.к. отделится от Константинополя и твердо обратится к Афинам. Константинополь всегда заключал в себе идею Романии-Византии, в то время как Афины ориентировались на греческую древность.
Эллинизм был вынужден подчинить свои мечты политике европейских государств, поскольку от их желания впредь будет зависеть его государственное существование. Великая идея осталась для эллинизма простой исторической памятью, чтобы дать ему возможность, сколько в рамках греческого государства, столько и в пространстве диаспоры, отличать следы своего исторического движения в продолжающем свой бег времени. Современные греки могут провозглашать, что «не оспаривают ничего» у занимающих территории «неосвобожденной» Византии, но у них нет права забыть свою историю. Потому что это будет равнозначно самоубийству.
