У истоков экономической реформы, в поисках идей

Начало 60-х гг. с точки зрения развития экономической ситуации в стране было не таким благоприятным, как предыдущее десятилетие. Высокие темпы экономического роста, сопровождавшиеся, особенно во второй половине 50-х гг., повышением эффективности производства, заметными достижениями в ряде областей науки и техники, расширением сферы потребления и т.д., в начале 60-х гг. стали уменьшаться. (Согласно данным ЦСУ СССР, в 1963 г. по сравнению с 1962 г. снизился прирост национального дохода с 5,7 до 4,0%, продукции промышленности — с 9,7 до 8,1 %, а валовая продукция сельского хозяйства составила 92,5% от уровня 1962 г.) Объяснение возникших проблем традиционными недостатками руководства после стольких реорганизаций, направленных на их устранение, вряд ли выглядело убедительно (последняя попытка такого рода относится к ноябрю 1962 г., когда партийные и советские органы разделились по производственному принципу).

Экономическая ситуация требовала научного осмысления, критического анализа, с тем чтобы не только поставить объективный диагноз современному состоянию экономики, но и определить принципы ее развития на будущее. Необходимость подключения научной мысли к разработке экономической политики стал понимать и сам Хрущев: при его непосредственной поддержке в начале 60-х гг. начались экономические дискуссии.

Первая из них коснулась далеких от практической экономики проблем и была посвящена общим вопросам политэкономии социализма. В конкретном плане дискуссия сконцентрировалась на проблемах развития научного курса политэкономии социализма, который, как было признано, давно нуждался в совершенствовании. Но в каком? — в этом и заключалась вся суть вопроса.

По мнению «большинства», совершенствование заключалось главным образом в структурных изменениях схемы построения курса. Те, кто видел глубинные пороки экономической теории, обусловленные ошибочностью подходов к анализу социалистической экономики как таковой, остались в меньшинстве. Более того, их встречали буквально в «штыки» как покушавшихся на достижения отечественной науки. Достаточно было даже такому признанному экономисту, как Л.А. Леонтьев, высказать мысль о застойных явлениях в развитии экономического знания после 20-х гг., — его позиция почти сразу же подверглась коллективному осуждению. Логика «большинства» была проста: раз социализм, как считалось, уже построен, значит, была и есть теория его построения, т.е. наука. Наука как бы освещалась самим фактом построения социализма, независимо от результатов и цены этого строительства. «Меньшинство» же предпочитало задумываться именно о цене и результатах уже сделанного и еще больше — о содержании и направлениях предстоящей экономической работы.

В этом плане определенный интерес представляют мысли Л.Д. Ярошенко, который в ходе дискуссии 1951 г. был подвергнут критике Сталиным и осужден, как и другие ученые, оказавшиеся в оппозиции официальной точке зрения. Естественно, что в то время Ярошенко так и не добился обнародования своих идей. Что же изменилось десять лет спустя — уже после публичной критики сталинской работы «Экономические проблемы социализма в СССР» и самой дискуссии 1951 г.? В конце 1961 г. в журнале «Коммунист» появилась статья, в которой позиция Ярошенко по-прежнему была отнесена в разряд «порочных», а автор упрекался в стремлении «ликвидировать политическую экономию», подменив ее «богдановщиной». Статья, подписанная Л. Гатовским, почти дословно воспроизвела формулировки, данные Сталиным в «Экономических проблемах...». Мы останавливаемся на судьбе Ярошенко вовсе не потому, что считаем его концепцию совершенной (любая научная теория нуждается в обстоятельном разборе), просто здесь, как в зеркале, отразились судьба научного поиска и особенности развития науки в тот период.

В чем же конкретно выражалась названная «немарксистской» точка зрения Ярошенко на проблемы политэкономии социализма?

«...Ключ к правильному теоретическому решению основных вопросов политэкономии социализма, — писал Ярошенко, — я вижу в признании того, что в условиях социализма и коммунизма не существует потребности отраслей народного хозяйства в рабочей силе, а существует потребность людей, работников в отраслях хозяйства (выделено мной. — Е.3.).

