Обзор 2400 сочинений учащихся в русских эмигрантских школах на тему: “Мои воспоминания”).

 

“Мы иногда собираемся человек 20, начинаем говорить о России, с кем были какие случаи.
Много рассказывают, как их родителей мучили, и так жалко станет, что чуть не плачешь!..”

“Сколько приходилось переносить... нам детям, а о мамочке и говорить нечего, она была страдалицей за всех”.

“Мы, дети, уже тогда стали взрослыми”.

“Любовь и вера — это все наше богатство, если и это потеряем, то жизнь станет безцельной...”

(Из “воспоминаний” русских детей-эмигрантов.)

Настоящая работа явилась результатом ознакомления с 2403 сочинениями учащихся в русских эмигрантских учебных заведениях — сочинений, написанных на одну общую тему: “Мои воспоминания”. Не говоря уже о содержании, и самый заголовок в различных учебных заведениях в своем продолжении варьировался: “Мои воспоминания о последних годах пребывания в России”, “Мои воспоминания, начиная с 1917 года по день прибытия в N” и т.д. Задачей настоящего очерка является наивозможно полное, а вместе с тем неизбежно сжатое и краткое изложение результатов обследования детских работ.

Дальнейшее изложение распадается по своему содержанию на три части: 1) значение обследованного материала, цифровые данные, почерпнутые из воспоминаний, общий обзор материала с суммарными характеристиками: авторов, формы сочинений и их содержания; 2) попытка установить типические подходы детей ко всему пережитому, поскольку они выразились в сочинениях, с приведением соответственных цитат из сочинений.

История появления этих воспоминаний такова.

12 декабря 1923 года в самой большой русской эмигрантской средней школе — в русской гимназии в Моравской Тшебове в Чехословакии — по инициативе бывшего директора этой гимназии А.П. Петрова совершенно неожиданно и для учащихся, и для педагогического персонала были отменены два смежных урока и учащимся было предложено: не стесняясь формой, размером и т.д. и без получения ими каких-либо указаний, написать сочинение на тему: “Мои воспоминания с 1917 года по день поступления в гимназию”. Получившийся материал был обследован преподавателем этой гимназии В.М. Левицким, и изложение обследования напечатано в “Бюллетене Педагогического Бюро”, а также издано отдельной брошюрой ^{[ 18 ]}.

Еще до напечатания работы г-на Левицкого, при первом ознакомлении с ней, для Педагогического Бюро стало ясно, какой огромной ценности материал получился в результате изложения детьми своих воспоминаний, и Бюро обратилось к ряду учреждений ведающих и лиц, возглавляющих различные русские эмигрантские школы, находящиеся в различных государствах Западной Европы, с просьбой произвести, с соблюдением тех же условий, что и в гимназии в Моравской Тшебове, тождественные работы и по исполнении доставить их в Бюро.

Почти все без исключения адресаты Бюро исполнили его просьбу, и в результате этого к 1 марта 1925 года в Бюро скопилось 2403 сочинения, около 6500 страниц исписанного учащимися текста. В промежутке времени между напечатанием очерка г-на Левицкого и производством настоящей работы преподавателем русской реальной гимназии в Праге г-ном С.И. Карцевским был самостоятельно обследован материал детских сочинений этой гимназии, и результат обследования напечатан в журнале “Русская Школа за рубежом”, а также был издан Педагогическим Бюро отдельной брошюрой ^{[ 19 ]}.

Исключительный и общий интерес, вызванный к обеим вышеуказанным работам в специальной и общей русской, а частью и иностранной печати, побудил Бюро, несмотря на двухкратное напечатание материала двух школ, произвести обследование всех имеющихся детских работ, и результат их изучения вновь напечатать, включая и сочинения детей, уже ранее рассматривавшиеся ^{[ 20 ]}.

Нечего и говорить, что не только в краткой статье, но, может быть, и в большой книге нет возможности познакомить со всей той полнотой, которой заслуживают эти 2403 сочинения, познакомить с содержанием этих — исписанных то уже сложившимся твердым почерком на больших листах, то детской прописью в синих тетрадочках — живых и трепетных страниц.

Значение обследованного в настоящем очерке материала не только велико, но и разносторонне. Прежде всего, это материал огромной ценности для суждения о строе детской души в наши дни (чему посвящена особая статья). Затем — это исторические документы, и притом несравнимого значения.

