Исламское общество и социально-религиозные движения

 

 

Империя и ее культура существовали за счет труда крестьян, но доминировали повсюду горожане; сельские районы управлялись из города и эксплуатировались князьями, горожанами и наемниками. История мусульманского Востока, от вторжения тюрок в IX в. до падения Багдада (1258), – это история победы тюркской военной землевладельческой аристократии над землевладельческой, но в первую очередь торговой арабской или арабизированной аристократией, занимавшей господствующие позиции в условиях гражданского правления. Однако оба класса, как и вообще все правящие классы в исламском мире, были городскими жителями. Фатимиды попытались сдержать такое развитие в Египте, но именно там два ведущих класса сумели создать ту систему разделения власти, которая с тех пор стала типичной для Востока. Только на западе, в Северной Африке и Испании, государство смогло отстоять свои права без помощи тюрок; подавление торговой арабизированной аристократии военно-политической исполнительной властью приняло в этих странах иные формы, значительно более благоприятные для коренного населения. Однако и там город был подлинным центром власти.

Это противостояние города и деревни было настолько значительным, что наши источники почти ничего не сообщают о сельских районах – для городских чиновников и историков они просто не существовали; не нашло отражения оно и в законодательстве. Шариат не признает никаких исключений, никаких привилегий, которые могли бы выделить одну часть (или один класс) общины верующих или могли бы освободить ее от уплаты налогов и пожертвований. Тем не менее законоведы спорадически занимались городскими проблемами. Мусульманский город, с самого начала и повсюду будучи центром политической власти, в отличие от греческого города не обладал политической автономией; он контролировал прилегающие сельские районы; эти районы «принадлежали» государству, средоточием власти которого был город, или его обитателям как частным лицам, но не городу, не обладавшему юридической самостоятельностью. Этим мусульманский город отличался от городов средневековой Европы, создававшихся волею правителей, которые жили в сельской местности, и имевших точно зафиксированный статус в пределах независимой территории. Исламский город, по мнению Клода Казна, можно сравнить с византийским городом позднеклассического периода, который, будучи лишен всякой власти над окружавшей его территорией и над самим собой, был полностью включен в централизованное государство. Кроме того, хотя город приобрел огромное значение как в Византии, так и в мусульманском мире, во многих провинциях, например в Джазире (Месопотамия) и Египте, города были очень немногочисленны.

 

Сравнение с позднеклассическим византийским городом уместно еще с одной точки зрения. План эллинистического города с его многочисленными прямыми улицами к прямоугольными площадями напоминал шахматную доску; между тем типичный (Еще одно отличие от эллинистического города заключалось в том, что) мусульманский город представлял собой клубок извилистых узких улиц (прямых дорог было очень мало); городские районы отделялись друг от друга воротами, каждый из них имел свой собственный рынок и мечеть, и каждый в известной степени был самостоятелен. Ядром городского комплекса была главная мечеть; возле нее обычно возвышалась резиденция наместника или князя, если только он не располагался в крепости (касаба). Склад товаров (кайсарийа), наиболее дорогая постройка, что объяснялось ее одержимым, также находился в центре города и, по-видимому, охранялся. Ремесленники, они же мелкие торговцы, располагаясь со своими лотками прямо на улицах. Вся эта неразбериха кажется непостижимой, если считать исламский город простым преемником эллинистического города и забыть, что в течение столетий, предшествовавших арабскому завоеванию, население греческих городов и их образ жизни в значительной степени ориентализировались, так что арабо-исламский урбанизм фактически был естественным порождением предшествовавшего периода.

 

История крайне неопределенно сообщает о численности населения. В Багдаде в момент его наивысшего расцвета в IX в. насчитывалось около 300 тыс. жителей, что значительно превосходит Константинополь и, разумеется, западные города даже в позднее средневековье: в Париже в 1380 г. было примерно 58 тыс. жителей, в Кельне в XIII в. – 45 тыс., в Болонье в 1206 г. – около 64 тыс., в Риме в это же время – 35 тыс. жителей. Численность населения столицы арабских владений в Испании, Кордовы, вместе с предместьями никогда не превышала SOU тыс. человек даже в эпоху ее наибольшего расцвета около 1000 г.

