Стилевые особенности, раскрывающие мир героев А. А. Лиханова

 

Лиханов в своих произведениях в качестве средств создания психологизма использует такие стилевые приемы как тропы и особенности речи героя, интонации.

Л. У. Звонарева отмечает, что животные, птицы, пресмыкающиеся появляются в книгах Лиханова в качестве второстепенных персонажей или многочисленных зооморфных сравнений, помогающих читателю лучше понять круг идей, волновавших писа­теля в разные периоды его жизни и творчества [15. С. 89].

Особое тяготение реалиста Лиханова к зооморфной метафо­ре представляется естественным. Мощный образ-символ «века-зверя» рожден в русской литера­туре провидческим воображением Д. Мережковского, автора трилогии «Царство Зверя», созданной в 1907–1918 гг.

В произведениях Лиханова бросается в глаза богатейший бестиарий: для юного человека, чутко ощущающего свою связь с живой природой, окружающий мир густо населен различными суще­ствами, а сравнения с животными, птицами, насекомыми наиболее по­нятны.

В романе «Никто» используются многочисленные сравнения героев с животными, раскрывающие их психологические особенности.

Зооморфный код романа прежде сего представлен многочисленными сравнениями с собаками.

В главе «О великих событиях» цикла притч Ф. Ницше «Тайная ве­черя» появляется «огненный пес» – «пес лицемерия», «пес из бездны», соседствующий с бесами. «Огненный пес» Ницше – произво­дное от «адской собаки» древних германцев, так называвших черта. Звонарева указывает, что Лиханову оказалась близка именно эта традиция в обрисовке образа собаки, хотя в русской ли­тературе гораздо более популяр­на иная – идущая от А. П. Чехова («Каштанка») и А. И. Куприна, раз­мышлявшего о привязанности собак к человеку в рассказах «Славянская душа», «Пиратка», «Белый пудель» [15. С. 90].

    С собаками сравниваются воспитательницы и няни интерната: «эти женщины становятся истинными собаками, теряя человечье обличье. Они вечно раздражены там, как будто живут совсем без кожи, и стоит к ним прикоснуться, орут словно на операционном столе без наркоза» [31].

    Поведение детей коррелируется с повадками стаи: «в интернатовцах всегда сильно развит инстинкт конуры» [31].

    Образ банды Валентина также сравнивается со стаей животных: «вся их стая» [31], «а за тобой – стая бульдогов» [31], «нас иногда волками зовут» [31]. А самого Валентина Коля стал называть про себя не иначе как «хозяин», «барин», «шеф», «патрон», «вожак» стаи как будто мальчик является его питомцем, щенком: «Пусть он будет его хозяином. Ведь разве плохо, когда у собаки – безродной – бездомной, появляется хозяин? Такой псина, такой щенок трижды крепче любит человека, поднявшего его из грязной лужи, отогревшего, давшего миску с теплым молоком и имя» [31].

Да и сам Валентин говорит мальчику: «По-настоящему одной крови только ты и я во всем нашем балагане» [31], хотя в глазах сопровождающих Валентина Николай был «беспородным выскочкой» [31].

Когда умер друг Николая Гошман, чувства мальчика выражены также через зооморфные сравнения с воем раненого волка: «Откуда-то из живота, от самого низа, через желудок и диафрагму, вползала в горло, распирая его, душащая тоска, превращавшаяся по мере движения в стон, в плач, в вой» [31].

Своеобразным инвариантом сравнений с животными звучи следующая мысль Николая: «Сиротство – как клеймо» [31], тавро, которое ставя на животных, чтобы различать своих и чужих.

Роман состоит из четырех частей, каждая заканчивается или выстрелом (часть 1), или смертью Антона (часть 2), Гошмана (часть 3), Кольчи (часть 4), так как философия рынка – это конкуренция, а здесь выживает только сильнейший, слабых беспомощных – убивают; это теория естественного отбора, как среди зверей. Этому подчинены и художественные сравнения: «волчок», «волк», «волчище».

Другими зооморфными символами в романе выступают сравнения интерната и училища с существами, живущими в водной стихии. В приюте Николай Топоров был «одним из стайки головастиков» [13], брошенных на попечение государства, одиноких детей. В училище «даже щука по имени Серега тщательно обходила стороной ерша Топорова, опасного острыми плавниками. Зато тиранила карасей, среди которых тут же оказались оба Петьки» [31].

Так, Лиханов разделяет даже на уровне сравнений две системы координат, два мира, в которых существовал главный герой: наземный мир – жизнь среди бандитов, и водный мир – интернат и училище. Автор раскрывает через эти тропы духовную эволюцию Николая, как и в известной научной гипотезе, акватической теории происхождения человека, согласно которой отличие человека от примата обосновывается наличием предков, которые вели преимущественно водный образ жизни.

Окружающие люди для главного героя казались неживыми, словно «одинаковые поношенные куклы <…> а сами тела будто обрезаны – этакие обрубыши» [31] – так думает мальчик о женщинах, приходивших в интернат к своим брошенным детям. На сотрудников интерната дети вообще смотрели как «на вещи, а не как на людей. Живые, но вещи» [31].

Интернатовская община объединена чем-то «государственным, обезличенным». Дети сравнивают себя с «военнообязанными», «рекрутами». Этим военным сравнениям вторят слова шефа, называющего Николая «сыном полка», а затем «разведчиком». Валентайн переосмысливает такие слова, как «сын полка», «разведчик». Он издевается над подлинным смыслом слов, так как в банде, учат грабить и убивать. Купить преданность, верность Коли, его готовность служить до конца хозяину. Быть солдатом своему командиру – вот для чего Валентайн назвал Николая «разведчиком», этим высоким словом для низкой цели.

А сам автор сравнивает детей из интерната с травой на лугу, сорняками: «Итак, он рос, как травинка на лугу. Бывают, конечно ведь, луга культивированные, где землю обрабатывают, удобряют, а траву сеют. Из отборных семян, ясно дело, вытягивается тугая, ровная зелень, красивая и полезная. Но есть луга дикие, ну хотя бы заливные. Река по весне захватывает эти земли, наносит на нее сор, но, видать, подкидывает илу или еще каких-то неведомых мелких частиц, а когда весенний паводок сходит, заливной луг сияет травным изумрудом ничуть не хуже, чем культивированный, а если среди ровной, рвущейся к жизни травы выше всех вырвется чертополох, репейник или белена – что поделаешь, ни один естественный, необработанный особо кусок земли не обходится без сорняков, которые застят свет, чернеют на фоне безоблачных небес, забивают все растущее понизу, особливо, если у нижней травы слабые корни» [31].

Воспитанники интерната не знают чувства надежды, и Лиханов использует для раскрытия этой психологической характеристики интересное сравнение через «детский феномен незнания»: «Ну, допустим, ребенок не знает от рождения, что такое черная икра, а ему вдруг ее предлагают. Он видит что-то скользкое, странное, ничего хорошего ему не напоминающее – и его от этого просто воротит» [31]. Так отреагирует и Николай, когда Валентин предложит ему икру: «На столе оказалась икра – красная и черная, и, когда Валентин подвинул к нему плоскую тарелочку с блестящей, поблескивающей маленькими шариками осетровой икрой, Кольчу чуть не вырвало» [31].

