Воспоминания о погибших товарищах

“Сколько там погибло дорогих нам кадет”.

“Сколько их было... героев, еще мальчиков, беззаветно отдавших жизнь свою за правое дело”.

Девичьи институты, эти прежние во многих отношениях спутники корпусов, в некоторых моментах повторяют их печальную судьбу. Вот описание девочки-институтки о роспуске института:

“К нам пришла инспектриса с заплаканным лицом и сказала нам, что мы должны оставить здание. Забрав часть моих вещей — взять все было не по силам десятилетнему ребенку, — я вышла на улицу. Это было перед Пасхой. На улице было холодно. Адрес матери я знала, но дойти сама не могла. Я шла и плакала. — “Чего ревешь?” — раздался надо мной грубый голос. Я остановилась и с изумлением смотрела на незнакомое мне, красное, пьяное лицо. К такому обращению я не привыкла и не могла еще прийти в себя. — “Ну?” — толкнул он меня. — “Нас прогнали большевики” — захлебываясь от слез, проговорила я. Злой хохот потряс тело большевика. — “Так вам и надо, ишь буржуенок! Порасстрелять бы вас всех”. — Вокруг нас образовалась толпа, я стала плакать сильнее. Вдруг я почувствовала, что меня кто-то поднял на руки. Я оглянулась. На меня смотрело приятное добродушное лицо мужчины. Узнав мой адрес, он понес меня домой”.

Дети вообще нежно прощаются с родными местами, уезжая в неизвестную даль.

“Высунувшись из окна, я смотрел затуманенными от слез глазами на свой родной город, пока он не скрылся у меня из глаз”.

“Погрузка кончилась, поезд тронулся и слезы катились из глаз при виде того, как город родной скрывался где-то вдали”.

Дети-казаки и казачки во многих отношениях стоят особняком. Они страстно любят свои станицы и находят для изображения этой любви яркие краски и запоминающиеся образы.

“Когда полк проезжал мимо церкви, к брату стали подъезжать казаки, прося его: “Ваше Благородие, отпустите у храма землицы родной взять”. Эти закаленные рядом войн казаки плакали, когда набирали “родной землицы” у алтаря, бережно сыпали в сумочку и привязывали ее к кресту”.

Защита “родной станицы” приобретает в глазах детей-казаков особое значение.

“Мне в это время казалось, что если мы не пустим большевиков в станицу, то Россия спасена”.

“Казачьи сочинения” наполнены описаниями природы.

“Весна! Степь красивым ковром запестрела кругом по-над хутором. Через неделю хутор потонул в зеленых садах... К вечеру тучи затянули небо, ночь легла над хутором. Страшная темная ночь! Ни месяца, ни звездочки не видать на небе. Ветер воет... дождь стучит по крышам куреней, жутко одному в такую ночь дома”.

Попадаются бытовые сцены с описанием начала революции на Дону.

“На станичных сходках драки. Артамоновы сыны отца избили! — За что? — За то, что плюнул на их свободу. — А Семен Х-в сыну ухо отрубил. — Свобода”.

Если девушки вообще, не находя исхода для своего чувства в активной борьбе с людьми, обидевшими или убившими их родителей, изливаются в выражении бесконечно нежного чувства к дорогим им людям, и особенно к отцам, то у казачек — и это резко выражено в их сочинениях — любовь к отцу приобретает характер культа.

“Папа сидел с друзьями и молча, глядя на раскаленные угли, курил папиросу ^{[ 37 ]}. Мне всегда хотелось узнать, о чем он думает, всегда хотелось вылезти из-под целого ряда бурок, обнять его и сказать: “папа, не грусти”. Красным пятнышком светился огонек его папиросы, бледно освещая его лицо... Любила его горбинку на носу, любила его черные, полные доброты глаза, любила мягкий родной голос”.

Многие из детей-казаков по-взрослому непримиримы и рассказывают об этом своеобразным языком.

“Сначала похоронил своего родного братца, проводил племянника, проводил своего любимого папашу, а потом и сам со своим родным братцем (инвалидом) выехал из дому и вот до сих пор нахожусь в отступлении. Жалко было покидать свою мамашу, а ей и подавно жалко было меня пускать, но я настоял на своем: покушал я от них, чертей, и не хотел больше оставаться”.

Кадетские корпуса и девичьи институты насчитывают в своих стенах, как уже говорилось, немало не только одиноких, но и сирот. И это придает их воспитанникам особый облик, усугубляемый еще и тем, что сейчас они кроме того и “национальные сироты”. Лишенные семьи, а через нее и разностороннего вхождения в жизнь, они часто беднее кругозором, сосредоточеннее на одном, но углубленнее в достигнутом и осознанном. У них особое отношение к своим учебным заведениям, если и не заменившим им (незаменимых), то заместившим для них и семью и родину. Это же, с другой стороны, ставит в исключительное положение и всех тех, кто возглавляет их школы или вообще посвящает себя их воспитанию.

“Она заменила нам родную мать”.

“Наш директор заменил нам отца”.

Эти лучшие и бесконечно ценные, а вместе с тем так тяжко обязывающие аттестаты выдаются этими сиротами нередко. Таков же и состав учащихся и в двух английских школах в Турции и отзывы детей об иностранцах, не несущих на себе национальной обязанности: заботы о русских детях и посвятивших себя их воспитанию также глубоко трогательны.

“Школа переводится на малоазиатский берег в Эрен-Кей, где проживаю и по сие время... благодаря Бога и людей, у которых осталась... жалость к людям, не имеющим ни родителей, ни крова”.

Таковы те самые общие сведения об авторах сочинений, которые почерпнуты у них из их же работ.

Что представляют из себя детские работы с литературной точки зрения: в каком виде и форме изложены их воспоминания и в чем, наконец, особенность этих сочинений, в чем отличие детских воспоминаний от таковых же взрослых?