Человек как цель экономического прогресса, а не абстрактная «производительная сила» или «трудовой ресурс» — в этом подходе суть поворота, который должен был определить доминанту в развитии и экономической теории, и хозяйственной практики. И не в последнюю очередь — определить место и роль экономической науки в реальной политике. Разность позиций по этому вопросу сам Ярошенко понимал так: «Политическая экономия в условиях социализма изучает и объясняет социалистический способ производства. Изучает и объясняет существующее — точка зрения Л. Гатовского и его единомышленников. Политическая экономия социализма разрабатывает теорию развития социалистического способа производства, теорию развития действительного и с этой точки зрения изучает социалистический способ производства — точка зрения Л. Ярошенко».

Можно было бы рассуждать о преимуществах и ограниченности того или иного подхода к проблемам развития экономической теории. Однако эти рассуждения вряд ли имели смысл в тех условиях, когда монополия «большинства» фактически закрывала право на существование другой точки зрения. Такой способ разрешения общих вопросов не мог не сказаться и на результатах разрешения более частных вопросов.

Частные вопросы касались конкретных проблем хозяйственной практики, организации производства, стиля и методов управления. Все они в конце концов сосредоточились на одной задаче: как обеспечить максимальную эффективность работы предприятий, при которой рост производства сопровождался бы постоянным улучшением качества продукции? Этой проблемой экономисты занимались давно, но с начала 60-х гг. их выступления уже приобрели характер целенаправленной дискуссии. Предметом спора стали предложения харьковского экономиста Е.Г. Либермана, сделанные им на основе анализа опыта работы Экономической лаборатории Харьковского совнархоза и опубликованные в 1962 г. в журнале «Вопросы экономики», а затем и в «Правде» (статья «План, прибыль, премия). В обобщенном варианте эти предложения сводились к следующему:

1. Современный порядок планирования работы предприятий не заинтересовывает их в эффективной, качественной работе. Одна из причин такого положения — ограничение хозяйственной самостоятельности и инициативы предприятий.

2. Задача расширения инициативы и самостоятельности предприятий может быть решена на основе использования принципа «долевого участия в доходе»: чем больше ценностей создало предприятие для общества, тем большая сумма должна отчисляться в его поощрительный фонд, независимо от того, произведены эти ценности в рамках плана или сверх него.

3. Принцип «долевого участия» реализуется в форме планового норматива длительного действия по рентабельности производства. Формирование нормативов происходит дифференцированно по различным отраслям и группам предприятий, находящимся примерно в одинаковых естественных и технических условиях.

4. Использование нормативов длительного действия позволит оценивать работу предприятий по конечной эффективности, а не по большому числу показателей, детально регламентирующих хозяйственную жизнь предприятий.

5. Дело не в показателях, а в системе взаимоотношений предприятия с народным хозяйством. Необходимы существенные коррективы в порядке планирования производства сверху донизу.

6. Усилить и улучшить централизованное планирование путем доведения обязательных заданий только до совнархозов. Ликвидировать практику разверстки заданий совнархозами между предприятиями «по достигнутому уровню».

7. Планы предприятий после согласования и утверждения объемно-номенклатурной программы полностью составляются самими предприятиями.

8. Необходимо разработать порядок использования единых фондов поощрения из прибылей предприятий, имея в виду расширение прав предприятий в расходовании фондов на нужды коллективного и личного поощрения.

Идеи Е. Либермана представляли собой попытку создания концепции «сквозного» совершенствования хозяйственного механизма сверху донизу — от реорганизации централизованного планирования до разработки экономических основ развития производственного самоуправления (принцип «долевого участия»).

Идею «сквозной» экономической реформы разрабатывал тогда целый ряд экономистов. В одном из наиболее проработанных вариантов ее представлял B.C. Немчинов. В его работах мысль о переводе экономики на научные основы управления проводилась в предложениях по построению плановых моделей народного хозяйства (модели расширенного воспроизводства, модели отраслевого и территориального общественного разделения труда, модели планового ценообразования и др.), с помощью которых стал бы возможен расчет различных балансов и оптимумов, в том числе и определение оптимального режима экономического развития на тот или иной период.

«Составление плана — дело расчетное, иное дело — его выполнение», — утверждал B.C. Немчинов, обосновывая целесообразность доведения до предприятий минимального числа плановых показателей, исключая из них большинство, необходимых только как расчетные. Он же активно отстаивал идею введения платы за основные фонды предприятия, перевода материально-технического снабжения на принципы оптовой торговли, переориентации работы экономики с промежуточных на конечные результаты.

