Краткая история фотографии 3 страница

Каждое движение, которым Гете укреплял свое положение в Веймаре, отдаляло его от того творческого и дружеского круга, в котором происходило его становление в Страсбурге и Вецларе. Несравненный авторитет, с которым он прибыл в Веймар и который он умело использовал, чтобы влиять на герцога, был основан на его лидирующей роли в движении "Бури и натиска". Однако в провинциальном Веймаре это движение могло быть только эпизодическим и остановилось, не дав никаких результатов, на вызывавших сенсацию экстравагантных выходках. И это было Гете с

самого начала ясно, и он противился всем попыткам продолжения страсбургских привычек в Веймаре. Когда Ленц в 1776 году приехал в Веймар и стал вести себя при дворе в стиле "штюрмеров", Гете распорядился, чтобы его выслали. Это было продиктовано политическим разумом. Но в еще большей степени инстинктивным отвращением к безграничной импульсивности и пафосу, которыми был пронизан стиль жизни его молодости и которые оказались для него в дальнейшем невыносимыми. Гете столкнулся в этих кругах с ужасающими примерами утрированной гениальности, и о том, насколько потрясла его общность с такими натурами, говорит высказывание Виланда, относящееся к тому времени. Тот пишет своему другу, что он не хотел бы получить славу Гете ценой его телесных страданий. Позднее поэт принял серьезные превентивные меры против своей слабости. Так, если учесть, что Гете как только мог избегал определенных тенденций - например, всех национальных и большинства романтических - не остается ничего другого, как заключить, что он боялся заразиться ими. То, что он не писал трагических сочинений, он и сам объяснял той же слабостью своей натуры.

Чем больше жизнь Гете в Веймаре приближалась к определенному состоянию равновесия - внешне его вхождение в придворное общество было закончено присвоением ему в 1782 году дворянского звания - тем непереносимее становился для него город. Его нетерпение приняло образ патологического неприятия Германии. Он говорит о желании создать произведение, которое было бы ненавистно немцам. Его отвращение идет еще даль-

ше. После того, как два года своей юности он был восхищен немецкой готикой, пейзажами, рыцарством, Гете уже в двадцать пять обнаруживает в себе неприятие климата, пейзажей, истории, политики и нрава своего народа, сначала смутно и неясно, затем все отчетливее, в тридцать с лишним он уже страстно декларирует это и культивирует, систематично и обоснованно, в себе это чувство, идущее из глубины его личности. Это настроение прорвалось в 1786 году во внезапном отъезде Гете в Италию. Он сам назвал эту поездку бегством. Суеверные страхи, напряжение так угнетали его, что он не осмелился сказать кому-либо о своем плане.

Результатом двухлетней поездки, которая прошла через Верону, Венецию, Феррару, Рим и Неаполь и завершилась в Сицилии, были два решения. Во-первых, Гете распрощался с надеждой посвятить свою жизнь занятиям изобразительным искусством. До того он то и дело возвращался к этой мысли. Если Гете бессознательно занял свою позицию по отношению к нации и долгое время не желал расстаться с образом дилетанта, то виной тому отчасти были, как и во многих случаях непоследовательности и неуверенности в его литературной деятельности, его колебания относительно своего призвания. Его гений слишком часто выступал в виде таланта, что облегчало поэту его путь. Великое искусство итальянского Возрождения, которое Гете, смотревший на него глазами Винкельмана, ¹⁰ не мог с достаточной ясностью отличить от античного искусства, с одной стороны стало причиной уверенности, что он не рожден художником, с другой стороны породило то огра-

ниченное, классицистическое понимание искусства, бывшее, пожалуй, единственной областью мысли, в которой Гете скорее отставал от своего времени, чем шел впереди него. Кроме того, Гете совершил еще один важный шаг в самопознании. Он пишет домой, имея в виду веймарский двор: "Я совершенно расстался с грезой, будто семена прекрасного, зреющие в моем бытии и бытии моих друзей, могут быть посеяны на этом поле, и эти небесные жемчужины могут быть оправлены в земные короны этих властителей, и я снова ощущаю счастье моей юности".