Все детские сочинения можно грубо разбить на три группы: это или чистый рассказ, или рассказ, осложненный лирикой, то характера элегии или оды, реже сатиры, и, наконец, или чистая лирика, или голое рассуждение, в которых нет ни имен, ни дат, ни событий, а в рассуждениях ни одного слова и об их авторах, а лишь попытка: или как-то эмоционально откликнуться на события, или сделать выводы из пережитого, и притом не самим автором, а всей Россией; попадается и неприкрытое резонерство. Эти типы сочинений нечасто встречаются именно в таком чистом виде, и трудно было бы прикрепить их к определенному возрасту. Многие — и младшие и старшие — поняли свою задачу, как сообщение сведений типа curriculum vitae, другие свели его на записи характера ничего не говорящих протоколов, но это не так уже часто. Все же приближенно можно сказать, что чистые воспоминания принадлежат по преимуществу мальчикам младшего возраста и девушкам вообще. Юноши дают очень много картин боевых эпизодов, и даже с чужих слов, как самое яркое, “необыкновенное”, что они видели и слышали, головокружительных приключений типа (не по их вине) уголовных романов, часто тонкие и глубокие психологические этюды, страшные и кровавые рассказы; есть, понятно, и сочинения непреодоленного гимназического типа. Характерно, что в сочинениях покаянного характера, принадлежащих вообще юношам, изредка еще встречаются упоминания о разврате, но воспоминания и юношей и девушек совершенно лишены любовного элемента ^{[ 38 ]}.

В общем можно сказать, что ценность сочинений старших в том, о чем они пишут, — в их содержании, в том, что их воспоминания суть свидетельские показания, и притом, что свидетели рассказывают о преступлениях, совершенных на их глазах или даже с ними самими, когда они были еще маленькими детьми. Дети видели, знают и рассказывают столько, сколько видели и могли бы рассказать разве только их мучители. Благодаря своему возрасту они часто проникали в такие места, куда не пробраться взрослому, и фотографически запечатлевали виденное. Кроме того, часто, избив и надругавшись над ними, их “все-таки” выпускают оттуда, откуда взрослые, испытав для начала то же, живыми уже не выходят, и поэтому это как бы свидетели, пришедшие с того света, как бы мертвецы, вставшие из гроба, чтобы обличить своих убийц.

Ниже будут приведены примеры их свидетельств.

Сочинения старших — это “история о том, что видели и испытали русские дети с 1917 года по 1921 год в России, написанная ими самими, и в этом, и, пожалуй, только в этом, их исключительное значение, поскольку мы говорим о самих сочинениях детей, а не о тех выводах, которые можно из них сделать.

Совершенно иное надо сказать о сочинениях младших. Эти сочинения, хотя также заключают в себе “богатый” и страшный фактический материал о пережитом детьми, но центр их значения не в этом. Их не только значение, но и прелесть не в том, о чем, а в том, как они пишут. Непередаваемое очарование их воспоминаний в той прозрачной безыскусственности, ясной и открытой непосредственности, с которой они повествуют о своем горе и о своих испытаниях. Неожиданность, смелость и яркость образов, чистота языка, искренность чувства, нелукавство мысли — в этом извечном моменте детскости — главное обаяние и несравнимая убедительность сочинений. Благодаря тому, что дети не негодуют там, где взрослый не удержался бы от этого, обвинения их, отзывы и замечания еще сильнее, т.к. совершенно лишены какой-либо преднамеренности.

“Сделали обыск и взяли маму в тюрьму, но после 3-х недель отвезли маму в Екатеринодар, я подошел попрощаться, а красноармеец ударил меня по лицу прикладом — я и не успел”.

“Мы занимали одну маленькую комнату, она была вероятно богатых хозяев, так как в ней было очень много дырок от снарядов”.

Желая наглядно определить, чем отличались так называемые “первые большевики” от вторых, мальчик пишет:

“Через месяц большевики заняли Киев, тогда не было чрезвычайки, а расстреливали на улицах”.

Короткая фраза сразу открывает способ “путешествий” за последние годы:

“Когда я ехал в Новый Сад, мы ехали не на паровозе, а на извозчике”.

Естественно, что фактического материала в них меньше, ибо и память-то у них короче захватывает; но от этого они не становятся менее интересными и значительными, ибо относительная со старшими “скудость” фактического материала в полной мере окупается их неустранимой внутренней достоверностью. И хотя в них гораздо меньше специфически современного и гораздо больше общедетского, но и в отношении современности их свидетельства приобретают особый смысл, давая жуткое и нестерпимое сочетание: первозданной детской чистоты и всей той грязи, крови и предела человеческого падения, которые дети не только видели, но в которые их судьба и безжалостно погружала. Это фон, на котором особенно режуще выступают события памятных лет. Некоторые начала сочинений детей, их определения, их слова и образы запоминаются как формулы; сочинения перемежаются описаниями замечательной художественности, словесная беспомощность некоторых искупается передачей внутренней музыки событий. Большое количество приводимых ниже, по преимуществу коротких цитат, выбранных из сочинений детей, как нам кажется, подтвердят и иллюстрируют наши утверждения. Благодаря большому их количеству и разнообразию тем они не только дадут возможность познакомиться с тем, гак дети пишут, но и попутно “познакомиться” с самими детьми и с их жизнью. Подбор цитат — почему данное выражение, а не другое обратило внимание пишущего эти строки, — понятно, субъективен и не может быть обоснован. Так как суть их все же не в содержании, то их очень трудно классифицировать, и рамки, в которые они только для удобства чтения вставляются, рубрики и заголовки, совершенно условны. Приводятся здесь также и слова старших юношей и девушек, но их здесь относительно немного и их легко можно отличить по языку. В оправдание цитирования последних приведу очень меткое замечание подростка в качестве вступления:

“Я пишу теми словами, какими мне все это казалось”.

Вот несколько “начал” сочинений:

“Вдруг совершенно неожиданно для меня Государь отрекся от престола”.

“Когда на Хасаф-Юрт наступали чеченцы”.

“Один раз, когда папа был на войне, и мама служила на службе, и няня была дома, вдруг совсем неожиданно вошли к нам большевики”.

“Как-то раз, когда я поссорился с сестрою и вместо обыкновенного: “Спокойной ночи”, я сказал “неспокойной ночи”, так и было: ночью меня разбудили дедушка и мама, слышались выстрелы... Ночь был а холодная. Мы вышли из дома, войдя в какой-то подвал”.

