Там где кедр со сломанной вершиной

Часть третья

«Распилыш».

 

 

Глава первая.

 

Е.М. Барковцу

1.

 

Под восточным крылом орлана

На излете последней строки

Ты стоял на краю Океана

И туманы поил с руки.

 

Ты стоял на краю. Стыли реки.

Замирал океанский накат,

Я прощался с тобой навеки,

Мой напарник, учитель и брат.

 

Только дрогнуло небо: трогай!

Ты остался на берегу.

Я уехал твоей дорогой

По щебенке, желтевшей в снегу.

 

Облака расступились рвано…

Мне так трудно расстаться с тобой,

Будто я - на краю Океана

И грохочет в висках прибой.

 

Будто соль омывает ноги

Будто Маша зовет с крыльца…

Будто нет конца у дороги

И у книги не будет конца.

 

2.

 

Был асфальт в снежной насечке,

Чья-то «креста» в коричневом льду,

Обжиг ветра, жара из печки

И «камаз» в солярном чаду.

 

Был ночлег, и была дорога

И морозные звезды с утра,

И щиты отсекали строго:

Лондоко, Биракан, Архара.

 

Я летел в версте от Талдана

По гребенке дробленых скал,

Ты стоял на краю Океана

И две сотни страниц не спал.

 

Сколько верст под тенью крылатой!

Как умеешь ты им служить!

Мой братишка и мой соглядатай,

Постарайся меня пережить!

 

О тебе будут помнить дети

И участок Хабаровск-Чита,

И когда-нибудь в дальнем свете

Твое имя сверкнет с щита.

 

 

3.

 

О тебе говорили очи

Синих звезд в седой высоте,

О тебе на исходе ночи

Прокричал Амазар Чите.

 

По тебе резина, лысея,

Шелестела сквозь ночь: «Прости…

От Амура до Енисея

Остается три дня пути».

 

Народится из сизых полос

Облаков, полыней и льдин…

И окликнет огромный голос:

«Почему ты приехал один?

 

Или чем-то тебя не уважил

Твой собрат по судьбе и рулю,

Или новых героев нажил,

Или я - тебя не люблю?

 

Или манят другие книжки,

Или Маня уходит к Гришке,

Или денег просит сума

Или лира сошла с ума?»

 

Я ответил: «А что мне лира,

Если это моя земля?

Я отдам все награды мира

За один поворот руля».

 

Вот Чита впереди как в чашке

И в шершавой пыли капот…

Я прижался к худой листвяшке.

Сделал вдох…

И включил поворот.

 

 

4.

 

Я вернулся к тебе с полдороги

Когда понял, что я не смогу

Без твоей бесконечной дороги

По щебенке, утопшей в снегу.

 

Рыжей пыли на снежной бровке

Вымерзающий варенец…

Даль хребта в серой штриховке.

И заезжки жданный дворец.

 

И опять не сомкнутся очи.

Тарахтит стоянка во мгле.

(В синей туши – остаток ночи.

Гарь под сопкой – в чернейшем угле).

 

В синеве пройду Магдагачи,

(Лиственничник - в карандаше…)

Лишь бы было светлей и богаче

На бескрайней твоей душе!

 

Снова сопки берут в объятья

И колеса бегут легко,

И кивают названья-братья

Архара, Биракан, Лондоко.

 

Вот Хабаровск с морозным чадом…

И в солярном чаду «камаз».

Слышишь, Жека, дождись, я рядом,

Не закончился наш рассказ

 

Под восточным крылом орлана…

Где горчей с каждым годом жить,

И дорогу до Океана

Извели, не успев проложить.

 

Перевалы, петли, уклоны,

Обжитые с таким трудом,

Где когда-то неслись перегоны,

В кузовах, оперенных льдом.

 

 

5.

 

Океан с дождевым зарядом

Слег в туманное молоко.

Слышишь, Жека, дождись я рядом.

Это край. Ты стоишь высоко.

 

Это тихо проходит в жилы

Терпеливая наша земля,

Где цепями пилят могилы

И не глушат зимой дизеля.