 

Ремесленники и торговцы были объединены в «цехи» (синф), которые обладали юридической самостоятельностью и могли, например, требовать и получать для несовершеннолетнего наследника пеню за убийство его отца. В этом отношении цех напоминал племя; сходство состояло еще и в том, что у члена цеха нисба (часть имени, указывающая на происхождение или на принадлежность к определенной организации) обычно образовывалась в соответствии с его профессией, тогда как у представителя традиционной родственной группы – от названия племени. Глава цеха избирался единогласным решением своих коллег и утверждался государством. Над экономической деятельностью надзирало должностное лицо, назначавшееся правительством; его первоначальный титул «господин рынка» (сахиб ас-сук) происходил от византийского agoranomos. Около 700 г. он стал именоваться мухтасиб (испанское almotacen), что указывало на исламизацию этой должности. В то же время круг его обязанностей расширился: он был наделен большими полномочиями (хисба), включавшими традиционный контроль над мерами и весами, методами изготовления продукции и ее качеством, а иногда и над ценами; он должен был быть человеком высокой честности, действующим в соответствии со своим нравственным и религиозным долгом. Инструкции, составленные для мухтасибов, – старейшая из них датируется IX в. – еще далеко не исчерпаны как источник по истории культуры в широком смысле слова. Несмотря на все различия, особенно те, что были результатом исламизации, тут явно ощущается связь с создававшейся и контролировавшейся государством collegia позднеклассического периода (и с ее сасанидским двойником). То обстоятельство, что Ифрикийя вплоть до XI в. не знала корпораций, является дополнительным аргументом в пользу существования такой связи. Занятия ремеслами, как правило, были наследственным делом, что также напоминало позднеклассическую традицию, хотя это было вообще свойственно древнему Востоку.

 

В значительных масштабах применялся рабский труд. Невольник работал на хозяина или же «сдавался внаем». Но он мог трудиться и на себя; деньги, которые он зарабатывал сверх суммы, ежедневно полагавшейся его владельцу, принадлежали лично ему (они не наследовались), и при благоприятных обстоятельствах он был вправе использовать их, чтобы купить себе свободу. Мусульмане не могли быть обращены в рабство, но они часто рождались рабами. Сокращение возможностей приобретения рабов, бывшее результатом возраставшего миролюбия дар ал-ислама, постепенно привело к тому, что эта социальная группа пополнялась лишь «славами» (так, правда, именовали всех европейцев), неграми (все они были африканцы, зинджи) и тюрками. Армии, состоявшие из рабов, подобные тем, что размешались в римских латифундиях, существовали только в Южном Ираке.

 

Нет сомнения, что как в сельских районах, так и в городах преобладал свободный наемный труд. В первые века аббасидского периода одновременно развивались лишенный собственности рабочий класс и состоятельная бюргерская прослойка. Начался процесс индустриализации, совершенствовались орудия ремесла, особенно в производстве тканей и оружия, создавались новые отрасли, такие, как изготовление бумаги, которое между 751 г. и XI в., т.е. очень медленно по современным стандартам, распространилось от Самарканда до самой Испании и в X в. покончило с выделкой папируса в Египте.

 

Не мешает также отметить рост влияния относительно многочисленного «интернационально мыслящего» среднего класса в культурной сфере. Расширение международной торговли шло рука об руку с развитием банковского дела. О масштабах деловой активности и о размерах накопленного капитала можно судить на основании связей, существовавших между отдельными банкирами и аббасидским правительством, а также по документам о конфискациях. Прибыль вкладывалась в земельную собственность, хотя, чтобы избежать постоянно исходившей от правительства угрозы конфискации, владельцы капиталов тайно хранили определенные суммы у друзей и клиентов или вкладывали их в принадлежавшие им предприятия.

 

Исламская теория налогообложения делала затруднительной точную оценку городских доходов. Пошлины, налог на торговые сделки и прочие сборы, строго говоря, были незаконными. «Государственный кредит» был неизвестен, и поэтому во времена кризисов практически было невозможно избежать насильственного посягательства на частную собственность, особенно когда эта мера применялась против должностных лиц, которые, как вообще считалось, могли приобретать богатство только незаконными способами. Из-за технических возможностей того времени сфера деятельности органов управления была строго ограничена, и поэтому государство было вынуждено отдавать на откуп сбор налогов что ложилось тяжелым бременем на население. Оно должно было не только выплачивать обычные налоги, которые исчислялись крайне произвольно из-за того, что межевание земли с позднеклассического времени ухудшилось (проблема, которая досаждала и византийской администрации), но и обеспечивать прибыль поя откупщика. (Однако) По отношению к сборщику налогов горожанин оказывался в более благоприятном положении, чем крестьянин, которому, кстати говоря, земля вообще не принадлежала: он обрабатывал ее на основе системы музараа (т.е. аренды), получая оборотный капитал от землевладельца и отдавая ему за это определенную, часто очень большую, часть урожая. Ставки платежа тщательно вычислялись в соответствии с качеством земельного участка (меняясь в зависимости от того, существовало ли там искусственное или естественное орошение, хорошо ли он был обеспечен водой, использовался ли под сад или под посевы сельскохозяйственных культур) и с размерами урожая.