Авторы воспоминаний, в возрасте от 8 до 24 лет, конечно, помнят все, что с ними произошло с 1917 года, неодинаково. Все они — дети, юноши и девушки — не являлись ответственными участниками тех исторических событий, которые определили судьбы России: не стояли у власти, не управляли и не руководили. Но для будущего историка их воспоминания не менее важны, чем воспоминания лиц с историческими именами. И, кроме того, произведения таких людей, как авторы сочинений, да еще такого возраста, обладают одним достоинством — глубокой непреднамеренной и непосредственной жизненной подлинностью. Это отражается и в правдивости детского языка, и в свежести и яркости их образов, и в значительности их мыслей. Уже в одном этом отношении можно считать, что инициатива лиц, задумавших произвести такую работу, вполне оправдана.

Но кроме такого значения, они имеют и другой интерес и другое значение для всех тех, кто посвятил себя делу сбережения и сохранения самого дорогого нашего национального имущества, нашей молодежи вообще, и в частности находящейся в изгнании, молодежи уцелевшей от войны, революции, голода, эпидемий, разврата, бездомного скитальчества и бесконечных, невыразимых и неописуемых горя и страданий. Русские педагоги и вообще все те, кто в той или иной форме посвятил себя школе, не могут не интересоваться всеми попытками установить духовный облик, подлинное лицо наших учащихся, наших детей и юношей. Конечно, непосредственные впечатления педагогов, работающих в школе в настоящий момент, несравненно ценнее и глубже, чем знакомство с детьми путем чтения их воспоминаний. Однако обследование материала показывает, что состав учащихся в различных школах далеко неодинаков; кроме того, сама тема — “мои воспоминания”, с изложением в этих воспоминаниях часто самого значительного, что произошло сучащимся, и самого важного и дорогого, о чем он думает и мечтает для себя и о себе в будущем, — исключительно по содержанию концентрирована, а потому и показательна и многозначительна.

Наконец, мы думаем, что и каждому русскому человеку надо знать, что ныне представляет из себя “выпускаемое” в жизнь на чужбине новое поколение, что оно пережило, передумало и перестрадало.

Таково, по нашему мнению, многообразное значение обследованного материала.

Во всех учебных заведениях, для того чтобы не стеснять детей, им не было дано при начале работы никаких инструкций. Все сочинения без подписи авторов. Внешние сведения, которые они давали о себе в воспоминаниях, крайне разнообразны, и главное, не однотипны. В них нет ответа на ряд вопросов. Однако в них все же заключается материал, который можно назвать материалом анкетного типа. К этому материалу, извлеченному из сочинений путем записи таких данных на особую карточку для каждого сочинения, мы теперь и обращаемся. Он интересен как для суждения о работах детей, так и самостоятельно.

2403 детских работы принадлежат учащимся 15 русских эмигрантских школ: 2-х из Турции, 1 — ой из Болгарии, 10-ти из Югославии и 2-х из Чехословакии. Из них 9 смешанных, 4 мужских и 2 женских ^{[ 21 ]}.

Авторов сочинений: мальчиков 1603, девочек 781 и 19 детей, пол которых остался невыясненным ^{[ 22 ]}.

По учебным заведениям они распределяются: в смешанных учебных заведениях мальчиков 577, девочек 366, неизвестных 19. Остальные приходятся на мужские и женские учебные заведения. По классам все учащиеся распределяются так (в разных учебных заведениях, надо сказать, имеется неодинаковое количество классов):

Мл. приг. классе	27	4-ом классе	315
Ст. приг. “	74	5-ом “	328
1-ом “	263	6-ом “	271
2-ом “	255	7-ом “	327
3-ем “	316	8-ом “	214
Репетиторском классе — 13.
То же распределение в смешанных учебных заведениях:
Мл. приг. классе	27	4-ом классе	132
Ст. приг. “	74	5-ом	90
1-ом “	93	6-ом	112
2-ом “	113	7-ом	118
3-ем “	131	8-ом	59
То же в мужских учебных заведениях:
Мл. приг. классе	—	4-ом классе	132
Ст. приг. “	—	5-ом “	181
1-ом “	94	6-ом “	110
2-ом “	96	7-ом “	148
3-ем “	144	8-ом “	121
То же в женских учебных заведениях:
Мл. приг. классе		4-ом классе	51
Ст. приг. “		5-ом “	57
1-ом “	76	6-ом “	49
2-ом “	46	7-ом “	61
3-ем “	41	8-ом “	34

Вот и другие цифры, менее полные, но представляющие больший интерес. В 701 сочинении совсем не упоминается о семейном положении авторов; относительно 360 сочинений — не ясно, каково в настоящий момент семейное положение ребенка: сирота ли он или одинокий. 1012 говорят о родителях, обоих или одном, как о живущих с детьми или хотя и в других странах, но как о несомненно ныне здравствующих.

