Леонов как творческая индивидуальность

Наша задача затруднена тем, что художественный мир Леонова - это огромный материк со своими вершинами и провалами, реками и недвижными равнинами, со своими временами года-века, сменой освещения - от солнечного, жизнеутверждающего света до скепсиса ночной темноты. Этот метафорический образ рождается не только при соприкосновении с удивительным многообразием его творчества - проблемно-тематическим, жанровым, -эволюционирующим вместе с развитием социума и поисками философской мысли, но и многомерностью каждого отдельного образа и мотива, "многоэтажностью", казалось бы, хорошо знакомых и неоднократных анализируемых произведений. (Леонов как-то заметил, что у него как писателя - 5-6 этажей, а литературоведы пишут только о первом). Поэтому в отличие от предыдущих глав, дающих определенное представление об основных этапах творчества писателя, интерпретация леоновских произведений (причем лишь некоторых) носит характер фрагментарных заметок в надежде на будущую академическую историю русской литературы ХХ века, где будет дано полное описание-истолкование творческого пути Леонова. Значительность поднятых им проблем определяется мыслью Н.Грозновой: Леонов отыскивает для современного искусства важнейшие философские, психологические параметры осмысления человеческого бытия.

Среди фактов биографии, определивших особенности творческой индивидуальности писателя отметим, что к литературному творчеству был причастен его отец, поэт-суриковец, а благодаря воспитавшему его деду, Леонов хорошо знал Священное Писание. Но постиг он вначале не азы художества, а трагический опыт гражданской войны. В благожелательной к писателю критике 60-70 г.г. подчеркивалось, что революция и была главным, основным, неизменным героем всех книг Л.Леонова и, разумеется, героем положительным. Как-то не замечалось, что писатель порой менял эпитеты и вместо "пламенные плуги революции" оставалось - "свирепые" ("Дорога на океан"). Отношение Леонова к революции было неоднозначным, а главное, в когорте писателей, родившихся, как говорили, в огне гражданской войны (Леонов служил в Красной Армии, был военным журналистом), он с самого начала занял особое место, обретая репутацию писателя-философа, мыслящего в категориях мировой культуры. Впрочем, это стало понятно гораздо позже. В 20-30 г.г. его прорабатывали как "попутчика" и писателя недостаточно поднаторевшего в пролетарской идеологии. И в 50-е г.г. с Леонова были сняты далеко не все обвинения. Сейчас странно видеть даже в серьезных литературоведческих работах середины 50-х годов, принадлежащих признанным апологетам творчества Леонова, такие, например, пассажи:

"Глубоко отрицательную роль сыграла ориентация автора "Вора" (редакция 1927 г. - Л.Е.) на идеалистический метод психологизма Достоевского. Ошибки Леонида Леонова были особенно явственны в свете достижений советской литературы тех лет, когда она обогащалась выдающимися произведениями М.Горького, В.Маяковского, А.Фадеева и др."

В 60-е годы леоноведение пришло наконец к выводу: при всей характерной для советской литературы общности социальных идей мир Леонова-художника отличается неповторимым строем чувств, своеобразным эмоциональным зарядом, особым комплексом нравственности, и конечно же - неповторимым литературным языком (6).

Негативное отношение к большому писателю рождало противоположную тенденцию - защитить его от идеологических обвинений, "подлакировать", порой даже бессознательно, под соцреалистический колорит, что в порядке самокритики должен признать и автор этих строк (7; 188), не заметить того, что отличало его от других. Такая тенденция тоже приводила к перекосам, осложнившим репутацию писателя в наши дни. Как однажды заметила Г.Белая, "идея революционного насилия из мучительной исторической необходимости превратилось едва ли не в кредо художника, а леоновский гуманизм оказался сведенным к проблеме "дозволенной крови", "праву на убийство" (4; 230). Нужно было время и определенные социально-психологические сдвиги, чтобы литература и литературоведение прониклись леоновской мыслью: "Основой искусства будет все тот же человеческий дух - это сносу не подлежит". Не случайно в статье "Шекспировская площадность" (1933) Леонов обращал внимание на необходимость выплавлять золотые слитки из громадных кусков людского бытия: "Для нынешних художников важно, чтобы в необъятном сырье эпохи, в рассказах о современниках... они искали золотинки философского осмысления, без чего это не принимается на хранение в казну".

Творческая индивидуальность Леонова стала складываться в начале 20-х г.г., когда он выступил как автор "очень разнородных повествований" (А.Лысов): от Бурыги до "Петушихинского пролома" (1923). Наряду с миром русских поверий Леонова начала 20-х г.г. привлекала и восточно-романтическая и библейская тематика, отраженная в рассказах-триптихе "Туатамур", "Уход Хама", "Халиль" - они рассматривались и нами, и в статьях Г.Исаева, А.Лысова, В.Хазана, В.Чеботаревой.