Использует Лиханов в романе и другие, не связанные с животным миром сравнения. Так, Николая, пришедшего навестить ребят, сравнивают с архангелом: «Кольча обнимался с братишками, охотно жал руки другим, гладил малышню, бежавшую к нему, как к архангелу, осиянному золотым свечением добра и свободы, и, сглатывая, прятал этот отвратный обман в себя» [31]. Он сам считал это обманом, потому что ему было тяжело в училище (и вновь сравнение с собакой: «Да какой он к черту победитель, когда самая настоящая побитая собака!» [31]), но для детей из интерната это была оживая сказка, пример, что воспитанник детского дома может чего-то добиться в жизни: «Нет, не видел он большого греха в своих действиях, в своем этом параде-алле по интернатскому коридору. Он, в конце концов, внушал надежду. Показывал людям своей же судьбы, что не стоит отчаиваться. Что все зависит от них и не надо бояться. Захочешь – получишь»[31].

Сам себя Николай сравнивал с монеткой: «Он потерялся без всякой своей вины, просто потому, что лежал, как монетка, на виду, чуточку блестел, и его увидел и подобрал Валентин. Стал служить хозяину, стал его братом, посвящен в самые главные Валентиновы тайны, и оттого еще потеряннее, потому что легче и яснее не будет, ежели тягота давит на плечи» [31].

А еще интернатовцы сравнивались с деревянными полешками, символами их расколотой судьбы: «Кольча вспомнил те полешки в Доме ребенка. Каждый из людей поначалу такой вот полешек. И сколько их, брошенных? Но если взять – и не бросить? Это значит, спасти человека. Так должно быть, но вот – не стало. Ни у тех полешков, ни у него» [31] В этот момент он впервые находит для себя выход, спасение: «Значит, подумал он по-взрослому, я должен подрасти, получить специальность, обязательно жениться и родить ребенка. Только тогда между ним и его дитем – не важно, кто это будет, – появится ниточка. У его ребенка будет он, отец, и этот его невидимый пока малыш, конечно, обопрется о него, а он обопрется на это будущее маленькое создание. И этот маленький человек спасет его, да, спасет» [31].

Но не суждено сбыться мечте юного Николая Топорова. Вновь через анималистичные сравнения раскрывает автор читателю чувства героя: «Не было для него места на этой земле. Рожденный против хотения матери, никем не жданный, никому не нужный, он оставался одиноким волчонком на темной ночной дороге. Еще миг – и он уйдет в свою чащу, еще год – и станет злобным, сильным волчарой, которого ноги да зубы кормят, – и станет он, если уже не стал, изгоем общества, изгнанным, значит. А волчара – иного рода тварь. И он, Кольча, уже стал покрываться волчьей шерстью – вон хотя бы разговор с погорельцами, это разве не признак? И Женя не для него, и никогда не будет у него своих детей, никогда не завьется его новая ниточка, не начнет он того, что отказалась сделать неведомая ему мать – протянуть эту ниточку от себя к нему Не дано и ему, не дано» [31].

Так ли отличается от Николая Валентин, который ведь по сути хочет того же – создать свое продолжение, наследника, свою замену, пусть не биологически связанного с ним но «одной крови».

Ярко выражены в произведениях Лиханова и речевые особенности героев, характеризующие их внутренний мир. Так, в романе «Никто» описана речь подростков, которые всю жизнь провели в интернате. Эти дети копируют неграмотное, грубое речевое поведение окружающих, которое не является образцом литературной нормы:

«– Ну чо? – спросил Гнедой.

– Да ничо, – миролюбиво ответила мамашка.

– Все пьешь? – спросил сын свою мать. – Все гуляешь?

– Дак чо поделашь? – лениво и деловито ответила родительница. – Така жисть» [31].

    У этих детей нет родителей, которые бы прививали им любовь к чтению и научили бы грамотной речи. Они постоянно употребляют ненормативную лексику.

Но Николай отличается от них – в его речи нет нецензурных слов. Интонации Топорова подчеркивают его внутренний стержень. Он одергивал ребят «с небрежностью и не громко», как будто «забивал гвоздь обухом» [31]. Николай говорил спокойно, но так, что заставлял прислушиваться к себе. И позже, учась в училище, он умел ответить на любой выпад в свой адрес и поставит на место человека:

«– Тебя же за счет казны кормят. А нам самим приходится!

– Неужто, – неожиданно сказал им Кольча, – и этому позавидовали?

Петьки малость смутились, а Топорик кинул книжку на одеяло, вышел покурить. Его опять колотило, но жизнь велела держать удары» [31]. 

Интонации других детей разительно отличались от его манеры говорить. Так, друг Топорова Макарка рассказывал ребятам о себе «спотыкаясь, ломая слова, будто неловко ломает спички человек, не умеющий закурить» [31]. Поломанность судьбы этих детей проявляется и через их манеру говорить, ведь «дети в сиротских заведениях сплошь излом да вывих» [31].

    Лиханов так описывает детскую речь: «чего-то кричали несуразное, какую-то несли чушь, чему-то радовались и чему-то ужасались: эти детские речи подросших пацанов, выросших в интернате, трудно цитировать в силу их бесцензурности, малости видимого смысла, высшей убогости при громадной внутренней силе неведомых посторонним тайных чувств, которые вкладывались при том в каждое восклицание и даже междометие. Особенно, когда выкрикивается все это на ходу» [31]. Именно этот контраст – высшая убогость речи при громадной внутренней силе чувств – как ни что другое характеризует всю сущность детей, выросших в интернате.

    Не умея выразить своими словами чувства, они поют песни, выражая свои чувства словами, написанными другими людьми: «Как пели сироты? Ну, как поют люди без голосов и слуха, но знающие текст? Не очень, прямо заметим, мелодично, но зато слаженно и дружно <…> Разве простые, родительские пацаны, если только не записаны в хоровые кружки, станут петь ни с того ни с сего, да еще так дружно, слаженно?» [31]

    И любимые песни ребят – песни про ямщиков («Тройка», «Степь да степь кругом»), с которыми они сравнивали себя, ощущали родство, потому что у тех «жизнь-то получается не всегда путевой» [31]. Пророческие песни, ведь Николай вскоре пойдет работать к Валентину шофером.

    Когда Николай узнал о болезни Гошмана, он также выразил свои чувства через песню А. М. Жемчужникова «Осенние журавли»: «Когда поет мальчишка, да еще одинокий мальчишка лет пятнадцати с небольшим, да еще одинокий мальчишка, вдруг осознавший свою обреченность, голос его наполняется отчаянием, а слова не выпеваются, а выкрикиваются, порой с хрипотцой, без всяких сантиментов, без надежд, без любви, – а оттого песня вызовет содрогание, непонятное душевно глухим, но ясное тем, кого хоть раз хорошенько царапнула боль <…> пел он так, будто рыдал, будто душа его рвалась и хрипела, хотя ни слезинки не было в глазах его, а только непонятное, пугающее даже этих беспощадных людей отчаяние <...> пел вроде как самому себе, потому что ему надо было выговориться, а своих слов он не знал, не находил, но его распирала эта странная боль – и вот она нашла выход в чужой, каким-то мудрым человеком написанной песне. Не песне – а тоске» [31].

