Е годы (1830–1837). Болдинские осени 1830 и 1833 годов 2 страница

Было бы, однако, неверно думать, будто личное, индивидуальное поэтическое чувство природы подавлено в лирике Пушкина всеобщим, общечеловеческим. В строках

 

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса…

 

личное и всеобщее, универсальное уравнены, но так, что индивидуальное переживание Пушкина скрыто и проступает после известного интеллектуального напряжения, аналитического усилия.

Сначала на первом плане оказываются пышное увяданье, багрец  и золото.  Пышное увяданье – эмоционально переданное объективное состояние осенней природы и ее опять-таки обычное переживание человеком; «багрец» и «золото» – предметные признаки осени, ее характерные красные и золотые цветовые тона. Однако за этими прямыми, объективными и всеобщими признаками и универсальными переживаниями скрыто личное и углубляющее картину пушкинское индивидуальное, личное переживание. Пышное увяданье – это последний расцвет природы на пороге смерти, который ощущается особенно остро, проникнутый светлой печалью, – чувством, преимущественно переживаемым Пушкиным. Багрец и золото – это не только краски увядающей осени, но и цвета царских одежд. Кроме того, багрец – цвет крови, цвет жизни. Пышное увяданье – это величественно-торжественный миг жизни в своей предсмертной красоте и наполняющее душу светлой грустью тихое прощание осени, последний привет жизни перед ее неминуемым изнеможением. Вот это, чисто пушкинское восприятие осени, сдержанное и спрятанное за привычным и обыденным, бесконечно их углубляет и возвышает, превращая во всеобщее и универсальное. Однако личное, индивидуальное восприятие не спорит, не конфликтует ни с обыденным и привычным, ни со всеобщим и универсальным. Они выступают для индивидуального выражения источником и целью. Личное восприятие и выражение возникают на фундаменте обычного и всеобщего, лирика вырастает как переживание эпической картины жизни, а эпическая картина жизни выступает проникнутой лирическим чувством.

Индивидуально-пушкинское восприятие и переживание осени переданы всем содержанием стихотворения. Мысль его строится на парадоксе: хотя все люди отдельно почти одинаково воспринимают времена года, весь человеческий мир противостоит состоянию природы. Неподвижная зима длится долго («полгода снег да снег», «стоячие» реки), но люди не горюют и не предаются унынию и тоске:

 

Как весело, обув железом острым ноги,

Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!

А зимних праздников блестящие тревоги?..

 

Летом людям «жаль зимы старухи», и они «творят» ей «поминки» «мороженым и льдом». Осенью природа засыпает, жизнь ее на исходе. «Дни поздней осени бранят обыкновенно», но люди полны энергии. Всюду фиксируется противоположность действий («лай собак» – «уснувшие дубравы») и эмоциональных оценок («унылая пора» – «очей очарованье»).

Это противостояние мира природы и мира человека особенно ярко проявляется в личном бытии Пушкина. Он отдает себе отчет в том, что следует не мнению людей, а их реальному поведению: наперекор увядающей осенью природе они полны жизни. И боренье человека с круговоротом природной жизни доставляет ему радость, утверждает величие человека. Эту мысль проясняет сравнение осени с чахоточной девой: больная уже осуждена на смерть, но она еще не знает об этом; она цветет («Играет на лице еще багровый цвет»), улыбается, а жизнь идет на убыль тихо, смиренно, «без ропота, без гнева». Осень подобна чахоточной деве: в ней тоже жизнь расцветает в преддверии смерти, великолепное цветение сопровождает угасание. И это, как ни странно, рождает в поэте прилив физических и творческих сил:

 

И с каждой осенью я расцветаю вновь;

Здоровью моему полезен русский холод…

 

Поэт, как и всякий человек, вовлечен в круговорот природы, но жизнью и творчеством он преодолевает ее необратимый ход: природа умирает, а в поэте побеждает и торжествует жизнь, ликует душа и пробуждается творчество.

Процесс собственного творчества Пушкин передал с исключительной правдивостью. Для Пушкина акт творчества, начиная с отрешения от мирового круговорота, с полной отдачи себя во власть воображения и кончая моментом, когда «стихи свободно отекут», – в высшей степени радостен. Заключительное сравнение вдохновения с кораблем, рассекающим волны, глубоко символично: последний, прерванный стих обнажает устремленность в будущее, которую останавливает трагический вопрос о выборе пути: «Плывет. Куда ж нам плыть?».

