Кто на самом деле предал советских военнопленных 6 страница

Так как Советы в отбитых ими у нас областях немедленно мобилизовывали всех годных к службе мужчин до 60 лет в армию и использовали все население без исключения, даже и в районе боев, на работах военного характера, Главное командование германской армии приказало переправить через Днепр и местное население. В действительности эта принудительная мера распространялась, однако, только на военнообязанных, которые были бы немедленно призваны. Но значительная часть населения добровольно последовала за нашими отступающими частями, чтобы уйти от Советов, которых они опасались. Образовались длинные колонны, которые нам позже пришлось увидеть также и в восточной Германии. Армии оказывали им всяческую помощь. Их не «угоняли», а направляли в районы западнее Днепра, где немецкие штабы заботились об их размещении и снабжении. Бежавшее население имело право взять с собой и лошадей, и скот – все, что только можно было вывезти. Мы предоставляли населению также, поскольку это было возможно, и транспорт. То, что война принесла им много страданий и неизбежных лишений, нельзя оспаривать. Но их же нельзя было сравнить с тем, что претерпело гражданское население в Германии от террористических бомбардировок, а также с тем, что позже произошло на востоке Германии. Во всяком случае, все принятые немецкой стороной меры объяснялись военной необходимостью.[724]

 

В действительности штаб группы армий «Дон» еще в январе 1943 года приказал подготовить полное разрушение всех хозяйственных построек и немедленно отправить в тыл весь скот. Через два месяца штаб 6-й армии, которой было поручено выполнение этого приказа, докладывал: особое внимание уделялось повсеместному проведению мероприятий по сплошному разрушению, причем уничтожались как промышленные, так и все ремесленные и сельскохозяйственные предприятия. Все значительные запасы зерна и других продуктов питания, которые нельзя было выдать войскам, уничтожались. Даже самые маломощные мельницы и мелкие склады зерна были взорваны или сожжены. «В целом, – с чувством выполненного долга докладывал штаб 6-й армии, – можно сказать, что ничего существенного неразрушенным не осталось».

Далее подчиненные Манштейну войска действовали в том же духе. «Если при отходе войска встречают на своем пути скот и не имеют возможности отправить его в тыл, они обязаны расстрелять его. Неразрушенные населенные пункты и жилые убежища уничтожать огнем», – приказывал фельдмаршал.[725]

Слова фон Манштейна о том, что «никакое разграбление» не имело места, и вовсе звучат как циничное издевательство. По данным начальника сельскохозяйственного отдела рейхскомиссариата «Украина» Гельмута Кернера, было угнано более миллиона голов крупного рогатого скота. Из Донбасса и других восточных областей Украины в Германию было отправлено около 3 тысяч эшелонов с заводским оборудованием, машинами и сельскохозяйственными продуктами.[726]

Этим, кроме командования группы армий, занимался генерал Отто Штапф, возглавлявший экономический штаб «Ост». Ему помогали эсэсовцы. Гиммлер указывал руководителю СС и полиции Украины: «Генерал пехоты Штапф имеет особые указания относительно Донецкой области. Немедленно свяжитесь с ним. Я возлагаю на вас задачу всеми силами содействовать ему. Необходимо добиться того, чтобы при отходе из районов Украины не оставалось ни одного человека, ни одной головы скота, ни одного центнера зерна, ни одного рельса; чтобы не остался в целости ни один дом, ни одна шахта, которая не была бы выведена на долгие годы из строя; чтобы не осталось ни одного колодца, который бы не был отравлен. Противник должен найти действительно тотально сожженную и разрушенную страну. Немедленно обсудите эти вопросы со Штапфом и сделайте все, что в человеческих силах, для выполнения этого…».[727]

Совместными усилиями эсэсовцы, Штапф и фон Манштейн добились немалых успехов. Советские войска наступали среди руин, трупов людей и скота. «На обочинах дорог много убитых коров, – записали в дневнике советские офицеры. – Немцы не смогли их угнать с собой и пристрелили. Около нескольких убитых коров сидели на корточках женщины и жутко голосили, проклиная немцев».[728]

Что же касается местных жителей, то их оккупанты уводили с собой.