    Пел он и после ссоры с Валентином, во время свидания с Женей, когда понял, что не будет у него никогда семьи и детей, пел, обращаясь к Богу: «Пел он кому-то еще, наверное, немножко себе самому, но не только. Выговаривал, выпевал слова старого романса, какие в разговорах и на ум не приходило употреблять, небесные, не вполне доступные, связанные в волшебную нить, а в тоске, нахлынувшей враз, вдруг, как удар грома, обращал Кольча свое чувство кому-то неведомому, видящему его во тьме, единственному знающему всякое его душевное движение – нет, не человеку, но незримому разуму, который только и способен услышать в хрипловатых небесных словах мальчишечью тоску» [31].

    Речь Валентина сразу привлекла внимание Николая: «спокойная, без мата и вульгарных выражений, речь, можно подумать, что он учится в аспирантуре какого-нибудь сложного факультета, что перед вами образованный современный человек, который даже внешне талантлив и подает большие надежды»» [31]. Будущий начальник начитан (постоянные отсылки в речи к произведениям литературы: «Левше» Лескова, «Маугли» Киплинга и др.), умеет заинтересовать, завлечь слушателя. Отсюда мгновенная реакция Николая: «Топорик сначала слушал отрешенно, будто все это говорилось вовсе не про него, а потом какая-то пелена спала с него, и он посмотрел на Белобрысого новыми, очищенными от тумана глазами. Перед ним стоял красивый молодой человек. Настоящий друг. Нет, не друг, а брат, потому что только кровные братья могут говорить такие добрые и серьезные слова» [31].

Искреннее восхищение и похвала от Валентина водительским навыкам Николая («Да ты мастер… Такое от Господа Бога… Да если еще владеешь ремонтом… Цены нет…» [31]) сразу же расположили детдомовца к будущему шефу. Как немного надо, несколько добрых слов, сказанных с доверительной интонацией, и настороженный мальчик из интерната впустил Валентина в свою душу.

Речи Валентина околдовали Колю, он верил каждому его слову, без вопросов подчинялся: «Шеф остановился, сунул руку во внутренний карман – и вдруг достал пистолет. Он нахмурил брови и наставил ствол на Кольчу. Сказал хрипло, ни с того ни с сего: "Выходи!" Топорик хлопал глазами, ничего не понимал, но Валентайн был серьезен и строг. Сердце у Кольчи стало запоздало раскачиваться. Ничего не понимая, он выбрался из машины, и только тут хозяин расхохотался. "Ну ты даешь, парень! – радовался он. – Неужто поверил?" "Это ты даешь! – про себя отвечал Кольча. – Ну и шуточки!" Какая-то слабость утишала стук сердца, сползала в низ живота, в ноги. "Неужели я напугался? – спрашивал себя Кольча. – Неужели мог во все это поверить?" Выходило, мог» [31].Затем Валентин дал ему пистолет и стал учить Колю стрелять. «Удивительно, но с каждым выстрелом он успокаивался больше и рука становилась тверже. Грохот и толчок в руку наполняли непонятной радостью. Будто ты становился сильней, рука твоя получила продолжение: длинное, стремительное, убийственное. Когда патроны кончились, Кольча уже не помнил никаких волнений, никаких обид. Он опять горячо любил Валентайна <…> Кольче было стыдно, что он поверил в пистолет, наставленный на него, подумал, будто брат сможет что-нибудь ему сделать. Надо было расхохотаться, вот и все, а он по своей угрюмой привычке опять отнесся к этому всерьез. Затрясся, сердце уронил, подумал <…> Впрочем, ничего не подумал, просто поверил хозяину, его всерьез отданному приказу» [31].

От Валентина Коля получил много «уроков жизни». Жизненная философия Валентайна такова: «мы человеки. Они - твари»; «Главное – деньги. Власть»; «народишко подл и труслив»; «нас зовут волками. Ну что ж, волки – санитары леса. Чистят от слабых и больных». «Мы заняты благородным делом: кто – то должен наводить порядок, чистить этих барыг. Посмотри, как разжирели» [31].

Такая философия оказывается привлекательной для Николая. Ведь Валентин похож на Робина Гуда, защитника обездоленных. К тому же Валентин уверяет Кольчу в том, что он тоже детдомовец, и такая общность судеб еще сильнее должна способствовать их сближению.

Но все эти красивые слова Валентина – лишь игра, он покажет свое лицо когда Николай без согласования с ним влезет в дела банды с целью помочь директору интерната: «Хозяин словно взбесился. Весь лоск с него, все белоснежные одежды враз спали <…> Все это, естественно, сопровождалось многоэтажными пируэтами великолепного могучего русского языка, единственного в мире обладающего всеми возможными гаммами при формулировании самых глубинных и самых неизъясняемых мужеских чувств» [31].

Наиболее яркие речевые особенности в повести «Обман» имеет мама главного героя. Сергей замечает двойственность своей матери Анны Перовны: «Мама вообще говорит грубо. Грубые словечки выбирает зачем-то. Это ей не идет, она совсем другая. Она, когда с Сережей одна остается, совсем другие слова выбирает. Добрые и ласковые» [32]. Кроме того, Анна прекрасно поет и играет на гитаре. И в этот момент «голос у нее глуховатый, но сильный, профессиональный». Мама героя исполняет романс П. Булахова на слова В. Чуевского «Гори, гори моя звезда». И поет она для своего сына, который для нее является той самой «заветной звездой». Голос матери как ничто отражает ее любовь к сыну, именно поэтому с ним она не использует грубых слов и резкого тона в голосе.

    Никодим же «поет нехорошо, неумело, сразу видно, что медведь ему на ухо наступил, но мама подхватывает песню, и получается уже стройнее. Никодим под маму подстраивается» [32].

    Ярким психологическим сравнением является образ поезда. Он возникает впервые в повести в момент смерти матери Сергея. «Дни похожи на мелькающие вагоны. Словно Сережа стоит на платформе, а перед ним мчится поезд. Вагоны сливаются в сплошную полосу. Сережа пробует схватить взглядом какое-нибудь окно, видит в нем чье-то лицо, поворачивает быстро голову, чтобы запечатлеть, запомнить его, но вагон уже уносится, и в памяти остается только слабый силуэт… А вагоны мчатся, мчатся. Проносятся чьи-то летящие лица, и от этого мелькания, от этого стремительного бега голова идет кругом. Сережа чувствует, как слабость наливается в коленях, ноги подкашиваются» [32]. В повести будет второй поезд – поезд, который увезет мальчика из города после совершения кражи. И вновь Сережа воспринимает в этот момент окружающий мир отстраненно: «он стоит у окна, в узком проходе. Больно тычут его углы чемоданов, трут железными застежками рюкзаки. Но он ничего не чувствует. Он смотрит вниз, на бабушку, прижавшую ко рту ладонь» [32].