В 1830-е годы Пушкина по-прежнему волнуют мотивы бури, покоя и счастья. За границами дома, семейного очага он уже отчаивается найти жизненное и творческое удовлетворение. В это время давно наметившийся разрыв с обществом стал фактом. Отношения с правительством не улучшились, и, начиная с 1834 г. Пушкин, по его собственным словам, переходит в глухую и молчаливую оппозицию. Он не поднимает мятежа против реальности, которая его окружает и которую он не приемлет, а стремится избегнуть ее и впрямую не встречаться с ней, хотя его к этому усиленно принуждают. Поэт хочет уединиться в деревне, обрести душевный покой в семье. Этому посвящено одно из самых интимных признаний, обращенных к жене: «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…».

«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…» (1834).  Эта элегия, написанная в форме реплики, адресованной собеседнице в устном разговоре, содержит итог ранее прожитой жизни с ее надеждами, иллюзиями, бурными желаниями, свершенными и не свершенными планами. Комментарием к стихотворению служит запись Пушкина, поясняющая авторскую мысль:

«Юность не имеет нужды в at home[135], зрелый возраст ужасается своего  уединения. Блажен, кто находит подругу – тогда удались он домой.

О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические – семья, любовь etc. – религия, смерть».

Итог жизни для человека, который искал счастья, душевного успокоения и творческого уединения вне себя – в обществе, в свете, – безрадостен. Он передан формулой «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Из трех обещанных при рождении и вступлении человека в свет ценностей одна не осуществима вообще, а две другие могут быть, верит поэт, осуществимы, если от общества убежать и поселиться в родном гнезде. Пушкин надеется, что, удалившись в деревню вместе с «подругой», он еще обретет покой и волю.

Первые четыре стиха написаны в форме устной речи с характерными недоговоренностями, умолчаниями, рассчитанными на взаимное понимание. Стиль и интонация создаются простыми и даже прозаическими оборотами устной речи: «покоя сердце просит», «летят за днями дни», «каждый час уносит», «а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить», «И глядь – как раз – умрем». Герой знает, что он не может спастись от времени нигде, даже в том пространстве, куда он собирается убежать. Но и пространство, в котором он жил, не принесло ему ни счастья, ни покоя, ни воли. В новом пространстве – «обители дальной» – время столь же неумолимо, зато оно наполнено высоким содержанием.

Следующие четыре стиха написаны поэтому в торжественном, традиционно-книжном поэтическом стиле с афористической сентенцией, архаическим оборотом и перифразами:

 

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

 

Семейные радости, душевный покой, личная свобода и творческое вдохновение – вот истинные ценности, о которых теперь мечтает Пушкин.

Между тем авторитет поэта в читательских кругах поколеблен. Пушкин давно уже опередил литературные вкусы своих читателей, оставшиеся, в основном, романтическими. Чувствуя охлаждение к своему творчеству, он с досадой и понятной обидой пенял своим бывшим поклонникам, не желавшим довериться поэту и увлекаемым иными кумирами. Эта тема, выдвинутая романтиками, решается Пушкиным не в отвлеченно, а в конкретно-историческом ключе и, как всегда, получает широкий и глубокий смысл. Ей посвящено одно из самых крупных стихотворений 1835-х годов «Полководец».

«Полководец» (1835).  Речь в стихотворении идет о выдающемся полководце начала XIX в. М.Б. Барклае де Толли, предшественнике М.И. Кутузова на посту главнокомандующего армией в Отечественную войну 1812 г. Герой стихотворения для разрешения темы «выдающаяся личность – народ, толпа, общество» в их взаимных отношениях выбран исключительно точно. Во-первых, тема сразу получает широкое значение и не ограничивается романтическим противопоставлением поэта и толпы. Во-вторых, заслуги Барклая действительно были забыты толпой, не понявшей великих замыслов полководца. В-третьих, не отвергая и не умаляя заслуг Кутузова, Пушкин благородно воздавал честь его предшественнику, которому не удалось воплотить свой замысел.