«Я хочу сказать и думаю, что те, кому я это говорю, и без того понимают, что мы должны вести войну и наш поход с мыслью о том, как лучше всего отнять у русских людские ресурсы – живыми или мертвыми? – указывал незадолго до отступления Гиммлер. – Мы это делаем, когда мы их убиваем или берем в плен и заставляем по-настоящему работать, когда мы стараемся овладеть занятой областью и когда мы оставляем неприятелю безлюдную территорию. Либо они должны быть угнаны в Германию и стать ее рабочей силой, либо погибнуть в бою. А оставлять врагу людей, чтобы у него опять была рабочая и военная сила, по большому счету, абсолютно неправильно. Такое нельзя себе допустить. И если в войне будет последовательно проводиться эта линия на уничтожение людей, в чем я убежден, тогда русские уже в течение этого года и следующей зимы потеряют свою силу и истекут кровью».[729]

Именно этот угон фон Манштейн пытается представить как «добровольную эвакуацию». Операции по угону населения проводились следующим образом: полицейские батальоны и части вермахта регистрировали эвакуируемых жителей, а потом, собрав в колонны примерно по тысяче человек, гнали в так называемые «приемные лагеря». «Предполагается, что в каждой колонне будет находиться 50 % трудоспособных. Детей от десяти лет и старше считать рабочими».[730] Цитируемый приказ принадлежит командующему группой армий «Север» фельдмаршалу Георгу фон Кюхлеру; однако нет сомнений, что фон Манштейн поступал так же, как его коллега. При этом, как следует из документов штаба 6-й армии, угоняемых женщин, детей и стариков не кормили, оставляли ночевать под открытым небом – словом, обращались с ними так же, как с предназначенными для уничтожения пленными красноармейцами в сорок первом году.[731]

А вот что видели советские войска, наступавшие вслед подразделениям фон Манштейна:

 

Отбили деревню… Ищем, где набрать воды. Вошли во двор, где заметили колодезный журавль. Резной деревянный колодец… Лежит во дворе расстрелянный хозяин… А возле него сидит его собака. Увидела нас, начала поскуливать. Не сразу до нас дошло, а она нас звала. Повела нас в хату… Пошли за ней. На пороге лежит жена и трое деток… Собака села возле них и плачет. По-настоящему плачет. По-человечески….[732]

 

 

13-го ночью взяли село и наутро увидели, что они там натворили: мирных жителей расстреляли, раненых сожгли, хаты набиты трупами детей, стариков.[733]

 

Это напоминало картины ада, неожиданно воплотившегося на земле. Там, где раньше были цветущие села, – теперь остались лишь пепелища, руины с трупами невинных людей.

 

О том, что здесь была деревня, напоминают только стоящие как памятники над могилами – холмами куч головешек большие полуразрушенные и закопченные дымом глинобитные печи с широко разинутыми ртами и квадратными глазницами… Вокруг печек кое-где валяются искореженные в огне пожарища самодельные железные кровати с ажурными искривленными спинками. Там же валяются большие и маленькие чугунные и глиняные горшки. А на боках и спереди печек сквозь копоть просматриваются наивные и забавные рисунки, написанные химическими чернилами: «Корзинки подсолнухов», «Парубок со своей дивчиной», «Котята с мячом», «Петухи-драчуны» и «Хохлатки с цыплятками»… Мы медленно продвигаемся вдоль улицы.

В центре деревни, как и в любой, стоит журавель с высоко поднятым пустым деревянным ведром. Мы поспешили к колодцу с надеждой глотнуть свежей и прохладной воды… Опускаем деревянную бадью вниз. Бадья ударяется о что-то непонятное, но не о водную поверхность, словно колодец высох. Вытаскиваем бадейку и видим на ней кровь… Все ясно, в колодец немцы сбросили трупы…

Неподалеку от колодца опять видны трупы совершенно обнаженных женщин и даже малолетних девочек. Мы накрыли их своими плащ-палатками и пошли, совершенно подавленные, дальше…

В одной из печек я увидел крупного и слегка опаленного серого кота. Он лежит на животе в классической позе, подобрав под себя лапы и положив рядом пушистый хвост. Его печальный взгляд совершенно безразличен ко всему окружающему миру.