 

Однако государство и его военные правители все больше нуждались в деньгах, а это слишком часто мешало намерениям законодателя. С переходом власти в руки военных владельцами земли в провинциях все чаще становились командиры, не живущие в своих имениях; естественно, что они не были заинтересованы в составлении долгосрочных планов. Они часто ухитрялись отделываться от своих налоговых обязательств путем замены хараджа на ушр, в результате чего разница, примерно четыре пятых суммы хараджа, возвращалась к ним. Возникнув в конце IX в., эта система нанесла значительный ущерб как продуктивности земли, так и государственной казне. Примерно к 920 г. военные издержки достигли по меньшей мере трети государственных доходов, если судить по сохранившимся данным о бюджете Халифата на 918–19 г. и по размерам солдатского жалованья: пехотинец получал почти в три раза, а кавалерист –– в шесть раз больше, чем неквалифицированный работник. Вследствие неслыханного расточительства халифского двора расходы на общественные работы, такие, как содержание в исправности улиц и пограничных крепостей, составляли бесконечно малую величину.

 

Вначале в Халифате существовало двойное денежное обращение: на византийском западе был принят золотой стандарт, на сасанидском востоке – серебряный; отношение динара к дирхаму было равно 10: 1, позднее обычно 12:1, но иногда цены на серебро падали, и тогда серебро стоило в 20, а то и в 50 раз меньше золота. Около 900 г. золотой стандарт победил; за рубежом динар неизменно котировался так же высоко, как византийский солид. Влияние исламского денежного обращения прослеживается в каролингскую эпоху; об этом свидетельствуют клады монет, найденные даже в Скандинавии. Принятие золотого стандарта нанесло известный ущерб восточным провинциям; экономически они истощались к выгоде центра, что было следствием раздробленности Халифата. В свою очередь, Багдад, сохранявший преимущества в качестве столицы империи, нес значительные расходы на содержание армии и органов управления. Однако, чем более ослабевала власть халифа, тем более эти расходы отягощали остальные провинции. Это был порочный круг: возраставшая ненадежность провинций делала необходимым увеличение армии, а изыскать для этого деньги можно было только путем повышения налогов что неизбежно усиливало сепаратизм провинций. К этому следует добавить уменьшение доходов от государственных имений и управлявшихся государством отраслей промышленности (в том числе от производства драгоценных тканей, являвшегося государственной монополией), которые имели, особенно в Египте, огромное экономическое значение; объяснялось это либо мятежами, либо тем, что провинция отдавалась в полное распоряжение военного правителя, который за это брал на себя содержание своей армии (чаще так случалось в X в.).

 

Горожане и куттаб были естественными союзниками в борьбе против военных. И все же трудно сказать, сколь тесно интересы этих двух групп были связаны с существованием централизованной империи. Провинциальные органы власти, как правило, представляли собой уменьшенную копию центральной администрации; они не зависели от субсидий и, более того, отправляли в Багдад излишки, остававшиеся после оплаты их собственных расходов. При всех обстоятельствах одна лишь имперская армия была в силах защищать внешние рубежи или устранять соперничество между провинциями либо в самих провинциях. Пошлины, уплачивавшиеся на все удлинявшихся границах провинций, были, само собой разумеется, обременительны для торговли и перевозки грузов, но вначале они не казались серьезной помехой для развития экономики. Сам распад империи на отдельные государства – к концу первой половины X столетия он стал совершившимся фактом – не обязательно должен был привести к упадку и нищете; губительнее всего были нестабильность и недальновидная экономическая политика чужеземной военной касты, неуклонно подрывавшей благосостояние Ирака, Южной Персии и Джазиры. Великие вазиры первой половины X столетия, прежде всего Абу-л-Хасан ибн ал-Фурат (казнен в 924 г.) и Али ибн Иса (ум. 946), высоко подняли значение своей должности: при них ее можно было уподобить посту премьер-министра или даже регента. Но в конце концов они были раздавлены, попав в тиски между армией и двором, без чьей помощи было невозможно устранить финансовые трудности, вызванные в значительной степени именно этими двумя институтами. Подлинным главой империи после 908 г. стал гвардейский генерал Мунис; он принял титул амир ал-умара, «главнокомандующий»; меньше чем через 30 лет, в 936 г., халиф наделил всей полнотой власти другого генерала, Мухаммада ибн Райка, но и он, естественно, не больше, чем его предшественники, был в состоянии делать деньги из воздуха. Положение несколько стабилизировалось, когда Бунды, авантюристы, выходцы из Дейлема, имевшие в Северо-Западном и Центральном Иране собственную армию, заняли в 945 г. Багдад и закрепили дихотомию общественной власти, оставив административные и военные функции за султаном, а духовные и правовые – халифом. То, что Бунды были шиитами, облегчало их деятельность и, наоборот, затрудняло сотрудничество с ними суннитского Халифата.