Все последующие цифры должны рассматриваться как цифры не фактов, а лишь упоминаний об этих фактах, т.к. много сочинений не упоминают о тех или иных событиях совсем и из содержания сочинений нельзя заключить, почему в них нет ответа на тот или иной вопрос: потому ли, что факт не имел места, или по простому пропуску Единственная цифра, по-видимому, несколько более приближающаяся к действительности, — это цифра нахождения в армии, т.к. сочинения описывают такой период, а факт поступления в армию для детей так значителен, что совсем о нем не упомянуть трудно. Но и здесь приходится сделать очень большую оговорку. Как раз мальчики старших классов дают самый большой процент рассуждений без единого факта. Очень многие сочинения заключают в себе массу косвенных данных об участии, но прямого ответа все же не дают. С этими оговорками эти цифры таковы: 889 учились в России, 151 — в других русских школах в эмиграции (до поступления в данное русское учебное заведение), 32 ребенка учились в школах с иностранным языком преподавания. Ввиду того, что во многих сочинениях не указан возраст детей, без чего эти цифры не представляют интереса, так как очень многие дети покинули Россию в дошкольном возрасте ^{[ 23 ]}. Вот те же цифры, но по классам:

Училось в России, находящихся в настоящий момент в
Мл. приг. классе	—	4-ом классе	113
Ст. приг. “	5	5-ом “	134
1-ом “	26	6-ом “	171
2-ом “	40	7-ом “	195
3-ем “	80	8-ом “	119
Репетиторском классе — 11.
Училось в эмиграции, находящихся в настоящий момент в
Мл. приг. классе	—	4-ом классе	19
Ст. приг. “	5	5-ом	15
1-ом “	42	6-ом	14
2-ом “	19	7-ом	11
3-ем “	23	8-ом	3

303 сочинения упоминают о перенесенных детьми болезнях, не считая 31 упоминания о ранениях (одном или многократных), 330 — о смерти отца, 137 — матери, 54 — обоих родителей (одного ребенка). Из них 97 упоминают об убийстве отца на войне, 47 — о расстреле отца, 18 — матери, 6 — обоих родителей (одного ребенка). Очень важную цифру — числа одиноких детей, то есть тех, родители которых находятся в России, — привести невозможно. Во всяком случае она — представляя совершенно своеобразное и типичное для современного ребенка-эмигранта явление — весьма значительна; особенно много одиноких в кадетских корпусах и институтах, то есть тех учебных заведениях, которые сложились еще в России и эвакуировались как учебные заведения. Многие родители, оставаясь в России и не зная, что ждет их в будущем, стрепетом, но и надеждой доверяли своих детей учебным заведениям, спасая детей от голода, лишений, а иногда и одиночества, в ожидании возможного сиротства детей — то есть своей смерти. Нечего и говорить, что одного этого момента достаточно, чтобы уяснить себе, какую задачу возложила судьба на плечи учителя-эмигранта. Наконец, пожалуй, самой интересной и, как уже говорилось, относительно более приближающейся к действительности цифрой является самая “современная” из них — цифра числа детей, упоминающих о нахождении в рядах армии. Общая цифра участников — 247, то есть по отношению ко всем учащимся — около 10%, по отношению к одним мальчикам всех классов — 15%. По отношению к мальчикам, начиная с IV класса — 23%, и если, наконец, взять только V, VI, VII и VIII классы, то мы получим 27%. IV класс избран в этом отношении как исходный по следующим соображениям. Большинство детей выехало с родителями или с учебными заведениями в 1920 году. 6 большинстве учебных заведений анкета была произведена в 1924 году. Таким образом, промежуток между переживаниями детей и описанием этих переживаний равняется 4 годам. Этот срок надо все время иметь в виду при дальнейшем ознакомлении с излагаемым мной материалом. Пишут юноши, но воспоминания касаются детей. Воспоминания относятся к 1917-1920 годам. Если принять возраст учащихся в IV классе 15-16 лет (несколько преувеличенно), то для вспоминаемого детьми периода он будет: для 15 лет — 8-11 лет, для 16 — 9-12 лет. И действительно, дети с 11-12 лет уже принимали участие в вооруженной борьбе, почему и пришлось взять IV класс как исходный. Вот несколько свидетельств самих авторов (несколько из сотен).

“Мобилизации никакой не было, но все кадеты, гимназисты шли добровольно в армию” ^{[ 24 ]}.

“Я рвался на фронт отомстить за поруганную Россию. Два раза убегал, но меня ловили и привозили обратно. Как я был рад и счастлив, когда мать благословила меня”.

“Мне было 12 лет. Я плакал, умолял, рвался всей душой, прося брата взять меня с собой, и когда мои просьбы не были уважены, решился сам бежать на фронт защищать Россию, Дон”.

