Очерк дворянского быта онегинской поры 11 страница

Высокий подвиг совершить

Не будет в гордости суровой

Стихи нечистые твердить

Но праведник изнеможенный

К цепям неправдой присужденный

[В своей] <нрзб. > в т<юрь>ме

С лампадой, дремлющей во тьме

Не склонит в тишине пустынной

На свиток ваш очей своих

И на стене ваш вольный стих

Не начертит рукой безвинной

Немой и горестный привет

Для узника [грядущих] <лет>

(VI, 282–283).

 

Образ юноши, готового совершить «высокий подвиг» тираноубийства, был для П в определенной мере автобиографичен, а за фигурой узника, конечно, вставал В. Ф. Раевский. Осуждение с этих позиций «вольных» (зд.: развратных) стихов, конечно, было окончательным приговором. Диалогическое сопоставление двух литературных позиций, из которых каждая имеет свою глубокую правду, но одновременно нуждается в антитезе, вводит нас в самую сущность идейно-стилистической структуры EO. П в окончательном тексте второй главы снял эту сложную литературную полемику, поскольку к моменту окончания главы она утратила актуальность, но сохранил «строгий» характер поэзии Ленского.

 

IX, 1 — Негодованье, сожаленье … — Первое слово характеристики поэзии Ленского адресовало осведомленного читателя к стихотворению П. А. Вяземского «Негодованье» (1820):

 

Мой Аполлон — негодованье!

При пламени его с свободных уст моих

Падет бесчестное молчанье

И загорится смелый стих.

Негодование! огонь животворящий!

(Вяземский, с. 136).

 

2 — Ко благу чистая любовь … — Стихи представляют собой перефразировку отрывка из «Уныния» Вяземского (1819):

 

Но слава не вотще мне голос подала!

Она вдохнула мне свободную отвагу,

Святую ненависть к бесчестному зажгла

И чистую любовь к изящному и благу

(Вяземский, с. 134).

 

Однако лексика этого рода была характерна для декабристской поэзии в целом. Ср., например:

 

Мой друг! Недаром в юноше горит

Любовь к общественному благу!

(Рылеев К. Ф. Полн. собр. стих.

Л., 1971, с. 102).

 

 

6 — Под небом Шиллера и Гете … — Истолкование Шиллера и Гете как апостолов романтизма в значительной мере связано с книгой Ж. Сталь «О Германии» (ср. об Онегине в черновиках I главы: «Он знал немецкую словесность По книге госпожи де Сталь» — VI, 219). Однако имелась и встречная русская традиция, например, известный П культ Шиллера в семье Тургеневых, восходящий еще к старшему брату Андрею. Однако в первую очередь П, вероятно, припоминал своего лицейского друга В. Кюхельбекера, поклонника Шиллера, который, совершая «с лирой» поездку по Европе, посетил в 1820 г. Гете. См.: Жирмунский В. Гете в русской литературе. Л., 1937, с. 151–158; H.-В. Harder. Schiller in Rußland. Materialien zu einer Werkungsgeschichte (1789–1814). Berlin — Zürich, 1969. Романтический культ «неба Шиллера и Гете» язвительно высмеял в 1824 г. пушкинский приятель В. С. Филимонов в поэме «Дурацкий колпак»:

 

О, как Германия мила!

Она в дыму своем табачном,

В мечтаньи грозном, но не страшном,

Нам мир воздушный создала,

С земли на небо указала;

Она отчизна Идеала,

Одушевленной красоты,

И эстетической управы,

И Шиллера и Гете славы,

Она — приволие мечты

(Поэты 1820- 1830-х годов, с. 151).

 

«Дурацкий колпак» вызвал сочувственный отклик П (III, 1, 99).

 

X — Строфа дает набор общих мест романтической поэзии. Не только фразеологизмы «дева простодушная», «сон младенца», «пустыни неба», «богиня тайн и вздохов нежных» были многократно повторяющимися штампами романтической поэзии, но и рифмы этой строфы: «послушный — простодушной», «ясна — луна», «безмятежных — нежных» подчеркнуто тривиальны. Словари рифмы Пушкина, Батюшкова и Баратынского неоспоримо в этом убеждают (см.: J. Thomas Shaw, Baratynski, A Dictionary of the Rhymes, The University of Wisconsin Press, 1975; J. Thomas Shaw, Batiushkov, A Dictionary of the Rhymes, The University of Wisconsin Press, 1975; J. Thomas Shaw, Pushkin's Rhymes, A Dictionary, The University of Wisconsin Press, 1974).