В Италии из прозаической редакции "Ифигении" возникла ее окончательная редакция. В следующем, 1787 году поэт закончил "Эгмонта". "Эгмонт" - это не политическая драма, а характерология немецкого трибуна, каковым Гете, как адвокат буржуазии, на худой конец мог бы оказаться. Правда, этот образ бесстрашного народного заступника был уж слишком светлым, так что политическая реальность нашла гораздо более ясное выражение в устах герцога Оранского и Альбы. Фантасмагория концовки - "Среди льющегося прозрачно-ясного света Свобода в небесном одеянье покоится на облаке"¹¹ - ясно показывает, что якобы политическая идея графа Эгмонта в сущности является поэтическим вдохновением. Представления поэта о революционно-освободительном движении, вспыхнувшем под руководством графа Эгмонта в 1566 году в Нидерландах, были существенно ограничены: во-первых, в силу социального круга, в котором проходила его деятельность, и его склонностей, неотъемлемой частью которых были консервативные понятия традиции

и иерархии; во-вторых, в силу его анархистской основы, неспособности признать государство историческим фактором. История была для Гете непредсказуемой чередой форм власти и культур, в которой единственными точками опоры могут быть великие одиночки, Цезарь или Наполеон, Шекспир или Вольтер. Он ни разу не смог открыто примкнуть к какому-либо национальному или социальному движению. Хотя Гете никогда не высказывал в общем виде своих принципиальных взглядов по этому вопросу, однако таков вывод, который может быть сделан из его бесед с историком Люденом, а также из "Годов странствий" и "Фауста". Эти убеждения определяют и его отношение к Шиллеру-драматургу. Для Шиллера проблема государства с самого начала была центральной. Государство в его отношении к отдельному человеку было темой его юношеских драм, государство в его отношении к носителям власти - его зрелой драматургии. Движущая сила в драмах Гете - не конфликт, а развитие. - Основным лирическим произведением итальянского периода являются "Римские элегии", которые с античной определенностью и отточенностью формы запечатлевают воспоминания о многообразии римских любовных ночей. Возросшая чувственная решительность его натуры привела к решению ограничить свой жизненный круг и действовать, лишь опираясь на собранные в его центре силы. Еще находясь в Италии, Гете обращается к герцогу - достигая при этом наибольших высот своего дипломатического стиля - с письменной просьбой освободить его от всех административных и политических постов. Просьба была удовлетворена, и если Гете вернулся к

интенсивной поэтической деятельности только окольными путями, то важнейшей причиной этого была его реакция на французскую революцию. Чтобы понять эту реакцию, необходимо учитывать - как и при всех его фрагментарных, лишенных цельности и не всегда достаточно ясных высказываниях о политике, не столько сумму его теоретических импровизаций, сколько ее функциональную характеристику.

Не вызывает сомнения, что Гете с учетом своего опыта веймарского советника-посланника воспринимал просвещенный абсолютизм восемнадцатого столетия задолго до начала французской революции как чрезвычайно проблематичное явление. Однако он не мог примириться с революцией не только из-за своей внутренней привязанности к феодальному режиму и не только из-за того, что принципиально не принимал всякие насильственные потрясения общественной жизни, но прежде всего потому, что он противился принятию какой-либо принципиальной позиции в делах государственной жизни, более того, это было для него невозможно. Если он никогда не высказывался так ясно о "границах деятельности государства", ¹² как это сделал, например, Вильгельм фон Гумбольдт, то это потому, что его политический нигилизм был слишком радикален, чтобы он мог позволить себе говорить о нем иначе, чем намеками. Достаточно того, что позднейшая программа Наполеона, предусматривавшая расщепление немецкого народа на составляющие его племена, отнюдь не казалась Гете ужасной, как раз в такой полной раздробленности он видел внешнюю форму общества, в котором великие личности получают возможность

создавать свои сферы влияния, - сферы, в которых они могут властвовать, как патриархи, и посылать друг другу сигналы сквозь столетия и границы государств. Справедливо утверждение, что наполеоновская Германия была для Гете, этого средоточия романско-галльски настроенного франкского духа, вполне приемлемым полем действия. Однако на его отношении к революции сказалась также и невероятная ранимость, болезненное потрясение, которое вызывали в нем великие события его времени. Это потрясение, находясь в котором поэт был поражен некоторыми эпизодами французской революции так, как если бы это были удары личной судьбы, показывало ему, что политический мир не может полностью и без остатка управляться принципами, в отличие от частной жизни отдельного человека, где это действительно было бы возможно.