В повести «Мальчик, которому не больно» Лиханов дал слово главному герою – ребенку-инвалиду больному церебральным параличом, ведя повествование от его имени.

Повесть написана очень скупы­ми, сдержанными предложениями. В них нет ни сентиментальности, ни жалостливости, только прямая фиксация происходящего, почти протокольная констатация фактов. От этого ее воздействие на читаю­щего куда сильнее – ребенок не должен так говорить и думать.

В повести есть один очень острый и страшный образ – подземное озеро не видимых обычным лю­дям больных детей. «И ничего не зная умом, душой чувствовал, что съезжал куда-то вниз. В какое-то такое подземное озеро, куда сливаются все больные дети. Больные не только Параличом, но и всеми другими неприятными и плохо лечимыми болезнями. Нелечимыми тоже. В этих больницах главное лекарство – вранье. <…> Детям улыбаются, а они отчего-то становятся пугливее, молчаливее, безответнее. И головы их опускаются. Вот это их объединяет – беспомощность перед взрослым враньем, улыбка вместо слов, медицинское неверие, прикрытое оболочкой лжи. Это детей соединяет и сливает через невидимую огромную трубу в подземное озеро. Но почему в подземное? Неизвестно. Просто их нигде нет» [30].

В контексте классической русской литературы это «подземное озеро» можно соот­нести с «подземельем» Владимира Короленко, только здесь оно дается не глазами приходящего из другого мира благополучного мальчика, а изнутри – и тем этот образ рельеф­нее и страшнее. Герою книги, долго жившему в больницах среди «пара­личных церебральщиков», это озе­ро то ли приснилось, то ли явилось. Скорее, явилось – уж слишком страшное оно даже для кошмарно­го сна, такой безжалостной может быть только явь. В это озеро «съез­жаются» неизлечимо больные дети – «ракушники», «вичи», туберку­лезники. Там, в теплой воде это­го озера, отупевшие от взрослого вранья и медицинских улыбок дети «даже немного счастливы». «Есть такое маленькое счастье, – говорит Мальчик, – когда никто не видит тебя – больного, может, даже урод­ливого. И если не побоитесь прав­ды – даже очень уродливого» [30]. Для этих детей весь мир – «бесконечно белая больница с разными адресами и одинаковыми лицами докторов» [30]. Озеро – горькая метафора безыс­ходности и детского бессилия.

Хрупкий мир семьи рушится. Дальше начинается ад, где «человек с половиной туловища» пытается «добраться до людей». Жизнь Мальчика сотрясают «чу­жие грубые шаги» и топот сапог. К нему приходят люди, которые не умеют «уговаривать руками» – равнодушные, спокойные, тупо исполняющие свою работу. И сон о страшном озере становится явью. В интернате только боль и равнодушие, «забор», за который уходит Мальчик.

В про­зе Лиханова вообще активно действуют или постоянно упоминаются пред­ставители мира млекопитающихся, пресмыкающихся, различные виды птиц и насекомых. Так и в повести «Мальчик, которому не больно» одним из «героев» становится паук, живущий у кровати Мальчика. Лиханов необычным образом использует прием двойничества, сравнивая судьбу Мальчика и паука: они оба терпят и ждут («"Тебе, наверное, особенно трудно? Раскинуть сети и ждать, ждать. Неизвестно ведь, сколько?" "Неизвестно, конечно. Но у нас так принято. Ждать и ждать". "И даже умирать, не дождавшись?" "Что поделаешь? – вздыхал я вместо него. – Даже и умирать"» [30] «Я терпел, как паучок, – без конца и до конца» [30]), а Мама смахивает Мальчика из своей жиз­ни, как Бабушка смахивает тряпкой паучка («Выходит, Мама меня тоже смахнула. Из своей жизни?» [30]). В какой-то момент Мальчик даже сливается с ним в один образ: «И я прямо при всех сказал бабушке: "Принеси мне муху!" "Что?" – удивилась она. И я услышал, как все, только что громко говорившие, притихли. "Муху", – повторил я. – "Или комара. Проголодался". Я не сказал – он проголодался. Не сказал – Чок проголодался. Сказал просто – проголодался. Такая тут настала тишина! Взрослые стали шептаться. Потом вышли от меня на цыпочках» [30].

В повести «Девочка, которой все равно» звучат сразу два голоса – голос Насти и голос Оли – поэтому мы видим происходящее с двух точек зрения, глазами обеих героинь. Они поднимаются друг к другу по разным лестницам, смотрят на одни и те же события разными глазами. Их голоса пробиваются друг к другу через непонимание, неловкость, несхожесть. Впрочем, несхожесть эта только кажущаяся. Где-то глубоко, потаенно, еще ими самими не осознанно, проступает сходство. И это чувствуется с самого начала.     

Настя в силу жизненных обстоятельств говорит «совсем по-взрослому», «без всякого выражения», коротко и по-существу отвечая на вопросы, не рассказывая ничего лишнего: «Вы из милиции?», «Ну и не лезь, раз студентка», «Мне все равно <…> Ем, что дают». Такова же и внутренняя речь героини – сухая констатация фактов и нежелание идти на контакт, открыться кому-либо: «А вот это было совсем ни к чему. Почему это ко мне? Других, что ли, мало? Я так ей и сказала <…> Вот это мне нравится! Когда взрослые волнуются. Разговаривают со мной, а меня понять не могут. И не надо, не надо! Не надо попусту лезть в чужую душу, пусть даже пальчики ваши наманикюрены и чисты, как у Ололы. Ох, как мне хотелось так ее и назвать. Но я повернулась к ней спиной и отправилась в спальню» [29].Девочка думает как человек, который много увидел и пережил в своей жизни, как человек с огромным жизненным опытом: «Так что жить надо настороже. Повнимательнее вглядываться» [29].

У Оли есть Бабушка – баба Маня, бабушка Мария. Она – начало всех начал, духовная хранительница рода, светлый и добрый дух, значение которого доходит почти до библейского звучания, и выбранное для бабушки автором имя Мария тут не кажется случайностью. Бабушка не просто спасительница, хранительница, добрая и светлая берегиня, но еще и то нравственное начало, по которому вступающая в жизнь внучка сверяет правильность своего пути, чистоту своих помыслов и намерений. Недаром же Оля тихо восклицает про себя о бабушке: «Душа моя! Совесть моя!».

Лиханов использует такой прием как внутренний монолог героя, но в форме своеобразного сократического диалога, подразумевающго постановку особых вопросов в процессе беседы, которые способствуют работе мышления, посредством которых собеседник сам приходит к необходимому пониманию вещей. Оля ведет с ушедшей из жизни бабушкой диалог, задавая ей вопросы, на которые сама пытается мучительно найти ответ.