Вот окончания:

“Мне было тогда пять лет, я помню, как меня все любили и баловали, но я к этим ласкам относилась очень равнодушно и даже не любила, когда меня осыпали поцелуями и теснили объятиями; и вот после долгих собираньев, мы, наконец, собрались ехать за границу. В каких удобствах мы ехали, описывать я не стану, потому что я думаю, что каждый поймет и наверное знает, как и что”.

“Когда мы приехали в Петроград, то первым долгом к нам пришел какой-то комиссар и стал искать оружия, залез в сундук и нашел там маленькую коробочку от колец и брошек, взял ее и стал смотреть. Тогда мама сказала: “Что вы в таких маленьких коробочках ищете оружия”, — тогда комиссар строго сказал: “Прошу в мои дела не вмешиваться”. Мама сказала: “хорошо”. Потом мы сели на пароход и поехали в Сербию”.

Некоторые заключения детей по-детски неожиданны:

“Когда мы проезжали берег Италии, то нам отдавали честь немцы”.

“Этот дом называли сумасшедшим, потому что там жило много детей”.

“Когда я ехала, мне было очень весело. Папа по дороге заболел и нас обокрали”.

“Однажды снаряд попал к нам в квартиру, был страшный переполох, т.к. мы еще не привыкли к таким случаям”.

“Поезд назывался Максим Горький, и действительно мы поехали не спеша”.

Изредка дети шутят, иногда иронизируют:

“В Константинополе я сел на “Австрию” и поехал в Сербию и надеюсь со временем вернуться в Россию”.

“Одного мальчика спросили: “Ты коммунист?” — на что он ответил: “Нет, я православный”.

“Ехали мы в тесноте и в обиде”.

“Было найдено много контрреволюционного, то есть чайные ложки, мамины кольца и т.д.”.

“Золотые часы, которые папа оставил мне, приняли за оружие”.

“И грабили по мандатам и без мандатов”.

Вот некоторые отзывы и определения:

“Это были гады, пропитанные кровью, которые ничего не знали человеческого”.

“Я начинала чувствовать ненависть к большевикам, а особенно к матросам, к этим наглым лицам с открытыми шеями и звериным взглядом”.

“Часто попадались зеленые, т.е. дезертиры”.

“Наш поезд был остановлен зелеными, т.е. разбойниками, которые жили в горах и нападали на поезд и на проходящих пешеходов”.

“Я пошел в комнату и увидел, что какие-то люди лежат и стреляют; они себя называли зелеными; я не понимал, что это за люди, — на другой день они были красные”.

“Вскоре начались так называемые дни бедноты, это у всех отбирали белье и вещи”.

“Помню злых комиссаров, которые называли друг друга товарищами”.

“Мама не могла приехать ко мне, потому что большевики буянили”.

“У нас появилась чрезвычайка и разные большевистские выдумки”.

“В это время был сильный голод и каждый человек молился Богу, чтобы дожить свою жизнь до конца”.

“Все стали грубыми, озлобленными и голодными”.

“Наступило мучительное время, когда все забирают, и сам не знаешь, может быть и тебя возьмут”.

“Из России, как из дырявой бочки, все более и более приливало красных” ^{[ 39 ]}.

“Из России я уехал по следующим причинам: когда наши неприятели начали нас беспокоить, то мы были принуждены выехать оттуда в другой город”.

“Комиссар сказал, что паспорт наш венгерских подданных, и что он не имеет права расправляться с нами”.

“Об этом ужасном годе у меня остались смутные воспоминания, т.к. я была еще довольно мала, но все же помню его, помню что-то красное вокруг”.

“Стали делать что-то с царем и выпускать каторжников... Папу увели в тюрьму из-за каких-то бумаг и взяли много вещей”.

“Это были большевики, которые вскоре заняли нашу родную землю”.

“И жили мы очень хорошо, но вот случилось несчастье — пришли большевики и разграбили все русские владения”.

“Большевики все больше и больше забирали русскую землю”.

“Я понял, что при большевиках, как они себя называли, нам, русским, хорошо не будет”.

“Я спрашивал у своей матери: зачем это все, разве наша родина будет населена другими? Но мать только молча кивнула головой”.

Вот образцы уже не определений, а суждений и сентенций, имеющих характер некоторых заключений ^{[ 40 ]}.

“Я купил себе красную ленту и повесил над кроватью, но потом, когда узнал в чем дело, проклинал себя за то, что купил эту паршивую ленту”.

“Я сначала думала, что все делается к лучшему, но потом дела пошли хуже, и я поняла, что такое революция”.

“Началась революция. Несмотря на свои десять лет, я сразу же понял, что все кончено”.

“Помню выкрик одной старухи по их адресу: “У проклятые! Ишь понацепили красного тряпья, так и Россию кровью зальете, как себя бантами разукрасили”. И оно так и вы шло”.

“Они собирали людей и говорили, что все будут равны между собой, и что они будут помогать бедным, и что все будут товарищи. Но все вышло наоборот. Голод, притеснения, убийства”.

“Мой папа был полковник, дед генерал, и поэтому мы не могли оставаться больше”.

“Я увидел израненных офицеров, только что возвратившихся с фронта и нашедших конец свой на родине”.

“Ложась спать я забыла помолиться Богу, и в эту ночь убили папу”.

“Опять начались обыски и расстрелы, идя по улице, чувствовался запах тления, приносимый всегда с собой большевиками”.

“Я почему-то была уверена, что мы не скоро вернемся обратно, потому что уж очень тяжело было уезжать из России”.

“Россию посетил голод, мор и болезни, она сделалась худою, бледною, оборванною нищенкою, и многие покинули ее со слезами на глазах. Бежали от нее и богатые и бедные”.

“Штыками, пальбой провожала меня Родина. Прощай, больная Мать!”

“Наконец обрушился камень на Россию и раздавил ее”.

“Человечество не понимает, может быть, не может, может быть, не хочет понять кровавую драму, разыгранную на родине... Если бы оно перенесло хоть частицу того, что переиспытал и перечувствовал каждый русский, то на стоны, на призыв оставшихся в тисках палачей, ответило бы дружным криком против нечеловеческих страданий несчастливых людей”.

Приводимые ниже детские отклики на все ими виденное и испытанное, уже не рассуждения, а преимущественно описания, короткие отрывки воспоминаний, редко размышления, так разнообразны не только по внешнему содержанию, но и по внутреннему смыслу в них заключенному, что, не поддаваясь какой-либо несложной классификации, они располагаются нами по чисто внешнему признаку последовательности описываемых событий. Лишь некоторые мы считаем нужным оттенить.

