Российский крестьянин: образы социального бытия

В отечественной мысли есть вечные темы. Судьбы российского крестьянства в его социальном и этнокультурном аспектах из их числа. Очень скудны документальные «остатки», нарративные тексты о земледельцах за XIV—XVI столетия. Бедность источников нередко пытались компенсировать множественностью концепций. Вот почему столь разнообразны вариации на тему «типических представителей» сельского люда в ученых и публицистических трудах. Представляли в качестве господствующего типа арендатора-наймита, лишенного прав на землю, не обремененного излишней собственностью и легкого на подъем. Так думали одни ученые. Другие усматривали решающие особенности крестьянского статуса в сильном ограничении его свободы, в начавшемся еще до Судебника 1497 г. закрепощении. Третьи исследователи полагали главной фигурой российских земледельцев крестьянина черной или черносошной волости, т.е. территорий, находившихся под непосредственным управлением представителей княжеской власти. Правда, сам статус черносошных крестьян трактовался неодинаково. Кто-то видел в них собственников земли и промысловых угодий, своеобразный питательный бульон для экономического расслоения и первых явлений раннебуржуазного толка в жизни страны. Другие же усмотрели в феномене черносошных земель своеобычный факт разделенной собственности: феодального государства в лице великого князя и волостной общины. Невозможно на немногих страницах описать все дискуссии на эту тему. Столь же нереально изложить свои взгляды с подробной аргументацией. Важно указать на решающие доводы в спорах о статусе разных категорий крестьян, ведущую тенденцию в изменениях их правового положения. Этим не исчерпывается бытие крестьянина в обществе: мы ознакомились с усредненными экономическими характеристиками его дворохозяиства, но их нужно вписать в социальную среду. Как взаимодействовали крестьяне с государством и его представителями, с церковными и светскими собственниками имений, какую роль играла во всем этом община и какова была ее структура? Наконец, что оставалось, собственно, у крестьян после того, как они рассчитывались с государством и господами? Вот вопросы, на которые необходимо получить ответы.

В XIII—XV столетиях (как, впрочем, и ранее) сельское население России обозначалось в документах, юридических памятниках множеством терминов. Одни из них подсказывают происхождение данной группы, другие несут на себе отпечаток локального распространения, третьи фиксируют те стороны их статуса, которые проявляются лишь в определенных правовых ситуациях. Наконец, четвертые свидетельствуют об устойчивых особенностях в их экономическом бытии. Конечно, все эти термины не застывали в своем первоначальном значении. Некоторые из них превращались постепенно в обозначение той или другой категории сельского люда по комплексу ведущих признаков. Отдельные примеры тому мы приведем позже. Сейчас же подчеркнем иное. Самое поразительное в пестром сонме слов, соотносившихся современниками с людьми сохи, косы и топора, — отсутствие обобщенного понятия, в котором бы сливались локальные, владельческие, ситуационные, экономические отличия всех групп земледельцев. Или иначе: крестьяне тогда не назывались крестьянами, что автоматически присуще российскому сознанию более позднего времени. Причем, дело не в том, что само слово не было известно на Руси. Отнюдь, оно было прекрасно знакомо с рубежа X—XI вв., но только в главном и изначальном смысле. Хрестианин — человек, исповедовавший христианскую религию и состоявший членом христианской (православной в России) церкви.

Мы точно знаем, когда это слово существенно расширило свое содержание: с последних десятилетий XIV в. оно стало прилагаться к деревенскому люду, причем подразумевались два смысловых уровня. Во-первых, крестьянин — непосредственный сельский производитель. Во-вторых, это такой производитель, который не находится в холопской зависимости от любого собственника земли из числа светских лиц («холопы на пашне» были постоянной, но малочисленной группой сельского населения). На протяжении XV в. расширяются сферы применения термина «крестьянин, крестьяне», так что к рубежу следующего, XVI столетия он господствует в источниках.