Кот не обращает на меня никакого внимания и не собирается удирать. У меня возникло сомнение: «А живой ли он?» И вдруг вижу, как у него из глаз текут слезы. Значит, живой… Мне очень хотелось погладить этого кота, но я не посмел, так как не заслужил этого…

В конце пепелища мы увидели почти призрачную женскую фигуру, которая в дыму внезапно появляется и также исчезает. Она, видимо, давно тут нас поджидает на краю дороги. Подходим к ней вплотную и останавливаемся… Женщина хоть до крайности истощена, но стоит прямо. Ее пепельно-седые, густые и волнистые волосы, до пояса, говорят о том, что она еще молода. Ее голова и лицо – пергаментная кожа, натянутая на череп. Заостренный и тонкий нос-клюв и глубоко запавшие глаза, бессильно опущенные костлявые руки и ноги-спички наводят на мысль, что перед нами человек, вышедший нам навстречу с того света. Мы боимся спрашивать ее о чем-либо потому, что в ней еле-еле теплится жизнь. Один из пожилых пехотинцев, у которого сохранилась еще вода, наливает в стаканчик и подает ей. Она взяла стаканчик в свои тонкие и дрожащие пальцы и медленно с наслаждением выпила. Затем вернула пустой стаканчик, произнося по слогам: «Спа-си-бо-чки, но вы запоздали». Выговорив эти слова, она свалилась на руки пехотинца, который стоял ближе всех возле нее. Ее голова отвисла назад с открытыми глазами, а руки свесились как пустые рукава. Мы поняли, что она мертва…

Наконец мы оказались на окраине деревни и подумали, что все уже позади. Но самое страшное мы увидели только тут. Вот они – все жители от мала до велика лежат рядом с дорогой. Пехотинцы, обнажив свои головы, медленно двигаются мимо нескольких сотен расстрелянных женщин, стариков, детей. Нам тяжело и стыдно. Я плачу навзрыд, задыхаясь от злости и ярости.[734]

 

На этой злости, на ненависти к убийцам, советские войска в начале октября сорок третьего с ходу форсировали Днепр, объявленный немецким командованием «зимним оборонительным рубежом». Потом пленные немецкие офицеры жаловались: русские переправлялись «не по правилам». На плотах, сделанных из бочек, на рыбацких лодках, на бревнах, на воротах изб плыли через широкую реку советские солдаты; и когда немцы опомнились, передовые части уже твердо стояли на правобережье. Освободителей ждала столица Украины – прекрасный Киев.

…Фельдмаршал Эрих фон Манштейн в конце войны будет арестован англичанами. Военный трибунал приговорит его к восемнадцати годам тюрьмы – недопустимо мало, если учитывать количество уничтоженных под руководством фельдмаршала мирных граждан. Но и те фон Манштейн не отбудет полностью; через два с половиной года его освободят «по состоянию здоровья». На свободе фон Манштейн немедленно обретет богатырское здоровье и проживет еще двадцать один год. Когда западные союзники создадут ФРГ, одним из консультантов при создании новой западногерманской армии – бундесвера – станет гитлеровский фельдмаршал. В конце концов, он был не только палачом, но и лучшим германским военачальником Второй мировой.[735]

 

* * *

 

Ранней осенью сорок третьего надвсе еще удерживаемым немцами Киевом стоял черный, пахнущий человечиной дым. В Бабьем Яру, где лежали сотни тысяч убитых советских граждан, горели костры, на которых сжигали трупы. Эсэсовцы уничтожали следы своих преступлений.

Штандартенфюрер Пауль Блобель в сорок первом командовал солдатами, осуществлявшими убийства киевских евреев. Спустя два года он снова появился в городе – на сей раз как командующий зондеркоманды 1005. Рейхсфюрер СС был предусмотрительнее генералов вермахта, заваливавших пути отступления убитыми женщинами и детьми. Гиммлер не хотел, чтобы совершенные СС преступления стали известными; для уничтожения следов он создал зондеркоманду Блобеля. «Блобель имел задание найти все массовые захоронения на Востоке, организовать их вскрытие, сжигание трупов и уничтожение следов, – вспоминал оберштурмбаннфюрер Адольф Эйхман. – С этой целью он и двигался перед постепенно отступающим на запад фронтом и делал свое дело».[736]

В зондеркоманде 1005 было с полдюжины эсэсовцев, они лишь надзирали за работами. Всю грязную работу должны были выполнять заключенные концлагерей, охраняла их местная вспомогательная полиция. По завершении работ полицейские расстреливали заключенных; после этого эсэсовцы уничтожали самих полицейских.[737]

 

 

В предчувствии поражения нацисты пытались скрыть следы своих преступлений. Костедробилка, в которой размалывались тела уничтоженных советских граждан.

