Часть II представители человечества 10 страница

Душе не известны ни безобразие, ни муки. Если бы в часы светлых провидений, в те часы, когда дух вполне владеет своим величием, нам привелось изречь сущую истину, мы бы, вероятно, сознались, что мы не понесли никакой невознаградимой утраты. Такие-то часы убеждают нас, что нам невозможно потерять ничего из истинно важного. Бедствия, лишения — это все частности; целое остается неприкосновенным в нашей душе. Признаемся, что есть некоторые преувеличения в рассказах людей самых терпеливых и самых жестоко-испытанных; признаемся, что, может быть, никто еще в мире не описал своих страданий так просто и правдиво, как бы это следовало. В сущности, в нас изнемогало, в нас обуревалось конечное, между тем как бесконечное покоилось в своем улыбающемся безмятежии.

И право, не стоит терять духа в превратностях и в других подобных безделицах! Духовную жизнь надобно сохранять в здравии и в благоуханной чистоте, если хочешь жить согласно с природою и не хочешь обременять себя не касающимися нас утружде-ниями. Нынче всякий сызмала терзается над решением богословских задач: о первородном грехе, о происхождении зла, о предназначении и над прочими подобными умозрениями, которые на практике не представляют никаких затруднений и нимало не затмевают пути тех, которые для таких поисков не сбиваются со своего. Многие умы должны предложить себе на рассмотрение и такие вопросы; они в них то же, что корь, золотуха и другие едкие мокроты, которые душа должна выбросить наружу, чтоб после наслаждаться отличным здоровьем и предписывать целебные средства другим. Простым натурам подобные сыпи не необходимы. Нужно иметь редкие способности для того, чтобы самому себе отдать отчет в своем веровании и другим ясно выразить свои воззрения относительно свободного произвола и его соглашения с судьбою человека. Для большинства же людей, взамен наукообразной пытливости, весьма достаточно иметь несколько верных инстинктов, немного удобопонятных правил и честную, здравую природу.

Чинно распределенный курс учения, целые годы, проведенные в университетах и на профессорских кафедрах, не преподали мне фактов разительнее тех, на какие навели меня случайные неклассические книги, припрятываемые мною под скамьями латинского класса.

То, что мы не называем воспитанием, имеет гораздо более цены, чем то, что величается этим именем: при воспитании часто бессознательно употребляются все усилия, чтобы сдержать и переиначить врожденный магнетизм, который с безошибочною верностью избирает себе приличное.

Нравственная наша природа точно так же бывает искажена безвременным напряжением воли. Люди до сих пор изображают добродетель как битву; с высокомерием повествуют о своих борениях и победах, всюду в ходу правило: добродетелен тот, кто наиболее бьется с искушениями. При этом забывается одно: присутствие или отсутствие души. Забывается и то, что характер прекрасен по мгновенности и естественности своих главных стремлений и что мы тем более любим человека, чем менее он приневоливает себя к добродетелям, чем менее ведет им счет и гордится ими. Встречая душу, все поступки которой царственны, восхитительны, миловидны, как роза, нам бы должно возблагодарить Бога, дозволившего ей проявиться и существовать среди нас, — мы же круто отвернемся от ангела и скажем: «Нет, Горбач лучше: он бранью и кулаками разгоняет всех чертей, лезущих на него».

Всюду в практической жизни столь же очевидно превосходство природы над волею. Наши преднамерения управляют событиями гораздо менее, чем мы думаем. Мы приписываем Цезарю и Наполеону и тайные замыслы, и глубоко обдуманные и выдержанные планы, тогда как вся сила была не в них, а в природе. Люди, имевшие чрезвычайный успех и необыкновенную гениальность, всегда в минуты прямодушия повторяли одно и то же: «Не нами! Не по нашему произволу!* Весь их успех основывался на параллельности действий с помыслом. Этому они не ставили препятствий, и чудеса, которым они служили проводниками и орудием, казались их собственным делом. Разве металлическая проволока производит гальванизм? Она только его проводник Шекспир мог ли объяснить теорией, каким образом образуются Шекспиры?