Писателя, по его словам, волновал "мир таинственный и древний", и "лес колдовской", и "видения чудные, всякие сатаниилы, дьявоилы..." (В этом не без основания видят влияние Ремизова, но сам Леонов это отрицал). Народная демонология вызывала интерес и у литературы Серебряного века (вспомним "Пузыри земли" Блока или Недотыкомку Сологуба), в творчестве Н.Клюева, С.Клычкова, С.Есенина. Свои опыты в этом направлении Леонов впоследствии объяснял так: "Все они были согреты одной только болью, что это уходит, отступает безвозвратно. И не просто отступает, а сменяется другой, железной, роботизированной действительностью. Всего этого тогда было бесконечно жалко... В любых испытаниях мы должны минувшее вспомнить и приласкать" (11; 13).

В раннем сказочно-стилизованном творчестве Леонова видят, и не без оснований, парадоксальное отстранение от социальных связей, жизнь, замкнутую сферой духовной реальности, очищенной от земной примеси (5; 48). Но и в земных сюжетах того периода параметрами творческой индивидуальности Леонова можно считать внимание к частной жизни человека, с учетом, разумеется, его социальной роли. Но не она была определяющей. Больше того, социальная роль героя, связанная с революционной ситуацией, у Леонова раскрывалась довольно схематично: бывший конокрад (симптоматическая деталь) Талаган в повести "Петушихинский пролом" (1923), Павел Рахлеев в романе "Барсуки" (1924) появлялись в новом качестве героев революционного мира как-то вдруг. В восприятии читателя оставался определенный разрыв между прошлым и настоящим героя, который, очевидно, и не мог быть восполнен, а в образе "красного директора" Арташеза из романа "Вор" (1927) корней вообще не предполагалось. Почему? В силу ограниченности опыта писателя-попутчика, как тогда говорилось? Но ведь большой художник, а им Леонид Леонов безусловно является, всегда обладает даром интуитивного прозрения, что подтверждают, например, его инонациональные характеры, раскрытые им удивительно полнокровно. В образах же леоновских социальных функционеров 20-х г.г. мы даже попыток раскрыть их внутренний мир не видим. Думается, такое происходило потому, что Леонову это было неинтересно. Новые герои появлялись как знак, неизбежная дань времени, поскольку в традиции русской литературы, которую свято исповедовал Леонов, прямая связь с современностью была краеугольным камнем. Но как творческая индивидуальность Леонов пропускает свое понимание современности сквозь призму вечных тем и проблем; его интересует легенда о Калафате в "Барсуках" или деградация души героя "Вора" - Векшина, пролившего кровь невинную. Если говорить о других сторонах творчества Леонова 20-х годов, это будет интерес к быту, который официальная идеология, определяя как мещанский, трактовала негативно. Горький, сближаясь в этом с Лениным, еще в преддверии революции восклицал: "Мещанство - проклятие мира!" У Леонова картины быта и герои старого уклада жизни в повестях "Записки Ковякина" и "Конец мелкого человека" (1924), описании Зарядья в "Барсуках", жизни старой Москвы в "Воре" тоже сатирически окрашены, но отрицание устоявшегося быта - черта не обязательно революционная, то есть ведущая к полному его уничтожению: она свойственна каждому молодому поколению, которое вносит в жизнь общества необходимый бродильный элемент. Усугубленное леоновской иронией такое отрицание воспринималось, особенно в 60-е г.г., как заслуга писателя перед лицом революции; обреченность героя повести "Конец мелкого человека" - Лихарева трактовалась как историческая справедливость. В критике, относившейся к Леонову благожелательно, утверждалось: Леонов показал полную несовместимость между представлениями, убеждениями "мелких людей" и идеалами Октября. А это означало, что таким "мелким людям" и жить-то нет надобности (совсем в духе высказываний платоновских чевенгурцев). Между тем в одной из бесед Леонов Лихарева защищал. Очевидно, авторская позиция в этом произведении заслуживает более глубокого и детального исследования (что выходит за рамки нашего учебного пособия).

Леонов как художник фигура во многом трагическая. Будучи сыном своего века, он разделял с ним его заблуждения, искренне взыскуя града, если не социализма в официальном его понимании, то нового человеческого общежития с Дорогой на Океан - к невероятному, но и такому влекущему космическому будущему. Склонный к постановке глубинных вопросов бытия в адекватной им по сложности художественной форме, к "логарифмированию" действительности, Леонов не мог не видеть некоторой "несовременности" своего видения мира и своей писательской манеры в 20-40-е годы. Его главы о будущем в "Дороге на Океан" подверглись сокрушительной критике. Он понимал, что "требовались особые книги, одинаково понятные академику и токарю, прямого патриотического воздействия, написанные страстным пером и без снижения знаменитого в этой стране литературного ремесла" (К ним, например, Леонов относил книги А.Фадеева), но сам он оставался художником, требующим от читателя большого интеллектуального напряжения.