В свете классовых противоречий Германии того времени ситуация выглядит следующим образом: Гете ощущал себя не передовым бойцом буржуазии, подобно Лессингу, а скорее ее представителем, посланником при немецком феодализме и его государях. Конфликты, сопутствующие этому представительскому положению, объясняют его постоянные колебания. Величайший представитель классической, буржуазной литературы - которая единственно давала немецкому народу право претендовать на звание современной культурной нации - видел буржуазную литературу не иначе как в условиях облагороженного феодального государства. Отвергая французскую революцию, Гете делал это, правда, не только с позиций феодальных - исходя из патриархальной идеи, что лю-

бая культура, включая и буржуазную, может процветать только под защитой абсолютного господства, - но и с позиций мелкобуржуазных, т. е. позиций частного лица, испуганно пытающегося огородить свое существование от окружающих его политических потрясений. Однако ни с той, ни с другой позиции он не отвергал ее полностью и безоговорочно. Поэтому ни одно из произведений, в которых он на протяжении десяти лет пытался разобраться с революцией, не смогло войти в число центральных в общем комплексе его творчества.

Их было не менее семи - произведений, в которых Гете в 1792-1802 годах снова и снова пробовал разделаться с французской революцией с помощью некоей формулы или дать ее завершенную картину. При этом первоначально речь шла либо о побочных продуктах, которые вместе с "Великим кофтой" и "Возмущенными" достигли низшей точки творчества Гете, либо - как в случае с "Побочной дочерью" - об опыте, который был осужден на то, чтобы остаться фрагментом. Наконец Гете максимально приблизился к своей цели в двух сочинениях, каждое из которых по-своему трактовало революцию, так сказать, en bagatelle. ¹³ В "Германе и Доротее" она создает мрачный фон, на котором выгодно выделяется немецкая провинциальная идиллия; "Рейнеке-лис" растворяет пафос революции в форме стихотворной сатиры, недаром ретирующейся в средневековый жанр животного эпоса. Революция как фон морального образца - такой предстает она в "Германе и Доротее"; революция как комическое государственное действо, как интермеццо в аллегорическом изображении человеческой истории как истории животных - та-

ковой предстает она в "Рейнеке-лисе". Тем самым художник преодолевает следы неприязни, которые еще чувствовались в предыдущих попытках, прежде всего в "Разговорах немецких эмигрантов". Однако в этом творческом круге последнее слово заключается в феодальной максиме, согласно которой история в ее истинном величии вращается вокруг государя. Однако как раз государь в "Побочной дочери" показывает со всей очевидностью неспособность Гете постичь политическую историю. Это Тоас "Ифигении" в новом обличье, властитель как вид "доброго человека", перенесенный в ситуацию революционного восстания и потому неизбежно осужденный на провал.

Политические проблемы, которые последнее десятилетие восемнадцатого века ставило перед творчеством Гете, были причиной его попыток разными способами устраниться от литературной деятельности. Его великим убежищем стало изучение естественных наук. Шиллер распознал характер бегства, который скрывали в себе естественнонаучные занятия этих лет. В 1787 году он писал Кернеру: "Дух Гете преобразил всех людей, принадлежащих к его кругу. Высокомерное философическое презрение ко всякого рода умозрению и исследованию, доведенная уже до аффектации приверженность к природе и благоговение перед своими пятью чувствами, короче говоря, некоторая ребячливая наивность разума отличают и его, и его здешнюю секту. Они предпочитают собирать травы или заниматься минералогией, нежели путаться в пустопорожних мыслях. Идея сама по себе, может быть, вполне здравая и полезная, но ведь и ее можно довести до крайности". ¹⁴ Эти естествен-