Урок, несомненно преподаваемый нам такими наблюдениями, состоит в доказательстве, что наша жизнь могла бы быть гораздо проще и легче, нежели мы ее делаем; что мир мог бы быть гораздо счастливее теперешнего; что можно бы обойтись без побоищ, без судорог отчаяния, скрежета зубов, ломания яростных рук и что многие бедствия устраиваются собственно нами.

Мы переполнены действиями механическими. Вмешиваемся, Бог знает зачем, в дела всего света до того, что все светские добродетели, хвалы и жертвы становятся нам отвратительны. Дела любви составили бы наше счастье, но и на нашем благоволении лежит зарок Тяжелы делаются для нас под конец и воскресные школы, и общества вспоможения бедным. Мы скучаем, мы томимся и — не угождаем никому.

Есть простые средства для достижения целей, которые эти учреждения имеют в виду; да за те мы не принимаемся. Зачем, например, всем добродетелям упражняться на один лад и топтаться все по одной тропинке? Почему каждая из них обязана давать все одни деньги? Для нас, сельских жителей, это совсем неудобно, и мы не так-то верим, чтобы добро произошло именно из нашего неудобства. У купца есть доллары — пускай он и даст доллары; но у землевладельца есть хлеб; у поэта — его песнь; у женщин — рукоделия; у детей — цветы; у чернорабочих — трудовые руки. Да и к чему во всем христианстве завелась эта смертная тоска — воскресные школы? Прекрасно и естественно детству желать познать, зрелому же возрасту прекрасно и естественно желать научить; но всегда придет пора отвечать на вопросы, когда за ними обратятся. Не усаживайте детей против их воли на церковные скамейки; не принуждайте их задавать вам вопросы, о которых они и не помышляют.

Мы сами, очевидно кладем препятствия благосклонности к нам природы, суясь туда, куда не надо. Не всякий ли раз, — когда мы ступим на священную землю прошедшего, или приблизимся в настоящем к высокому уму, — обнаруживается в нас способность видеть, что мы окружены законами духа, которые повсюду идут своим чередом? Возвышенный покой внешней природы внушает нам то же самое. Природа не любит никаких треволнений, ни нашего копчения небес. Она остается равнодушною к предметам наших поисков и пристрастий, и нимало не веселится нашими коварствами, войнами, победами. Когда из банка, из совещаний аболиционистов, из митингов обществ умеренности, из клуба трансцен-денталистов выйдешь в поля и леса, природа так, кажется, и говорит тебе: «Из чего так разгорячилась и расходилась ваша милость?»

Если мы расширим горизонт нашего зрения, то окажется, что все стоит на одном уровне: изящная словесность, законодательство, житейский быт, религиозные секты; и что все это как бы заслоняет истину. Наша общественная и гражданская жизнь загромождена увесистыми махинами, похожими на бесчисленные водопроводы, которые римляне строили через долы и горы и которые теперь отброшены за ненадобностью, по открытию закона, что вода поднимается в уровень своего источника.

Простота устройства вселенной весьма разнится от простоты устройства машины. Природа проста не потому, что ее можно легко понять, а потому, что она неистощима; что окончательный анализ этой простоты никогда не может быть исполнен. Педант тот, кто доискивается вне себя и на все стороны, как мог образоваться такой-то характер, создаться такая-то наука. Человека постоянно мудрого нет: неперемежающаяся мудрость существует только в воображении стоиков. Возвышенность надежд и ожиданий — вот по чему может познаваться мудрец, вот почему предугадывание необъятных сокровищ вселенной есть залог вечной юности. Конечно, читая книгу или глядя на картину, мы всегда стоим за героя против подлеца или вора; но мы сами же подлецы и воры, и будем ими не раз, не в грубом смысле фактов, но по сравнению нашей жизни с возможно достижимым величием души.

Краткий обзор того, что ежедневно случается с нами, доказывает нам, что не наша воля, а закон высший управляет событиями; что наши самые упорные труды бесполезны и бесплодны, что мы истинно сильны одними действиями непринужденными, внезапными, свойственными нам; и что одним повиновением законам высшим можем мы достигнуть праведности и героизма. Вера, любовь или, лучше сказать, верующая любовь одна в состоянии облегчать невыносимое бремя забот и раздумий. О, братия мои, Бог существует! В средоточии вселенной есть Дух, который до того царит над волею человека, что никто не нарушит порядка мироправления. Этот Дух до того преисполнил все созданное неизочтимыми благами, что, следуй Его велениям, мы благоденствуем; если же хотим нанести вред Его созданиям, наши руки опускаются онемелыми или раздирают собственную грудь. Весь ход вещей, весь их порядок научает нас верить. Нам нужно только повиноваться. Есть руководитель для каждого из нас, и, прислушиваясь внимательно, мы различим слова, касающиеся именно одних нас.