Тематика поэзии Ленского также подчеркнуто повторяет общие места романтических элегий.

 

7 — Он пел разлуку и печаль … — Ср.:

 

Когда расстались мы, прелестный друг, с тобой,

Скажу ль? из глаз моих ток слезный не катился,

Но грудь оледенил мне холод гробовой,

Тоска стеснила дух и свет в очах затмился

(Олин В. Н. Стансы к Элизе, 1822–1823.

В кн.: Поэты 1820-1830-х годов, с. 129).

 

На жалобы мои, казалось отвечали

И камни дикие, и быстрых вод струи;

И преклонялся лес, исполненный печали,

На жалобы мои…

(Крылов А. А. Разлука <1821>, там же, с. 241).

 

Не спрашивай, зачем я так уныл!

Ты знать должна вину моей печали

(Крылов А. А. Недоверчивость, элегия <1821>, там же, с. 248).

 

Я слышу вновь обеты разлученья,

Прощальной речи томный звук…

(Туманский В. И. Элегия, 1823, там же, с. 271).

 

 

8 — И н е ч т о, и т у м а н н у д а л ь … — выделены цитаты из статьи В. К. Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии…»: «У нас все мечта и призрак, все мнится и кажется и чудится, все только будто бы, как бы, нечто что-то <…> В особенности же — туман» (Кюхельбекер, с. 456–457).

Кюхельбекер выделяет курсивом «чужую речь» романтических штампов, а П — двойную цитату из романтической поэзии и статьи Кюхельбекера. См. с. 244.

 

9 — И романтические розы … — мистический средневековый символ розы (см.: Веселовский А. Н. Из поэтики розы. — В кн.: Веселовский А. Н. Избранные статьи. Л., 1939, с. 132–139; J.-P. Bayard, La symbolique de la Rose-Croix. Paris, 1975) получил исключительно широкий отклик в романтической литературе. Многочисленные примеры см.: Алексеев, с. 320–377.

 

10 — Он пел те дальние страны … — Смысл цепи романтических перифраз в том, что одной из тем поэзии Ленского была Германия («дальние страны»), где он среди мирных университетских занятий («лоно тишины») оплакивал разлуку с Ольгой («лились его живые слезы»). Германия часто фигурировала в русской романтической поэзии (Жуковский, Кюхельбекер и др.).

 

13-14 — Он пел поблеклый жизни цвет,

Без малого в осьмнадцать лет.

Тема преждевременной смерти или раннего душевного увядания после предсмертной элегии Жильбера и «Падения листьев» Мильвуа сделалась общим местом элегической поэзии. В сочетании с байроническим культом разочарования она отразилась и в лирике, и в южных поэмах П. Но в момент написания строфы тема эта уже звучала для П иронически; ср. в письме Дельвигу 2 марта 1827 г.: «Лев был здесь — малый проворный, да жаль, что пьет. Он задолжал у вашего Andrieux 400 рублей и <себе> ублудил жену гарнизонного майора. Он воображает, что имение его расстроено, и что истощил всю чашу жизни. Едет в Грузию, чтоб обновить увядшую душу. Уморительно» (XIII, 320). Andrieux — парикмахер.

 

XII, 5 — За п о л у р у с с к о г о с о с е д а … — Полурусского  выделено как чужая речь — слова соседей.

 

14 — П р и д и в ч е р т о г к о м н е з л а т о й!.. — Ср. примечание П: «Из первой части Днепровской русалки» (VI, 192). Имеется в виду ария русалки Лесты из оперы «Днепровская русалка» — переработки оперы «Das Donauweibchen» («Фея Дуная»), текст Генслера, музыка Ф. Кауера, русский текст Н. Краснопольского, музыкальные дополнения С. Давыдова. Премьера в Петербурге состоялась 26 октября 1803 г. Опера шла и в дальнейшем с неизменным успехом. Ария вошла в песенники и была популярна, особенно в провинции.

 

XIII–XVII — Видимо, по первоначальному замыслу споры энтузиаста Ленского и скептика Онегина должны были составить основное содержание главы. С этим связаны наброски:

 

От важных исходя предметов

Касался часто разговор

И русских иногда поэтов

Со вздохом и потупя взор

Владимир слушал как Евгений

[Венчанных наших сочинений]

[Парнасс] [достойных] [похвал]

[Немилосердно] поражал

(VI, 279).