нонаучные изыскания могли лишь еще больше отвратить Гете от политической жизни. Он понимал историю лишь как естественную историю, понимал ее лишь постольку, поскольку она оставалась связанной с творением. Поэтому педагогика, развитая им позднее в "Годах странствий", стала форпостом, который он смог завоевать в мире истории. Этот естественнонаучный интерес был направлен против политики, однако он был направлен и против теологии. В нем нашел свое наиболее плодотворное воплощение антиклерикальный спинозизм поэта. Он выступил против пиетистских сочинений своего бывшего друга Якоби, согласно которому природа скрывает бога, потому что для Гете самое важное в Спинозе было то, что природа, как и дух, представляет собой откровение божественного. Именно это имелось в виду, когда Гете писал Якоби: "Бог покарал тебя... метафизикой... меня же благословил физикой". ¹⁵ Понятие, являющееся главным в его откровениях природного мира - понятие "прафеномена". Оно сформировалось первоначально в контексте его ботанических и анатомических штудий. В 1784 году Гете открывает морфологическое образование черепных костей из преобразованных позвонковых костей, годом позднее появляется "Метаморфоза растений". Он понимал под этим обозначением то обстоятельство, что все органы растения, от корней до тычинок, являются лишь преображенными формами листа. Так он пришел к понятию "прарастения", которое Шиллер в знаменитом первом разговоре с поэтом объявил "идеей", с чем, однако, Гете не соглашался, оставляя за ним некоторую чувственную наглядность. Естествен-

нонаучные занятия Гете занимают в его творчестве то место, которое у менее значительных авторов принадлежит эстетике. Как раз эту сторону его деятельности можно понять, только если учитывать, что он, в отличие от почти всех интеллектуалов того времени, никогда не примирялся с "прекрасной видимостью". Не эстетика, а созерцание природы примирили для него поэзию и политику. Однако именно поэтому и в этих научных штудиях можно увидеть, насколько невосприимчив был Гете к определенным новациям, как в технике, так и в политике. На пороге века естествознания, которому предстояло небывалым образом усилить остроту и расширить круг человеческого восприятия, он возвращается к старым формам изучения природы и пишет: "Сам человек, покуда его внешние чувства здоровы и служат ему, есть самый точный и лучший физический инструмент; величайшая беда современной физики в том и состоит, что она разобщила эксперимент и человека, и стремится познать природу только через показания искусственно созданных приборов". ¹⁶ Ближайшая естественная цель науки заключается по его пониманию в том, чтобы дать человеку возможность прийти в действиях и мыслях к согласию с самим собой. Преобразование мира с помощью техники не было его делом, хотя в преклонном возрасте он все же давал себе чрезвычайно ясный отчет об огромном значении этой деятельности. Величайшая польза познания природы определялась для него формой, которую она может дать человеческой жизни. Этот взгляд был развит им до строгого прагматизма: "Лишь плодотворное цени". ¹⁷

Гете принадлежал к семье тех великих представителей духа, для которых искусство в отвлеченном виде принципиально не существует. Учение о прафеномене было для него одновременно истинной эстетикой, каковой для Данте служила схоластическая философия, а для Дюрера - технические искусства. Первопроходческими в строгом смысле слова были для науки лишь его открытия в области ботаники. Важными и признанными являются также его остеологические работы: указание на межчелюстную кость у человека, что, однако, не было открытием. Гораздо менее признана его метеорология, а наиболее спорной является "Теория цвета", которая для Гете была венцом его естественнонаучной деятельности, а суда по некоторым высказываниям - всей его жизни. ¹⁸ Некоторое время назад дискуссия об этом наиболее объемистом документе естественнонаучной деятельности Гете возобновилась. "Теория цвета" находится в резкой оппозиции к оптике Ньютона. Фундаментальное противоречие, от которого отталкивается многолетняя, местами чрезвычайно ожесточенная полемика Гете, заключается в следующем: Ньютон считает белый цвет сложением цветов, в то время как Гете полагает, что он - самая простая, неразложимая, наиболее однородная сущность из всех, что нам известны. "Он не является сложением... Менее всего из других цветов. " В "Теории цвета" цвета представлены как метаморфозы света, явления, образующиеся в борьбе света с тьмой. Наряду с идеей метаморфозы для Гете здесь важна также идея полярности, проходящая красной нитью через все его изыскания. Тьма не просто отсутствие света - тогда ее нельзя было бы