Таким образом, Лиханов использует в своих произведениях многочисленные сравнения, наиболее частотными из которых являются зооморфные сравнения. В произведениях Лиханова присутствует богатейший бестиарий: для юного человека, чутко ощущающего свою связь с живой природой, окружающий мир густо населен различными суще­ствами, а сравнения с животными, птицами, насекомыми наиболее по­нятны. В повести «Мальчик, которому не больно» внутреннее состояние мальчика раскрывается через сравнение его с Пауком (прием двойника). А наиболее яркой психологичной метафорой в произведениях автора является образ подземного озера – метафора безыс­ходности и детского бессилия.

Ярко выражены в произведениях Лиханова и речевые особенности героев, характеризующие их внутренний мир. При этом вновь основной целью вновь является создание контраста. Так, в романе «Никто» описана грубая, «изломанная» речь подростков, которые всю жизнь провели в интернате. Такова и речь Насти из повести «Девочка, которой все равно», которая говорит по-взрослому, без выражения и по-существу. Но то, что дети не умеют выразить словами, они выражают песней. А красивая и грамотная речь Валентина оказывается лишь игрой, маской. Вновь автор подчеркивает оборотничество своих персонажей. Таким же «оборотнем» является и мать Сережи из повести «Обман»: грубая с другими, но говорящая мягкими и ласковыми интонациями с мальчиком, поющая ему песни.

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В данной работе нами были исследованы особенности психологизма в романе Лиханова «Никто» и повестях «Обман», «Мальчик, которому не больно», «Девочка, которой все равно».

Мы использовали комплексный подход к пониманию психологизма, определив его как представление чувств мыслей, эмоций, желаний, переживаний и состояний героев в образной форме, систему средств и приемов, обращенных на полное, глубокое и детальное воссоздание внутреннего мира персонажа, обусловленные ценностной ориентацией автора.

В ходе исследования установлено, что ученые выделяют две основные формы психологизма в литературе: прямую и косвенную. Косвенная форма заключается в изображении внутренней жизни человека «извне», с точки зрения стороннего наблюдателя, через описание, характеристику внешних проявлений тех или иных эмоций, состояний – мимику, жест, поступок, психологический портрет и пейзаж и т. п. Прямая форма предполагает раскрытие состояния героя через внутренний монолог, исповедь, дневники, письма, в которых он сам рассказывает о своем состоянии, либо через прямые авторские комментарии, размышления о чувствах персонажа.

Кроме того, А. Б. Есин выделяет третью форму психологизма –суммарно-обозначающую. Она заключается в назывании, предельно кратком обозначении тех процессов, которые протекают во внутреннем мире героя.

Важное значение имеет следующий вывод: для психологического анализа крайне важно учесть каким образом ведется повествование в литературном произведении, т. е. какая у произведения повествовательно-композиционная форма. По А. Б. Есину повествование о внутренней жизни человека может вестись как от первого, так и от третьего лица, Повествование от первого лица создает большую иллюзию правдоподобия психологической картины, поскольку о себе человек рассказывает сам. Повествование от третьего лица также имеет свои преимущества в изображении внутреннего мира. Это именно та форма, которая позволяет автору без всяких ограничений вводить читателя во внутренний мир персонажа и показывать его подробно и глубоко.

В ходе анализа имеющейся литературы было установлено, что психологизм реализуется в произведении с помощью специфических приемов:несобствен­но-прямой внутренней речи, психологиче­ском анализе и самоанализе, внутреннем монологе (в том числе «потоке сознания»), приеме «диалектика души», художественной детали, приеме умолчания, психологическом подтексте, двойничестве, сновидениях и др.

В практической части исследования мы идентифицировали и проанализировали формы, приемы и средства создания психологизма, встречающиеся в различных эпизодах романа «Никто», а также повестей «Обман», «Мальчик, которому не больно» и «Девочка, которой все равно».  

В результате проведенного анализа были выявлены следующие особенности приемов создания психологизма, использованных Лихановым.

Для характеристики внутреннего мира своих героев автор часто использует такое косвенное средство психологизма как художественная деталь, в частности психологический портрет и пейзаж.

Наиболее частой деталью психологического портрета персонажей Лиханова являются глаза. Особенность данного приема у Лиханова – передача контраста внешности и внутреннего состояния героя, своего рода оборотничество, когда реальность оказывается не такой как кажется.

Лиханов использует в своих произведениях прием психологического параллелизма, ведь мир природы невероятно близок к миру ребенка, воспринимающего мир как синкретическую единицу, поскольку их сознание, по сравнению со взрослыми, мифологично.

Природа активно противостоит жестокому и искусственному миру взрослых, она находится с героями в гармоничном единстве, вторит смятению в их чувствах, радости, горю.

Обращает на себя внимание использование Лихановым для создания психологизма в трех из четырех подвергнутых анализу произведений состояния природы в такое время суток как сумерки. Оно подчеркивает пограничное состояние психики героев, борьбу добра и зла в их душах, предчувствие серьезных изменений в судьбе.

Произведения Лиханова отмечены своеобразием отношений «имя-персонаж», поскольку часто герой носит «говорящую» фамилию, раскрывающую его душевные качества, или вместо имени собственного он обозначен номинацией по признаку, псевдонимом или прозвищем.

Авторская индивидуальность Лиханова проявляется при применении им следующего приема раскрытия внутреннего мира персонажа: имя (прозвище/безымянность) изменяется с течением времени в результате его поступков и нравственного выбора или при переходе героем из одной системы координат в другую. Автор, изменяя имя героя, манифестирует его одиночество, чувство непринадлежности обществу, в котором он вынужденно существует, ведь имя закрепляет в пространстве; посредством своеобразного «обезличивания» формируется образ персонажа-изгоя, покинувшего пределы «своего» пространства и оказавшегося неспособным адаптироваться к новой среде, «отколотого» от социума и ненужного ему, подчеркивается маргинальность героя. Это приговор, отрицающий право героя быть личностью, человеком, носить свое имя и фамилию.

Имя/безымянность героев в произведениях Лиханова – это важное средство воплощения авторского замысла, способствующее выявлению художественных смыслов, характеризующее внутренний мир персонажей, их взаимоотношения, и предназначенную им роль в развитии сюжета.  

Лиханов в каждом из проанализированных произведений открыто выражает свою авторскую позицию по отношению к детям и родителям. Его произведения – честный и бескомпромиссный разговор о боли и любви, о верности и преда­тельстве, о мужестве и силе духа невзрослого человека, который оказывается сильнее и взрослее некоторых окружавших его взрос­лых. Именно отсюда его фраза «дети должны быть лучше родителей <…> дети – должны. А взрослые – не должны» [].

Автор безжалостен к родителям, бросающим или предавшим своих детей. Магистральная идея всех проанализированных произведений писателя – это мера ответственности взрослых за судьбу детей и свое поведение и право детей судить о жизни и поступках родителей.

Лиханов использует в своих произведениях многочисленные сравнения, наиболее частотными из которых являются зооморфные. Наиболее психологичной метафорой в произведениях автора является образ подземного озера – метафора безыс­ходности и детского бессилия.

Ярко выражены в произведениях Лиханова и речевые особенности героев, характеризующие их внутренний мир. При этом вновь основной целью вновь является создание контраста: речь героев противопоставляется их внутреннему состоянию.