“Я одиннадцатилетний мальчик долго ходил из части в часть, стараясь записаться в полк”.

“Мне было 11 лет, я был записан в конвой, одет в форму, с маленьким карабином за плечами... Встретил старого генерала, хотел, как всегда, стать во фронт, но поскользнулся и упал, ударившись спиной о затвор”.

“Я кадет 2-го класса поступил в отряд, но, увы, меня назначают в конвой Главнокомандующего”.

“В скором времени мне удалось уйти из дома и поступить в один из полков... Но после трех месяцев боевой жизни меня отыскали родители и заставили поехать в корпус”.

“Видя родину в море крови, я не мог продолжать свое прямое дело — учение, и с винтовкой в руках пошел я с отрядом белых биться за честь и благо России”.

Вот свидетельство сестер, возраст братьев неизвестен.

“Коля тогда был еще совсем мальчик, но и то пошел сражаться за родину и мама ему позволила”.

“Папа и мама просили его остаться, так как он был еще мальчиком. Но ничто не могло остановить его. О, как я завидовала ему... Настал день отъезда. Брат радостный, веселый, как никогда, что он идет защищать свою родину, прощался с нами. Никогда не забуду это ясное, правдивое лицо, такое мужественное и красивое... Я видела его в последний раз”.

Надо, однако, считать приводимую мной цифру участия детей в рядах белых армий недостаточной, т.к., во-первых, все же возможны неупоминания (есть сочинения, представляющие чистые рассуждения), во-вторых, для настоящей работы важно не участие в рядах армии, а участие в активной борьбе, хотя бы и в течение короткого периода или в виде единичного эпизода, но неупоминания об этом могут встречаться чаще. Формы этой внеармейской борьбы разнообразны. Это и борьба целых станиц, рассказы о которой многочисленны, и партизанские отряды, и индивидуальные действия, и даже белые ученические организации. Вот свидетельства самих авторов:

“Образовались партизанские отряды, в которые пошла исключительно молодежь”.

Мальчик-казак, оставшись при большевиках в станице, сообщает о своем “занятии”:

“Я утаскивал целые ящики (с патронами) и спускал под яр в балку”.

“В *** собрался кружок молодежи, работавшей против большевиков. Приходилось осторожно пробираться по городу и расклеивать прокламации против большевиков, подкупать красноармейцев у чрезвычаек и доставлять возможность бегства офицерам”.

Таким образом, вышеуказанная мной цифра нахождения в армии должна быть значительно увеличена.

Вот весь тот цифровой материал, который удалось извлечь из детских сочинений.

Но прежде чем переходить к дальнейшему изложению, необходимо остановиться на одном вопросе: каково было отношение детей к заданной им работе, насколько добросовестно они к ней отнеслись и, наконец, насколько для них самих выполнение ее явилось удовлетворением какой-то внутренней потребности? На все эти вопросы мы должны со всей определенностью ответить утвердительно. В значительной своей части воспоминания детей обратились в исповеди. Дети не щадят в них ни родителей, ни начальников, ни больше всего самих себя. Часто это покаяния, в которых они бестрепетно, хотя и с болью и с горечью, обнажают тяжкие душевные раны. Авторы стремятся быть объективными и, где для этого есть возможность (очень редко), охотно примирительно отмечают все случаи, где есть основание отозваться хоть сколько-нибудь положительно о тех, кто их преследует или хотя бы выполняет это преследование. Вот примеры:

“Конечно были и среди них хорошие, которые останавливали их, но таких было очень мало”.

“Эти большевики (занявшие квартиру родителей девочки) были очень вежливые: вечером, когда они приходили, то они снимали сапоги и говорили тихо, чтобы нам не мешать”.

“Ушли, ничего не взяв, хоть и видели у мамы кольца, а у папы серебряный портсигар”.

“Большевики спрашивали меня: “Где твой папа?” Но я говорила, что я не знаю, где мой папа, тогда они поставили меня к стенке и хотели убить меня. Тогда пришел еще один большевик и сказал: “Зачем вам мучить девочку, может, она и не знает ничего?”

“Настал вечер, но никто к нам не приходил и не приносил есть (два мальчика, братья заключены в тюрьму за попытку уехать к отцу за границу); солдат (красноармеец) принес ужин: по селедке и по пол хлеба. Мы просили его нам продать хлеба, он нам дал свою порцию и попросил у товарища пол его порции и отдал нам, мы ему давали денег, но он не взял их. Он рассказал, что не по своей воле служит, а что его заставили”.

“Их повезли в крепость Кронштадт... Но жена дяди спасла его... дала взятку и хлеб матросам и они отпустили дядю, переодели его и спасли”.

Вот почти все, что мне удалось найти во всех сочинениях.