Пушкин начинает стихотворение с картины военной галереи Зимнего дворца. Галерея хранит память обо всех военачальниках 1812 г. Одни из них умерли, другие одряхлели, но из истории никто не исчез и не предан забвению. Взгляд поэта касается прошлого, которое живо в настоящем, причем прошлое окрашено личными воспоминаниями: Пушкин видит «знакомые… образы». Взор поэта останавливается и сосредоточивается на портрете Барклая, написанного художником Д. Доу:

 

Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,

Высоко лоснится, и, мнится, залегла

Там грусть великая. Кругом – густая мгла;

За ним – военный стан. Спокойный и угрюмый,

Он, кажется, глядит с презрительною думой.

 

Пушкин подчеркнул в своем описании несколько важных штрихов: ум, величие Барклая, его неколебимое спокойствие, одиночество, дистанцию между ним и воинством. Это отразилось на внутреннем состоянии Барклая, переданном двумя сопряженными чувствами – «грустью великой» и «презрительной думой». Барклай скорбит о том, что его замыслы не поняты народом, и одновременно презирает тех, кто видит в нем несостоявшегося избранника. Таков Барклай в изображении художника. Но правильна ли трактовка художника? Этому посвящены поэтические размышления Пушкина. Поэт сразу же приближает полководца к читателю: раньше о нем говорилось отрешенно – «он», теперь поэт словно разговаривает с ним, называя его «ты» и одновременно размышляет о его судьбе. Мысль художника, нарисовавшего портрет, подтверждается:

 

О вождь несчастливый!.. Суров был жребий твой:

Всё в жертву ты принес земле тебе чужой. <…>

 

Художник верно передал внутренний мир Барклая. Но живой облик дает новые детали и углубляет представление о военачальнике.

Судьба Барклая – быть рыцарски верным чужой земле и принести себя в жертву ей; быть избранником, непонятым народом из предрассудка; нести крест фельдмаршала, таинственно спасавшего народ, который, не зная этого, порицал и травил своего спасителя; сохранять внутренне спокойствие убежденного в своей правоте стратега, вынужденного отдать власть, замысел и, будучи обреченным на одиночество, искать смерти. Образ Барклая в двух его ипостасях – портрете, нарисованном Доу, и живом облике, переданном поэтом, – помещен в центре стихотворения и занимает его основную часть, тема которой – трагическая судьба выдающейся личности в ее отношении к обществу и отношение народа, толпы, черни к выдающейся личности.

Нет сомнения, что судьба Барклая оказалась близкой судьбе самого Пушкина. Стихотворение несло глубоко личный смысл. С его идеями и образами будут созвучны и знаменитые строки о хвале и хуле, и образ «пиита» в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…».

«Туча» (1835).  Столь же личным содержанием, получающим философское обобщение, обладает и это стихотворение, которое можно рассматривать в нескольких планах: и как зарисовку природы, и как отклик на десятилетие восстания декабристов, и как философское размышление. Если в стихотворении «Полководец» Пушкин был взволнован мыслью о неоцененности великого человека его современниками, то в стихотворении «Туча» он задумывается над тем, что неумолимый ход времени вытесняет и гонит еще не умершее прошлое, принуждая его уступить место настоящему и грядущему.

Центральное четверостишие посвящено прошлому, когда туча была могучей, царила в природе, повелевая и небом, и землей. Но в природе (и в обществе) все меняется, ничто не остается неизменным. Наступили новые времена, и туча – только досадное пятно на чистом и ярком солнечном небе. Новое время беспощадно «гонит» ее, говоря при этом жестокие слова и не помня прежнего величия.

Если рассматривать стихотворение «Туча» с философской точки зрения, то оно посвящено, с одной стороны, вечному закону изменения, господствующему в природе и во всем бытии. Этот закон, с точки зрения Пушкина, благ и справедлив: он символизирует вечное движение, вечное изменение – условие неиссякаемости, неисчерпаемости жизни. Но, с другой стороны, он грустен, ибо само прошлое и то ценное, что было в нем, уходит, и в прошлом уже нет нужды. Выполнившее свою миссию, оно должно считаться с тем, что наступили новые времена, в которых ему нет места. Этот закон объемлет все сферы жизни, он универсален, следовательно, в орбиту его действия попадает и поэт.