К чему с таким трудом выбирать себе место, занятие, сотоварищей, образ деятельности и времяпрепровождение? Нет ни малейшего сомнения, чтобы каждый из нас не имел права на нечто, могущее избавить его от нерешительных раздумий и от поспешного выбора. Есть, есть для каждой человеческой личности и существенность, и место, для него свойственное, и обязанности, совершенно подходящие к врожденным его склонностям. Станьте только вы под исток мудрости и могущества, который льется в вас, который даровал вам струю жизни, и он вынесет вас к истинному, к прямому, к совершенному вашему удовлетворению. Наши нелепые и несвоевременные вмешательства портят многое: они-то затворяют нам врата рая, рая возможного и всегда желанного для сердца.

Если я говорю: не выбирай, так обозначаю этим выражением то, что люди обыкновенно называют своим выборам, который есть не что иное, как действие вполне от них отчужденное: выбор их рук, их глаз, их грубого хотения, но отнюдь не предпочтительное действие всего человека. Добром же и правом называю я выбор моего бытия; раем — расположение обстоятельств, приличных и благоприятных моему бытию. Действие, которое я всю жизнь желаю совершить, — вот действие, согласующееся с моими способностями; ему и надобно посвятить все свои силы. И человек ответствен пред разумом за выбор своего ремесла или звания. Возможно ли извинять проступки, относя их к обыкновениям ремесла? Что за неволя возиться с негодным ремеслом? Призвание не в ремесле, а в душе.

У каждого человека есть свое призвание: особенный дар, и побудительный, и привлекательный. У него есть способности, безмолвно требующие себе бесконечного упражнения. Именно в этом направлении открыто для него все протяжение. Он как лодка, встречающая на реке препятствия со всех сторон, исключая одной; здесь, единственно, здесь, лодка может проне-стить и заскользить по неисчерпаемому морю. Этот дар или призвание слиты с его естеством, то есть с душою, воплотившеюся в нем. На этом пути он не встретит соперников; ибо чем вернее он станет придерживаться того, что может, тем явственнее отличится его произведение от произведений других. Если он правдив и честен, его самолюбие с наиточною пропорциональностью относится к его возможности. Так, высота горы совершенно соразмерна объему основания.

Возмечтание, что я имею особенное предназначение, что я назван по имени, избран вследствие моей личности, отмечен видимыми знаками для совершения чего-то необыкновенного, чего-то выделяющего меня из ряда людей, называется фанатизмом, и обозначает неведение, мешающее разглядеть, что дух одинаково беспристрастен ко всем людям.

Исполняя свое предназначение, человек отвечает на потребности других, порождает в них новые вкусы, наклонности и, удовлетворяя их, олицетворяет самого себя в своем произведении. Беда в том, что между людьми все делается условно и по натяжке. Оратор произносит заученные речи, тогда как не только оратор, но первый попавшийся человек мог бы найти или создать ясное, подлинное выражение той мысли и той силы, которыми одушевлен он. Ежечасный опыт должен бы удостоверить нас, что несметное большинство кое-как отправляет занятие или ремесло, в которое оно ввержено, и что должности отбываются по примеру собаки, ворочающей вертел. Человек пропадает и делается частицею машины, приводимой им в движение.

Пока он не может вполне выразиться другим, предстать пред ними во весь свой рост и во всю меру человека мудрого и доброго, он не нашел еще своего назначения, и ему следует отыскать исход, который определил бы его характер, изъяснил его действия в глазах других. Если труд его не важен, он должен возвысить его своим намерением, своим направлением и засвидетельствовать это перед людьми для того, чтобы мнение о нем было непогрешимо. Не безумно ли ссылаться на пошлость или на требовательность занятия и звания, вместо того чтобы преображать и то и другое превосходством характера и стремлений?