 

Где в апреле снега как сварка,

И глотками морозных лет

Леденея, течет солярка

В обжигающий пистолет.

 

Это что-то случилось с нами…

И теперь с каждым днем больней

Эта даль у тебя за плечами,

Ты расскажешь мне все о Ней?

 

Как ей терпится, как не спится?

Как живется впригляд и впотай,

Как тревожится, как лежится,

Так вот свесившись за Китай?

 

Как ей хочется быть любимой

И единственной, как в ответ

Лишь наката гул недробимый

Да планет сухой пересвет.

 

Ты стоишь на краю Океана,

И иначе не может быть.

За твоею спиною рана…

Кто-то должен ее промыть.

 

Под огромным крылом орлана,

У восточной его головы,

Ты стоишь на краю Океана,

И вот-вот разойдутся швы.

 

И небес полотно сырое

Упадет в страшный просвет…

Мне не надо другого героя

И да будет извечный свет

 

На границе седых туманов,

На базальтовом голыше,

На распятой меж океанов

Необъятной твоей душе.

 

 

6.

 

Под восточным крылом орлана

На камнях ледовый узор.

Ты стоишь на краю Океана,

Не кончается твой дозор.

 

Оживает в антеннах и тросах,

Ветерка океанский ток,

Вереницами фар раскосых

Просыпается Владивосток.

 

Слышишь, Жека, еще так рано,

Что слышны голоса земли,

И видна голова орлана,

И двуглаво лежат рули

 

По бокам Енисея, Жека…

Знаешь, что страшнее петли,

Одиночество человека?

- Одиночество русской земли!

 

И так страшно за эту землю -

Енисей, отпусти и прости,

Я опять на краю, и внемлю,

И опять в верховьях пути.

 

Золотишко зимнего солнышка

Обожгло островов края…

Сторона ты моя, сторонушка,

Спаси Господи, люди Твоя.

 

7.

 

Ты стоишь на краю Океана

И наверно сойдешь с ума.

Над Хоккайдо полоска тумана

И полны гребешком трюма.

 

Все вдали, и тайга, и кочкарник,

Сахалин превратился в нить,

Слышишь, Жека, я твой напарник,

Я вернулся тебя сменить.

 

Слышишь, дело не только в «кресте»,

И не в Маше, ты знаешь сам,

Божьей милостью быть на месте,

Вместо счастья досталось нам.

 

Как во сне выплывает навстречу

Главный остров моей земли…

Поезжай домой. Я отвечу -

И за «кресту», и за рули.

 

Будет пыль на фарах раскосых

И колес дроботок сухой,

Скалы, мост, Селенга в торосах,

Черемшаный голец и Танхой,

 

Будут гор ребристые ноги,

И все то, что ты мне рассказал:

Проколевшие были дороги

И открытый в небо финал.

 

Будет небо и край Океана,

Где отлитые на века

Белоплечим крылом орлана

Пролегли за край облака.

 

* * *

 

 

Глава вторая.

 

ГОРОД.

Василию Авченко

1.

 

- Да ну на хрен… - мертвея, отвечал Женя, зная, что как раз именно так все и есть, как сказал Саня. Но будто выключили свет внутри, перевели на аварийный режим все душевное пространство… Коридоры, отсеки, каюты… Все померкло, и стало неловко своего дыхания, голоса. Он чуждо сидел в Санькином «прадике», постукивая отупело по приборной панели… «Прада» было особенно жаль. «Как коня…» - подумал Женя.

- Ну извини, братан, ты чо, не знал разве?

- Да знать-то знал. - Женя помолчал, – но одно дело знать, а другое, когда дойдет. Это самое главное. Иногда на это целая жизнь нужна…

……………………………………………………………………………………

 

Выгнутый корпус плавгоспиталя «Иртыш», зимняя синяя вода под ясным небом, белая кромка вдоль берегов и город, громоздящийся ярусами зданий, антеннами, кранами… И волнение, какое бывает, когда стоишь на смертельно важном месте, и волнуешься уже не столь от этого места, сколь от того, а достоин ли сам встречи. И гадаешь, каким цветом, тоном повернется, заговорит оно с тобой или вовсе не удостоит, смолчит или поблекнет…

Но не смолчал и не поблек город Владивосток.