В этом случае в стихотворении тайно присутствует и усматривается серьезный личный смысл: недавно бывший кумиром общества, властителем дум поколения, поэт ныне должен сойти с жизненной и литературной сцены и уступить площадку другим кумирам. Всеобщий закон обновления жизни торжествует всюду, но и прощание, разлука с прошлым, с его ценностями и достижениями не выступают только частным чувством и переживанием, а тоже являются всеобщими, универсальными, свойственными всем. Так уравниваются в своем значении и гармонически примиряются печаль частного человека и его же победительная, неискоренимая вера в жизнь.

Этими размышлениями о себе и времени наполнено и стихотворение «…Вновь я посетил…».

«…Вновь я посетил…» (1835).  Если в стихотворении «Туча» прошлое, настоящее и будущее разведены и даже противопоставлены, то в стихотворении «…Вновь я посетил…» они объединены. Стихотворение вообще отличается своим жизнеутверждающим тоном, спокойным, уверенным ритмом, которые перекрывают возникающие грустные ноты воспоминаний и предчувствий.

В начале стихотворения Пушкин перечисляет памятные места своего Михайловского изгнания («Вот опальный домик…», «Вот холм лесистый…»). Всюду он видит следы неумолимого бега времени:

 

Уж десять лет ушло с тех пор – и много

Переменилось в жизни для меня,

И сам, покорный общему закону,

Переменился я…

 

Пушкин чувствует мудрость «общего закона» – вечного обновления и торжества жизни. Поэту радостно думать о том, что он неотделим от природы. Элегически окрашенные воспоминания постепенно уступают место бодрым интонациям. Печаль, пронизывая воспоминания о прошлом, становится светлой и даже радостной. Вот поэт узнает три сосны («Знакомым шумом шорох их вершин Меня приветствовал»), около корней которых «Теперь младая роща разрослась…».

Ему становится тепло, и он доверчиво смотрит в будущее:

 

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое! <… >

 

Пушкин написал стихотворение белым стихом, выдержав ямбический размер и мелодию поэтической речи. Его раздумье сохранило естественность разговорной интонации, искренность. Поэт исключил литературную условность, что подчеркивалось отсутствием рифм во внутреннем монологе. В стихотворении снова выразились заветные мысли и чувства Пушкина о неистощимых силах жизни, о согласии человека с законами природы.

В лирике Пушкина 1830-х годов человек прочно включен в жизнь предшествующих и грядущих поколений, в историческое и природное бытие. Жизнеутверждающий смысл пушкинской поэтической философии держится на том, что неизбежная смерть не означает полного уничтожения. Однажды приобщившись к общему потоку жизни, человек продолжает оставаться в нем. В финальных строках стихотворения «приветный шум» сосен и память внука спасают человека от забвения, радостно соединяя прошлое, настоящее и будущее. Значит, закон природы – не смерть и бесследное исчезновение, а неиссякаемая и постоянно обновляемая жизнь, хранящая память о прошлом и передающая ее новым поколениям.

В этом жизнеутверждающем отношении к миру Пушкина укрепляла и могучая власть двух природных стихий – любви и красоты, тоже не уничтожимых и никогда не исчезающих.

В 1830-е годы Пушкин вновь и вновь обращается к этим стихиям, не в силах противиться им и смиряя свои страсти. Теперь он даже удивляется тому, что они по-прежнему оказывают на него исключительно сильное влияние. К таким стихотворениям относятся «Красавица», «К***» («Нет, нет, не смею я, не должен, не могу…»), «Когда б не смутное влеченье…», «Я думал, сердце позабыло…», «Художнику», «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…». При чтении этих стихотворений сразу становится ясной огромная разница между разработкой мотивов любви и красоты в лирике после Болдинской осени по сравнению с предшествующей. Так, красота всегда соединялась в лирике поэта с любовью. Теперь прочная связь этих стихий распалась.