Линия творчества Лиханова ясна и определенна: он никогда не изменял своей главной теме, писал о детях и детстве, и не столь важно, предназначались ли его книги юношеской аудитории или больше адресовались взрослому читателю. Все знают, как велика роль детства в становлении личности и индивидуальности, всем знакома тоска по утраченным навсегда детским годам, независимо от того, каким было это детство – счастливым или нет. Кто из нас не сожалел о том, что нельзя вернуться в свое далекое прошлое?

    Именно так писал о своем детстве, пришедшемся на военную пору, Лиханов в одной из повестей: «Человек радуется, когда он взрослеет. Счастлив, что расстается с детством. Как же! Он самостоятельный, большой, мужественный! И поначалу эта самостоятельность кажется очень серьезной, Но по- том... Потом становится грустно… И чем старше взрослый человек, тем грустнее ему: ведь он отплывает все дальше и дальше от берега своего единственного детства… Без детства холодно на душе» [МНП]. Где источник этих глубинных чувств, знакомых каждому человеку? К этой мысли можно присовокупить и вопрошание о всем известном библейском изречении: почему в царство небесное войдут только те, кто был подобен детям?

    Очевидно, ответ кроется в способности детского сознания, мифологичного по своей природе, ощущать мир как целостность, гармоничную в своей основе. Ребенок видит мир как существо архаическое, не наделенное рациональным пониманием окружающего. Для него явления мира еще не отделены друг от друга непреодолимыми границами, они глубоко и неконфликтно родственны друг другу. Вот как об этом сказано у Лиханова: «Когда человек взрослеет, у него тускнеют глаза. Он видит не меньше, даже больше, чем в детстве, но краски бледнеют, и яркость не такая, как раньше» [29].

    Детская тема всегда, даже если о ней рассуждают вне религиозных координат, вносит особую одухотворенность в произведение, но особенно тогда, когда пишут не о безоблачных моментах, не о счастье детства, а о таких темах, как дети и смерть, дети и голод, дети и война, ребенок и предательство.

Лиханов наряду со светлыми явлениями и сторонами детства (повести «Чистые камушки», «Крутые горы», «Деревянные кони», «Магазин ненаглядных пособий» и др.) все же описывает детство преимущественно как территорию драм и трагедий. В произведениях с такой тематикой дети показаны как «выкидыши общества», как сироты при живых родителях или без них.

    В творчестве Лиханова представлены все выделенные еще Достоевским модели несчастливого детства: это и знаменитые «случайные семейства», и «печальное детство», когда ребенок слишком рано узнает, что такое горе, и «ленивая семья», откупающаяся от своего ребенка, и рано повзрослевшие от понимания недетских истин дети – «пришибленные истиной», «задумавшиеся дети».

    Перестройка разделила творчество Лиханова на две половины, его восьмилетнее молчание явилось знаком не растерянности, но осмысления слома времен в истории нашего Отечества. Если раньше, в военные и послевоенные времена горе и беды были на всю страну одни, общие для всех – и детей, и взрослых, в мирные советские времена детство охранялось государством и находилось под его идеологической защитой, то в перестроечные и постперестроечные времена была уничтожена не только система защиты детей в государстве, но пошатнулась сама система ценностей: представления о добре и зле, без которых немыслима детская литература, стали размываться. Не случайно в произведениях второй половины творчества писателя (повести «Мальчик, которому не больно» и «Девочка, которой все равно», романы «Никто» и др.) появились и стали усиливаться христианские мотивы: отчаяние и безысходность в решении нравственных и социальных вопросов всегда приводили к вере как единственной и последней надежде на спасение общества и человека. Так, если в романе 1979 г. «Голгофа» ответственность за детей берет на себя главный герой, то в романе «Мальчик, которому не больно» (2009 г.) это уже батюшка.

    В рамках детской темы Лиханов ставит и решает «проклятые», «страшные вопросы», касающиеся будущего нашей страны. По сути, главная тема творчества Лиханова – даже не описание проблем, связанных с детьми, а формирование ответственности по отношению к детству взрослого мира, но еще больше – указание на вину поколения отцов перед детьми. Лиханов однозначен и решителен в своей оценке преступлений взрослых перед ребенком. Картины детских страданий и детской смерти в его повестях и романах – это предъявление вины не только нашему государству, но каждому из нас – нашему равнодушию и бездеятельности.

    Ребенок всегда наделялся и наделяется свойствами идеальной личности, но никогда категория детства не становилась носителем идеальных смыслов в такой степени, как сейчас. Обращение к детству стало и в отечественной, и в зарубежной литературе не религиозным по своему характеру возмещением утраты представлений взрослых о целостности мира, идеей о возможном реальном прикосновении к вере в возможность гармонии мира и человека. Поэтому в современной детской литературе постоянно акцентируется превосходство детской интуитивно-мифологической перспективы понимания мира по отношению к рациональным воззрениям взрослых. Часто главные герои детских книг берут на себя функцию воспитания взрослых, а также сюжетную ответственность, то есть в трудных случаях помогают взрослым, по существу занимаются их спасением. Большая частотность появления таких ситуаций в современной детской литературе – ничто иное, как знак растерянности писателей перед усложнившимися реалиями сегодняшнего дня.

    Произведения Лиханова вписаны в парадигму развития современной мировой детско-юношеской литературы, главной чертой которой является тематическое и аксиологическое взросление литературных произведений. Как и все знаменитые европейские произведения детской литературы, он показывает жестокие, чудовищные, разрушительные процессы, связанные с аспектами детства, воспроизводит кризисные состояния психики ребенка, но если многие западные, да и отечественные детские книги показывают мир как каталог экстремальных ситуаций, с которыми писатели лишь знакомят ребенка, не давая им никакой авторской характеристики, то Лиханов выносит твердую нравственную оценку всему изображенному в его книгах, оценку, которой так не хватает сегодняшним детям с их жаждой ясных и определенных представлений о нормах морали как системы универсальных кодов в понимании мира.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. Андреев, А. Н. Целостный анализ литературного произведения [Текст]: учеб. пособие / А. Н. Андреев. – Минск: НМ Центр, 1995. – 144 с.

2. Ахундова, Б. А. Проблема отцов и детей в творчестве А. Лиханова [Текст] / Б. А. Ахундова // Русский язык и литература в азербайджанской школе. –1991. – № 11–12. – С. 13–26.

3. Бахтин, М. М. Эпос и роман [Текст] / М. М. Бахтин. – СПб.: Азбука. 2000. – 304 с.

4. Бедрикова, М. Л. Особенности психологизма русской прозы второй половины 1980-х годов (творчество В. Астафьева и В. Распутина) [Текст]: дис.... канд. филол. наук / Бедрикова Майя Леонидовна. – М., 1995. – 203 с.

5. Бочаров, С. Психологическое раскрытие характера в русской классической литературе и творчестве Горького [Текст] / С. Бочаров // Социалистический реализм и классическое наследие (проблема характера). –М.: Гослитиздат, 1960. – С. 89–210.