увидеть - а положительный антисвет. В позднем периоде у него появляется связанная с этим мысль, что животное и растение были пробуждены из первобытного состояния светом или тьмою. Своеобразной чертой этих естественнонаучных изысканий является то, что Гете настолько же сближается в них с духом романтической школы, насколько он противостоит ему в своей эстетике. Философскую ориентацию Гете гораздо лучше можно понять не по его литературным, а по естественнонаучным сочинениям. Спиноза оставался для него, начиная с юношеского озарения, нашедшего отражение в знаменитом фрагменте "Природа", ¹⁹ патроном морфологических исследований. Позднее эти исследования были его опорой в полемике с Кантом. В то время как Гете категорически отвергает его основное произведение критического периода - "Критику чистого разума" - а также "Критику практического разума" - этику, "Критика способности суждения" вызывала его глубочайшее восхищение. Как известно, Кант отрицает в ней телеологическое объяснение природы, бывшее опорой просветительской философии, деизма. Гете соглашался с ним в этом, ведь его собственные анатомические и ботанические исследования занимали гораздо более продвинутые позиции в наступлении буржуазной науки на телеологию. Кантово определение органического как целесообразности, находящейся не вне, а внутри самого целесообразного существа, ²⁰ отвечало представлениям Гете. Единство прекрасного, в том числе и прекрасного в природе, всегда свободно от целесообразности - в этом Кант и Гете едины.

Чем больше европейские события захватыва-

ли Гете, тем основательнее он относился к устроению своей личной жизни. Именно так следует понимать то, что вскоре после возвращения из Италии его отношения с госпожой фон Штайн прекратились. Связь Гете с Кристианой Вульпиус, ставшей впоследствии его женой, - знакомство с ней состоялось после итальянской поездки - на протяжении пятнадцати лет шокировала буржуазное общество города. Однако эти отношения с пролетарской девушкой, работницей на цветочной фабрике, не следует рассматривать как свидетельство особенно свободных социальных взглядов поэта. Гете и в этих вопросах частной жизни не руководствовался какими-либо общими правилами, тем более революционными. Кристиана была вначале всего лишь увлечением. Примечательно в их отношениях не начало, а то, как они развивались. Хотя Гете никогда не мог и возможно никогда и не пытался преодолеть гигантский перепад между ним и этой женщиной, хотя Кристиана должна была вызывать возмущение не только своим происхождением - у мелокобуржуазной среды Веймара, но и своим образом жизни - у более свободных и значимых личностей; хотя оба партнера не слишком большое значение придавали супружеской верности, все же Гете облагородил эти отношения и вместе с тем эту женщину упорством духа, великой настойчивостью в отстаивании своей нелегкой позиции и, вступив с ней через пятнадцать лет после их первого знакомства, в 1807 году, в законный брак, вынудил общество и двор признать мать своего сына. А с госпожой фон Штайн лишь после долгих лет глубокой неприязни удалось достичь равнодушного примирения.

В 1790 году Гете, будучи государственным министром, получил под свое начало культуру и образование, годом позже - театр. Его деятельность в этих областях была необъятной. Она ширилась год от года. Под непосредственным влиянием поэта находились все научные учреждения, все музеи, университет в Йене, технические училища, певческие школы, Академия художеств, и это влияние зачастую затрагивало самые мелкие детали. Рука об руку с этим шло превращение его дома в настоящее европейское культурное учреждение. Его коллекции охватывали все области его научных изысканий и увлечений. Эти коллекции составили национальный музей имени Гете в Веймаре, включающий картинную галерею, залы с рисунками, изделиями из фаянса, монетами, чучелами животных, растениями, скелетами, минералами, окаменелостями, химическими и физическими приборами, не говоря уже о библиотеке и собрании автографов. Универсальность его была безгранична. Там, где его художественный талант оказывался недостаточным, он желал быть хотя бы любителем. Вместе с тем коллекции были обрамлением бытия, которое становилось все более репрезентативным в глазах Европы. Кроме того они придавали поэту авторитет, необходимый ему как крупнейшему в истории Германии организатору монаршего меценатства. Первым литератором, который смог обеспечить себе европейский престиж и успешно представлять - благодаря в равной степени духовно и материально успешной деятельности - буржуазию перед лицом государей, был Вольтер. В этом отношении Гете был его непосредственным преемником. С политической точки зре-