Что стояло за этими, казалось бы, сугубо лингвистическими переменами? Очень многое, ибо смена социальной терминологии сигнализирует о важных подвижках в жизни общества. Несомненно, что проявление нового смысла у термина «крестьянин» было обязано успехам русской церкви в евангелизации сельских жителей. Без этого отождествление абсолютно господствовавшей по численности сельской части российского населения с адептами христианской веры было немыслимым. Так сказались духовно-нравственные перемены в обществе. Прозрачны государственно-политические мотивы: сообразно территориально-политическому объединению шла постепенная унификация сословных статусов, а значит, унифицировалась система терминов. Своеобразная стандартизация терминологии происходила, конечно же, постепенно. Но вот о чем обычно забывают, так это о социально-психологических мотивах.

Действительно, в ту эпоху в общественном сознании любого уровня (от мудрствующего до обыденного) сетка сословных понятий в редких случаях была нейтральной. Понятия оценивались или со знаком плюс, или со знаком минус. Любое значение термина «крестьянин», любой оттенок его смысла воспринимался тогда положительно. Поэтому закрепление этого слова за основной массой сельского люда означало усиление позитивных моментов в восприятии обществом всех групп земледельцев. Правда, если не будет доказано, что ранее рубежа XV—XVI вв. совокупность терминов, описывавших сельских производителей, расценивалась позитивно. Но это совсем не так. Есть термины, нейтральные по оценочной шкале («люди черные, тяглые», «сельчане», «деревенщики» и т.п.) и даже слегка окрашенные положительно («старожильцы»). Но куда длиннее перечень слов, несомненно воспринимавшихся в обществе со знаком минус. Амплитуда была значительной: от бранно-презрительного «смерда» до снисходительно-сочувственных «сирот». А в промежутке — многочисленные или малолюдные «закупы», «закупные наймиты», «наймиты-челядины», «половники», «половники в серебре», «третники», «люди юрьевские рядовые», «ордынцы», «люди численные» и т.д. Различия в происхождении этих понятий не заслоняли объединяющего момента: их престижность в общественном мнении несомненно была со знаком минус.

Негативная оценка проистекала из их неполноправия как сельских производителей. Владельческие права на обрабатываемую землю у представителей данных групп были малы, так как надел предоставлялся им сеньорами. Формы их личной зависимости были более тяжелыми, поскольку они основывались не только на зависимости по земле. Как правило, такие земледельцы получали крупную ссуду при заведении хозяйства — деньгами, рабочим скотом, семенами. Это и определяло дополнительные моменты в их личной зависимости, связанные с большими затруднениями в прекращении этих отношений. Мера их эксплуатации была обычно выше, чем у крестьян, не бравших подобной подмоги. Наконец, некоторые из этих групп земледельцев не несли государева тягла в полном объеме или же несли его в специфической форме. Этот факт самым выразительным образом оттеняет их сословную ущербность по сравнению с теми сельскими производителями, которые платили все положенные налоги, пошлины, натуральные взимания и отбывали все предписанные повинности. Скорее всего, в их жизни иной была роль общины. Закуп, половник и прочие подобные им земледельцы вступали в отношения зависимости от собственников земли в индивидуальном порядке, эти отношения не опосредовались крестьянским миром. Конечно, такой производитель втягивался в общий ритм хозяйственных и социальных забот общины, которая была в этом заинтересована. Но это происходило далеко не сразу, на протяжении длительного времени. В данном перечне есть крестьяне, оброки и повинности которых были специфически связаны с зависимостью Руси от Орды: они обеспечивали проезд и пребывание в стране представителей ханской власти.

В приведенных выше нейтральных и позитивных терминах зафиксированы другие прослойки крестьян XIII—XV вв. Объединяющие их признаки — наследственная, прочная связь с наделом и большие владельческие права на него; полнокровное участие во всех сферах жизни общины; вообще полнота обязанностей и прав тяглых земледельцев. Данные признаки заметно разнились у черных (государственных) и владельческих крестьян, но куда важнее само наличие у них этих черт. Возьмем, к примеру, владельческие права на надел. Они связаны с традиционными представлениями крестьян о трудовой заимке как естественном, неоспоримом основании права на дворовой участок, надел с передачей их по наследству и при определенных условиях с правом распоряжения (обмена, продажи). Последнее хорошо прослеживается в актах черносошных крестьян XV—XVI вв. Известны также отдельные аналогичные примеры в светских вотчинах. При переходе в черную или дворцовую волость крестьянин порой как бы прихватывал с собой надел, исходя, надо думать, из таких воззрений. Что и порождало, в частности, судебные конфликты.