 

Ослабление центральной власти, а также усилившееся господство чужеземных солдат и войск, укомплектованных рабами, вызвало к жизни в городах восточных провинций любопытное явление. Его можно истолковать как закрепление в организационных формах того, что встречалось прежде, возможно как продолжение сасанидских традиций. Ничего подобного не было известно в Египте до??? в., не говоря уже о Северной Африке и Испании. С некоторого времени – точную дату пока установить невозможно – стали возникать ассоциации холостых молодых мужчин, главным образом в городах Ирака и Хорасана. Члены этих ассоциаций, именовавшиеся фитйан (ед. ч. фата – «молодой человек», «юноша»), давали обет придерживаться общественных добродетелей (быть благородными, великодушными, смелыми) и в какой-то степени отрывались от своих религиозных и социальных корней. Вряд ли в состав таких клубов (в IX в. они получили название футувва – «молодость») входило много народа, но они поддерживали между собой связь, даже если находились в городах, расположенных далеко друг от друга.

 

Во многих городах существовали похожие группировки; они именовались аййарун (приблизительное значение «бродяги») и состояли из представителей низших слоев общества. (Позднее к ним примкнула группировка фитйан «юноши). В неспокойные времена аййарун вымогали у богачей более или менее добровольные пожертвования. Изредка, как это, например, произошло во время осады Багдада войсками Амина, правительство вооружало их; но обычно их бойкотировали, если судить по историческим сообщениям, отличающимся злобной недостоверностью. Власти не раз нейтрализовали аййарун, создавая для них места в шурта (полиция). В IX в. фитйан и аййарун объединились (до сих пор не до конца ясно, как это произошло) и отдали себя в распоряжение более высокого по положению социального слоя, сплоченные общей неприязнью к правительству, опиравшемуся на чужеземных солдат. Их главная цель состояла в том, чтобы обеспечить себе контроль над городской администрацией, и они часто добивались успеха, особенно в XI и XII вв., в сирийских городах, где глава (раис) созданной ими городской милиции, именовавшейся ахдас, время от времени фактически делил власть с наместником. Хотя у клубов футувва отсутствовала предписанная религиозная лояльность, в самом конце X в. они начали объединяться с приобретавшими все большее влияние суфиями, «одетыми в шерсть», как именовали этих мистиков. Футувва создали модель организации, мистицизм (тасаввуф) соткал духовные узы, нежелание мириться со злоупотреблениями правителей и недовольство строгими условностями официального ислама и существующими социальными отношениями, которые тот, судя по всему, игнорировал, дали программу, за которую можно было сражаться как в битве умов, так и в уличных схватках.

 

Социальные проблемы, остроту которых усиливала неразрывно связанная с ними религиозная идеология, с конца IX в. стали крайне болезненными для правителей. Пока экономическое процветание в столице продолжалось, возраставшие различия между богатыми и бедными не были особенно опасны; аййарун, с одной стороны, уход от мира и нищенство – с другой, были своего рода предохранительными клапанами, хотя, несомненно, растущее разочарование в государстве и в официальном исламе в немалой степени содействовало ослаблению Халифата. Великие социальные революции IX в. не касались столицы Халифата; они происходили в Египте, в болотистых районах Южной Месопотамии и в юго-восточной провинции Персии – Систане, обделенных, словно Золушка, природой и вниманием правительства.

 

В Южной Месопотамии, в районе Басры, была предпринята попытка обессолить и денитрифицировать почву для выращивания сахарного тростника; попутно там стали добывать селитру; этим занималась армия африканских рабов. Здесь также ощущалось ослабление власти правительства, и один из надсмотрщиков, объявив себя, может быть с полным на то основанием, потомком Али, побудил к восстанию зинджей – африканцев, размещенных по нижнему течению Тигра. Поддерживая в своих рядах железную дисциплину, черные полки при всей своей неопытности сумели создать собственное государство. Они не тратили сил на утопические эксперименты, они даже сохранили рабство и отказались от попытки перенести свою штаб-квартиру в города вроде Васита или Басры, которые несколько раз штурмовали. Правительство было бессильно, а главное – крайне ненадежной оказалась армия. Даже потрясение, вызванное резней в Басре (871), и карательная экспедиция, направленная в район Багдада (879), не смогли заставить халифскую армию начать контрнаступление. Благодаря своему харизматическому вождю, потомку Али, и его толкованию хариджизма режим зинджей сумел устоять как против мощного давления извне, так и против разрушительных этических норм хариджитского учения о грехе.

 

После 14 лет ожесточенной борьбы войска регента ал-Муваффака, брата халифа ал-Мутамида, уничтожили государство рабов (883). Но, по-видимому, мало что изменилось в экономической структуре региона. Оставшиеся в живых зинджи были включены в состав халифской армии и, таким образом, избавлены от возвращения к ненавистной работе по осушению почвы. Неизвестно, удалось бы Муваффаку подчинить зинджей, если бы в решающий момент глава систанских аййарун не отказался от союза, предложенного ему зинджами.

 

И подобных явлений было множество, что, понятным образом, нервировало власть.