ния позицию Гете следует понимать так же, как позицию Вольтера. И хотя его отношение к французской революции и было отрицательным, он тем не менее, как никто, целеустремленно и виртуозно, воспользовался тем ростом влияния, который получила деятельность литератора в результате революции. Правда, финансовое положение Гете не может сравниться с тем поистине королевским богатством, которого достиг Вольтер во второй половине жизни. Однако чтобы понять удивительное упорство поэта в финансовых вопросах, особенно в его отношениях с издателем Котта, следует учитывать, что начиная с рубежа XVIII и XIX веков он рассматривал себя как человека, определяющего ситуацию в общенациональном масштабе. На протяжении всего этого десятилетия Шиллер снова и снова призывал Гете, захваченного государственной деятельностью или погруженного в созерцание природы, к литературной деятельности. Первая встреча поэтов, состоявшаяся вскоре после возвращения Гете из Италии, осталась без последствий. Это вполне соответствовало тем представлениям, которые у них были относительно друг друга. Шиллер, к тому времени автор драм "Разбойники", "Коварство и любовь", "Фиеско", "Дон Карлос", был со своими резкими классово-сознательными формулировками полнейшей противоположностью попыткам умеренного компромисса, которые предпринимал Гете. В то время как Шиллер стремился к ведению классовой борьбы по всему фронту, Гете отошел на заранее подготовленные позиции, наступление с которых было возможно только в области культуры, всякая же политическая деятельность буржуазии была огра-

ничена лишь оборонительными действиями. Из того факта, что между этими людьми был заключен компромисс, ясно, насколько нетвердым было классовое сознание немецкой буржуазии. Этот компромисс был достигнут под знаком философии Канта. В интересах эстетики Шиллер в своих письмах "Об эстетическом воспитании человека" лишил радикальные формулировки кантовой морали их агрессивной остроты и преобразовал в инструмент исторического конструирования. В результате было достигнуто взаимопонимание, вернее сказать, перемирие с Гете. Отношения обоих и правда все время отличались дипломатической сдержанностью, которой от них требовал этот компромисс. С почти боязливой точностью их дискуссии были ограничены формальными проблемами поэтики. Правда, в этом отношении они имели эпохальное значение. Их переписка - взвешенный до мельчайших деталей и отредактированный документ, который по тенденциозным соображениям всегда пользовался большим престижем, чем более глубокая, свободная и живая переписка, которую Гете в последние годы жизни вел с Цельтером. ²¹ С полным правом критик "Молодой Германии" Гуцков²² говорил о "буквоедстве эстетических тенденций и художественных теорий", которые в этой переписке постоянно движутся по кругу. Прав он был и в том, что видел причину этого в кричащем диссонансе, возникающем при враждебном столкновении искусства и истории. Оба поэта не всегда находили понимание друг друга даже по поводу своих величайших произведений. "Он был, - говорил Гете в 1829 году о Шиллере, -таков, как и все люди, которые исходят из идеи.