Мы по привычке отдаем предпочтение действиям, издавна пользующимся хвалою; и не замечаем того, что все, чего не коснется человек, может быть исполнено божественно. Мы раз и навсегда решили, что величие водворилось и организировалось в таких-то местах, при таких-то должностях; что выказывается оно в таких-то случаях, такими-то чинами, и не видим, что Паганини производит восторг и упоение обыкновенною струною скрипки, Эйленштейн площадною пляскою, Лендсир поросятами, и что герой часто выходит из очень низкого домика и общества. То, что мы называем безвестною долею, ничтожною средою, может быть долею и средою, к которой бы с радостью приблизилась поэзия и которую вы сами можете сделать и славною, и завидною: освойтесь только со своим гением и говорите искренно то, что думаете. Несмотря на разницу положения, будем брать пример с царей. Обязанности гостеприимства, семейные связи, думы о смерти и о множестве других предметов заботят мысли царей. Да озабочивается ими и всякий царственный ум: придавать этим вещам все более цены и значения — вот возвышение.

Могущество человека в нем самом; надобно поступать по этому правилу. К чему обуреваться то страхом, то надеждою? Его природе вверены прочные блага; они наделены возможностью умножаться и усиливаться во все продолжение жизни; блага же случайные могут возрасти и опасть, как осенние листья. Станем ими играть, бросать их на ветер, как мгновенный признак неистощимости нашей производительной силы.

Человек должен быть самим собою. Тот дух, те свойства его, которыми он отличается от других, — впечатлительность в отношении некоторого рода влияний, влечение к тому, что ему прилично, отторжение от того, что противно, — определяют для него значение вселенной. Эти определения, эти понятия, составляя его сущность, служат в его глазах формою, в которую вылита вся природа. Среди всеобщей толкотни и шума, из многого множества предметов он высмотрит, выберет— он прислушается к тому, что ему мило, сходственно или нужно: он как магнит среди опилок железа. Лица, факты, слова, запавшие в его память, даже бессознательно, тем не менее, пользуются в ней действительною жизнью. Это символы его собственных свойств, это истолкование некоторых страниц его совести, на которые не дадут вам объяснений ни книги, ни другие люди. Не отвергайте, не презирайте случайный рассказ, физиономию, навык, происшествие, словом, то, что глубоко запало в вашу душу; вместо них не несите своего поклонения тому, что, по общему мнению, стоит хвалы и удивления. Верьте им: они имеют корень в вашем существе. Что ваше сердце почитает великим — то велико. Восторг души не обманывается никогда.

Человек имеет неоспоримые права на все, свойственное его природе и гению; он отовсюду может заимствовать то, что принадлежит его духовному расположению. Вне этого ему невозможно усвоить себе ничего, хотя бы распались пред ним все запоры вселенной; но опять скажу: никакая человеческая сила не в состоянии воспрепятствовать взять ему столько, сколько нужно. Попробуйте скрыть тайну от того, кто имеет право знать эту тайну, не успеете: сама тайна выскажется ему.

Кажется, ничего нет легче, как сказать и быть понятым. Однако рано или поздно сознаешь, что взаимное понимание составляет самую редкую, самую надежную, крепкую связь и оборону; с другой стороны, тот, на кого навязали мнение, скоро догадается, что это самая несносная из нош.'

Никто не может познать то, что он еще не приготовлен познать, как бы близко ни находился предмет от его. глаза: химик может безопасно сообщить плотнику свои самые драгоценные открытия, которые он ни за что на свете не поведает другому химику. Плотник от них не поумнеет и не разбогатеет. Напротив того, нет возможности утаить в книге своих задних мыслей так, чтобы человек, равный с автором по уму, не проникнул их насквозь. Оттого-то люди предчувствуют последствия вашего учения и приводят его в действие, сами не зная, почему они так поступают. И так как мы все рассуждаем, идя от видимого к невидимому, то и происходит совершенное, понимание между всеми людьми мудрыми, несмотря на расстояние веков. Если у Платона было тайное учение, мог ли он скрыть его от проницательности Бэкона, Монтеня, Канта? Вследствие этого

Аристотель очень основательно говорил о своих творениях: они изданы в свет и не изданы. Вы помните, с каким восхищением такой-то отзывался о Виргилии? Возьмите «Энеиду», в свою очередь, читайте ее своими глазами, вы не найдете в ней того, что нашел. ее восторженный ценитель, и одна эта книга, в руках тысячи различных лиц, становится тысячью различных книг.