Во время дискуссии по статье Е. Либермана именно Немчинов призывал коллег к лояльности и взаимопониманию: «Главное в нашей дискуссии — это выявить, что объединяет сторонников различных точек зрения по обсуждаемому вопросу. Если же мы будем без конца наслаивать наши разногласия, решение этого вопроса не сдвинется с мертвой точки». Решение вопроса между тем все-таки сдвинулось, правда, не совсем в том направлении, которое было предложено в начале обсуждения. Дискуссия незаметно сосредоточилась на одной проблеме — проблеме материального стимулирования (привлечение внимания общественности к этому вопросу было признано фактически единственным достоинством выступления Либермана). Научный совет по хозяйственному расчету и материальному стимулированию производства при Академии наук СССР на своем заседании признал «схему Е.Г. Либермана» в принципе неприемлемой, поскольку ее автор, «нарушив меру и необходимые пропорции, доводит ряд правильных положений до такой их трактовки, которая вместо пользы сулит отрицательные последствия».

Справедливости ради надо отметить, что в критике было и рациональное зерно, например, когда речь шла о недопустимости абсолютизации того или иного показателя учета и оценки работы предприятий. Однако главный пункт обвинений, предъявленных Либерману, заключался в другом: его упрекали не более и не менее как в покушении на основу основ социалистической экономики — централизованное государственное планирование. Здесь мы подходим к очень важному моменту — важному для понимания не только экономической дискуссии первой половины 60-х гг., но и особенностей последовавшей за ней экономической реформы.

Парадоксы хозяйственной реформы 1965 г., половинчатый характер экономических реорганизаций послевоенного времени отнюдь не случайны, если рассматривать их с точки зрения объективных и субъективных пределов возможного. Применительно ко времени 60-х объективная потребность обновления экономической стратегии столкнулась с наличием серьезных барьеров субъективного порядка, которые не позволили провести тогда радикальные преобразования. Эти барьеры создавались прежде всего господствующей экономической концепцией. Ее стержневая идея, основанная на противопоставлении «либо план, либо рынок», определяла особое место централизованного государственного планирования в системе экономических отношений, при котором все споры по вопросу хозяйственной самостоятельнорти производственных звеньев становились простой формальностью или определенной данью времени перемен. Известна позиция Хрущева, который считал, что «единое централизованное планирование... в социалистическом хозяйстве... должно быть обязательно... Иначе надо обращаться к рынку, тогда... уже не социалистические отношения между предприятиями на основе единого плана, а рыночные... Это — спрос и предложение. Но это уже элементы капиталистические...». И дело здесь даже не в личной позиции Хрущева, а в том, что, согласно существовавшей политической традиции, личная точка зрения лидера — это уже официальная установка, определяющая направление развития и хозяйственной практики, и хозяйственного мышления.

Были попытки выйти за рамки старой экономической концепции. Академик B.C. Немчинов, например, выступая против «коронации» централизованного планирования, в 1964 г. писал: «В современных условиях система всеобъемлющего и всеохватывающего планирования вступает в противоречие с действительностью. Хозяйственный процесс непрерывен. Он неадекватен процессу планирования... народного хозяйства». Эту истину хорошо понимали некоторые хозяйственники, которые приходили к осознанию ограниченности принципов плановой разверстки в результате долголетнего практического опыта. Они высказывались за практическую апробацию идей Е. Либермана, а руководители Воронежского совнархоза, например, выступили с конкретным предложением «при участии научных работников институтов, в порядке опыта применить на ряде своих предприятий предложения, выдвинутые в статье «План, прибыль, премия». Но опыт, эксперимент получали право на жизнь лишь в том случае, если они не выходили за рамки общепринятой экономической концепции. Отсюда — бесконечные призывы к «совершенствованию», «развитию», «улучшению» хозяйственной практики, и отсюда же — невозможность состыковать неприкосновенность единого централизованного планирования с борьбой против постоянного вмешательства центральных ведомств в деятельность производственных коллективов. В результате «банк идей», созданный усилиями отечественных экономистов, в наиболее конструктивной части оказался неработающим. Предложения по организации оптовой торговли средствами производства, гибкого ценообразования, прямых договорных связей и др., направленные на развитие социалистического товарного производства, получились заведомо обреченными, поскольку их не к чему было приложить. Существующая экономическая теория их активно отторгала, новой создано не было. Дальнейший экономический поиск попадал таким образом в логический тупик: с одной стороны, он направлялся идеей использования стоимостных рычагов в социалистическом хозяйстве, но с другой — существовала непререкаемая позиция, отрицающая связь социалистической экономики с рыночным механизмом (а значит, и с законом стоимости). По-видимому, не найдя выхода из этого тупика, экономическая мысль стала дробиться, склоняться к детализации: экономическая дискуссия, охватившая вначале широкий спектр проблем, постепенно сужалась до спора о показателях эффективности, о «главном» показателе, а затем приобрела ярко выраженную антиваловую направленность.