По длинной бухте кормой в берег как в стойлах стояли корабли. Четыре огромных БПК 44-ой бригады замыкал «Иртыш», больнично-белый, с красной полосой и крестами по борту. Когда-то поразивший беззащитностью, расчетом на какую-то тщетную скидку, он и теперь, как огромный бинт, выражал о войне больше, чем десяток боевых судов. Особенно выразительной была гнутость мято-ребристого корпуса, которую послушно повторяли длинные палубы. Снопы ржавчины под клюзами и у ватерлинии рыжели и у двух белых траулеров у пирса, и у темно-серых БПК (больших противолодочных кораблей). Огромны и подчеркнуто грубы были их корпуса и надстройки, рубленые панели которых глухо глядели редкими окнами.

Всегда будто спрашиваешь разрешения, уходя с родного места и опасаясь, что оно в тебе кончится раньше, чем ты в нем… С этим светлым стыдом и пошел Женя в город, но и там плотность дорогого казалась запредельной - прижатое Океаном, оно копилось, как птица у берега. Жизненные створы эти друг другу не мешали и соседствовали с вещей простотой. Вот и на вокзальной площади немыслимо буднично зарождался или кончался Транссиб, и стоял на девственно-ржавых рельсах черный паровоз с крашеными колесами.

Под навесиком продавала пян-се (пухло-пряные корейские беляши) женщина в салатово-лимонном фартуке-жилете. Рядом с ней пританцовывала артисткой ли куклой огромная красавица-украинка с табличкой «сдаю квартиры». Накрашенная, большеглазая, в пуховом плате поверх шапки, в сером пальто, облегающем стан. Сама себе улыбаясь, она пропела что-то вроде: «Охоньки, жизня моя…» и еще что-то говорила пянсешнице, гхакая, траля толпу торжествующе-сияющими серыми глазами, луча какую-то ослепительную опасность, что-то опережающее и непредсказуемое, куда лучше не попадать…

Стоянка у Морвокзала, еще год назад полная машин, привезенных из Японии, была вопиюще голой, вымершей после очередного повышения пошлин. Только на площадке у причала одиноко белел «краун»-конструктор с кузовом, поднятый над шассьями.

На Корабельной набережной «С-56» стояла на крашеных ногах и поражала ножевой длиной и лезвийной остротой корпуса. И таким же длинным и режущим душу был и весь этот день, накануне которого Женя и прибыл из Южно-Курильска.

Юра, как и обещал, загрузил его с машиной на «Бурлака», и тот, будто сжалясь, вместо Корсакова повез его прямо во Владивосток к его другу Сашке Николаеву. Когда Женя сообщил ему об этом, Санька радостно просипел с совещания: «Давай!» и прислал телефонную депешку: «Рад. Жду. Встреча как положено и оркестр ТОФ».

Ошалелый после морской дороги Женя ехал на шестьдесят пятых транзитах по ледяным взмывам Владивостока, празднично окружившего теснотой улиц, машинной толчеей. Впереди вспыхивал стопарями и моргал поворотом белый Сашкин «прадик» с конем на зачехленной запаске. Временами они перекликались по телефону: «Обождешь меня у конторы? И все - на Эгер прем». А Женя отвечал: «Нет-щас-по-девкам-ломану! Смотри какая «мицуока» глазастая! И «ниссан-президент» - во чемодан-то где!»

У Саниной квартиры на Эгершельде было трехгранное окно, вдающееся в небо, нависающее над бухтой огромным граненым глазом. Черно-синяя ночь трепетно сияла огнями, когда Женя открыл створку и видел, как вдали под горящей россыпью города шел транспорт и огни его скользили быстро и одушевленно. Первый вечер прошел, как обычно – перебивая друг друга, говорили выжимками наболевшего, прощупывали друг друга на родство и согласие, зная, что затяжные разговоры еще впереди.

- И как агрегат тебе? – спрашивал Женя.