Само провидение ограждает нас от преждевременных наносных идей. Наш глаз устроен так, что он не заметит предметов, стоящих перед ним, пока ум еще не приготовлен к их восприятию; но когда мы их увидим, нам покажется сном все то время, в которое мы их не видали. То же правило тесно связано и с обучением всякого рода. Человек поучает фактически, никак не иначе. Если он имеет дар сообщать, пускай поучает, только не словами. Наставник дает, наставляемый получает. Наставление ничтожно до того часа, когда ученик дорастет до вас и будет в состоянии усвоить себе ваши начала. Тогда-то совершается истинное сообщение, и уже никакие жалкие случайности, никакое дурное товарищество не лишат вполне вашего ученика умственных и нравственных благодеяний, полученных от вас. В этом и состоит воспитание. Прочие же уроки входят в одно ухо и выходят в другое:

Нам приносят объявление, что «сего июля, 4-го числа, г. Гренд скажет публичную речь»; «6-го же июля, г. Хенд скажет свою публичную речь». Мы не пойдем ни к тому, ни к другому, заранее зная, что эти господа не сообщат слушателям ни одного дуновения от своих способностей, от своего бытия. О, если бы можно было вступить с ними в подобное общение, мы бы отложили все дела и заботы; больные велели бы нести себя на носилках на такую беседу! Но публичная речь есть ловушка, ложь, изъявление недостатка доверия к слушателям; это узда, налагаемая на их мысль: не сообщение, не живое слово, не человек

Когда же убедимся мы, что вещь, сказанная словами нисколько ими не утверждена? Она утверждается сама собою, по своей внутренней ценности; никакие риторические фигуры, правдоподобия и словопрения не придадут ей характер неоспоримой очевидности.

Та же Немезида стоит на челе всех прочих умственных трудов. Влияние каждого сочинения на публику может быть математически рассчитано на основании глубины мысли, вложенной в него. Если оно возбуждает вашу мысль, если могучий голос красноречия заставляет вас трепетать; волноваться и выводит вас из застоя, действие читаемой вами книги на дух людей будет обширно, медленно, продолжительно. Если же эти листы не задевают в вас ничего существенного, они исчезнут, как мошки, через час времени. Никогда не выйдет из моды то, что сказано и написано с искренностью. Возьмите девизом совет Сиднея: «Пиши, вглядываясь в твое сердце!» Я не думаю, что бы доводы, не трогающие меня за живое, не касающиеся сущности моего бытия, могли чрезвычайно поразить других людей. Только жизнь порождает жизнь. Писатель, извлекающий свои сюжеты из всего, что жужжит вокруг ушей, вместо того чтобы выносить их из своей души, должен бы знать, что он потеряет гораздо более, чем выиграет. Когда его друзья и половина публики от-кричит: «Что за поэзия! что за гений!» — вслед за тем окажется, что это пламя не распространяет никакой живительной теплоты. Не шумные чтецы только что появившейся книги устанавливают ее окончательный приговор: его изрекает публика неподкупная, бесстрашная, неподвластная пристрастию; публика, похожая на небесное судилище. Блекмор, Коцебу, Полокк могут продержаться одну ночь, но Моисей и Платон живут вечно. Едва ли, в одно и то же время, на всем земном шаре двенадцать человек читают с толком Платона; никогда не наберется ему столько чтецов, чтобы можно в скором времени распродать все издание, и между тем его творения являются пред каждым новым поколением, будто предлагаемые самою рукою провидения.

Точно так же, по глубине чувства, его внушившего, может быть разочтено впечатление, производимое поступком. Великий человек не знал, что он велик; нужно было два-три века для уяснения его величия; он действовал так, потому что таков был его долг, и ему не оставалось выбора. Его поступки казались ему весьма естественными: их порождали обстоятельства и текущее время. Теперь же малейшее его слово, движение руки, обыкновенный образ жизни кажутся чем-то значительным, имеющим соотношение с мировыми законами и достойным войти в повсеместное постановление.