 

Передавая Онегину собственные критические оценки русского романтического Парнаса, автор предельно приблизил героя к своей позиции повествователя. Это подчеркивалось тем, что, развивая тему в черновом варианте, П, возможно, собирался использовать стихи, которые в дальнейшем вошли в «Демона» и знаменовали «победу» Онегина над поэтом и конечное слияние их воззрений (см. VI, 279–280).

Если добавить, что черновой текст позволяет говорить и о сближении Онегина с образом Алеко, над которым П работал в это же время («Какие страсти не кипели В его измученной груди…» — VI, 280), то станет очевидным, что в этот момент работы над второй главой центральный герой романа настолько приблизился к повествователю, что создалась угроза их слияния и как бы возрождения принципов романтической поэмы. Чтобы не произошло этого, П попытался прибегнуть к условному снижению образа повествователя. Когда Онегин стал воплощением высших возможностей личности автора, условное «я» носителя речи должно было обрисовать его низшего двойника. Если в «измученной груди» Онегина «кипели страсти», то и носитель авторской речи, сделавшийся вдруг объектом иронии и, следовательно, отчужденный от авторской точки зрения, не остался им чужд:

 

Что до меня, то мне на часть

Досталась пламенная страсть.

 

XVIIб

Страсть к банку! ни любовь свободы

Ни Феб, ни дружба, ни пиры

Не отвлекли б в минувши годы

Меня от карточной игры

Задумчивый, всю ночь, до света

Бывал готов я в эти лета

Допрашивать судьбы завет,

Налево ль выпадет валет

Уж раздавался звон обеден

Среди разбросанных колод

Дремал усталый банкомет

А я [нахмурен] бодр и бледен

Надежды полн, закрыв глаза

Гнул угол третьего туза

(VI, 280–281).

 

В связи с общим изменением плана второй главы описание споров двух друзей было резко сокращено, строфы, сближающие Онегина с «Демоном», выпали, отпала необходимость и в иронии в адрес повествователя. Банк — азартная карточная игра, в которой играет понтёр против банкомета. Понтёр ставит карту, банкомет мечет карты из другой колоды направо и налево. Если поставленная понтёром карта выпадает налево от банкомета, понтёр выигрывает. После каждой талии (прометки колоды для всех партнеров) старые колоды выбрасывают и распечатывают новые. Поэтому после длительной игры играющие бывают окружены разбросанными колодами. «Гнуть угол» на поставленной карте означает удваивать ставку.

 

XIV, 2 — Все предрассудки истребя … — Истребление предрассудков один из основных лозунгов Просвещения XVIII в., поскольку затемнение разума народа считалось условием возникновения деспотизма. См. далее с. 194–195. В таком идеологическом контексте строка выступала в положительном эмоциональном ореоле. Однако в целом интонационном движении строфы она приобретает ироническое звучание, поскольку в результате победы Разума над Предрассудком торжествует не Свобода, а Эгоизм.

 

5 — Мы все глядим в Наполеоны … — отношение П к Наполеону во время работы над второй главой было сложным. С одной стороны, в условиях реставрации и торжества реакционных монархий фигура свергнутого императора французов была окружена не только политическим, но и личным обаянием. Вяземский писал в 1820 г.: «Наполеон приучил людей к исполинским явлениям, к решительным и всеразрешающим последствиям. «Все или ничего» — вот девиз настоящего. Умеренность — не нашего поля ягода» (Остафьевский архив, т. II. СПб., 1899, с. 50).

Однако, с другой стороны, в свете критики романтизма, актуальным для П начиная с 1823 г. выступало другое обличие Наполеона: он становился символом и высшим проявлением всеевропейского эгоизма, в его деятельности подчеркивался политический аморализм и готовность всем пожертвовать личному честолюбию. А эти свойства были для П  этическими соответствиями того, что в политике выступало как деспотизм. Наполеон в такой трактовке становился создателем новой тирании:

 

Явился Муж судеб, рабы затихли вновь,

Мечи да цепи зазвучали

(II, I, 314).

 

Наполеон связывался с типом разочарованного эгоиста, которому «чувство дико и смешно», с теми «безумцами», которые «рекли»: «Нет свободы» (там же).