“Помню первый день революции, я подошел к окну и увидел, как с крыши напротив поднялся голубь и тотчас свалился, подстреленный пулеметом”.

“Когда я первый раз вышел из дома, я думал, что на каждом шагу меня укусит собака, и я боялся привидений”.

“У нас в печках пеклись куличи, но они сплющились и не могли подняться от сотрясения и гулов орудий”.

“Показался грузовик... на нем сидели бабы с красными платками; за ними шла пехота, а за пехотой кавалерия”.

“Я до того была напугана большевиками, что ходила, держась за мамино платье; но все-таки я заболела — у меня было потрясение мозга”.

“Однажды я пошла гулять, а большевики так выстрелили, что я упала и потеряла штаны”.

“Большевики ворвались в дом, схватили моего папу и увели его в тюрьму... На другой день мама и фрейлейн понесли ему обед; я была такая маленькая, что проскочила в ту комнату, где папа сидел и передала ему все. Большевикам показалось это смешно и они меня не тронули”.

“Когда отец шел домой, то просился в какую-нибудь избу, и его спрашивали, откуда и куда он идет; и он отвечал, что из тюрьмы; тогда его спрашивали: “кто посадил”, и когда он говорил, что большевики, его принимали как родного гостя”.

“Французы начали ходить по городу ^{[ 41 ]} с красными флагами и стреляли от 8 час. утра до 4-х часов вечера”.

“Начался обстрел... Вот сидим в погребе, темно, горит лампочка, всем не весело, тяжело на душе”.

“Раздался выстрел, девушка упала и из головы у нее потекла кровь. На кровь я подумал, что это лента”.

“Единственно, что я помню, это что был обыск в нашей квартире, “товарищи” забрали 3 ф. картошки, 11/2 ф. сахара и еще что-то, и мы остались без обеда”.

“Вдруг вошла мама, она большевиков не боялась, так как ей приходилось часто с ними расправляться. Но видя такую картину, страшно испугалась и сказала, чтобы они уходили, что им нечего здесь делать. Они страшно возмутились, говоря, что какое право она имеет им так говорить. Она отвечала, что имеет полное право, потому что ее дом. Они хотели ее побить, но она им этого не позволила”.

“Слезы навертывались на глаза, когда смотрел я на своего отца, человека привыкшего к кабинетному труду, близорукого в пенснэ, который босиком, с бичом в руках, шел рядом с волами и кричал умоляюще: “Цоб Бровка, Цобе Лыска!” ^{[ 42 ]}

“Свет от пожара освещал церковь... на колокольне качались повешенные; их черные силуэты бросали страшную тень на стены церкви”.

“Многие ораторы умели так захватывающе говорить, что водили за собой толпы. Я помню, Махно говорил речь о свободе и уже уехал он. Только пыль по дороге видна. А толпа все стояла, смотря в даль и шепча: “Батько наш, батько Махно”.

“Когда мать отдала ему все, что нашла, он еще снял у меня и матери золотые кресты и ушел”.

“Они ограбили дочиста нашу дачу, и меня и мать расстреляли, но к счастью и я и мама оказались только раненными и, когда на другой день зеленые были выбиты, нас увезли в лазарет”.

“Возле самой насыпи, широко раскинув руки и уставив в небо невидящие глаза, лежал в грязи брошенный солдат; проходящие мимо него крестились и равнодушно проходили мимо”.

“На улице до колен лежали всякие новые вещи, примусы, шоколад, материи, тазы” ^{[ 43 ]}.

“Я добрался до города Туапсе, я не мог найти в нем хлеба, куда ни пойдешь, все груши да груши”.

“Я даже прослезился, когда смотрел на угол, в котором я не раз стоя плакал”.

“Было совсем темно, луна скрылась за тучи и было жутко; мы сели в челнок и отчалили. Сознание, что каждую минуту нас могут расстрелять, было ужасно. Я слышал биение сердца своего и маминого”.

“Ночью босые, без всяких вещей, мы перешли границу”.

“Когда пароход отходил от берега, где стоял папа, я страшно плакала, что нет у меня дома, нет у меня родины”.

“Катались мы по морям один месяц”.

“Однажды вдали показался остров Кипр, думав, что нам тут придется жить, мы очень обрадовались, т.к. остров был красив, но в один прекрасный день пароход начал медленно отчаливать... Вдали показалась земля, это оказался Египет”.

“Когда я приехал на тот остров, то я даже не могу описать свою радость — там была трава”.

“За горами албанцы стреляли и очень метко”.

“Брат застрелился, папа убит на войне, тетя хотела броситься в море, но мама удержала ее за рубашку, а дальше что было, не знаю”.

“Еще помню, когда нас выгоняли из России”.

“В гимназии было хорошо: много было детей и мы вспоминали Россию, нашу родину, и мы не забудем ее, нашу дорогую родину”.

“Моя кукла кричит: “мама”, если ее нажать, и я в честь того, что ее подарил англичанин ^{[ 44 ]}, то я ее назвала по имени Нэлли”.

Из общей массы цитат мы выделяем несколько описаний ввиду их особого интереса.

ОПИСАНИЯ ПРИРОДЫ

“Дорога была прекрасная... прекрасный сад, виноградники, где-то далеко-далеко слышались удары топора, ночной туман уже начинал сползать в равнины... стало раздаваться пение кузнечиков... Когда я подошел к станции, поезд уже собрался отходить; машинист, стоя у паровоза, показался мне великаном, он в одной рубашке, с завернутыми до локтя рукавами, подкидывал в печь уголь, его медно-красное лицо было озарено кровавым отблеском играющего пламени” ^{[ 45 ]}.

“9-го мая ночью была сильная буря и выпал снег, который лежал три дня, а листья замерзли и были похожи на конфеты”.

“В Эгейском море мы были с 1-го и по 2-ое февраля. В ночь под 2-ое февраля, т.е. накануне Сретения, была чудная ночь, месяц сиял, освещая море, в дали видневшийся Афонский монастырь и нас среди моря, без родины, без дома”.