 

Штурмбаннфюрер Авенир Беннигсен столкнулся с командой Бломбеля весной 1944 года под Новгородом-Волынским. Под городом было место массового уничтожения евреев; именно его приехали уничтожать эсэсовцы.

 

Зимой трупы не разлагались. Когда вскрыли могилы, только-только началось разложение. И вот могила, в которой несколько тысяч женщин. Только женщины, женский транспорт, видимо, был. Когда землю вскрыли, пар оттуда пошел. И вот эта сволочь стоит и изволит шутить: «Какие горячие!» А перед нами лежит девчоночка лет 17–18… изумительной красоты, ну, гнить еще не начала, но пар идет. «Какие горячие, если бы знал, я бы на несколько дней продлил ее жизнь».

От этих слов советского разведчика – а именно им был Беннигсен – просто затрясло. Это чувство он не забыл даже много лет спустя: «Понимаете, что я в этот момент чувствовал! Я близок был к провалу. Если бы он на меня посмотрел, то увидел бы, что рука моя потянулась к пистолету. Думаю, сейчас хлопну тебя и скажу: „Ну, лежи, сволочь, рядом“, причем в живот, как они любили делать. Четыре пули в живот – эсэсовский квадрат назывался.[738]

 

В тот день, среди копоти сжигаемых трупов, смерть прошла мимо Блобеля. Его в сорок восьмом году повесят американцы.

 

* * *

 

Смоленск, старинная крепость, защищавшая страну от нашествий с Запада, был освобожден 25 октября 1943 года. Это был лишь один из сотен городов, освобожденных в ходе летнего наступления. Немецкие пропагандисты утверждали, что русские войска умеют воевать лишь средь зимних снегов и морозов. Что ж! Красная Армия наглядно продемонстрировала обратное.

Но и под Смоленском, и под другими освобожденными городами советские войска видели одну и ту же картину.

 

Мы едем по изуродованному, взорванному и сожженному миру, по земле, изуродованной взрывами мин, по полям, словно оспой, обезображенным воронками, по дорогам, которые немцы, отступая, разрубили, как человеческое тело, на куски, взорвав все мосты.

Земли Смоленщины стали пустыней. Редко-редко на дороге попадется согнувшаяся старуха, везущая за собой санки, на которых сложены два узла и торчит крышка самовара.

Проезжаем одну деревню за другой, и те, кто остался жив, стоят посреди своих опустевших домов, над развалинами своих изб.[739]

 

Мотивы, по которым отступающие немецкие войска оставляли за собой выжженную и опустошенную землю, четче всего изложил безымянный унтер-офицер вермахта. «Если мы отойдем до границы, – записал он в дневнике, – то у русских от Волги до немецкой границы не останется ни одного города, ни одного села. А этого они, наверное, не выдержат. Да, здесь господствует „тотальная война“ в высшем ее совершенстве. То, что здесь происходит, – это нечто невиданное в мировой истории. И, несомненно, это является решающим для исхода войны, а именно – в нашу пользу».[740]

«Позавчера мы оставили Новгород-Северский, – писал домой немецкий солдат. – Город сожгли. Сжигаем также все деревни, которые оставляем. Сегодня мы снова спалили большое село. Жители стоят рядом и должны смотреть, как горят их дома».

«Дорогая жена, – писал другой, – ночью, отступая, мы все сжигаем. Горят целые деревни. Весь урожай на полях также должен быть сожжен. Дома мы грабим, так как жители уходят из деревень. Как ты думаешь, что лучше – таскать добро с собой или отправлять тебе?».[741]

Но главным в тактике «выжженной земли» было не уничтожение домов, не сожжение посевов. Главным было убийство мирных жителей. Конечно, нацисты предпочли бы угнать людей на принудительные работы, но Красная Армия наступала слишком быстро.

«Во время отхода у нас много хлопот, все время надо быть начеку, – писал брату фельдфебель 6-й пехотной дивизии Герман Штольц. – Возле Гомеля мы заметили в лесу кучку женщин. Они вздумали прятаться. При других обстоятельствах мы погнали бы их на сборный пункт, но здесь положение было напряженным, и я приказал моей роте ликвидировать женщин. Мои автоматчики не заставили себя долго просить, все было разрешено в три-четыре минуты».[742]

Отступая из-под Ржева, немецкие солдаты загнали население одного из сел в церковь. Вокруг гремели взрывы, горели дома и люди, за два с лишним года четко понявшие, что такое оккупанты, точно знали: сейчас храм сожгут. Сейчас придет смерть. Кто-то кричал, кто-то плакал. Люди обнимались, прощая друг другу давние обиды, прощаясь с жизнью.