Не менее выразительна ситуация, когда старожилец возвращается в вотчину, где он ранее проживал. В таких случаях сокращался срок льготы по сравнению с теми земледельцами, которые призывались впервые. Обычно это трактуется двояко: объясняются возможные мотивы уменьшения льготы, сам же возврат старожильца рассматривается как усиление его прикрепления к земле. Это неверно. Акт возвращения доброволен, он не сопровождался мерами принуждения. В льготных жалованных грамотах, на наш взгляд, фиксируется именно право старожильца вернуться на свой надел. Иными словами, даже сравнительно длительное отсутствие не разрывает окончательно владельческой связи крестьянина с его наделом, ограничивая тем самым распорядительные права сеньора. Те же старожильцы, участвуя в процессах в качестве знатоков границ владений, выступают не только как индивидуальные лица. Они суть представители той или другой общины и так или иначе отстаивают ее интересы.

Итак, термин «крестьянин» обнимал собой практически всю совокупность прежних понятий, содержательно ближе всего к терминам «люди волостные», «старожильцы», «люди тяглые» и т.п. Последовательное сопоставление прежних и новых понятий подтверждает, таким образом, уже сформулированный тезис. Смена терминов отразила повышение социального престижа крестьянства в обществе, прежде всего за счет отмирания или резкого сужения области применения негативно окрашенных слов (смерды, закупы, половники, сироты и т.п.) и позитивной оценки тяглого крестьянина-общинника, как в рамках черной волости, так и частного имения.

Но, быть может, более уважительное отношение общества к крестьянину сопрягалось с объективным ухудшением его правового статуса и экономического положения? Многие историки, к примеру, полагают, что первый принципиальный шаг в закрепощении крестьян был сделан в Судебнике 1497 г. и даже ранее. Что с этой эпохи началось наступление на права крестьян, усиление их эксплуатации. В этом есть доля истины, но в целом с ними трудно согласиться.

Юридический статус крестьян фиксировался и общегосударственными нормативами (не только Судебником, но и официальными актами), а также обычным правом (общинным и вотчинным). Неверно усматривать главный, если не единственный показатель закрепощения в ограничениях перехода. Необходимо доказать усиление эксплуатации (вотчинно-поместной и государственной), нажим на владельческие права крестьян, их правоспособность. Разве это происходило в XV — середине XVI в.?

Начать с того, что крестьяне индивидуально и в составе общины оставались субъектами права, а не его объектом, и в таком качестве судились сеньориальным или государственным судом. В эти десятилетия сокращался судебный иммунитет феодалов, а значит, по большему кругу дел высшей уголовной юрисдикции владельческие крестьяне подлежали именно государственному суду. Судебник 1497 г. зафиксировал процессуальное равенство черных крестьян и рядовых феодалов в двух отношениях. Они были равноценными свидетелями при признании обвиняемого татем (т.е. вором), существовал единый срок давности для возбуждения иска в поземельных делах. Наконец, Судебник 1497 г. закрепил присутствие судных мужей из «лучших, добрых» крестьян на суде у кормленщиков. Судебник 1550 г. не внес тут никаких принципиальных перемен.

Ни Судебник 1497 г., ни текущая практика, ни обычное право не знают ответственности крестьян собственным имуществом за несостоятельность своего сеньора. И наоборот — за гражданские возмещения и уголовные штрафы крестьянин отвечает по суду сам (в ряде случаев, с помощью общины и поруки). Его господин, участвуя в совместном суде, лишь ответствен за исполнение решения и может получить часть судебных пошлин. Наконец, не только черносошные, но и владельческие крестьяне по мере становления органов местного суда и управления (губные избы и т.п.) еще с 30-х годов XVI в. активно привлекались в исполнительный аппарат этих институтов, формировавшихся на базе представительства от локальных сословных групп.

Наивно думать, что перемена жительства была для крестьян регулярным и желанным занятием. Если не возникали исключительные обстоятельства, земледелец предпочитал оставаться на месте. При крайней сжатости цикла сельскохозяйственных работ, их интенсивности время перехода определялось практическими соображениями весьма жестко: конец осени — начало зимы. Любой другой промежуток грозил невосполнимыми упущениями в ведении хозяйства. Кроме того, именно в этот период имели место основные выплаты по отношению к казне и собственнику земли. Так что Судебник 1497 г., фиксируя время перехода неделей до и неделей после Юрьева дня осеннего (26 ноября по старому стилю), не вводил никаких новостей. Относительной новизной было установление уплаты пожилого для всех разрядов крестьян — ранее подобная пошлина взималась лишь с некоторых групп с повышенной личной зависимостью.