6. Булгаков, С. Н. Философия имени [Текст] / С. Н. Булгаков. – СПб.: Наука, 1999. – 448 с.

7. Васильева, Н. В. Собственное имя в мире текста [Текст] / Н. В. Васильева. – М.: Либроком, 2009. – 224 с.

8. Выготский, Л. С. Психология искусства [Текст] / Л. С. Выготский. –М.: Искусство, 1986. – 573 с.

9.  Гинзбург, Л. Я. О психологической прозе [Текст] / Л. Я. Гинзбург. – Л.: Совет. писатель, 1971. – 464 с.

10. Гудонене, В. Искусство психологического повествования (от Тургенева к Бунину) [Текст] / В. Гудонене. – Вильнюс: Изд. Вильн. гос. ун-та, 1998. – 119 с.

11. Дмитрук, Т. И. Мотив бегства в произведениях А. Лиханова [Текст] / Т. И. Дмитрук // Проблемы детской литературы: Межвузовский сб. науч. тр. / ПетрГУ. – Петрозаводск, 1989. – С. 34–41.

12. Есин, А. Б. Принципы и приемы анализа литературного произведения [Текст]: учеб. пособие / А. Б. Есин. – М.: Флинта, Наука, 2003. – 248 с.

13. Есин, А. Б. Психологизм русской классической литературы [Текст] / А. Б. Есин. – М., 1988. – 176 с.

14. Жуланова, Н. Ю. Рыцарь детства: о парных книгах А. Лиханова [Текст] / Н. Ю. Жуланова // Вестн. детской литературы. – 2015. – Вып. 10. – С. 78–86.

15. Звонарева, Л. У. Зооморфный код в прозе А. Лиханова [Текст] / Л. У. Звонарева // Вестн. детской литературы. – 2015. – Вып. 10. – С. 87–97.

16. Зинин, С. И. Введение в поэтическую ономастику [Текст] / С. И. Зинин. – М.: Наука, 1970. – 280 с.

17. Золотухина, О. Б. Психологизм в литературе [Электронный ресурс]: монография / О. Б. Золотухина;  ГрГУ им. Я. Купалы. – Гродно, 2007. URL: http://ebooks.grsu.by/psihologism_lit/ (дата обращения: 01.08.2018).

18. Иезуитов, А. Проблемы психологизма в эстетике и литературе [Текст] / А. Иезуитов // Проблема характера в современной советской литературе; под ред. Н. И. Прудкова, В. В. Тимофеевой; АН СССР. – М., Л., 1962. – 65 с.

19. Ильин, И. П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм [Текст] / И. П. Ильин; науч. ред. Е. А. Махов. – М.: Интрада, 1996 – 256 с.

20. Кац, Б. Дальнее эхо. Отзвуки творчества Шумана в ахматовской «Поэме без героя» [Текст] / Б. Кац // Литературное обозрение. – 1989. – № 5. – С. 80–82.

21.  Кодак, М. Поетика як система [Текст] / М. Кодак. – Киев: Дніпро, 1988. – 159 с.

22. Колесова, Л. Н. Мелкой частностью дать картину [Текст] / Л. Н. Колесова // Проблемы детской литературы и фольклор: сб. науч. тр. / ПетрГУ. – Петрозаводск, 1999. – С. 110–120.

23. Компанеец, В. В. Художественный психологизм в советской литературе (1920-е годы) [Текст] / В. В. Компанеец. – Л.: Наука: Ленингр. отделение, 1980. – 113 с.

24. Кривоусова, З. Г. Повести А. Лиханова о военном детстве (К проблеме циклизации) [Текст] / З. Г. Кривоусова // Писатель и время: межвуз. сб. науч. тр. – М., 1991. – С. 199–207.

25. Кудреватых, А. Н. Эволюция психологизма в прозе Н. М. Карамзина [Текст]: учеб. пособие / А. Н. Кудреватых; ФГБОУ «УрГПУ». – Екатеринбург. 2015. – 164 с.

26. Ланцова, О. В. Пространство безымянности в произведениях Бернардо Ачаги  [Текст] / О. В. Ланцова // Знание. Понимание. Умение. – 2011. – № 1. – С. 248–251.

27. Лессинг, Г. Э. Лаокоон, или О границах живописи и поэзии [Текст] / Г. Э. Лессинг. – М., 1957. – 517 с.

28. Литературно-педагогические Лихановские чтения: 16-17 дек. 2003 г. [Текст]: сб. материалов / Белгород. гос. дет. б-ка А. А. Лиханова; сост. Н. К. Быкадорова; ред. Н. А. Туранина. – Белгород: Белгородская обл. типография, 2004. – 182 с.

29. Лиханов, А. А. Солнечное затмение. Свечушка. Мальчик, которому не больно. Девочка, которой все равно [Текст] / А. А. Лиханов. – М., 2010. – 336 с.

30. Лиханов, А. А. Мальчик, которому не больно [Электронный ресурс] / А. А. Лиханов. – М.: ИОКЦ Детство. Отрочество. Юность. – 2009. URL: https://royallib.com/book/lihanov_albert/malchik_kotoromu_ne_bolno.html (дата обращения: 01.09.2018).

31. Лиханов, А. А. Никто [Электронный ресурс] / А. А. Лиханов. – М.: Астрель. – 2002. URL:  https://royallib.com/book/lihanov_albert/nikto.html (дата обращения: 01.09.2018).

32. Лиханов, А. А. Обман [Электронный ресурс] / А. А. Лиханов. – М.: Молодая гвардия. – 1986. URL:   https://royallib.com/book/lihanov_albert/obma

n.html (дата обращения: 01.09.2018).

33. Лиханов, А. А. Новые повести. Презентация [Электронный ресурс]  URL: http://www.detfond.org/ru/articles/putevodnaya-zvezda/putevodnaya-zvezda-za-2010-god/putevodnaya-zvezda-92010/?preview (дата обращения: 01.09.2018).

34. Лихачев, Д. С. Внутренний мир художественного произведения [Текст] /  Д. С. Лихачев // Вопросы литературы. – 1968. – № 8. – С. 74–79.

35. Матвеева, Л. Чтобы не было обмана (рецензия на книгу А. Лиханов «Семейные обстоятельства») [Текст] / Л. Матвеева // Семья и школа. – 1975. – № 7. – С. 55–56.

36.  Мотяшов, И. Альберт Лиханов: Очерк творчества [Текст] / Я. И. Мотяшов. – М.: Детская литература, 1981. – 158 с.

37. Николаев, П. А. Русские писатели XX века: Биографический словарь [Текст] / гл. ред. и сост. П. А. Николаев. – М.: Большая Российская энциклопедия, Рандеву, 2000. – 808 с.

38. Никонов, В. А. Имена персонажей [Текст] / В. А. Никонов // Поэтика и стилистика русской литературы. – Л.: Наука, 1971. – С. 407–419.

39.  Овсянико-Куликовский, Д. Н. Литературно-критические работы [Текст]: в 2 т. / Д. Н. Овсянико-Куликовский; [сост, подгот. к печати, прим. И. Михайловой]. – М.: Худ. лит, 1989.