В стихотворении «Красавица»  предмет лирического переживания – красота женщины, приобретающая самодовлеющее значение. Здесь красота не сопряжена с чувством любви, как обычно в стихотворениях Пушкина, а разъединена с ней. Женщина настолько прекрасна, что, кажется, будто она неземное создание:

 

Все в ней гармония, все диво,

Все выше мира и страстей…

 

Красота столь совершенна, что ее сиянье затмевает все вокруг, поднимая «героя» – отстраненного носителя речи – ввысь, ломая устоявшиеся представления и нормы жизни, заставляя в новом свете воспринять земной мир с его страстями. Сияющий ореол, окружающий женщину, рисуется «герою» святым нимбом, а ее красота предстает в виде «чистой идеи» и мыслится высшей и вечной духовной ценностью, как бы отлетевшей от личности и независимой от нее. Пред олицетворенной «святыней красоты» меркнет и земная любовь, и «сокровенное мечтанье». Красавица словно снизошла с небес и явила собой на земле непостижимую и недоступную небесную гармонию, прямо и непосредственно смыкая смертного с бессмертным.

Эту способность всякий раз испытывать на себе и переживать «мощную власть красоты» Пушкин запечатлел в стихотворении «Я думал, сердце позабыло…». Сила и обаяние красоты – знаки душевной и духовной жизни. Бесчувствие к красоте – признак угасания души. Однако всякий раз при встрече с красотой душа вновь оживает, мгновенно и неотразимо вспыхивает и трепещет, принося те переживания, которые, казалось, навсегда ушли:

 

Я думал, сердце позабыло

Способность легкую страдать,

Я говорил: тому, что было,

Уж не бывать, уж не бывать!

Прошли восторги, и печали!

И легковерные мечты…

Но вот опять затрепетали

Пред мощной властью красоты.

 

При этом, как всегда у Пушкина, оживает не одна лишь эстетическая способность – вся личность, все ее сущностные силы воскресают и возрождаются к душевной деятельности. Явление красоты настолько остро переживается, что рождает страдание. Она сопряжена не с одними лишь восторгами, но и с печалью. Стихотворение (по жанру – романс) построено так, что после первых шести строк наступает слом, и их содержание опровергается в афористических двух последних стихах.

Та же сдержанность в выражении самых интимных желаний характерна для стихотворений «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…», «К ***»(«Нет, нет, не должен я, не смею, не могу…»). В первом из них чувственно откровенной, исступленной, пламенной страсти «вакханки молодой» противопоставлена стыдливость «смиренницы», побеждаемой долгими «моленьями» и «восторгами» влюбленного мужчины. Стихотворение отличают целомудренность, искренность, естественность и гармоничность в передаче любовных чувств и желаний. Второе стихотворение построено на добровольном запрете безумств любви:

 

Нет, нет, не должен я, не смею, не могу

Волнениям любви безумно предаваться;

Спокойствие мое я строго берегу

И сердце не даю пылать и забываться…

 

«Герой» верен данному (подразумеваемому) супружескому обету, но очарование «младым, чистым, небесным созданьем» столь велико, что он невольно любуется им, задумывается о правоте или неправоте сердца. Но разве не позволительно ему платонически и наивно мечтать, оставаясь бескорыстным, непорочным и желая семейного счастья минутной незнакомке, – всего того, что разделяемо им:

 

Благословлять ее на радость и на счастье,

И сердцем ей желать все блага жизни сей…

 

Ныне, признает «герой» в мадригале «Когда б не смутное влеченье…»,  самозабвенное чувство любви по-прежнему тревожит его («Я здесь остался б – наслажденье Вкушать в неведомой тиши…») и уносит от мира. Оно по-прежнему поглощает всего человека («Забыл бы всех желаний трепет, Мечтою б целый мир назвал…»), причем объект увлечения передан всего двумя штрихами:

 

И все бы слушал этот лепет,

Все б эти ножки  целовал…

 

Но тонкая эротика, передающая искус любовного наслажденья, уже подчинена другой, более властной страсти – вечному поиску высшей духовности (ср.: «Духовной жаждою томим…»), которая своей неодолимостью и обещанием неведомого приводит в смятение:

 

Когда б не смутное влеченье

Чего-то жаждущей души…

 