Он не знал покоя и никогда не мог на чем-либо остановиться... Я всегда старался держаться в этом отношении настороже и охранять как его, так и мои вещи от влияния подобного рода порывов. "²³ Влияние Шиллера прежде всего было важным для баллад Гете ("Кладоискатель", "Ученик чародея", "Коринфская невеста", "Бог и баядера"). Официальным же манифестом их литературного союза стали "Ксении". Альманах вышел в 1795 году. Он был направлен против врагов журнала Шиллера "Оры", против вульгарного рационализма, центром которого был берлинский кружок Николаи. ²⁴ Атака удалась. Литературная ударная сила была умножена любопытством, ведь поэты подписались под всем его содержанием, не раскрывая авторства отдельных двустиший. Однако при всем воодушевлении и элегантности выпада в этом действии заключалось определенное отчаяние. Времена популярности для Гете прошли, и хотя его авторитет рос от десятилетия к десятилетию, он никогда уже больше не был народным поэтом. В особенности позднему Гете было свойственно то решительное презрение к читающей публике, которое отличает всех классических поэтов за исключением Виланда и которое нашло наиболее сильное выражение в переписке Гете с Шиллером. У Гете не было никакой связи с публикой. "Хотя его воздействие было чрезвычайным, он сам никогда не жил им или последствиями инициативы, вызывавшей всеобщее воодушевление. " Он не знал, каким положительным даром был он сам для Германии. Менее всего он занимался тем, чтобы соответствовать какому-либо направлению или тенденции. Его попытка образовать нечто в этом роде

с Шиллером, осталась в конце концов иллюзией. Разрушение этой иллюзии было оправданным мотивом, который побуждал немецкую публику на протяжении XIX столетия то и дело пытаться противопоставить Гете и Шиллера друг другу и определить, кто из них был значительнее. Влияние Веймара на широкую немецкую публику исходило не от этих великих поэтов, а от журналов Бертуха и Виланда, "Всеобщей литературной газеты" и "Немецкого Меркурия". "Не будем призывать, - писал в 1795 году Гете, - тех переворотов, которые дали бы созреть классическому произведению в Германии". ²⁵ Таким переворотом была эмансипация буржуазии, осуществившаяся в 1848 году слишком поздно, чтобы дать рождение еще и классическим произведениям. Немецкая натура, дух немецкого языка были, несомненно, теми струнами, на которых Гете наигрывал свои могучие мелодии, однако резонатором этого инструмента была не Германия, а Европа времен Наполеона.

Гете и Наполеон стремились к одному и тому же: социальной эмансипации буржуазии в условиях политической деспотии. Она была тем "невозможным", "несоизмеримым", "недостижимым", которое сидело в них, как заноза, побуждая к действиям. Оно привело Наполеона к катастрофе. О Гете же, напротив, можно сказать, что чем старше он становился, тем больше он формировал свою жизнь в соответствии с этой идеей и сознательно обозначал ее как несоизмеримо, как недостижимую, вознося ее в разряд прообраза своих политических воззрений. Если бы можно было провести соответствующие разграничительные линии, то поэзия могла бы олицетворять буржуазную свободу этого го-

сударства, в то время как режим в своих частных проявлениях полностью соответствовал деспотизму. По сути же как в жизни, так и в поэзии наблюдается переплетение этих несовместимых тенденций: в жизни как свобода эротического порыва и как строжайший режим "воздержания", в поэзии же сильнее всего во второй части "Фауста", политическая диалектика которой - ключ к позиции Гете. Только в связи с этим становится понятным, как Гете в последние тридцать лет своей жизни смог полностью подчинить ее бюрократическим категориям уравновешенности, посредничества, отсрочки. Бессмысленно судить его действия и его позу по абстрактным масштабам нравственности. В такой абстракции заключен абсурд, от которого не свободны нападки, с которыми Бёрне²⁶ от имени "Молодой Германии" выступал против Гете. Как раз в своих изречениях и наиболее примечательных свойствах своего жизненного уклада Гете может быть понят только исходя из его политической позиции, позиции, которую он сам для себя создал и в которую сам себя поместил. Скрытое, но именно потому глубокое родство этой позиции с позицией Наполеона имело столь важное значение, что посленаполеоновское время, сила, которая его одолела, уже не могли понять ее. Выходец из буржуазной семьи совершает стремительную карьеру, вырывается вперед, становится наследником революции, перед властью которой, оказавшейся в его руках, все трепещут (французская революция, "Буря и натиск"), и создает, путем переворота, в тот момент, когда господство старых сил потрясено им до самого основания, свою собственную власть в тех же самых старых, феодальных формах (империя, Веймар).