Т. 1: Статьи по теории литературы. Гоголь. Пушкин. Тургенев. Чехов. – 542 с.

 Т. 2: Из «Истории русской интеллигенции». Воспоминания. – 526 с.

40. Овчаренко, В. И. Англо-русский психоаналитический словарь: более 70 000 слов и выражений [Текст] / В. И. Овчаренко. – М.: Москва, 2003 – 400 с.

  

41. Осмоловский, О. Н. Достоевский и русский психологический роман [Текст] / О. Н. Осмоловский. – Кишинев: Штиинца, 1981. – 167 с.

42. Панова, Н. Ю. Психологизм художественной литературы как отражение внутреннего мира человека (теоретический аспект) [Текст] / Н. Ю. Панова // Актуальні проблеми слов’янської філології. Серія: Лінгвістика і літературознавство: міжвуз. зб. наук. ст.– Бердянск, 2011. – N 24. – С. 312–320.

43. Писатели нашего детства. Биографический словарь [Текст]. В 3 ч. Ч. 3. – М.: Либерия, 2000. – 513 с.

44. Поле жизни А. Лиханова [Текст]: сб. – М.: ИОКЦ Детство. Отрочество. Юность, 2005. – 205 с.

45. Посашкова, Е. В. Повесть «нравственного урока» (На материале прозы А. Алексина и А. Лиханова) [Текст] / Е. В. Посашкова // Русская литература XX века: Направления и течения /  УГПИ. – 1994. - Вып. 2. – С. 76–88.

46.  Поспелов, Н. Г. Проблемы литературного стиля [Текст] / Н. Г. Поспелов; МГУ. – М., 1970. – 330 с.

47. Потебня, А. А. Собрание трудов: Мысль и язык [Текст] / А. А. Потебня. – М.: Лабиринт, 1999. – 269 с.

48. Потебня, А. А. Теоретическая поэтика [Текст]: учеб. пособие / А. А. Потебня; сост., вступ. ст. и коммент. А. Б. Муратова. – Изд. 2-е, испр. –СПб: Филологический факультет СПбГУ; М.: Академия, 2003. – 384 с.  

49. Потебня, А. А. Эстетика и поэтика [Текст] / А. А. Потебня; сост., вступ. ст., примеч. И. В. Иваньо, А. И. Колодной. – М.: Искусство, 1976. – 614 с.

50. Проблемы психологического анализа в литературе [Текст]: межвуз. сб. науч. / ЛГПИ им. А.И. Герцена. – Л., 1983. – 155 с.

51. Прохорова, Т. Г. Притчевое начало в идейно-художественной структуре повести А. Лиханова «Голгофа» [Текст] / Т. Г. Прохорова // Закономерности взаимодействия национальных языков и литератур. – 1988. –С. 103–108.

52. Рубакин, Н. А. Психология читателя и книги. Краткое введение в библиологическую психологию [Текст] / Н. А. Рубакин. – М., 1977. – 263 с.

53. Русская литература для детей [Текст]: учеб. пособие; под ред. Т. Д. Полозовой. – Изд. 2-е, испр. – М.: Асайет А, 1998. – 427 с.

54. Свинников, В. Поэзия и проза документа: О публицистике А. Лиханова [Текст] / В. Свинников // Из реки по имени Факт: Критические заметки о документалистике / В. Свинников. – М.: Современник, 1985. – С. 14–87.

55. Скафтымов, А. П. О психологизме в творчестве Стендаля и Л. Толстого [Текст] / А. П. Скафтымов // Нравственные искания русских писателей: статьи и исследования о русских классиках. – М.: Худож. лит., 1972. – 543 с.

56. Соболева, О. Ю. Анализ текста художественного произведения в психологическом исследовании личности: возможности метода [Текст]  / О. Ю. Соболева, Г. П. Горбунова // Международный журнал экспериментального образования. – 2014 – № 6. – С. 13–24.

57. Страхов, И. В. Психологический анализ в литературном творчестве. [Текст]. В 2 ч. Ч. 1 / И. В. Страхов. – Саратов, 1973. – 118 с.

58. Стрелкова, И. Свой выбор сделала героиня нового романа Альберта Лиханова [Текст] / И. Стрелкова // Труд. – 2002. – 28 мая.

59. Угрюмов, А. А. Русские имена [Текст] / А. А. Угрюмов. – Вологда: Книжное изд-во, 1962. – 118 с.

60. Федотова, Е. В. Герой и время в повестях А. Ливанова [Текст]: дис.... канд. филол. наук: 10.01.01 /Федотова Елена Вячеславовна. – Тверь, 2006. – 216 с.

61. Флоренский, П. А. Имена [Текст]. В 4 т. Т. 3 / П. А. Флоренский. – М.: Мысль, 2000. – 621 с.

62. Хализев, В. Е. Теория литературы [Текст] / В. Е. Хализев. – М.: Высшая школа, 1999. – 240 с.

63. Чернец Л. В. Введение в литературоведение [Текст]: учеб. пособие / Л. В. Чернец, В. Е. Хализев, А. Я. Эсалнек [и др.]; под ред. Л. В. Чернец. – М.: Высш. шк., 2004. – 680 с.

64. Чернышевский, Н. Г. Избранные эстетические произведения [Текст] / Н. Г. Ченышевский; вступит. ст. и коммент. У. А. Гуральник. – 2-е изд. – М.: Искусство, 1978. – 566 с.

65. Чернышевский, Н. Г. Литературная критика [Текст]. В 2 т. Т. 2 / Н. Г. Чернышевский. – М., 1981. – 367 с.

66. Чернышевский, Н. Г. Полн. собр. соч. [Текст]. В 16 т. Т. 3. / Н. Г. Чернышевский. – М., 1947. – 362 с.

67. Чехов, А. П. Письмо Лазареву (Грузинскому) А. С., 1 ноября 1889 г. Москва [Текст] / А. П. Чехов // Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. – М.: Наука, 1974–1983. Т. 3. Письма, Октябрь 1888 – декабрь 1889. – М.: Наука, 1976. – С. 273–275.

68. Шведова, О. М. Проблема психологизма детской книги в советском литературоведении [Текст] / О. М. Шведова // Проблемы детской литературы: межвуз. сб. / ПетрГУ. – Петрозаводск, 1979. – С. 34–37.

69. Шведова, О. М. Психологическая проза в современной детской литературе [Текст] / О. М. Шведова // Проблемы детской литературы: межвуз. сб. /  ПетрГУ. – Петрозаводск, 1976. – С. 195–212.

70. Эткинд, Е. Г. Психопоэтика: «Внутренний человек» и внешняя речь [Текст]: статьи и исследования. – СПб.: Искусство, 2005. – 704 с.

71. Юрьева, С. Н. Концепция художественного психологизма в романном творчестве Ф. М. Достоевского и Ч. Айтматова [Текст]: дис.... канд. филол. наук / С. Н. Юрьева. – Бишкек, 2002. – 180 с.