Четыре последующих цитаты с рассказом о смерти родителей: матери и отца, принадлежащие двум мальчикам и двум девушкам, две первые — описывающие, две вторые — осознающие смерть, представляются нам совершенно исключительными.

ОПИСАНИЕ СМЕРТИ

“Мы его (отца) не могли похоронить, потому что поезд в это время двинулся. Я не помню, что со мной было, а только запомнил лицо папы, когда он лежал в гробу, он как бы уснул”.

“Я смотрела на удаляющуюся станцию и думала о том, что я первый раз еду на поезде. Мы проезжали мимо сожженных селений, поездов, которые потерпели крушение, видели кости людей около вагонов... Когда я приехала, то над мамой что-то читали и пели, меня подвели, и я поцеловала маму в венчик, который был у нее на голове... Ехали мы на парусной лодке, нас приносило к советской земле — все молились Богу”.

Здесь смерть близких вложена авторами в рамки общей катастрофы, и в результате это приводит детей к глубокому раздумью, широко открытыми глазами недоуменно смотрят они и тихо рассказывают.

МЫСЛИ О СМЕРТИ

“Мама начала хлопотать отдать меня в какую-нибудь школу; она выхлопотала, а сама умерла”.

“Здесь в Сербии мы потеряли нашего дорогого папу. Не вынес он всего. Раньше он держался только боязнью за нас — теперь же, когда мы попали в тихую Сербию, — он покинул нас”.

Обе говорят об одном. Первая — лишь намекая, а вторая — уже вполне раскрывая намечающееся утверждение первой. Они заключают глубокую и замечательную в устах детей мысль о жизни, которая поддерживается лишь сознанием еще не выполненного долга, и о смерти, приходящей по его выполнении.

ОПИСАНИЯ БЕГСТВА

“Мы решили бежать. Грязь, идет дождь, холод, усталые, голодные, но нужно бежать: большевики по пятам гонятся за нами, не успеешь отдохнуть и высохнуть, как опять бежать. В одной деревне нам предсказал один дурак, что от большевиков разве только в колодезь спрячешься, и верно”.

“Колеса ломались, слышались орудийные выстрелы. Мы все ехали вперед и вперед. Когда мы проезжал Симферополь — это было ночью — нам представилась страшная картина. Горят дома, там где-то стонут, вот разграбленный магазин — здесь хозяйничали зеленые, — вот на уличном фонаре висит повешенный, мы все едем и едем... впереди непроглядная темнота)

“Едем мы уже целый день, на дворе мороз. Это был в ноябре месяце. Приезжаем мы в какую-то деревушку; там все были больны тифом и черной оспой. Пришли мы в одну хату, а там одна только девочка. Мы спросили, где же ее родные, она нам ответила, что их только что похоронили. Ну, мы у нее и остались. Проспали мы у нее ночь и проснулись очень рано, а сзади за нами гонятся большевики; орудия гремят, бомбы разрываются. Вот уже наконец все стихло и поехали мы снов быстрее: справа была высокая гора, а слева был глубокий обрыв. Едем мы, едем, вдруг слышим какой-то крик и грохот. Потом мы узнали, что в этот обрыв свалились три телеги. Я страшно боялась, что свалятся и наш дрожки. Ехали мы так целый месяц и приехали мы Польшу. В Польше мы сидели три месяца в плену; кормили настам одним хлебом и селедками; потом пап нашел у себя какой-то паспорт и по этому паспорту мы выбрались из плена. На границе нам перерыли все вещи и даже у моего брата взяли игрушечный револьвер Жила я в Сербии целый год не учась. Папа не знал, куда бы меня определить, и, наконец, определил меня в русскую очень хорошую гимназию”.

Во всех трех рассказах, особенно в первом и третьем, прекрасно передано, временами в тонах сказок н эту тему, ощущение погони.

СПАСЕНИЕ ОТ СМЕРТИ

“Толпа в несколько человек направилась к сараю, в котором спрятался отец. Мое сердце усиленно забилось, в голове зашумело и я почувствовал, что почва уходит из-под моих ног. Я упал на землю и, закрыв уши, лежал вниз лицом, чтобы не видеть, не слыхать того, что они будут делать с отцом. Прошло несколько тягостных минут. Ни криков, ни выстрелов. Я подошел. (Обыскивающие) вышли из сарая и пошли дальше искать по двору. Слава Тебе, Господи, слава Тебе, прошептал я слова молитвы. Отец был спасен”.

“В то время ^{[ 46 ]} на юге была масса шаек под названием “повстанцев”. Они делали налеты с целью грабежей и еврейских погромов. Свидетельницей одного из таких погромов была и я... С утра в городе было очень тревожно... Во всех домах шли приготовления (к спасению себя и своего имущества). Уже с обеда были слышны орудийные выстрелы, а потом мелкой дробью затрещали пулеметы, все ближе и ближе; стали слышаться стоны и крики, рев голосов. Скоро эта бойня охватила наш квартал... Врывались... Вытаскивали за одежду и волосы, грабили, издевались... убивали. Пули летали по всем направлениям, то и дело попадая и в убиваемых и в убийц... В это время к нам в дом, рыдая, вбежала одна из моих одноклассниц евреек, она что-то бормотала, что, я не могла разобрать. Но моя мать все поняла. Мы были русские и нам не грозила опасность. Нельзя же оставить погибать бедную девочку за то, что она еврейка. Быстро закрыла мама дверь моей комнаты и стала утешать ее. В это время по коридору раздались грубые шаги, заставившие маму выбежать к ним навстречу. — “А нет тут у вас жидовки, давайте поищем?” — спросил главарь и он хотел войти в мою комнату, но мама быстро загородила ему дверь, стала ему что-то говорить, что, я не слышала, я только видела лицо Розы. Этого лица я никогда не забуду. Весь ужас смерти выразился на ее лице, казалось, вот-вот она сойдет с ума, и стыня от сознания, что у меня на глазах произойдет что-то ужасное, я бросилась на колени и начала горячо молиться. В это время маме удалось уговорить их, что у нас жидов нет, и они ушли. Но у меня на всю жизнь останется в мозгу вид человека, которого должны сейчас убить, и он уже совсем перестал жить”.