В эти годы Пушкин не забывал и другие постоянные для него темы, в частности тему лицейской годовщины. Он вспомнил лицейский день в 1831 («Чем чаще празднует Лицей…») и в 1836 («Была пора: наш праздник молодой…») годах. В 1836 г. в стихотворении «Художнику»  Пушкин упомянул лицейского друга Дельвига. Возможно, тайным желанием поэта, посетившего мастерскую скульптора Б.И. Орловского, было побудить его изваять портрет Дельвига. В соответствии с духом дельвиговской поэзии (знаменитые идиллии из античного мира) Пушкин перечисляет фигуры античных богов и богинь, а затем, исполненный «веселья» от увиденной красоты, переходит к грустной теме —

 

… Но меж тем в толпе молчаливых кумиров —

Грустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет…

 

Праздники лицейских годовщин теперь, после уже многих кончин, становятся все мрачнее. Особенно грустным было стихотворение «Чем чаще празднует Лицей…»,  потому что в том же году был похоронен Дельвиг. На отпевании Дельвига Пушкин думал о своей судьбе:

 

И мнится, очередь за мной,

Зовет меня мой Дельвиг милый…

 

Но Пушкин кончает послание не на грустной, а на мужественной ноте:

 

Тесней, о милые друзья,

Тесней наш верный круг составим…

 

Другое стихотворение, посвященное лицейской годовщине, – «Была пора: наш праздник молодой…»  подхватывает этот мужественный тон. Им проникнуты все планы стихотворения – личный, исторический, политический и философский, образующие, сливаясь, гармоничное целое. Это происходит вследствие того, что элегическое воспоминание окрашивается не романтической тоской по прошлому, а жившей в нем перспективой уже свершившегося настоящего. Объединяющим принципом служит властное понуждение к воспоминанию: «Припомните…», «Вы помните…». Сначала в стихотворении противопоставлены прошлое и настоящее. Им отведены первые две строфы. Стилистически первая строфа выдержана в духе лицейской лирики («праздник… сиял,  шумел и розами венчался»).  Вторая строфа написана в ином стиле, связанном с «прозаическими» установками 1830-х годов (приходом лет, перебесился, присмирел, утих, остепенился).  Здесь преобладают слова, употребленные в прямом, а не в переносном, эмоционально-риторическом или метафорическом значениях. Вместе с тем слова и выражения полны новыми оттенками значений. Так, слово «просторнее» с его положительной семантикой неожиданно заставляет ощутить заложенное в нем отрицательное содержание: она контрастна строке первой строфы «И тесною сидели мы толпой…». Простор вместо тесноты означает, что ряды лицеистов поредели, что многих уже нет на свете. Антитезой счастливой, веселой, беспечной юности, верящей надеждам, становится тихое, скромное, грустное собрание зрелых людей.

Печаль не столько пронизывает воспоминание о молодости, сколько окрашивает переживание настоящего, в котором надежды прошлого не сбылись. Однако следующая, переломная, строфа опровергает это представление: Пушкин утверждает, что надежды юности и самая жизнь лицеистов не были напрасными, и потому элегические поминки по прошлому и по настоящему несостоятельны. Поэт возвращается к своей любимой мысли о вечном движении истории, о вечном ходе времени, о вечной изменяемости жизни. Здесь возникает представление о стихийно-иррациональной природе («Игралища таинственной игры») революций, войн и личных честолюбий, требующих человеческих жертв на алтарь истории. Лицеисты не были выключены из исторического потока, а являлись живыми и заинтересованными участниками исторического действа, о чем говорится в кульминационной четвертой строфе. Они приобщились к истории человечества в ее культурных событиях и политических вехах (основание Лицея, его открытие, речь Куницына, появление на сцене истории Наполеона Бонапарта, гроза двенадцатого года, пожар Москвы, пленение Парижа, триумфальное возвращение Александра I, кончина императора, изгнание, забвение и смерть Наполеона, вступление на престол Николая I и «новы тучи»). Вместе с тем усилия и жертвы народов не были напрасными и бессмысленными. Исторический опыт не проходит бесследно. Он изменяет человечество, и в конечном итоге торжествует добро, как это было в эпоху наполеоновских войн, которая закончилась крахом властелина полумира. Это не отменяет новых грозных испытаний, в которые включатся новые поколения. От них история также потребует очистительных или иных жертв. Таким образом, тема хода истории становится одной из сквозных лирических тем Пушкина.