Два раза встречаются упоминания о помощи красным солдатам и советскому правительству (первый раз участниками белой армии). Дети не скрывают и не уклоняются от рассказов — это видно по ходу сочинения — от описания случаев освобождения родителей из тюрем, иногда с предположительным объяснением — “сжалились”; передают они и о семейных драмах.

“Меня взяли от отчима и матери и тяжело мне было жить с отцом и сильно притесняла мачеха”.

Девочку взяли к себе родные.

“Хоть нехорошо, но все-таки я помню, как сладко мне было жить у моих других родителей”.

Этим исключительно серьезным и ответственным подходом к заданной теме объясняется и то, что есть среди них и откровенно протестующие против темы, есть делающие то же под каким-нибудь предлогом, есть и прямо отказывающиеся писать, ссылаясь на запамятование, несмотря на нахождение в старшем классе.

“Воспоминания эти настолько неприятные, что писать о них нет никакой охоты. К тому же, для того, чтобы даже вкратце описать все пережитое за три года, понадобится много времени, поэтому скажу только, что пережитое мною за три года революции вполне было достаточно, чтобы стать ее противником” ^{[ 25 ]}.

“Какие могут быть воспоминания у ребенка” ^{[ 26 ]}.

“Я был маленький и ничего не помню” ^{[ 27 ]}.

Если бы эти дети не серьезно подходили к работе, то проще бы было кратко перечислить общеизвестные события, что некоторые хотя и редко, но делают. Есть и такие, которые с чрезвычайной добросовестностью, опустив какой-нибудь часто и не очень значительный факт, в сносках или postscriptum'ax его восстанавливают. Такой характер сочинений — характер то тщательного и добросовестного свидетельского показания, то честной, горячей и горестной исповеди; их открытая доверчивость — по справедливости дающая право на чувство законной гордости руководителям школ, которым они безбоязно отдали свои исписанные признаниями листы, — вместе с тем налагает серьезную и тяжелую ответственность на тех, кто выносит сочинения детей за пределы родной им школы, — на всех их использующих до читателей изложения этих сочинений включительно.

Сотни страниц с выписками подлинных выражений авторов, с изображением их грустных дум, с их страшными и горестными рассказами, просят — более того — настоятельно требуют быть поведанными всем, напечатанными целиком. Но это невозможно. Приходится с трудом выбирать, не потому, чтобы было мало, а потому, что слишком много, и привести лишь самую незначительную часть. И только эта невозможность на все темы, поставленные в этой работе, ответить собственными словами авторов, заставляет дать ряд суммарных, кратких, отдельных, общих характеристик своими, а не “ихними” словами. Между тем это было бы осуществимо, так как нет темы, которой бы дети не затронули, которую нельзя было бы передать их собственным образным и правдивым языком.

Некоторые сочинения достигают 20 мелко исписанных и связно изложенных страниц, размера ученической тетради, и это за два часа и без предварительного предупреждения! Уже одно это сопоставление количества страниц со временем, в которое они написаны, показывает, как наболело у многих на душе и как много хотелось им передать, объяснить, поделиться горем, пожаловаться и, может быть, услыхать в ответ слово сочувствия, утешения, поддержки, ободрения и помощи... И это, в свою очередь, накладывает на того, кто все это слышал и услыхал, кто неотразимо чувствует, что к нему в руки попал драгоценный материал, какую-то глубоко ощущаемую обязанность, как бы молчаливо переданное поручение: все и всем рассказать, не забыть, не похоронить под спудом молчания даже мелочи, ничего не скрыть, не упустить. Поручение трудное, почти невыполнимое.

Во второй части этого очерка, как уже говорилось выше, будет дана попытка путем цитирования отдельных сочинений на наиболее ярких индивидуальных примерах показать типические черты внутренних переживаний современных детей, попытка раскрыть их внутренний душевный мир. Но такая характеристика была бы и не полна и не ясна, если бы все время, опираясь только на “воспоминания” детей и ни в какой мере на сведения, почерпнутые из других источников, автор этих строк не дал бы общей внешней, так сказать, биографической характеристики детей и такого же внешнего обзора содержания их сочинений и их литературной формы и вида.

Кто такие авторы воспоминаний и в чем те черты несходства в их судьбе и духовном облике с их сверстниками — прежними русскими детьми, в прежней России — и современными детьми, но не в России, а в других странах?

Но прежде чем к этому обратиться, несколько слов об одном, хотя и внешнем, но, однако, существенном моменте. Каково социальное положение родителей большинства детей, сочинения которых рассматривались? Хотя для школы происхождение детей не может служить причиной различного к ним отношения, но оно все же важно для полного представления о ребенке, с которым педагог имеет дело, и потому желание дать полный обзор требует ответа и на этот вопрос.