«Мы», от лица которого написана строфа, вносит голос этого поколения романтических эгоистов. Из него исключены автор, отделенный от тех, то почитает «всех нулями», ироническим тоном, и Онегин, который «вчуже чувство уважал» и был «сноснее многих». Это отличает строфу от, казалось бы, текстуально близкой к ней XLVI строфы главы первой. Там мысль:

 

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей

 

дается от имени некоторой общей позиции автора — Онегина. Здесь, несмотря на некоторое фиктивное «мы», автор, и в определенной мере Онегин, находятся вне очерченного в строфе мира эгоизма.

 

XVI, 3 — Племен минувших договоры … — Речь идет о трактате Ж.-Ж. Руссо «Об общественном договоре» (1762). Знание «Общественного договора» было исключительно широко распространено в русском обществе начала XIX в. Братья Муравьевы познакомились с ним еще в детстве, В. Ф. Раевский эту книгу «вытвердил как азбуку» («Лит. наследство», 1956, т. 60, кн. I, с. 116). Однако отношение к ней не было единодушным. Наряду с восторженными оценками, встречались и такие: «Теория договора есть настоящее буффонство» (см.: Декабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. М.-Л., 1936, с. 319). Это определило направление споров.

 

4 — Плоды наук, добро и зло … — Плоды наук — имеется в виду трактат Руссо «Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов» (1750), положивший начало известности Руссо как философа и публициста. Высказанное Руссо убеждение в ложности направлений всей человеческой цивилизации продолжало волновать русских читателей 1820-х гг. Кюхельбекер, например, вспоминал слова Грибоедова о том, что «он в Москве и Петербурге часто тосковал по кочевьям в горах кавказских и равнинах Ирана, — где, посреди людей, более близких к природе, чуждых европейского жеманства, чувствовал себя счастливым» (Кюхельбекер, с. 118). П в период работы над «Цыганами», видимо, перечел трактаты Руссо. М. П. Алексеев объяснил эти слова иначе, указав, что Онегин и Ленский «могли спорить на тему о науке в более общем смысле — ее общественном значении и о результатах ее применения к практической жизни» (Алексеев, с. 7). Противоречия между этими высказываниями нет: обсуждение перспектив науки в 1820-х гг. неизбежно связывалось с вопросами о роли и путях цивилизации и историческом прогрессе.

 

5 — И предрассудки вековые … — Учение о предрассудках занимало большое место в социологической концепции философов-просветителей XVIII в. Считая человека добрым и разумным по природе, просветители объясняли зло порождением деспотизма и суеверия («Везде неправедная Власть В сгущенной мгле предрассуждений Воссела…» — II, 1, 45–46). Напротив, романтизм с его уважением к традиции полемически по отношению к мысли XVIII в. отыскивал в предрассудках положительное содержание древней мудрости. Ст. с. 260–261.

 

11 — Отрывки северных поэм … — Север — обычное метонимическое название в поэзии для России. Ленский читал Онегину русские романтические поэмы. Мнение, согласно которому «северные поэмы» — это «Песни Оссиана», стилизованные Макферсоном, неубедительно. Переводы Оссиана на русский язык А. Дмитриева, Е. Кострова, С. Филатова в эпоху EO безнадежно устарели. Нет оснований полагать, что Ленский читал Онегину их или какие-либо другие русские переводы (см.: Маслов В. И. Оссиан в России (библиография). Л., 1928). Речь явно идет и не о французских переводах, чтение же подлинника, видимо, можно исключить. Подтверждение толкования «северных» как «русских» можно видеть в черновом варианте стиха: «Отрывки из своих баллад» (VI, 279).

 

XVIII, 11 — Так точно старый инвалид … — Инвалид в языке начала XIX в. равнялось по содержанию современному «ветеран».

 

XX–XXII — Строфы написаны в ключе романтической элегической поэзии и представляют собой пересказ бытовой ситуации (детство Ленского, его отъезд, дружба отцов-соседей и пр.) языком штампов русской романтико-идиллической поэзии 1810-х-1820-х гг. В середине XXII строфы образы типа «игры золотые», «густые рощи», «уединение», «тишина», которые от постоянных повторений превратились в клише-сигналы элегико-идиллического стиля, сменяются олицетворениями (графически выражается в заглавных буквах): «Ночь», «Звезды», «Луна». Комментарием к этим строфам может быть отрывок из указанной выше статьи В. Кюхельбекера (Кюхельбекер, с. 457). Ср.: «И н е ч т о, и т у м а н н у д а л ь» (II, X, 8).