Но трагедийность заключалась и в том, что писатель был скован известными историческими обстоятельствами 30-х годов, пережил горькую судьбу "Метели" (1940), понимал невозможность публикации повести "Evgenia Ivanovna" (1938), о белоэмигрантке, чья судьба, казалось бы, сложилась благополучно, но тем не менее умирающей от ностальгии. (Характерно, что после публикации повести Молотов в частной беседе с Леоновым заметил: "А как случилось, что вы написали антипатриотический рассказ "Evgenia Ivanovna"? В прежние времена мы Вас бы строго наказали за него").Между тем своевременная публикация повести могла бы уже в то время существенно обогатить советскую литературу яркими художественным открытием. Это убедительно показано В.И.Хрулевым, рассмотревшим особенности авторской позиции. В частности последний отметил субъективность повествователя, систему коррекций, оспаривающих повествователя, а также объективность авторских комментариев, символические знаки, особенно, сны героини (10, 89-92). Так достигалась многогранность характеров Евгении Ивановны и Стратонова, виновных без вины.

Чувствуя себя "следователем по особо важным делам человечества", Леонов не мог в полный голос говорить о том, что его волновало, изменить нравственную топографию жизни. Отсюда и горечь неудовлетворенности сделанным: "... Где ж ты был? Почему не предупредил, почему не полностью говорил о том, что видел, не мог не видеть?" Желание донести до читателя хотя бы то, что возможно, порой приводило к компромиссам, к сюжетным стереотипам: чего стоит, например, постоянно варьируемая тема шпионажа и вредительства (в пьесах "Половчанские сады" (1938), "Волк" (1938). Хотя порой она кажется скрытой, быть может, трактуемой даже на уровне подсознания пародией, и в то же время это ведь отличный памятник эпохе с ее постоянной подозрительностью, шпиономанией, репрессиями, ставшими обыденностью. А в пьесе "Метель" предложена и вовсе парадоксальная ситуация: "врагом народа" оказывался не белогвардеец-эмигрант Порфирий Сыроваров, а ортодоксальный и бдительный коммунист - его брат Степан. Так что Леонов о многом сумел предупредить. В той же пьесе он потрясающе воплотил страшную атмосферу подозрительности и страха, "борьбу совести и страха", как сказано в авторской ремарке, в душе друзей Зои, когда, не будучи в силах больше лгать, она объявляет, что ее отец - белоэмигрант. Понятно, почему пьеса была запрещена и на два с лишним десятилетия вычеркнута из литературы.

Художник такого масштаба, как Леонов, должен оцениваться в рамках большого исторического времени, с учетом функционирования его произведений, в том числе и ранних, на протяжении многих десятилетий, с учетом все новых и новых их интерпретаций или интерпретаций каких-то отдельных фрагментов или вставных эпизодов. Думается, что даже сам писатель - выдающийся публицист - не мог бы в обычной понятийной форме выразить весь смысл того, что открывается и будет еще открываться в образах, созданных еще более выдающимся художником. Поражает прозорливость Леонова. Так в написанной еще в 1916 г. и вставленной затем в роман "Барсуки" легенде о Калафате "Леонов сумел прозреть те мертвящие опасности общественного развития, которые в полной мере раскрываются лишь сегодня". Как справедливо говорила в связи с 90-летним юбилеем писателя Н.Грознова, "Легенде о Калафате", хотя и сыграла свою роль в сюжете романа "Барсуки", однако ее "самостоятельное идеологическое значение продолжает возрастать".

Специфика леоновской библеистики в том, что писатель был особенно внимателен к народным напластованиям, перекрывающим библейскую основу (14, 70) известные сюжеты стилистически взаимодействовали с фольклорными элементами. "Дед от прадеда слышал, а прадеду старовер по книжке читал" - такова преамбула к легенде о Калафате, подчеркнувшая, с одной стороны, книжное начало, а с другой, - ее вольную передачу из уст в уста. С библией легенду сближает лишь намек на сюжет о Вавилонской башне, да отзвук морали о наказуемости непомерной гордыни и тщеславия, но главное в легенде - народное правдоискательство, протест против "еометрических способов" упорядочивания живой жизни, против "калафатовых паспортов" на каждую травнику. В безыскусной крестьянской легенде Леонов увидел пророчество - утрату нравственного содержания прогресса, учитывающего только "чистый разум и статистику". В свое время советское литературоведение, стремясь оградить Леонова от упреков в политической неблагонадежности, потратило немало сил на опровержение мысли М.Слонима, что легенда о Калафате выражала авторскую точку зрения на коммунизм. Но и сейчас очевидно, что ее смысл гораздо шире распространяется на всю ставшую на грани самоубийства цивилизацию. В одной из поздних статей, как бы развивая идею легенды, Леонов писал: "Последний век машина цивилизации работала на критических скоростях с риском смертельной перегрузки. Все сильнее обжигала дыхание взвешенная в воздухе пыль нравственного износа".

Немало созвучного нашей современности можно найти в романах Леонова "Соть" (1930), "Скутаревский" (1932), "Русский лес" (1953), наиболее отвечающих установкам соцреализма. Их рассмотрение выходит за рамки учебного курса, но они были предметом специального анализа в трудах В.Ковалева, Ф.Власова, Н.Грозновой, Э.Кондюриной, З.Богуславской, Л.Финка, В.Крылова, Е.Скороспеловой и др., в критических статьях М.Щеглова, Е.Стариковой, с которыми можно познакомиться при самостоятельном, более углубленном изучении творчества Леонова.