 

Йакуб ибн Лайс, медник (ас-Саффар), выражал интересы городской бедноты в своей борьбе против хариджитов, которые все еще сохраняли влияние в сельских районах его родины; с ростом его успехов к нему стали стекаться бедуины и безземельный пролетариат («шлык). Его власть распространялась на запад от Фарса, на север – до Хорасана, где в 873 г. он положил конец правлению Тахиридов. Три года спустя недалеко от Багдада он был разбит имперской армией. Тем не менее правительство выразило готовность признать Йакуба де-факто правителем Систана, находящимся под властью халифа, однако он умер перед самым окончанием переговоров (879). Его брат Амр подчинился не халифу, а провинциальной династии, и в X в. Саффариды продолжали с переменным успехом держаться в Систане.

 

В противоположность Саффаридам (867–903) Тахириды (321–873) нашли поддержку у исламской аристократии и буржуазии. Они перевели столицу из Мерва в Нишапур, лежащий южнее и, следовательно, ближе к Ираку. По происхождению они были хорасанскими мавали. Список независимых династий принято начинать с Тахиридов (они нашли поддержку у исламской аристократии и буржуазии). Справедливо, что Тахириды были очень уверены в себе и что это качество было у них наследственным, однако на самом деле их могущество основывалось на халифской системе власти, которую они защищали в Ираке и на которую опирались в Хорасане. Сопротивление Багдаду абсолютно не соответствовало их верованиям и политическим убеждениям. Выросший на религиозной почве патернализм первого Тахирида убедительно выражен в его знаменитом письме к сыну, наместнику Джазиры. Этот образец честности и чувства долга так понравился халифу Мамуну, что он направил копии письма всем крупным должностным лицам в провинциях.

 

Характерная черта взглядов, распространенных в Восточном Иране и Трансоксании, заключалась в том, что и Тахириды и Саффариды, подобно Саманидам, правившим в 875–999 гг. в Бухаре, выводили свое происхождение от Сасанидов и считали себя национальными иранскими властителями, хотя и мусульманского вероисповедания. Существует легенда о женитьбе Хусайна на дочери последнего представителя сасанидской династии, который якобы намеревался узаконить шиизм; в другой версии этой легенды персидская гордость проявляется еще более ярко: принцесса отказывается выйти замуж за сына халифа Али (на этот раз Хасана), так как может избрать себе в мужья только правящего монарха.

 

Основное отличие «умеренного» шиизма от суннизма состояло в учении о том, что хоть несравненные достоинства дома Пророка и его права на престол, несомненно, зародились в арабской среде, но затем получили особое влияние в Иране и Ираке. В борьбе между Алидами и Аббасидами персидская оппозиция часто переходила в лагерь Алидов. Однако персидское национальное чувство не было сковано религией. Его скорее можно считать надконфессиональным, и высшей точки оно достигло в пропаганде новоперсидского языка в качестве литературного. В поэзии уже получил признание Рудаки (ум. 940–41); в 60-х годах X в. изменилась и персидская проза, о чем свидетельствовали переводы (включая Коран) и пересмотр арабских трудов. Стремление Саманидов сделать персидский язык государственным не нашло продолжения при Газнавидах. Зороастризм, который как истинно национальная религия должен был выиграть больше всех, пережил лишь короткий период возрождения. Хотя это учение было кодифицировано в письменном виде в X в. (с двумя итоговыми выводами: первый – укреплять традицию, второй – доказать мусульманам свое право на «владение Книгой») и его защита велась с большим искусством, предотвратить упадок общины было невозможно. Если в начале X в. зороастрийцы оставались силой, с которой надо было считаться, – например, в Фарсе, где была сосредоточена культурная жизнь Центральной и Южной Персии, – то через сто лет они уже не играли сколько-нибудь значительной роли. Главное побуждение, заставлявшее сохранять верность зороастризму, исчезло, когда стало ясно, что в рамках ислама можно безбоязненно пропагандировать «иранизм» и придавать ему большую универсальность; самое же важное заключалось в том, что исламизация не означала установления чужеземного ига. Ностальгическая и горделивая оглядка на романтическую веру отцов ничуть не мешала переходу в ислам.

 