 

XXII, 4 — Его цевницы первый стон. — Перифраз, означающий: «его первые стихотворения». Цевница — свирель, дудочка, символ идиллической поэзии.

 

9-14 — Луну, небесную лампаду … — Контрастное столкновение «поэтического» и демонстративно-прозаического образа луны раскрывает литературную условность стиля предшествующих строф.

 

XXIII, 8 — Все в Ольге… но любой роман … — Имя Ольга встречалось в литературных произведениях с «древнерусским колоритом» (ср., например, «Роман и Ольга», повесть А. Бестужева, опубл. в «Полярной звезде» на 1823 г.). Внешность Ольги повторяет распространенный стереотип «белокурые волосы» (Руссо Ж.-Ж. «Юлия, или Новая Элоиза». — Избр. соч. т. II М., 1961, с. 15). «Светлые Лизины волосы» («Бедная Лиза» — Карамзин, I, 613). «Не так приятна полная луна, восходящая на небе между бесчисленными звездами, как приятна наша милая Царевна, гуляющая по зеленым лугам с подругами своими; не так прекрасно сияют лучи светлого месяца, посеребряя волнистые края седых облаков ночи, как сияют златые власы на плечах ее; ходит она как гордый лебедь, как любимая дочь Неба; лазурь эфирная, на которой блистает звезда любви, звезда вечерняя, есть образ несравненных глаз ее» («Прекрасная Царевна и щастливой карла» — Карамзин, Соч., т. III. СПб., 1848, с. 27); ср. об Ольге: «Кругла, красна лицом она, Как эта глупая луна…» (III, V, 10–11); «…читатели — вдобавок к голубым глазам, к нежной улыбке, стройному стану и длинным волосам каштанового цвета — могут вообразить полное собрание всего, что нас пленяет в женщинах…» («Рыцарь нашего времени», — Карамзин, 1, 777). В черновом варианте третьей главы имелся портрет Ольги:

 

Как в Раф<аэлевой> М<адонне>

<Румянец да> невинный <взор>

(VI, 307).

 

 

XXIV, I — Ее сестра звалась Татьяна … — К этому стиху П сделал примечание: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами» (VI, 192). Подсчеты В. А. Никонова (к сожалению, проведенные на частичном материале) показывают резкое разделение женских имен XVIII — начала XIX вв. на «дворянские» и «крестьянские». Агафья, Акулина, Ирина, Ксения, Марина и др. были, в основном, крестьянскими именами, а Александра, Елизавета, Ольга, Юлия — дворянскими. Имя «Татьяна» встречается у крестьянок от 18 до 30 (по различным уездам) раз на тысячу, а у дворянок — лишь 10 (Никонов В. А. Имя и общество. М., 1974, с. 54). Можно было бы установить и более тонкое различие (хотя отсутствие исчерпывающих данных побуждает относиться к выводам с осторожностью): в интересующую нас эпоху несомненно различие в именах петербургского (в особенности придворного) круга и провинциального дворянства. Первые тяготеют к именам, имеющим французские параллели (ср. подчеркивание комической неестественности такой замены для имени Татьяна в стихах:

 

И смело вместо belle Nina

Поставил belle Tatiana

(V, XXVII, 13–14)[646]

 

вторые сближаются с «крестьянскими» (т. е. с основной массой имеющихся в православных Святцах имен). Когда занимавший блестящее положение в петербургском свете молодой флигель-адъютант В. Д. Новосильцев сделал предложение провинциальной барышне Черновой, мать отговаривала его и «смеясь говорила: «Вспомни, что ты, а жена твоя будет Пахомовна». Ибо отец ее был в СПб. полицмейстером Пахом Кондратьевич Чернов» (из записной книжки А. Сулакадзева, цит. по: Лотман Ю. Кто был автором стихотворения «На смерть К. П. Чернова». — «Русская литература», 1961, № 3, с. 154). Родственник Черновых Рылеев был Кондратий Федорович.

Следует, однако, учитывать, что, кроме бытовых закономерностей в распределении имен, имелись и специфически литературные, поскольку в литературе начала XIX в. имена подчинялись стилистическим закономерностям. Элегиям подобали условные имена, образованные по античным образцам (типа «Хлоя», «Дафна»), в романсе или эротической поэзии допускались «французские» Эльвина, Лизета, Лилета. Роман допускал «русские», но «благородные» имена для положительных героев: Владимир, Леонид; «комические» для «характерных» персонажей: Пахом, Филат. Среди имен, даваемых отрицательным персонажам, было и Евгений. Имя Татьяна литературной традиции не имело.