Другой, не менее важной темой выступает тема дома, идеала домашних радостей и семейного покоя. Она проникает даже в сатиру. В 1835 г. Пушкин написал едкое стихотворение «На выздоровление Лукулла. Подражание латинскому»  , направленное против С.С. Уварова[136], главы цензурного комитета, делавшего положение Пушкина невыносимым, бывшего арзамасца. Стихотворению придан «римский колорит»: оно имеет подзаголовок «С латинского», а граф Шереметев назван Лукуллом, прославившимся богатством и роскошью устраиваемых им пиров. Эти признаки не являются формальными: стихотворение действительно написано в духе горацианской сатиры – оно адресовано конкретному лицу, выдержано в интимно-личном тоне и дидактично, поскольку в нем осуждаются человеческие пороки – стяжательство, корыстолюбие и алчность. Вместе с тем в нем содержится весьма прозрачный намек на носителя пороков, которого легко узнать. Издеваясь над нравами «наследника», который «знобим стяжанья лихорадкой», Пушкин дает выздоровевшему Лукуллу совет:

 

Так жизнь тебе возвращена

Со всею прелестью своею;

Смотри: бесценный дар она;

Умей же пользоваться ею…

 

Эта дидактическая концовка – также следствие горацианской манеры: в лирике Горация идеал родных пенатов, наслаждение красотой и искусством, духовно наполненная жизнь противопоставлялись ложным и суетным стремлением к внешнему и шумному успеху. С этим отвлеченным представлением о счастье смыкается конкретное пушкинское желание удалиться от светской суеты, от двора в родное деревенское гнездо и посвятить себя семье и творческому труду, о чем поэт не однажды писал в других стихотворениях. Тем самым сатира поддержана изнутри глубоким лирическим подтекстом. Эта особенность позднего Пушкина распространяется и на другие темы и жанры, в том числе на переводы и переложения. Здесь заимствуемый материал также получает интимно-лирическое освещение. Примером этого служит стихотворение «Когда владыка ассирийский…» [137]  .

Перелагая главы ветхозаветной книги Юдифь, Пушкин заметно отступил от подлинника: в первое вводное четверостишие он вместил «три событийно насыщенные главы книги Юдифь», во втором четверостишии отошел от оригинала и дал собственную характеристику народа Израиля, сила которого заключена в религиозном стоицизме и смирении перед Промыслом (в этом также проявилась мысль, характерная для позднего Пушкина).

Центральная идея стихотворения – противостояние власти светской, мирской и власти духовной, царства кесаря и царства духа. Эта коллизия, разрешаемая в пользу власти и царства духа, характерна для общего мироощущения позднего Пушкина, что обусловило лирическую трактовку религиозно-исторической и эпико-героической библейской темы. В том же лирическом ключе библейские и иные сюжеты развертываются в лирике Пушкина 1836 г., в стихотворениях, либо входящих в каменноостровский цикл, либо примыкающих к нему. Это особенное значение библейской темы, связанной с победой крепкой веры, нравственной чистоты и могучего духа над мирской властью и царством кесаря, подчеркнул Вл. Соловьев, который увидел в образе Ветилуи «воплощение духовной основы пушкинской поэзии» («Ветилуя-то в этой поэзии перевешивает»[138]).

В 1830-х годах Пушкин задумал и написал несколько программных стихотворений, в основу которых положено раздумье про себя и для себя, представляющее собой выхваченный из потока мыслей и переживаний внутренний лирический монолог. Сходство таких стихотворений обнаруживается в том, что они посвящены общечеловеческим темам, включают общечеловеческие символы религиозного и иного характера и во многих из них размышление прервано, хотя стихотворения закончены и мысль в них завершена. В их число входят, например, «…Вновь я посетил…», «Когда за городом, задумчив, я брожу…», «Мирская власть», «<Из Пиндемонти>», «Отцы пустынники и жены непорочны…». Сюда же относятся стихотворения «Странник», «<Подражание итальянскому>», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», незавершенный отрывок «Напрасно я бегу к сионским берегам…». Некоторые из перечисленных стихотворений входили в каменноостровский цикл[139] (наименование получил от Каменного острова, где Пушкин жил на даче и где было написано большинство стихотворений, исключая «Странника»).