Саманиды, бесспорно подчеркивавшие свою лояльность к Халифату, были удовлетворены титулом маула амир ал-муминин. Несмотря на отдельные кратковременные отклонения, они в целом придерживались суннизма. Они взяли на себя продолжение сасанидско-халифской миссии, заключавшейся в защите цивилизованных иранских территорий (с помощью тюркских отрядов) от тюрок Центральной Азии. Из своей резиденции в Бухаре они правили Хорасаном (а также нынешним Афганистаном) и Систаном и поощряли стремление своих министров крепить хрупкое единство политического организма путем развития культурного самосознания. При них персидское историческое предание приняло ту форму, в которой ему было суждено сохраниться и в более поздние времена. Оно было известно арабам из переводов или адаптации «Хватай-намак», принадлежащих Ибн ал-Мукаффе (казнен в 757 или 758 г.) и Саалиби (ок. 1020 г.); свою стандартную эпическую форму с присущей ей метрикой оно получило от Дакики (ум. между 976 и 980 гг.), начавшего его создание, и от великого Фирдоуси (из Туса в Хорасане, 934–1020), завершившего его «Книгой царей», «Шах-наме» (пехлевийское слово хватай – «царь», «владыка», в своей современной персидской форме кода прилагается только к богу). «Шах-наме», состоящее из 60 тыс. рифмованных одиннадцатисложных двустиший, представляет собой первое и величайшее произведение персидской эпической и вообще персидской национальной литературы, средоточие и источник персидского исторического самосознания и в этом смысле может быть уподоблено гомеровскому эпосу. Поэт и его окружение столкнулись с парадоксом, поражающим воображение и сегодня: уничтожение великолепного сасанидского национального государства арабскими варварами создало условия для возрождения и для культурных достижений всемирно-исторического значения. Согласно преданию, поэт закончил свое произведение в 1010 г. при первом представителе Газнавидской династии, тюркском князе. Его плохо вознаградили; это следует объяснять скорее националистическими, в сущности неисламскими, взглядами Фирдоуси, чем его широко известной склонностью к шиизму.

 

Возвышение новоперсидского литературного языка никоим образом не вело к упадку арабского языка, остававшегося языком священной Книги, арабо-мусульманской науки, государства и международных связей в пределах дар ал-ислама. Кроме того, персидский язык уступал арабскому в формулировании философских и научных концепций, заимствовал арабские слова и целые обороты; арабский язык еще долго превосходил его и в выразительности.

 

«Умеренная» шиа никогда не обладала настоящей организацией; подобно суннитской джамаа, она представляла собой общину, жизнеспособность которой основывалась на сильно развитом чувстве солидарности, да к тому же она лишь с течением времени отделилась от джамаа. Уважение, оказывавшееся суннитами дому Пророка, и объединение шиитов ради поддержки джамаа продолжали быть правилом, несмотря на всю враждебность и взаимоисключающий характер этих направлений ислама, и в значительной степени маскировали различия между ними в Багдаде X в. Когда в 873–74 г. двенадцатый шиитский имам, Мухаммад ибн ал-Хасан ал-Аскари ал-Махди, которому едва минуло десять лет (согласно легенде, он был даже еще моложе), исчез из подвала своего дома в Самарре, закончилась линия «зримых» заступников. Вплоть до 939 г. во главе движения, если будет позволено употребить этот термин, находились четыре «заместителя» (вакил). В этом году, в соответствии со взглядами шиитов, началось «долгое отсутствие» (или «сокрытие», гаиба). Имам, являющийся истинным правителем мира, действует из своего убежища; до его возвращения (раджа) перед верующими его представляет «опытный в вере» (муджтахид).

 

Муджтахиды заботились о том, чтобы (шииты заботились о том, чтобы) добиться гармонического соответствия между жизнью и учением и обеспечить, не создавая никакой организации, порядок в общине; они частично действовали из традиционных центров шиитской теологии и права (таких, как Хилла в Ираке и Кум в Иране). Всем этим объясняется и большая гибкость двенадцатиимамных шиитов (иснааша-риййа), и их организационная слабость по сравнению с суннитами в нешиитских областях. Они становились неуязвимыми для превратностей судьбы и политических случайностей, хотя и не свободными от преследования тех, кто думал по-иному; эта безусловность религиозного существования, о сохранении которой суннизм никогда не помышлял, не подвергалась сомнению вплоть до превращения двенадцатиимамного шиизма в государственную религию при Сефевидах. Свидетельством привлекательности, строго говоря, неисламских и уж во всяком случае некоранических идей была быстрая экспансия двенадцатиимамных шиитов даже на протяжении «малой гаибы» достаточно вспомнить возвышение Бундов в Иране и Хамданидов в арабской Сирии и Месопотамии. Соединение в одном лице махди и «сокрытого имама» и тайное существование общины, являвшееся следствием ее отчуждения, несомненно, соответствовали широко распространенным представлениям и подходили к рационализированной на первый взгляд, но в сущности эллинизированной оболочке исламских концепций.