А потом вдруг стало тихо. Люди подумали, что это пришла смерть, и бросились к заколоченным окнам. Но огня не было; по снегу в белых маскировочных халатах к храму шли солдаты. Они шли беззвучно, словно ангелы, и на их шапках светились красные звезды.

«Это было воскресение, – вспоминала одна из женщин. – Обнимались, целовались. Слезы и плач. Очень торжественно. Воскресли из мертвых. Это – Воскресение».[743]

Но так везло немногим.

В деревне под Вязьмой красноармейцы, сняв шапки, смотрели в овраг. В овраге лежали убитые немцами старики и женщины, незакопанные. Одна с ребенком.

– Робеночка не пожалели, – шептал немолодой сапер. – Робеночка не пожалели.[744]

При отступлении из деревни Драчево Гжатского района помощник начальника немецкой полевой жандармерии лейтенант Бос согнал в один из домов двести человек из окрестных сел, закрыл двери и поджег дом. Среди сгоревших было мало мужчин – все больше старики, женщины и дети.[745]

 

 

Жители возвращаются в освобожденный Смоленск, сентябрь 1943 г.

 

Когда близ деревни появились немецкие факельщики, 95-летний старик Кирилл Матвеевич Кривенков отказался убегать. «Я ему говорю: „Пойдем со мной в лес, а то они тебе хату запалят“. – „А я их вилами, коли придут! Потом нехай палят“, – рассказывала потом соседка. – Когда немцы зажигали деревню, люди побежали в топь. Немцы подошли к его хате, а он вышел со двора с вилами. Навстречу ему немец с соломой – поджигать. Он ударил его в живот вилами. Другие немцы его схватили. Он минут пятнадцать кричал: „Ратуйте!“ Они ломали ему руки и сломали в костях, а потом застрелили его из нагана в ухо. И дом спалили…».[746]

…Много лет спустя мальчишка, живший в одной из таких деревень, вспоминал, как с матерью и соседками сидел в овраге недалеко от деревни. «Из оврага была видна деревня, и было видно, как отступавшие немцы жгут хату за хатой. И женщины, глядя на это зрелище, молились богу и крестились. Это была благодарность за то, что они сами остались целы, что их миновала смерть, а о домах уже не думали».[747]

Когда наконец приходили советские войска, их встречали люди, обитающие в развалинах собственных домов. «Деревушка на Брянщине, только-только освобожденная, – вспоминал один из красноармейцев. – Погреб, на нем крыша из кукурузных стеблей, и там, в земле, живут „сводные“ семьи, то есть те, кто остался жив, – чей-то ребенок, чей-то старик. Женщина из погреба показала мне рукой на мужика – он был полицаем. На глазах селян вырезал на груди ее четырнадцатилетнего сына звезду, выколол глаза, а когда стал рубить по одному пальцу, мальчик умер. Женщина говорила и – не плакала».[748]

Наступившая зима была безжалостной к потерявшим жилье людям, гревшимся у собственных развалин. Ни теплой одежды, ни еды. И, несмотря на помощь армейских и гражданских властей, многие из тех несчастных не пережили зимы.

«Напрасно гитлеровцы пытаются говорить о военном значении „зон пустыни“, – возмущенно писал Эренбург. – Подожженные деревни не остановили русских танков, которые прошли от Льгова до Житомира. Красная Армия привыкла ночевать в лесах: спокойней – нет мишеней для вражеской авиации. Русские солдаты тепло одеты. Они обойдутся без изб. Погибнут старики и дети.

Украина славилась яблоками. Я видел срубленные и спиленные плодовые сады. Военное значение? Какая глупая шутка! Срубить в селе сто яблонь – и это задержит Красную Армию?