Человек может познать и самого себя. Усматривая столько-то добра, столько-то зла в других, он отыщет мерило собственного зла и добра. Каждая способность ума, каждое движение его сердца великолепно отражается ему в уме и в сердце того или другого знакомого. Все красоты и все блага, подмечаемые им в природе, заключаются в нем самом. По правде сказать, наша планета немногого стоит; она получает все свои красы от душ, составляющих ее цвет и гордость. Долина Темпейская, Рим, Тиволи — что они, как не та же земля, вода, скалы, небо, как и всюду: но отчего же другие места не столько говорят нашему сердцу?

Человек должен сам образовать себе общество, не упуская из виду то, что без всякой видимой причины он привязывается к одним и избегает других. Самые дивные таланты, самые похвальные поступки находят нас бесчувственными; но как легка, как полна победа тех, кто сходен с нами, близок нам по душе. Это брат, это сестра, данные нам провидением; как тихо и просто подходят они к нам, как накоротке сходятся, — подумаешь: одна кровь течет в наших жилах! И мы сближаемся с ними до того, что такой союз не кажется нам приобретением единомышленника, а, скорее, отрешением от самих себя. Что за облегчение, что за освежение! Неразлучность с ними походит на отрадное одиночество.

Во дни нашей греховодности мы нелепо думаем, что обязаны держаться и к тем, и к другим вследствие общественного устава, одинакового покроя платья, равенства рождения, воспитания и личных заслуг. Позднее мы сознаем, что друг души моей встретился мне на моем именно пути: я вполне отдавался ему, он мне, и рожденные под одною и тою же широтою небесною, мы оба были взлелеяны теми же впечатлениями; в нас отразились одинаковые опыты. Сколько ученых, стойко вдохновенных людей совершают преступления против самих себя, начиная вдруг рядиться и перенимать манеры светских щеголей, волочась за причудливою, красивенькою девочкою, вместо того чтобы благоговейно и возвышенно-страстно остановиться перед женщиною с душою ясною, прекрасною, многообетною.

Великому сердцу всегда дается великая любовь. И, напротив, ничто так строго не карается, как упущение из виду созвучия духовных сил, которое одно должно быть положено в основание жизни семейной и общественной. Опять повторяю: ничто так не карается, как безумное легкомыслие при выборе спутников нашей жизни. Еще менее прощается непризнание возвышенной души и упорство идти к ней на встречу с благородным радушием. Когда то, чего мы давно желали, сбывается и блестит над нами, как волшебный луч, исшедший из дальнего царства небес, продолжать быть грубым и язвительным, принимать подобное посещение с уличною болтовнею и подозрительностью есть признак такой пошлости, которая в состоянии запереть себе все двери Эдема. Не распознать, кому и когда следует верить и поклоняться, означает великое сумасбродство, даже положительное помешательство. В какой бы пустыне ни возник цвет мысли и чувства, освящающий и возрождающий меня, — он мой. Предоставляю другим открывать и величать сонмы более блестящих дарований и следить за гением на его поприще, усеянном звездами; но я не отвергну и того, что далось одному мне, и лучше прослыву странным и безумным, чем откажусь заявить пред всеми силу и беспредельность моего сочувствия.

Человеку дана возможность установить и собственную свою цену. Всемирно и достойно всякого вероятия правило, что мы можем приобрести то, что приписываем себе. Сядьте на такое место и выберите такое положение, которое по всем правам несомненно прилично вам, и все подтвердят, что оно ваше. Мир принужден быть справедливым. Он с полным равнодушием предоставляет всякому, и герою и негодяю, выказать, чего он стоит. Это ваше дело, а мир примет вас по курсу, назначенному собственными вашими действиями и вашею неотъемлемою сутью. От вас зависит, раболепно ли ползать пред ним, ма- рать свое имя или же начертать его четко на своде небесном, среди постоянного хода светил.