“Не помню, в каком году это было, но помню хорошо, что летом, когда мы все сидели и обедали, и вдруг дверь открылась и появился мужчина, весь бледный как глина, и слышим только одно слово от него — “спасите”; мы, конечно, все испугались, но поняли, в чем дело: оказалось, что он был офицер и за ним гнались, и он забежал потому, что мы жили на одной улице. Бабушка, покойница, сейчас взяла и посадила его в печь и наложила дров, как будто хочет затопить, и вдруг появились в дверях эти несчастные гадины, чего стоит один их вид! Они перерыли всю квартиру, но их Господь не допустил до кухни и они прошли мимо и даже ногой не стали в кухню”.

Во всем предыдущем изложении, давая групповые характеристики авторов воспоминаний, говоря о языке сочинений и иллюстрируя свои утверждения цитатами подлинных выражений авторов, неизбежно попутно вскрывалось и само содержание воспоминаний. И тем не менее, все же необходимо специально остановиться на содержании сочинений, как бы, казалось, ясно оно не встало уже из предыдущего, не исчерпав этой темы до конца, мы не в силах будем уяснить себе ни поведения детей в прошлом, ни особенно настроения юношей и девушек в настоящем. Задача эта, с одной стороны, очень проста, а с другой — и очень сложна. Мы уже говорили, что “воспоминания” в главной их массе представляют из себя рассказ, осложенный суждениями и откликами авторов на виденное, слышанное и испытанное, откликами или на конкретные индивидуальные факты, или на общие события и идеи. Таким образом, мы имеем рассказ с бесконечно разнообразными эпизодами и ряд откликов на отвлеченные темы, регулярно в сочинениях повторяемых и из них естественно возникающих, наконец, единую тему всех воспоминаний, если только слегка отвлечься от каждого из них и заглянуть немного глубже. Рассказ детей обычно вдвинут в своих крайних пределах в рамки 1916-1921 г., в большинстве же 1917-1920 г.; он есть, в сущности, повесть о русской революции; эпизоды, передаваемые в рассказе, необыкновенно разнообразны: это и восторженная встреча англичан в Архангельске и немцев в Киеве (в последнем случае омраченная двойственностью отношения к их приходу: враги — избавители), партизанского отряда в Могилеве, отступление по Сибири и блуждание по Монголии, жизнь среди горцев на Кавказе, пустыня в Египте и скитания по Балканам, боевые приключения, поездка ночью через фронт для спасения от комиссаров знакомой девушки; обновление икон и т.д. и т.д.

Нечего и говорить, что передать эти эпизоды, даже неединичные, нет никакой возможности. Приходится ограничиться только простым перечислением тем, не только видимых или возникающих для читателя из сочинений, но самостоятельно и отдельно трактуемых детьми. Эти темы, — расположив их в порядке того, как часто они повторяются, — суть родина вообще и Россия в частности (есть разные оттенки), революция, большевики, школа, Добровольческая армия и отношение к иностранцам.

РОДИНА

Значение и то внимание, которое уделяется в сочинениях этой теме, исключительны. Ниже я буду говорить, в каком необычайном внешнем противоречии находится пережитое детьми в России и их отношение к родине, в какой мере наполняет, и что дает, и от чего охраняет их идея родины. Мысли о родине заключены в огромном большинстве сочинений. Тема эта так важна для “воспоминаний детей”, что ей посвящена в настоящем сборнике специальная статья. Отрицательное отношение к революции, принесшей детям личные несчастья и нанесшей, по их представлению, страшный удар России, — всеобще. Добавлю только, что у некоторых авторов это доходит до того, что они считают себя виновниками в положительном отношении к революции в первые ее дни.

“Я радовался, когда пришла революция, и вот что теперь случилось” — и рассматривают свои личные несчастья как наказание за грех своего минутного увлечения. Отношение к большевикам достаточно ясно из предыдущего. Участие учащихся в Добровольческой армии естественно заставляет их не только описывать, но и оценивать ее. Два-три сочинения говорят о полном разочаровании, не делая из этого каких-либо дальнейших выводов, многие резко, чаще горько критикуя ее недостатки, критикуют ее все же как свое (даже и в настоящем) дело. Большинство вспоминает о героизме, жертвенности и гибели своих родных и близких.

Отношение к иностранцам двояко: оно резко — и общеотрицательное к ним как недостаточно активным участникам общей борьбы с большевиками на территории России, и столь же положительное к ним — как к оказывающим помощь детям и их родителям вне России, в изгнании (исключение и здесь делается для некоторых народностей, населяющих бывшие области России, пребывание на территории которых вспоминается с чувством горечи). И то и другое излагается не столько в форме рассуждений, сколько в передаче фактов. Тема — отношение к иностранцам — требует того, чтобы на ней остановиться, т.к. форма отзывов о них иногда имеет характер благодарности, а потому и требует передачи... Дети помнят и благодарны не только за то, что им дают сейчас. Многочисленны отзывы учащихся: в Моравской Тшебове и Праге — о Чехии ^{[ 47 ]}, в русских учебных заведениях в Югославии — о сербах, в двух английских школах — об англичанах. Но дети вообще внимательно отмечают все, что было им, хотя бы и мимолетно, сделано доброго и хорошего. (Так не баловала их судьба за эти годы!) И как разнообразна эта галерея народов, как показателен для картины скитаний детей один ее перечень: японцы, негры, индусы, турки, болгары, сербы, хорваты, чехи, американцы, англичане...

“Когда японцы узнали, что на корабле есть дети, то они часто приходили к нам, а один раз японка подарила картинки”.

“На этом пароходе я первый раз увидел негра, со мной было еще много русских детей, и этот негр подозвал нас к себе пальцем и повел в столовую; там он нас угостил сгущенным молоком и кофе с белым хлебом; после того, как мы закусили, он нас повел в машинное отделение, но жаль, что не умел говорить по-русски, а только показывал знаками, он нам показал весь пароход”.

“Ко мне хорошо относился один старый индус (он говорил, что я похожа на его дочь), который часто мне доставал все без очереди”.

“Когда мама болела, то этот турок часто приносил нам апельсинов, приносил мясо, хлеб, сухари, ну, вообще все”.

“Мы жили у одних болгар, которые хорошо нас приняли, очень хорошо”.