Важно не забывать, что законодатель имел в виду лишь глав дворохозяйств: на подраставших или взрослых сыновей, живших с отцом, норма не распространялась. Судебник не предусматривал никаких органов надзора за правильным выполнением этих норм. Подразумевалось, что возможные нарушения должны становиться предметом гражданского иска и состязательного процесса. И еще одно существенное обстоятельство: правовые и документальные тексты конца XV — середины XVI в. не используют в отношении крестьян слово «бегство». Крестьяне «уходят», «сходят», «выходят», но не «бегут». В предшествующий период «бежали», т.е. незаконно уходили от сеньоров, закупы (кроме двух оговоренных случаев), половники и некоторые иные подобные им категории.

Итак, анализ правового поля жизнедеятельности крестьян не дает оснований полагать, что их положение в этой сфере заметно ухудшилось. Наоборот, следует признать ведущей тенденцией в XV — середине XVI в. определенное улучшение их юридического статуса. Прежде всего за счет изживания более архаичных групп с ясно выраженной личной зависимостью и меньшими владельческими правами. Но также и за счет численного расширения и, что, пожалуй, важнее, укрепления правового положения слоя полнонадельных крестьян-тяглецов, глав дворохозяйств и семейств, полноправных членов общин (волостных или владельческих), субъектов права.

Но, быть может, заметно усилился нажим на крестьянское хозяйство в названный период, что повлекло за собой экономический спад в деревне? Действительно, в ряде регионов налицо в течение длительного времени заметное запустошение — в Нижегородском крае, в южных районах Вятской земли и т.п. Но решающая причина тут — регулярные набеги отрядов из Казанского ханства. Разорение центральных уездов, Рязанщины летом 1521 г. стало следствием опустошительного похода крымской рати. Случались также периодические недороды из-за капризов погоды. При всем том, целостная картина состояния аграрного производства несомненно позитивная. Одно из выразительных доказательств тому — господство средне- и многопосевных крестьянских хозяйств в малодворных поселениях Новгородчины (до 90%). Отрывочные сведения по центральным уездам также свидетельствуют о преобладании подобных дворов. Заставить крестьян обрабатывать большие наделы на невыгодных для них экономических условиях — невозможно, особенно при отсутствии эффективных средств внеэкономического принуждения. Неуклонно расширялась внутренняя колонизация, быстро переводились впервые запущенные в пахоту земли в состав тяглонадельных. И в этом случае земледелец должен был оценивать ситуацию как приемлемую, как хотя бы отчасти выгодную для себя.

Итак, совокупный нажим государства и собственников земли пока не останавливал хозяйственной инициативы крестьян. Значит ли это, что в сфере налогов, повинностей, частнофеодальной ренты не было никаких изменений? Конечно же, нет. Одно предварительное уточнение. Вплоть до середины XVI в. налоговый пресс государства (после ликвидации зависимости от Орды) шел по двум линиям. Дань, другие ведущие налоги, повинности общегосударственного масштаба (ямская гоньба, строительство крепостей и т.п.) платились и отбывались центральным государственным органам. Второй канал взиманий с тяглецов — их платежи и службы в пользу представителей великокняжеской власти на местах. Одни из них обладали административно-судебными полномочиями на длительный срок (наместники, волостели, великокняжеские тиуны), другие выполняли разовые специализированные поручения (данщики, писцы, сборщики посохи и т.п.). И те, и другие были кормленщиками, поскольку сами получали деньги и продукты с тяглецов за выполняемую работу.