Таковы некоторые наблюдения законов духа, вычитанные из природы вещей. Эти простые заметки могут указать нам, каково направление их струй. Но эти струи, наша кровь, и каждая ее капля — жизнь. Истина не одерживает побед отдельных: ей служит органом всё, не только прах и камни, но и самая ложь и уклонения. Врачи говорят, что законы болезней прекрасны не менее законов здоровья. Наша философия утвердительна, но она с неменьшею готовностью принимает свидетельство и факты отрицательные: всякая тень делает посылку на солнце. По воле Неба все существующее в природе обязано дать о себе свидетельство. Поэтому и свойства человека должны обрисоваться перед глазами других. Им нельзя укрыться: темнота им ненавистна, они тянутся к свету. Мимолетное слово и действие, самое слабое намерение действовать, наравне с глубоко обдуманными замыслами, выражают характер. Его выдает и дело, и бездействие, и сон. Вы полагаете, что, не сказав ни слова, пока говорили другие, вы утаили свое мнение и что все ждут с любопытством определения вашей запоздалой мудрости? Не беспокойтесь: ваше молчание красноречиво, и присутствующие знают, каково ваше суждение о рабстве, о партиях, об упомянутой личности.

Природа вдвинула скрытность в неимоверно узкие границы, тогда как правда удержала в своем подданстве все члены тела и выражение лица, которое, как говорят, никогда не лжет. Следовательно, никто не может быть обманут, если вглядится в изменения лица. Когда человек высказывает истину в духе и с голосом истины, его глаза блистают небесным светом; но когда цель его дурна и речь фальшива, глаза его тускнеют, иногда даже косят.

Совершенно излишне мучиться любопытством, какова степень уважения к нам людей; и напрасны опасения, что наши достоинства останутся непризнанными. «Как живешь, так и прослывешь», — пословица отменно справедливая. Если кто убежден, что может сделать нечто и сделает это лучше других, он как будто уверен, это эта истина известна всем. Мир полон дней Страшного Суда; и куда бы ни пошел, что бы ни сделал человек, его всюду рассмотрят, точно насквозь, и наложат на него приличествующий штемпель. В гурьбу детей такой-то школы вступает новичок, разряженный, чистенький, с пропастью игрушек и'с большою спесью. Кто-нибудь из старожил лов пощупает его и прехладнокровно скажет: «Пускай его себе! увидим завтра!»

Бездельник воссядет на престол. На первых порах не разглядишь, Гомер ли он или Вашингтон, но истина воссияет, и не остается ни малейшего сомнения насчет какой бы то ни было человеческой личности.

Поэтому претензии должны бы оставаться в покое и предписать себе бездействие; они никогда не произведут ничего истинно великого. Претензия никогда не написала «Илиады», не разбила в пух и прах Ксеркса, не покорила мир христианству, не уничтожила рабство.

Сколько есть качеств в человеке, столько их и обнаруживается. Ни одно искреннее слово не пропадает даром, ни одно движение великодушия не исчезает бесследно. Сердце человеческое летит навстречу словам искренности, поступкам великодушия и мгновенно вбирает их в себя. Человек ценится по своему достоинству. Если вы не хотите, чтобы некоторые ваши поступки были известны, — не делайте их. Тут не поможет ни укрывательство, ни самообладание. Есть обличения и во взгляде, и в пожатии руки. Зло осквернило этого человека и уничтожает все добрые впечатления, которые он еще производит. Не знаешь, почему нельзя ему довериться, но чувствуешь, что довериться нельзя. Утомленная наружность, блуждающий взор, признаки бесчувствия, отсутствия истинного знания — все служит ему осуждением. Уже Конфуций восклицал: «Как может человек утаиться! Как может человек скрыть себя!»

С другой стороны, прекрасной душе нечего опасаться, чтобы тайные дела ее бескорыстия, справедливости и любви могли остаться без сочувствий. Одному человеку, по крайней мере, известно и доброе дело, и благородное намерение, его внушившее, он уверен, что скромное умалчивание послужит ему лучше подробных рассказов. Этот свидетель похвального поступка — он сам, его совершитель. Он заявил им свое благоговение к законам вечным, и законы вечные, в свою очередь, воздали ему невозмутимым миром и самодовольством.

Вообще, добродетель состоит в заменении состояния казаться состоянием быть; то есть в высокопарном свойстве, выраженным самим Богом изречением «Я есмь». И таков урок, извлеченный из всех наших наблюдений: Будь, а не кажись! Эту светскую премудрость пора предать забвению. Преклонимся пред могуществом Господа, сметем с Божественных стезей наше ничтожество, раздутое тщеславием, и мы получим от Него истину, которая одна даст сокровища и величие.