Я видел тысячи молочных коров, застреленных немцами… Неужели убийство коров, овец, свиней может задержать Красную Армию? Ведь корова – это не цистерна с горючим. Но коровы – это молоко для детей».[749]

А германское командование изобретало все новые и новые способы ослабить русских. Можно, например, угонять не только военнообязанных, не только женщин и стариков, но и малолетних детей: от десяти и младше. В документах вермахта указывается: «При проведении этой акции речь идет не только о недопущении непосредственного увеличения военной мощи противника, но и об уменьшении его биологической силы на далекое будущее. Кроме того, вывезенные дети являются удобным средством обеспечения организованной эвакуации взрослого населения».[750]

 

* * *

 

Военнопленных, которых можно было уничтожать, уже не оставалось: не немцы брали в плен красноармейцев, а красноармейцы – немцев. Но уж если в руки солдат вермахта попадался пленный, его ждала лютая смерть.

На Витебском направлении советские части выбили немцев из очередной деревни; идя среди разрушенных домов, разведчик Евгений Черепанов заметил, что у немецкого блиндажа чуть поодаль стоят солдаты.

 

Когда я подошел к ним, то сразу заметил их хмурые лица.

– Что у вас тут, ребята? – бойко спросил я.

– А зайди в блиндаж, сержант, – сказал кто-то из солдат. – Зайди и все узнаешь сам…

Я быстро сошел в хорошо оборудованное помещение с толстым, в три наката, перекрытием и осмотрелся. На обитых тесом стенах висели немецкие плакаты и портрет Гитлера. У правой стены я увидел большой деревянный крест, а на нем распятого человека. Голова, руки и ноги его были прибиты к доскам крестовины большими гвоздями. Он был догола раздет, грудь его исколота штыком или кинжалом, а лицо страшно изувечено жестокими побоями. Ясно, что его зверски пытали…

Как ты знаешь, разведчики – люди не трусливого порядка, но, поверь мне, увидел я все это – и мурашки побежали у меня по спине.[751]

 

Разведчики шли впереди войск и поэтому первыми видели ужасные картины нацистских преступлений; если же они попадали в руки к немцам, на пощаду им рассчитывать не приходилось. Офицер военной разведки Василий Князев вспоминал, как однажды в разведывательном поиске пропал его подчиненный. Его нашли лишь через несколько дней. «Выбив фашистов из укреплений, мы нашли труп героя-разведчика. У него были выломаны руки в плечах, отрезано ухо, на спине выжжена звезда, вырваны ногти».[752]

…В приднепровском Кременчуге советские войска освободили лагерь военнопленных. Виселицы здесь были необычные – людей подвешивали на железные крючья: за ребро, за ногу, за руку, за все конечности одновременно, за челюсть. Когда в лагерь ворвались красноармейцы, на этих крючьях висело около сотни человек. И, несмотря на все усилия, живыми удалось снять лишь двенадцать – пятнадцать.[753]

 

* * *

 

На немецкий тыл сыпались листовки, обращенные к разным мастям коллаборационистов. Их содержание было примерно одинаковым.

 

Полицейские! Красная Армия скоро будет здесь. Смывайте с себя позорное пятно, искупайте вину перед Родиной, не бойтесь партизан, а бойтесь немцев. Они вас обманут. Не давайте немцам угонять ваш народ в Германию и увозить добро; срывайте мобилизацию, помогайте населению укрываться от нее, организуйте население – вы вооружены, защищайте население от расправ немецких, перебейте немецких холуев, вместе с населением и обозами приходите к нам, к партизанам. Если не сможете связаться с нами, действуйте самостоятельно. Смелее на подвиги во имя советской Родины!.[754]

 

На кого-то действовали напоминания о необходимости спасения жизни, на кого-то – патриотические призывы вспомнить о Родине; как бы то ни было, полицейские и солдаты «восточных батальонов» бежали от оккупантов столь массово, что партизаны с трудом принимали всех.

На фронте «восточные части» также особой устойчивости не демонстрировали. От перехода к советским войскам их удерживал лишь страх: обозленные фронтовики еще могли удержаться при виде пленного немца, но уж изменников Родины уничтожали немедленно – несмотря на все усилия политработников и терявших ценные источники информации «смершевцев».[755]

Однако когда самосуд удавалось предотвратить, результаты оказывались потрясающими. Уже в начале сорок третьего Военный совет Юго-Западного фронта указывал:

«В прошедших боях против наших частей немцы, ощущающие громадные недостатки в людских ресурсах, а также с целью сохранения своих собственных остатков, бросили в бой охранные отряды и отдельные формирования из бывших русских военнопленных, казаков и предателей. Изучение этого вопроса показывает, что эти формирования в большинстве случаев созданы немцами путем запугивания и обмана. Некоторая устойчивость, проявленная в боях отдельными отрядами, как стало известно из показаний пленных, объясняется угрозами со стороны немцев и боязнью быть расстрелянными нами при захвате в плен…

В районе деревни Поповка Богучарского района майор Татаренко заслал пленного обратно в отряд. Последний вскоре привел на нашу сторону 130 человек.