В результате уже на стартовом уровне возможности будущей экономической реформы оказались существенно заниженными. Политическая ситуация после отставки Хрущева в октябре 1964 г. тоже не способствовала углублению творческого поиска. Самая крупная за послевоенный период реформа опоздала, так как ее практическое воплощение пришлось на тот момент, когда наиболее благоприятное, с точки зрения состояния общественной атмосферы, время для осуществления реформ осталось уже позади.

Казалось, для успеха реформ во второй половине 50-х — начале 60-х гг. были созданы все условия. Общество находилось на эмоциональном подъеме. Общественная мысль сбрасывала одежды старых стереотипов и активно генерировала новые идеи. Появился феномен общественного мнения, способного фокусироваться на узловых проблемах политики и оказывать влияние на выбор политических решений. Центр после завершения довольно длительного периода борьбы за власть наконец приобрел единоличного лидера, способного возглавить процесс социальных преобразований. И тем не менее большинство прогрессивных начинаний, задуманных в те годы, потерпели полное или частичное поражение. Почему так произошло?

Думается, что главная причина неудач реформ 50—60-х гг. заключается в разности потенциала перемен, которым располагало общество, с одной стороны, и его лидеры — с другой. Расхождение в первоначальных устремлениях, которое наметилось между ними в ходе предварительной работы 1953—1955 гг., в дальнейшем углублялось и конкретизировалось, мешая достигнуть взаимоприемлемого компромисса. Общество всегда ждало от лидеров больше, чем те стремились ему дать. Поскольку же принципиальные политические решения (как, например, решение о культе личности) носили не вполне законченный характер, общественная мысль и общественное мнение развивали их до пределов ожидаемого, радикализируя и уточняя первоначальный замысел. Подобная трансляция почти всегда встречала сопротивление правящего центра, который за расширительной трактовкой своих решений видел (и не без основания) угрозу собственной власти. Поэтому, едва приняв решение, центр предпринимал действия, ограничивающие свободу его применения. В результате общество (прежде всего интеллектуалы) постоянно попадало в ситуацию обманутых надежд. Политические реформы, не касающиеся всерьез проблем власти, успеха не имели.

Социальные реформы, направленные на подъем жизненного уровня, несмотря на известную отдачу, тоже не прибавили авторитета руководству страны, но уже по другой причине: приносила свои неизбежные плоды патерналистская политика.

Реорганизации системы управления экономикой (из них самая крупная — создание совнархозов) часто несли в себе рациональное зерно, но вырванные из общего контекста преобразовательной политики (которая отличается, например, тем, что требует точного программирования как самих реформ, так и их возможных последствий), они сформировали достаточно серьезную оппозицию реформам среди слоя управленцев. Хозяйственные реорганизации и непоследовательность Хрущева в вопросах политики и идеологии, который то шел навстречу либеральной интеллигенции, то вставал на сторону более консервативно настроенного аппарата, способствовали усилению влияния номенклатурной оппозиции.

В то же время пределы возможного, которые продемонстрировал Хрущев в последние годы своего пребывания у власти, лишили его кредита доверия той части общества, которая сначала безусловно поддерживала новый курс лидера. Частые смены курса, обилие начинаний, которые как паллиативы были малорезультативны, постепенно сформировали в обществе комплекс усталости от реформ, тягу к стабильности и порядку. Этот комплекс стал социально-психологической основой, обеспечившей заинтересованным политическим силам победу не только над Хрущевым, но и в конечном счете над политикой реформ вообще.