 

Между IX и XI вв. в мусульманском мире в качестве альтернативной религиозной силы развивалось движение, хотя и связанное тематически с двенадцатиимамным шиизмом, но абсолютно отличное от него по целям и по формам мысли, весьма раздробленное и все же единое. Рожденная в умме и по крайней мере внешне тесно связанная происхождением с Библией, исмаилиййа в целом лучше всего может быть охарактеризована как законченная религиозно-философская, политическая и социальная система, стремившаяся к созданию внутри себя идеальной, широко открытой и возрожденной исламской ортодоксальности. Основные идеи были те же, что и у шиитов, так как исмаилиййа была ответвлением или логическим развитием идеологии двенадцатиимамных шиитов. Исмаил, старший (?) сын шестого имама, Джафара ас-Садика (ум. 765), человек, пользовавшийся уважением среди суннитов, умер прежде своего отца, назвавшего его своим наследником. Большинство последователей Исмаил а перенесли свою преданность на другого сына Джафара; меньшинство же осталось верным Исмаилу, объявив; что он не умер и когда-нибудь возвратится в качестве махди; остальные признали последним имамом, «владыкой времени» (каим аз-заман), сына Исмаила – Мухаммада. Современники называли все эти группы семеричников исмаи-литами. Неясно, почему радикалы, «преувеличивающие» (гулат] связали себя с этой цепью имамов. Они разделяли со всеми адептами ислама веру в единство бога (таухид), в божественную миссию Мухаммада, в Коран как откровение бога и в большой степени в непреложность предписанного культа; вместе с шиитами они верили в необходимость божественного водительства, олицетворенного в имаме, верили в божественный смысл, «Логос», в сокровенный (батин) смысл Корана, доступный через аллегорию, и в обязанность имама «наполнить мир справедливостью, ибо ныне он полон несправедливости».

 

Семеричники считали, что история развивается циклически; они придерживались восходящей к Плотину теории эманации, объединяя ее с идеей связи макрокосма и микрокосма – семь фаз эманации: семь «пророков», среди них Адам, Мухаммад и Мухам-мад ибн Исмаил, сопутствуемые семью «молчаливыми», в том числе Сетом, Али и различными основателями семеричных сект. Несомненно, существовала тенденция обожествлять имама, однако она постулировалась лишь время от времени. Появились гностические методы мышления, в хвосте которых плелись астрология и примитивный мистицизм.

 

Конечной целью умеренных шиитов была революция, в ожидании ее они все лучше приспосабливались к окружающему миру.Однако семеричники всех убеждений бескомпромиссно выступали за новый порядок в исламском обществе. По всему дар ал-ис-ламц – от Северной Африки до Индии и от Южной Аравии до Хорасана – возникали тайные общества. Они были строго иерархичны, имели несколько степеней посвящения. Все, чем мы располагаем, – это сообщения неисмаилитских источников о тщательно разработанном драматическом ритуале вступления в семи– или девятиступенную организацию; но не подлежит сомнению, что главной целью этого ритуала была пропаганда, часто в пользу неизвестного или неназванного имама. Исмаилиты сравнительно терпимо относились к остальным религиям, так как считали их своими законными «предтечами». Терпимость основывалась на убеждении в универсальности истины тайного учения. Исмаилиййа никогда не пыталась превратиться в массовое движение или обратить в свою веру все второстепенные ордены. Система допускала включение эллинистической философии и науки, что соответствовало духу времени, но не допускала компромиссов в принципиальных вопросах. С чистой совестью можно сказать одно: единственная энциклопеция знания, сохранившаяся от этого периода, создана в месте тайных молений исмаилитов, «Чистых братьев», в Басре (по-видимому, начатая в 970-х годах, так как в 983–84 г. она была безусловно известна за пределами этого города).

 

Способные сопротивляться социальным несправедливостям, окутанные тайной, исмаилиты появились весьма своевременно; их влекло вперед чувство молодой силы и ничуть не сдерживал традиционный ислам. (Однако) Они стали самой серьезной, если не единственной, реальной угрозой ортодоксальному исламу – как суннизму, так и шиизму; столь же тоталитарные и теократические, они к тому же не падали духом под ударами судьбы и привлекали сердца властной мощью своего учения.

 

Даже если бы оказалось возможным возвести происхождение того или иного явления к определенному источнику, мы все равно не смогли бы утверждать, что движение было полностью независимым в своей духовной сущности и средствах выражения. Но именно так оно воспринималось современниками. Где еще могли они слышать такой язык, как в обращении к главе карматов, «посланнику мессии, который есть Иисус, который есть Слово, который есть махди, который есть Ахмад ибн Мухаммад ибн ал-Ханафиййа, который есть Гавриил»: «Ты – посланник, ты – испытание, ты – верблюдица {принадлежавшая пророку Салиху; согласно Корану, 7, 71–77, она была заколота неверующими. – Г. Г.), ты – зверь (который, согласно Корану, 27, 84, бог выведет из земли в конце времен. – Г. Г.), ты – Святой Дух, ты – Иоанн, сын Закарии»? Сегодня трудно себе представить волнующий энтузиазм, пробужденный этой символикой, эту игру со временем и с концом времен, однако эффект, произведенный ими, отчетливо прослеживается в истории тех столетий.