“В Сербии мы почувствовали к себе доброжелательное отношение, которое не встречали последнее время у себя на родине”.

“Приехав в Белград, я сразу прежде всего отправился в какой-то дом помыться и там, узнав, что я русский, дали мне помыться и даже любезно предложили мне позавтракать”.

“Я никогда не забуду сербов, которые приютили нас, как братьев”.

“Хорваты были очень добрые и приносили торты и целые корзины то картошки, то масла, то всяких пирогов”.

“В Праге к русским относились очень хорошо. Нам дали теплые вещи и консервы”.

“На Пасху в Галлиполи американцы каждому ребенку дали по яичку, по куличу и по плитке шоколада”.

“Мы, беженцы, были в ведении англичан, которые к нам очень хорошо относились”.

“На пароходе был очень славный капитан и его помощник — англичане, они очень были с нами детьми ласковы”.

Есть и еще две темы, о которых в их отвлечении ничего почти не говорится, но которые все время слышатся; это религия и семья. На этом более подробно мы остановимся ниже.

Несмотря на такое разнообразие содержания сочинений, все они заключают в себе и нечто единое — есть в них одна общая и главная тема; главная в двух отношениях: для самих сочинений и для нас, как пытающихся установить духовный облик русских детей, русской молодежи в изгнании, то единое, что из всех этих 2400 сочинений образует одну страшную повесть, единый двухтысячный детский хор. Певцы — разных возрастов и неодинаковой музыкальности, с голосами неодинаковой красоты, диапазона и тембра, виртуозы и безголосые. Но одна музыкальная тема и одна мысль: горе и страдание — свои, своих близких и своей родины. Кровь и смерть. “Жалкие воспоминания о России”, как, отступая от “официального” заголовка, жалостно и жалостливо озаглавила свой грустный рассказ одна десятилетняя девочка. Нет в них смеха, нет беззаботности, редкие упоминания об играх, не веселые, а напряженно болезненные и неразлучные с действительностью.

“Придя домой, я надел матросский костюм, взял винтовку отца и попросил маму сделать мне звезду. Мама заплакала, сняла с меня костюм и спрятала его вместе с винтовкой”.

“Началась война и игрушки были навсегда забыты, навсегда, потому что я никогда уж больше не брал их в руки: я играл ружьями, шашками, рапирами и кинжалами моего отца — других забав у меня больше не было”.

“Каждый день мы играли в сестры милосердия”.

“Один раз мы играли в госпиталь, у нас были лекарства, сестры, больные. Мальчики были санитары, врачи”.

“Мы с сестрой ушли на балкон и с ожесточением били горшки от цветов, говоря, что это мы избиваем большевиков”.

“Мы с братом налепили из разноцветной глинки людей, сделали город из кубиков, и в нашем маленьком городе были те же волнения: слепленные куколки стояли в очередях за хлебом, а солдатики бунтовали”.

В сотнях сочинений говорится о горьких слезах:

“Я так долго плакал, что у меня подушка промокла и пожелтела”.

“Я уехал и всю дорогу плакал, вспоминал Бога и молился ему”, — говорится о горячих молитвах маленьких детей за родителей.

“Несколько раз к нам отец приходил по ночам, а на рассвете уходил, а мы молили Бога, чтобы он спас его от большевиков”.

“Бледная от страха, я бросилась на колени перед иконой и начала горячо молиться”.

“Я в страхе забилась в последнюю комнату и, упав на колени, начала усердно молиться Богу. Мне казалось, что большевики убьют маму и нас всех”.

Вот эта тема, о страданиях и горе, поистине и есть главная, почти для всех без исключения сочинений, главная и для них и для нас.

Но и в этом единстве есть свое страшное многообразие: виды и варианты страданий бесконечны. Разрушение старого уклада жизни, оставление родного дома, скитания, холод, голод, бегство, обыски, издевательства, аресты близких, их — иногда на глазах детей — убийство, соблазнение детей с целью выпытать у них, где их родители, и, наконец, истязание самих детей.

Всего не передашь. Остановимся лишь на нескольких моментах. Вот что дети слышали и видели и о чем они рассказывают.

ЗВЕРСТВА И РАССТРЕЛЫ

“Одна (сестра милосердия) был убита, и тот палец, на котором было кольцо, отрезан”.

“Офицеры бросались из третьего этажа, но не убивались, а что-нибудь себе сламывали, а большевики прибивали их штыками”.

“Всех расстрелянных присыпали чуть-чуть землей, так что собаки тащили тела убитых. Жители стали возмущаться; и ночью они их увезли в каменоломню, обложили динамитом и взорвали”.

Пришел знакомый и стал рассказывать о том, как “Пришли большевики к нему в дом и убили жену и двух детей; вернувшись со службы, он пришел домой и увидел, что весь пол был в крови и около окна лежали трупы дорогих ему людей. Когда он говорил, он постоянно закрывал глаза; его губы тряслись, и, крикнув, вскочил с дивана и, как сумасшедший, вылетел во двор, что было дальше, я не видела”.

“По улицам везли на подводах умерших солдат; в крови на половину отрезанные головы, которые болтались через край подводы”.

“Матросы озверели и мучили ужасно последних офицеров. Я сам был свидетелем одного расстрела: привели трех офицеров, по всей вероятности мичманов; одного из них убили наповал, другому какой-то матрос выстрелил в лицо, и этот остался без глаза и умолял добить, но матрос только смеялся и бил прикладом в живот, изредка коля в живот. Третьему распороли живот и мучили, пока он не умер”.

“Несколько большевиков избивали офицера, чем попало: один бил его штыком, другой ружьем, третий поленом, наконец, офицер упал на землю в изнеможении, и они... разъярившись, как звери при виде крови, начали его топтать ногами”.

“Помню я жестокую расправу большевиков с офицерами Варнавинского полка в Новороссийске. Этот полк возвращался с фронта, чтобы разойтись по домам, и должен был выехать на пароходе из Новороссийска. Большевики потребовали у солдат этого полка, чтоб они им выдали своих офицеров. Солдаты сначала не соглашались, но потом выдали, так как большевики пригрозили им, что не выпустят их из города. Ночью офицерам привязали к ногам ядра и бросили с пристани в воду. Через некоторое время трупы начали всплывать и выбрасываться волнами на берег. Проходя по набережной, я несколько раз мельком видала их. Ужасно тяжелое воспоминание оставалось потом. После этого долгое время никто не покупал рыбы, так как стали в них попадаться пальцы трупов”.