В огромном большинстве родители детей принадлежат к средней городской интеллигенции. Родом почти со всей России, они в главной массе выехали за границу во время ряда эвакуации, завершивших длинный путь их скитаний: из Одессы, Новороссийска, Крыма в 1920 году (главная масса), Архангельска и Владивостока. Множество детей выехало с учебными заведениями без родителей. Меньшинство приехало из России уже после окончания гражданской воины, пережив голод 1921 г.

“Там начали есть человеческое мясо и часто бывали случаи, что на улицах устраивали капканы... ловили людей... делали из них кушанья и продавали на базарах”.

Обычно с матерями они уезжают за границу по вызову отцов. Это особая группа. На их долю выпало больше испытаний, голод наложил на них особую печать, встреча с родителями описывается в трогательных выражениях:

“Наконец мы приехали в Сербию и моей радости не было конца”.

“Мама нас встретила и я ее сразу узнала; я папу не видала 5 лет, а маму 3 года”.

“В Сербии папа встретил нас у своего дома... мы все от радости плакали”.

“Когда папа пришел к нам, то мой младший брат совсем не узнал его, а прогуливаясь по фабрике, Эля заявил: “Это ваша фабрика?”

“Папа уехал, а с ним и мама, обещали приехать... но Бог... иначе судил... на одной стороне стали большевики, а на другой белые. Мы остались... с няней... скончалась... остались без призора... нас поместили в коммунистический приют... голод, холод, беспризорность. От родителей известий не имели, и была только надежда на будущность... Получили известие, что они живы. Нам прислали денег”.

И вот два мальчика 12 и 13 лет самостоятельно приезжают в Белград:

“Они нас поехали встречать в Белград и там мы разъехались; а мы так устали, что я заснул, но вдруг вошли папа и мама и меня разбудили; и от такой необычайной радости я — заплакал”.

Другая значительная группа — это дети казаков, главным образом донцов. Выделение их в особую группу, как отличную от городской интеллигенции, помимо других специфических, им присущих черт, вызывается еще и тем, что это по большей части сельские жители, земледельцы, часто бедные, сами работавшие с семьей на земле. Вот одно из свидетельств:

“Родился я на тихом Дону в очень бедной семье. Отец простой казак, образование получил маленькое, кончил приходскую школу, нас было у него шесть человек, чтобы добиться образования я своими маленькими ручонками подбирал скошенную рожь”.

Наконец, не очень большая группа — дети помещиков. Вероятно, не больше как в 10-20 сочинениях есть указания на прочную, постоянную и бытовую связь родителей авторов с землей и деревней. В большинстве сочинений этой незначительной группы есть лишь краткое сообщение факта.

Во всех этих группах есть и нечто общее. Читая детские воспоминания, можно подумать, что из России выехали только военные или что только они в эмиграции отдают своих детей в школы, так как многие сочинения заключают в себе фразу: “Мой папа был офицер”. Однако если вспомнить, что описание относится к 1917 году, когда среди интеллигенции известного возраста не офицеров было очень мало, то указание это приобретает другой и особый смысл. В некоторых сочинениях это раскрывается и самими детьми. “А папа мой был студентом и офицер и капитан”, — пишет одна девочка, сообщая о себе то, что могли бы сказать и многие другие.

Мальчики и девочки ^{[ 28 ]}. Если в младших классах смешанных школ ищешь первое лицо прошедшего времени, чтобы определить пол автора, и иногда безуспешно, то в старших классах, в соответствии с общей тенденцией положения современного ребенка-эмигранта, и здесь находишь следы трагической преждевременности — в возложении судьбой на плечи детей непосильной для них ноши. Среди мальчиков мы находим массу преждевременных воинов, а среди девочек, помогающих матерям при возвращении домой, — хозяек, заменяющих их на время арестов, болезни и т.д., опекающих младших братьев и сестер, радостно, как и их братья-воины, принимающих на себя обязанности старших, — девочек не веселых и беззаботных, а сосредоточенных и грустных.

“Когда я приезжаю домой, я стираю белье, мою пол, убираю комнату, помогаю маме в шитье, и все это делаю с большим удовольствием”.

“Когда я приходила из гимназии в 4 часа, я убирала дом, готовила обед... Мы ужинали, я убирала со стола, мыла посуду и садилась делать уроки... Дома я была до возвращения (со службы) папы и мамы полной хозяйкой”.

“Моя мать и сестра служили у большевиков. Мне тогда пришлось бросить гимназию, чтобы готовить обед, убирать в доме, стирать и смотреть за маленьким братом. Все это тяжело было для меня 12-тилетней девочки”.