В деревне Верлюдовка подполковник Лобанов заслал пленного обратно, который привел с собой 63 человека…

Приказываю: …Отдельные отряды после проверки и изъятия из них организаторов и предателей испробовать в боях на наиболее трудных участках».[756]

К сорок четвертому на советскую сторону стали переходить даже прибалтийские подразделения, бывшие до того самыми верными союзниками немцев. Конечно, карателям, залившим кровью всю оккупированную территорию, рассчитывать на пощаду не приходилось; однако мобилизованные прибалты в 1943–1944 годах отдавать свои жизни за германский Рейх не желали.

«Эстонский глава правительства, генерал Данкерс, выразил полную поддержку в борьбе за свободу своей родины. Правда, он не мог воспрепятствовать тому, что все больше эстонских солдат, в том числе целые подразделения полиции, стали перебегать к противнику», – иронизирует летописец группы армий «Север» Вернер Хаупт.[757] Только за один месяц из 4-го и 6-го эстонских пограничных полков на советскую сторону перешло 6 офицеров и 923 рядовых.[758]

Не лучше обстояло дело и в Латвии. Здесь командование группы армий «Север» вместе с абвером задумало создать специальное подразделение для масштабных диверсионных действий в советском тылу. Командовать подразделением назначили латвийского генерала Курейльса, имевшего с абвером давние и прочные связи. Однако уже вскоре после своего создания подразделение расформировали. Причина оказалась тривиальной: среди изъявивших желание сражаться в советском тылу добровольцев большинство хотело лишь как можно быстрее оказаться на «той стороне». Немцы арестовали 595 офицеров и солдат, а генерала Курейльса отослали в Рейх.[759]

В мае 1944 года немцам пришлось арестовать и разоружить всю литовскую полицию «ввиду ее абсолютной ненадежности». Гебитскомиссар белорусского города Новогрудок писал: «В дни эвакуации тыловая оборона полностью отказала. Большая часть сил с оружием в руках перешла на другую сторону. То же самое относится и к белорусским охранным подразделениям. Лишь небольшой процент вместе с немецкими полицейскими силами ушел на запад».[760]

Впрочем, немало натасканных абвером прибалтов остались в лесах – воевать в советском тылу. Готовились воевать с Советами и бандеровцы на Западной Украине. Хотя отношение рядовых бандеровцев к оккупантам было весьма негативным, планы националистов очень хорошо вписывались в немецкую стратегию.

В ожидании прихода Красной Армии бандеровцы устроили в подконтрольных им районах чистку, уничтожая подозрительных. Первой жертвой украинских националистов стали бывшие военнопленные, осевшие в селах. Некоторые из них были отпущены из лагерей в сорок первом, некоторые бежали – но в любом случае эти люди могли разрушить систему и методы действий бандеровских организаций. Поэтому краевой провод приказал уничтожить всех. «Убийства носили самый зверский характер, – пишет историк Арон Шнеер. – Только в одном Гощанском районе Ровенской области было замучено и убито около 100 пленных. Трупы погибших, а в ряде случаев и живых людей с привязанным на шею камнем бандеровцы бросали в реку Горынь. Так были уничтожены тысячи пленных бойцов и командиров Красной Армии, в том числе и из украинцев восточных районов».[761]

 

* * *

 

Киев был освобожден к ноябрьским праздникам. Золото куполов, сады, дома и цветы. Советские солдаты идут по улицам ликующего древнего города. Это – вершина беспрерывного пятимесячного наступления. От Харькова до Днепра теперь снова советская земля, и скоро свободной будет вся Украина.

Советские войска остановились, подтягивая тылы, принимая новую технику и пополнения; готовясь к новому наступлению. Зимняя кампания принесла успехи, поразившие даже советское командование: к апрелю сорок четвертого вся Украина, кроме расположенных вокруг Львова областей, снова стала советской.