 

Первая политическая акция движения связана с именем Хамдана Кармата (возможно, «тайный учитель» по-арамейски), который в 890 г. основал возле Куфы дар ал-хиджра, «дом переселения». Это было прямым напоминанием о Медине, именовавшейся дар ал-хиджра Пророка, и, по сути дела, означало «резиденция махди, место, где основана его религия». К Кармату присоединились набатейские крестьяне, из которых происходил он сам, и арабы. Было введено общее владение скотом, домашней утварью и драгоценностями, заработки и доходы передавались в распоряжение общины, нуждающиеся получали помощь из общественных фондов; о них также говорили, будто они сообща владели женщинами, но недостаточная достоверность источников не позволяет считать это бесспорным. Власти вынудили Кармата перебраться в Сирию, где он вскоре умер. Однако движение интенсивно развивалось до тех пор, пока Халифат не разгромил его в 903 г. после кровопролитной борьбы. То же самое произошло в Южной Месопотамии в 906 г. Карматский центр в Саламиййе в Северной Сирии сумел уцелеть. Тем временем карматы начали присоединяться в Ал-Ахсе (Бахрейн) к «пропагандисту» Абу Сайду ал-Джаннаби. Всего через пять лет он получил контроль над всей страной и основал государство. Подобные попытки в Хорасане и Йемене приводили скорее к созданию общин, а не государств. Еще одно карматское государство возникло на индийской почве, в Мултане. Ни Хамдан, ни Абу Сайд, ни даже Зикравайх, вождь сирийского восстания 900 г., происходивший, как и Абу Сайд, из Ирана, не опирались лишь на свой собственный авторитет: всех их назначали «Фатимиды», сахиб ал-хал («с родимым пятном»). Общим врагом были Аббасиды, а вместе с ними и представители ортодоксального порядка. Спустя поколение один из противников карматов так сформулировал их программу: «Они сказали: „Правда явилась миру, махди воскрес, власть Аббасидов, законоведов, чтецов Корана и проповедников предания подходит к концу. Нечего больше ждать; мы пришли не для того, чтобы установить свое правление, а чтобы отменить закон» (с перевода В. Маделунга).

 

Бахрейнские карматы обладали исключительной военной мощью. Армия халифа была недостаточно сильна, чтобы обеспечить безопасность Южной Месопотамии или пути в Сирию даже для паломников. Подобно столь многим еретикам, карматы относились к необращенным мусульманам как к неверующим, жизнь и имущество которых не находились под защитой закона. Массовые убийства мекканских паломников и похищение «черного камня» из Каабы (930) должны были продемонстрировать, что бог больше не поддерживает ортодоксов, что дни общепринятого ислама, от которого Творец отнял харизму, сочтены и что эра махди совсем близка. По-видимому, бахрейнские карматы постепенно добились независимости от Фатимидов. Рассказ о том, как возвращение «черного камня» (951), причем за большой выкуп, было осуществлено согласно инструкции Фатимидов, рожден, вероятно, фатимидской пропагандой; но суннитский мир был убежден что «двойной заговор», направленный против него, имел единое руководство. Тем не менее сунниты прекрасно понимали, что карматы, особенно в своей социальной структуре, представляли относительно традиционную и респектабельную версию семеричной ереси.

 

Незадолго до 930 г. махдистские волнения достигли предела. Сохранились рассказы о жителях Куфы, которые поспешно переселялись на Бахрейн, чтобы вступить на землю страны махди до его появления. В 931 г. карматский вождь Абу Тахир передал свою власть молодому персу, который показал ему тайные знаки, свидетельствовавшие о том, что он и есть махди. Абу Тахир также объявил о появлении истинной религии – религии Адама; все религии, существовавшие до сих пор, неверны; учения Моисея, Иисуса и Мухаммада ложны, а сами они – обманщики. Разумеется, более чем неправдоподобно, чтобы Абу Тахир выразил это сам. Можно с уверенностью считать, что необычайно прилипчивая и полемически эффективная формула «Три обманщика» была придумана оппонентами махди. Нельзя отрицать неисламский характер всего этого эпизода; он вскоре закончился вследствие жестокости режима махди.

 

Последующие годы принесли и карматам и Аббасидам горечь разочарования, но и те и другие не пошли ни на какие уступки в религиозных вопросах.

 

Карматский Бахрейн сохранял свою независимость и свое устройство до второй половины XI в. Два благожелательно настроенных наблюдателя оставили сообщения, в которых описывают это государство: оно управлялось олигархией, состоявшей из совета икданиййа во главе с правителем; примерно 20 тысяч воинов владели 30 тысячами негров-рабов. Налоги не взимались; государство открыто признавало свою ответственность за благосостояние подданных. У карматов не было мечетей, они не молились и не постились, но разрешали «ортодоксам», жившим среди них, следовать своим собственным обычаям. Они чеканили монету для внутренней торговли; однако каким образом государство добывало необходимую ему иностранную валюту, мы не знаем. Изоляция и политическая незначительность были источником стабильности: карматские порядки просуществовали в Ал-Ахсе, по-видимому, вплоть до XVIII в.