Не видно увеличения ставок традиционных налогов и сборов. Размеры положенных кормленщику и его аппарату (состоявшему из собственных холопов-послужильцев) взиманий оставались принципиально на одном и том же уровне на протяжении полутора столетий. Равно как судебные пошлины и штрафы. Аналогичным образом не видно резкого увеличения ставок дани и иных налогов в пользу государства. Но изменения и определенное усиление налогового гнета имели место. Просто их проявления следует искать в другом. Не повышались нормы старых сборов, зато возникали новые поборы и взимания. Умножались виды косвенного обложения — внутренних пошлин на торговлю, на занятия промыслами. В руки центральных ведомств переходили питейные сборы. Заметно возросла тяжесть повинностей в пользу государства, особенно в 30—40-е годы XVI в. Наконец, возросло само число судебных пошлин и штрафов. Ну и, конечно, злоупотребления властью, особенно со стороны кормленщиков. Они были очень широко распространены, особенно в 30—40-е годы XVI столетия. Государство уплотняло сеть разнообразнейших платежей, постепенно уменьшало долю государственно-корпоративных поступлений, шедших прямо в карман кормленщикам, но пока не поспевало полностью за возросшими экономическими потенциями крестьянского хозяйства.

Не заметно резкого роста частнофеодальной ренты. Преобладал натуральный оброк, причем обе его формы — издолье и посп (т.е. фиксированные размеры зерна и некоторых иных продуктов) — не имели ярко выраженного превосходства. В издолье занимали первое место плательщики четвертого и пятого снопа, более тяжелые формы встречались реже. Но даже те, кто отдавал каждый второй сноп, не уплачивали половины от всего произведенного. Барщинные отработки были распространены, но тяжесть их была невелика. Полевая барщина была малообременительной (в светских имениях барский клин обрабатывали холопы на пашне), крестьян привлекали к сенокошению, транспортной и строительной повинностям. Денежная рента присутствовала почти повсеместно, но только в двух новгородских пятинах ее доля в совокупной ренте достигала 20—27%. В принципе же она была невелика, но уже различимы тенденции к ее повышению. По приблизительным, достаточно грубым подсчетам среднее крестьянское хозяйство отдавало от 20 до 30% своего совокупного продукта, причем возможные доходы от промыслов и иных подобных занятий учтены в этих подсчетах минимально. После вычета возмещения семян и иных производственных расходов, пищевых потребностей семьи крестьянина и скота, периодических затрат на жилые и хозяйственные постройки, орудия труда и т.п., при урожае сам-2,5 — сам-4 простое воспроизводство оставалось вполне устойчивым, позволяя даже иногда некоторые накопления, а в отдельных случаях — расширенное воспроизводство. Государство и феодалы пока еще не изымали у крестьян все, что находилось за пределами минимальных хозяйственных и житейских потребностей. Крестьянство в целом к середине XVI столетия поднакопило «жирок» и ресурсы.

Велика роль общины. Она воздействовала на крестьянское землепользование (пахотные наделы, огородные участки), контролировала использование сенокосных угодий, промысловых территорий, озер и рек. Общинные власти были в постоянном контакте с собственником земли, с кормленщиками и их людьми, с присылавшимися из столицы представителями центральной власти. Бесспорно, община в немалой мере гарантировала экономические и социальные аспекты жизнедеятельности своих членов. Типичной была община-волость (как правило, черносошная, но и владельческая тоже), имевшая двухуровневую структуру. По мере развития феодального землевладения получают распространение владельческие общины, как правило, менее крупные. Подчеркнем два обстоятельства. Даже при полном поглощении черной волости вотчинами и поместьями сохранялись некоторые общеволостные функции, в частности, связанные с разверсткой налогов и выполнявшиеся с участием представителей тяглецов. Во-вторых, общинные структуры использовались государством при формировании аппарата новых местных органов, базировавшихся на принципе представительства от локальных групп местного люда. Таким образом, расширялись функции общин, они включались в процесс управления на низшем уровне, но одновременно усиливалась их зависимость от государства.

На последнем этапе складывания Российского централизованного государства образ крестьянина-тяглеца выглядит внешне вполне благопристойно. В нем разгладились черты архаичных, довольно жестких форм зависимости, трудом земледельца и промысловика был создан материальный фундамент политических успехов, его экономическое положение и юридический статус в целом улучшились. Однако стали обрисовываться контуры грядущего исторического выбора — между крепостническим и некрепостническим развитием страны и общества. Это было, правда, в неблизкой, объективной перспективе, актуальными же были задачи завершающих преобразований (государственных, политических, военных, социальных) в построении централизованной государственности.