 

XXVII, 1–4 — Но куклы даже в эти годы … Серьезное поведение в детстве, отказ от игр — характерные черты романтического героя. Ср. в мемуарах Завалишина: «Говорят, что я был всегда серьезным, никогда сам по себе не играл и даже не имел игрушек <…> я выходил летом нередко на балкон ночью и смотрел на небо, как бы стараясь отгадать что-то» (Завалишин Д. И. Записки декабриста. СПб., 1906, с. 10). Ср. в строфе XXVIII (1–4):

 

Она любила на балконе

Предупреждать зари восход.

 

 

6-7 — … страшные рассказы

Зимою в темноте ночей …

Обычай рассказывать страшные истории укоренился в литературной среде, связанной с романтическими тенденциями. Интересным примером записей «страшных рассказов», которыми обменивались посетители одного из петербургских литературных салонов в 1830-е гг., является кн.: <И. В. Селиванов>. Воспоминания прошедшего. Вып. 1, 2. М., 1868, содержащая повести о загробном явлении Д<ельвига>, о танцующей мебели — вариант слуха, зафиксированного в дневнике П, — о любви Надеждина к Сухово-Кобылиной и пр. «Страшные рассказы» связывались со сказочной традицией, и романтический интерес к ним истолковывался как признак близости к народу. Традиция «страшных рассказов» имела общеромантический характер — к ней относился устный рассказ Байрона (см. с. 212–213), к ней же следует отнести и устную новеллу П «Уединенный домик на Васильевском» (см. с. 310).

 

XXIX, 3–4 — Она влюблялася в обманы

И Ричардсона и Руссо.

Ричардсон  Самуил (1689–1761) — английский романист, автор романов «Памела, или Вознагражденная добродетель» (1740), «Кларисса Гарлоу» (1748) и «Грандиссон» (1754). Популярные в XVIII в., эти романы читались в русской провинции еще и в начале XIX столетия. Имелись русские переводы: «Английские письма, или История кавалера Грандиссона, творение г. Ричардсона сочинителя Памелы и Клариссы», пер. с фр. А. Кондратовичем. СПб., 1–8, 1793–1794; «Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов, истинная повесть, английское творение г. Рихардсона» <пер. с фр. Н. П. Осипова и П. Кильдюшевского>, 1–6, 1791–1792; «Памела, или Награжденная добродетель. Аглинская нравоучительная повесть, соч. г. Рихардсоном», пер. с фр. <П. П. Чертковым>, 1–4. СПб., 1787; другой перевод вышел в Смоленске в 1796 г. Однако Татьяна, видимо, читала по французскому переводу. П прочел «Клариссу» в 1824 г. по-французски в переводе Прево по экземпляру, хранящемуся в библиотеке Тригорского. Обманы… Руссо — роман «Юлия, или Новая Элоиза», см. с. 210–211.

 

XXX, 3–4 — Не потому, чтоб Грандисона

Она Ловласу предпочла …

Примечание П: «Грандисон и Ловлас, герои двух славных романов» (VI, 192). Первый — герой безукоризненной добродетели, второй — коварного, но обаятельного зла. Имена их сделались нарицательными.

 

5 — Но встарину княжна Алина … — Имени Алина в православных Святцах нет, следовательно, оно не могло быть дано при крещении. Княжну, вероятно, звали Александрой. Алина — героиня баллады Жуковского «Алина и Альсим» (1814).

 

6 — Ее московская кузина … — Московская кузина — устойчивая сатирическая маска, соединение провинциального щегольства и манерности. П писал брату от 24 января 1822 г.: «…как тебе не стыдно, мой милый, писать полу-русское, полу-французское письмо, ты не московская кузина» (XIII, 35); в письме А. Бестужеву о «Горе от ума»: «Софья начертана не ясно: не то <--->, не то московская кузина» (там же, 138).

 

14 — Игрок и гвардии сержант. — Ср.: «О сержантах гвардии, этой особенной касте людей, которых давно уже нет, можно бы было многое сказать; но они так верно в своих семи жилетах изображены в «Лебедянской ярмарке», что об этом и говорить не хочется» (Брусилов Н. П. Воспоминания. — В кн.: Помещичья Россия… с. 18). В комедии А. Д. Копиева «Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмонка» (1794) среди действующих лиц — два гвардии сержанта: Затейкин и Простофилин, изъясняющихся на смеси французского и русского языков.