“Бедная мама должна была поступить на службу...прибежишь из гимназии, схватишь соленый огурец без хлеба, съешь и начинаешь дрожать на сундуке, укутавшись в шубу. Согреешься... бежать за мамой... такое малокровие, что она не могла ходить...

Приходилось ходить в лес в 14-ти верстах от города. Слабая, изнуренная тащишься туда, наберешь немного дров, выйдешь из лесу, встретит какой-нибудь комиссар и все это отберет”.

“Мамочка не выдержала тифа и скончалась. Папа не мог остаться и уехал на фронт... Старший брат лежал в госпитале... Мы остались одни. Я была самая старшая — мне было 8 лет и у меня на руках была сестра 5 лет и брат 7-ми месяцев... На Принцевых островах мой младший брат, оставшийся после мамочки грудным ребенком, не мог перенести этого — он заболел и умер”.

“В дом ворвалась... шайка “зеленых” и убила маму и папу, это был такой страшный удар для меня тогда, 13-тилетней девочки, что я несколько дней ходила как помешанная... Я осталась одна на всем большом чуждом свете и с маленькой пятилетней сестрой на руках и никого, никого из близких и родных не было у нас... После сыпного тифа старалась найти себе хоть какое-нибудь дело. Приходилось слабой девочке не по силам работать. Приходилось носить воду, рубить дрова, готовить обед, смотреть за двумя маленькими детьми, но нравственно я была удовлетворена”.

Следует еще сказать, что мальчики и девочки отличаются в своих сочинениях еще в двух отношениях. Первые дают более богатый фактический материал, их описания точнее и ярче, затем они гораздо больше рассуждают, а иногда и резонерствуют, вторые зато эмоциональнее и потому более раскрывают свой внутренний мир. В их сочинениях семье и родителям посвящено несравненно больше места, чем у мальчиков, которые, особенно в старших классах, иногда совершенно о них не упоминают. Кроме того, пробыв те годы, когда их братья были на фронте, дома или в учебном заведении, они грамотнее пишут и глубже вошли в школу. Резюмируя, можно сказать, что нормальная обычная дифференциация полов в период, совпадающий с прохождением через средние классы средней школы, благодаря указанным выше причинам сказывается теперь резче. Резкая разница детей младшего и старшего возраста, рассмотренная в отношении их пола, особенно сказывается в отношении к ним школы и их к ней — места, которое школа в их жизни занимает, и ее роли для них.

Дети, находящиеся в современной эмигрантской школе, в зависимости от возраста, могут быть поделены на две группы, которые можно обозначить как учащихся и доучивающихся. 10-14 летние дети, несмотря на страшные, но для многих уже, слава Богу, туманные, выцветшие и потускневшие именно “воспоминания”, — уже нормальные учащиеся. Конечно, надо отбросить при этом то, что нарушает их приближение к типу нормального ребенка, а именно не только личное прошлое, но и теперешнее положение многих из их родителей, о котором они пишут. Выбитые из колеи, все еще не устроенные, живущие без перспектив, сегодняшним днем (день да ночь — сутки прочь), в непривычной обстановке, бедные, а еще более не привыкшие к бедности, не выработавшие по отношению к ней иммунитета, — они заботят своих детей, и отклики последних на это многочисленны: “папа не устроился”, “мама не работает” или “теперь, слава Богу, папа зарабатывает”, “нам было трудно” и т.д. Колебания в одном сочинении между “нам жилось хорошо” и “нам жилось плохо” не редки. И все же это настоящие учащиеся. Это заметно сказывается на их несравнимой со старшими классами относительной грамотности, литературности и психической уравновешенности. Можно сказать, что школа ввела их в нормальные берега ^{[ 29 ]}. В старших классах положение совершенно иное. Ученик средней школы, голодавший и скитавшийся по всей России, на глазах у которого убили его родителей, избитый и сидевший в чрезвычайке, затаивший горячее чувство мести, принявший участие в гражданской войне с целью отомстить за смерть близких, иногда расстреливавший и почти всегда не могущий этого забыть, много раз раненный, побывавший в плену у красных и бежавший от них в армию, вернувшийся в школу в тот же класс, в котором он был 7 лет тому назад, израненный не только физически, но и душевно, — не может быть приравнен к нормальным учащимся средней школы, как бы страстно сам он этого и ни хотел и как бы добросовестно он ни занимался. И можно только удивляться, что и с ними, по их собственному свидетельству, школа сделала чудеса.

Если велик результат излечивающего воздействия школы на детей, то и сознание ими ее роли для них исключительно. Роль эта многообразна и несравнима с прежней.