“Я быстро подбежал к окну и увидел, как разъяренная толпа избивала старого полковника; она сорвала с него погоны, кокарду и плевала в лицо. Я не мог больше смотреть и отошел от окна, но никак не мог забыть эти зверские лица толпы. Но через несколько часов долгого и мучительного ожидания я подошел к окну и увидел такую страшную картину, которую не забуду до смерти: этот старик-полковник лежал изрубленный на части. Таких много я видел случаев, но не в состоянии их описывать”.

“Вот женщина с воплем отчаяния силится сесть в тронувшийся поезд, с диким смехом оттолкнул ее солдат, с красной звездой дьявола, и она покатилась под колеса поезда... Ахнула толпа”.

“Расстрелы у нас были в неделю три раза: в четверг, субботу и воскресенье, и утром, когда мы шли на базар продавать вещи, видели огромную полосу крови на мостовой, которую лизали собаки”.

ЧРЕЗВЫЧАЙКА

“Познакомился с чрезвычайками, — сколько трупов и неизвестно за что”.

“Открыли чрезвычайку, там так пахло, что слышалось на других улицах”.

“Дом доктора реквизировали под чрезвычайную комиссию, где расстреливали, а чтобы выстрелов не было слышно, играла музыка”.

“Добровольцы забрали Киев, и дедушка со мной пошел в чрезвычайку, там был вырыт колодезь для крови, на стенах висели волосы, ночью я не мог спать, то снилась чрезвычайка, то что стреляют”.

“Я пошел поглядеть в подвал чрезвычайки и то, что я там увидел, заставило меня выскочить обратно. Весь пол был залит кровью, на полулежало несколько трупов. У одного из них лицо было как решето”.

“Большевики ушли, в город вступили поляки. Начались раскопки. На другой день я пошел в чека. Она занимала дом и сад. Все дорожки сада были открыты и там лежали обрезанные уши, скальпы, носы и другие части человеческого тела... разрывши землю, власть нашла массу трупов с продырявленными горлами. На русском кладбище откапывали жертвы, все со связанными проволокой руками, почему-то черные и вздутые”.

“Изуродованные трупы, массы скелетов в чрезвычайке, особенно Киевской, — и я иногда доходил до того, что в каждом трупе видел своего убитого, т.е. расстрелянного в чрезвычайке брата”.

“Один случай очень ясно мне запомнился: когда перевели чрезвычайную комиссию в другое помещение и мы могли придти повидаться со своими, после свидания, когда все были уведены, пришли чекисты и стали выволакивать из двора ужасные посинелые трупы и на глазах у всех прохожих разрубать их на части, потом лопатами, как сор, бросать на воз и весь этот мусор людских тел, эти окровавленные куски мяса, отдельные части тела, болтаясь и подпрыгивая, были увезены равнодушными китайцами, как только что собранный сор со двора; впечатление было потрясающее, из телеги сочилась кровь и из дыр досок глядели два застывших глаза отрубленной головы, из другой дыры торчала женская рука и при каждом толчке начинала махать кистью. На дворе после этой операции остались кусочки кожи, кровь, косточки, и все это какая-то женщина очень спокойно, взяв метлу, смела в одну кучу и унесла”.

“Вечер. Тишина нарушалась выстрелами и воем голодных псов. Пришла старая няня и рассказывает вот что: (она была в числе заключенных и чудом выбралась оттуда) заключенные, избитые, раздетые, стояли у стен, лица их выражали ужас, другие с мольбой смотрели на мучителей, и были такие, чьи глаза презрительно смотрели на негодяев, встречали смерть, погибая за родину. Начались пытки. Стоны огласили... своды гаража, и няня упала; ее потом вынесли вместе с трупами”.

“Мама начала просить, чтоб и нас взяли вместе с ней; она уже предчувствовала и не могла говорить от волнения. В чрезвычайке маму долго расспрашивали, чья она жена. Когда мы вошли в комнату, нашим глазам представилась ужасная картина... Нечеловеческие крики раздавались вокруг, на полу лежали полуживые с вывороченными руками и ногами. Никогда не забуду, как какая-то старуха старалась вправить выломанную ногу... Я просто закрыла глаза на несколько минут. Мама была ужасно бледна и не могла говорить”.

ПОХОРОНЫ УБИТЫХ

“После ухода Черняка все трупы были похоронены, а собрали их все в женской гимназии. Посреди гимназии лежала израненная наша начальница Колокольцева. Ее сверху накрыли, потому что она имела ужасный вид”.

“Помню большой Владимирский собор в Киеве и в нем тридцать гробов и каждый фоб был занят или гимназистом или юнкером. Помню ясно крик дамы в том же соборе, когда она в кровавой каше мяса и костей, по случайно найденному ею крестику, узнала сына. Мурашки бегают по коже, когда почувствуешь этот крик. Помню взрыв пленных офицеров в Педагогическом Музее. Помню...”

“Офицеры устроили в Ставрополе восстание, но оно было открыто, всех ожидала несомненная смерть, казни производили в юнкерском училище: вырывали ногти, отрезали уши, вырезывали на коже погоны и лампасы; через несколько дней большевики оставили Ставрополь; оставшиеся в живых отслужил и молебен; все убитые были похоронены в братской могиле. Я с папой была на похоронах, хотя мама меня не хотела пускать; панихида была во дворе юнкерского училища; родственники убитых плакали — я в первый раз в жизни видела у папы на глазах слезы; архиерей служил панихиду и плакал; воздух был наполнен запахом разлагающихся трупов; во дворе были кучи навоза — из одной кучи торчала человеческая рука — после панихиды мертвых повезли на кладбище; за гробами ехали два брата, которые были заперты большевиками в погребе: их было заперто трое, но один не вынес 4-дневного заключения и умер с голоду; два другие остались живы, но были бледны, с искусанными руками до крови. Они не могли стоять на ногах и ехали в экипаже, за эти четыре дня они поседели. Придя домой, я не могла есть несколько дней — эта картина стояла перед моими глазами”.