З а т е й к и н: <…> Она жа, так сказать, и прекрасная, ды по нашему, по-питерски емабль! то уж емабль! <…> Ma пренсес, суете ву de apelcins? (Русская комедия и комическая опера XVIII в. М.-Л., 1950, с, 516); «емабль» (искаж. франц.) — «мила»; «ма пренсес…» и т. д. (искаж. франц.) «Княгиня, желаете ли?», каламбурно сочетаемые с русскими омонимами. Вводя на периферии повествования устойчивые сатирические маски московской кузины и гвардии сержанта, П  намечает для EO принцип — включение в фон романа устойчивых традиционных образов или общеизвестных персонажей из других литературных произведений. «Гвардии сержант» как характерный тип русской жизни XVIII в. введен П в «Капитанскую дочку»: «Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости маиора гвардии князя Б., близкого нашего родственника» (VIII, I, 279). Коллизия: Прасковья Ларина — «Грандисон» — Дмитрий Ларин — имела ряд литературных параллелей. Ближайшей была ситуация «Рыцаря нашего времени» Карамзина: «Отец Леонов был русской коренной дворянин, израненный отставной Капитан, человек лет в пятьдесят, ни богатой, ни убогий, и — что всего важнее — самой добрый человек <…> После Турецких и Шведских кампаний возвратившись на свою родину, он вздумал жениться — то есть, не совсем вовремя — и женился на двадцатилетней красавице, дочери самого ближнего соседа <…> должен, в изъяснение душевной ее любезности, открыть за тайну, что она знала жестокую; жестокая положила на нее печать свою — и мать героя нашего никогда не была бы супругою отца его, естьли бы жестокий в Апреле месяце сорвал первую фиялку на берегу Свияги!..» (Карамзин, I, 756). Соотношение этих эпизодов имеет двойной смысл: с одной стороны, пушкинский текст выглядит как реально-бытовое содержание условно-литературных описаний Карамзина: П как бы переводит литературу на язык действительности. С другой — поколение матери Татьяны, княжны Алины и «Грандисона» ведет себя в жизни, руководствуясь образцами предромантических романов. Архаическая литература для П — часть архаической действительности и в этом смысле сама обладает реальностью. Для понимания пушкинских героев необходимо чувствовать их соотношение с персонажами Карамзина. Сопоставление интересно и в другом отношении: П сохранил и возрастное соотношение между героями, и время их брака — начало 1790-х гг. Важно и то, что, говоря об отце Леона, Карамзин подчеркнул, что он не был «известным дядею Тристрама Шанди», <курсив Карамзина. — Ю. Л.>, а был русский барин, «добрый по-своему, и на русскую стать» (I, 757). Сопоставление отца Леона с Дмитрием Лариным бросает известный отсвет на стерниански-гамлетовскую характеристику последнего Ленским.

 

XXXI, 10 — С супругом чуть не развелась — современники улавливали в этом стихе романтическую гиперболу ученицы княжны Алины. О реальном разводе супругов в этой ситуации, конечно, не могло идти и речи. Для развода в те годы (брак родителей Татьяны падает на 1790-е гг.) требовалось решение консистории (духовной канцелярии), утвержденное епархиальным архиереем (с 1806 г. все дела этого рода решались только синодом). Брак мог быть расторгнут лишь при наличии строго оговоренных условий (прелюбодеяние, доказанное свидетелями или собственным признанием, двоеженство или двоемужество, болезнь, делающая брак физически невозможным, безвестное отсутствие, ссылка и лишение прав состояния, покушение на жизнь супруга, монашество). Бывали известны случаи, когда личное вмешательство царя или царицы решало бракоразводное дело в нарушение существующих законов. Однако очевидно, что все эти пути были для Прасковьи Лариной закрыты, равно как и многочисленные, но дорогостоящие способы обхода законов ценою взяток или вмешательства вельможных заступников. Единственное, что могла реально предпринять мать Татьяны для расторжения брака, — это уехать от мужа к родителям. Такое фактическое расторжение супружеских отношений было нередким. Длительная раздельная жизнь могла быть для консистории аргументом в пользу развода. См.: Загоровский А. О разводе по русскому праву. Харьков, 1884, с. 282–393.