“Я учусь в русском реальном училище уже четвертый год, его хотели закрыть, но на счастье оно спаслось”.

“Я не знаю, что бы мы делали, если бы мы не были в гимназии, — пришлось бы умирать с голоду”.

“Училище это все, что осталось у нас вдали от родины. И когда входишь в него, то чувствуешь все то родное, русское, которое вносит оно в наши души”.

“Тем более мы оценили свою школу: это... для нас как бы островок родины и, если Россия уходит в даль, — наша школа не дает совсем оторваться от прошлого”.

Из материала мной изучавшегося возникает ряд значительных и глубоких специально педагогических проблем. Вопрос о переросших учениках, об отсутствии какой-либо грани между учениками V, VI, VII и VIII классов, т.к. зачастую даже в V классе попадаются ученики старше, чем в VIII, наглядно выявляющем расхождение неизбежно интеллектуальных школьных критериев с критериями жизни, и многие и многие другие.

В общей массе детей — распространяя на себя все то, что было сказано о старших и младших, — особняком стоят дети-казаки и кадеты. Особняком в нескольких отношениях, кое в чем имея и общие черты, кое в чем и разнясь. И те и другие — это квалифицированные жертвы революции. В этом их общее. На их долю пришлось больше, чем на долю других детей.

Если дети индивидуально пострадавших родителей ощущали, что хотя и безвинно, но их родители и они все же страдают как таковые — лично, то дети-казаки не ощущали и этого момента, они страдали как представители группы и даже территории. Дети офицеров регулярно отмечают: “мой папа был офицер и его хотели убить” и даже больше: “и потому его хотели убить”. Казаки отмечают то же, но уже вне зависимости от чина. Они живут в местностях, подвергающихся разгрому не поквартирно, а постанично.

“В 1919 году я прибыл к себе в станицу и, конечно, увидел ее не такой, какой покидал. От своего дома я увидел лишь только груды кирпича”.

Свидетельства кадетов иные. Они не только связаны с преследуемой территорией — здания их корпусов обстреливались красными и зелеными (в Москве, Полтаве), — но они отчетливо ощущают, что они уже не дети “преступников”, а сами “преступники”. Бесконечны их свидетельства, и бесконечно эти свидетельства трагичны. Корпуса, и в том часто была причина особой тягостности судьбы их воспитанников, также как институты, находились, как известно, далеко не во всех даже губернских городах; родители зачастую издалека привозил и в них детей... 1917 год, отречение Государя, недоуменное непонимание происшедшего, октябрьский переворот, обстрел корпуса из орудий и взятие ею штурмом; нежелание детей снять погоны, убийства многих из них — и старших и младших. Или поездка к родителям среди моря серых шинелей, “также” возвращающихся “по домам” и редко к ним дружественных, или бегство на Дон к генералу Корнилову, или превращение корпуса в коммунистический приют с жестокими и первобытными способами “перевоспитания”. Все это налагает на детские лица особую, лишнюю, им одним присущую, дополнительную скорбную складку. Только в 1919-1920 году, когда они то сами съезжаются, то собираются военным командованием опять в корпуса: в Полтаву, Владикавказ, временно — проездом — в Грузию, Новочеркасск, Одессу и Крым и потом частью в Египет ^{[ 30 ]}, — положение их становится как будто легче, чем детей, семьи которых бегут индивидуально. Но и здесь отступление пешком зимой из Новочеркасска до Кущевки или из Владикавказа по Военно-Грузинской дороге во Мцхет полно тяжелых и вместе с тем трогательных сцен. Неожиданная эвакуация, колебания между остающейся матерью и корпусом, решимость матери на разлуку, прощание с ней многократно повторяются в их рассказах.

“Наша тесная кадетская семья, наш родной корпус” — фразы, встречающиеся в их сочинениях очень часто, — для них не фраза. У них много общего друг с другом, включительно до путешествий. Прочтя сотню их сочинений, уже знаешь, что если сочинение начинается с упоминания о Псковском корпусе, то скоро попадешь в Казань, Омск, Владивосток, Шанхай, Цейлон, Порт-Саид и Югославию, если с Московского, то надо ждать Полтаву, Владикавказ, Мцхет, Батум, Феодосию и все туже Югославию, приютившую всех их. Проторенные дороги на “юг” маленьких перелетных птичек.

Их история, если и не так уже резко отличается от истории других учащихся — детей средней русской семьи с “обычными” для периода 1917-1921 гг. испытаниями, — то, во всяком случае, менее разнообразна, почему ее легче изложить. Есть и специфические черты, легко отделяемые и любопытные.

Проследим ее по собственным рассказам авторов. Своими словами этого передать нельзя ^{[ 31 ]}.