- Твой-то? Да ничо так… «Собачатник» богатый. – оценил Саня багажник: - Не распил?

- Нет. Просто конструктор. Успел Юрка.

- Да, блин, - покачал Саня головой, - заставили народ машины пилить…

- Да не говори… Я видел пароход… Весь в половинках… - Женя фыркнул и покачал головой.

- Нда… Ну ладно… Лучше о веселом… Давай по машине: с двига начнем завтра.

- И крыло.

- Короче, на Снеговую сначала, там тебе фильтра, жижи поменяют...

- Смотри, в путнее место вези, - дурил Женя, - а не к каким-нибудь маслопутам…

- Сам ты маслопут… А дальше поедем на Дальхимпром за бабайками… Тебе и твоим омулям. Как раз по дороге…

- В очкурах далеких Дальхимпрома! – заблажил Женя на мотив «Бодайбинки», - в «микрике» с японским-та бухлом - мы с тобой возьмем бабайку рома…

- А потом по трассе напролом... Только не рома, а вискаря, во-первых…

- Все одно… а мне теперь указка – только газа чу-уткая педаль, в зеркалах останутся, как сказка, Дальзавод, Дальрыба и Даль…

- …Даль!

- «Даль-даль» - это правильно…

- Ну, давай, брат! За тебя!

- Ково за меня!? За нас!

- За нас. Я рад, правда!

- А я-то как рад! А то как-то туго все стало… Ты чуешь, брат? Как все туговасто? Ка-ак-то все, братишка, туговасто! – затянул Женя, - как-то все летит в тартарары, мы махнем по стропочке… и…

- Баста!

- И потом за водкой в очкуры! Нда… Ты лучше скажи, откуда это название взялось «очкуры»?

Саня посмотрел на Женю, как на больного.

- Очкуры они и есть очкуры.

- Очкур это вообще-то такой поясок казацкий… По Далю. Ну вроде как город опоясан всякими трущобами…

- Да какой еще поясок? – возмущенно рыкнул Саня, - идет твой Даль – помолчал и спокойно добавил: - в… даль…

- В Даль-даль…

- Даль вдаль… Это наше слово, очкуры, Владовское. Так же как и «гостинки», кстати…

Пошла их обычная перепалка:

- Ты чо гонишь? У нас всю жизнь в Красноярске эти гостинки были. Еще скажи, «микрик» тоже что ли Владовское?

- Птрссь – фыркнул Саня, - конечно наше… Ничо себе! «Микрик»!

- Да пошел ты, знаешь куда! Микрик… Ты чо дур-рак-то такой? Наливай давай!

Саня наполнил стопки японской водкой.

- Давай, ладно! Как тебе наважка наша?

- Вопще обалденная! А корочка на ней… М-м-м…

- Причем это мы сами рыбачим… прямо напротив здесь…

- Наважка проста-а «приходи посмотреть»!

- А кальмары?

- Кальмарья такие что… запупец! Да вообще все отлично!

- Мы завтра еще селедки возьмем съездим, настоящей нашей! А щас тебе фотографии покажу из Японии.

- Ды ты чо!

- Но. Во. Садись сюда. Так видно тебе?

- Но.

- Смотри.

- Класс. А это чо ишшо за склад рыбкоповский?

- Это Акционерная компания Марукаити Суйсан. С рыбиной, видишь, какой? А вот эти скульптуры там просто стоят так, на берегу прям Океана… Вот эта мне нравится.

На берегу океана стоял огромный прямоугольный брусок сине-зеленого камня с круглой дырой и лежащей в ней черный шаром…

- Уж точно не черный квардат.

- Конечно. Ну правда красиво же?

- Отлично, Сань… А дальше?

Дальше были заваленные снегом улицы с непривычным обилием снегоуборочных машин. Были сопки с разлапистыми слоистыми пихтами и соболек на снегу с жемчужными от вспышки глазами («Это у них типа заказничка» - объяснил Саня). Были ледяные фигуры на поселковых уличках. Был огромный густо-синий океанариум в Окинаве с кучей рыб и тигровой акулой, фосфорно светящейся крапом, будто иллюминаторами.

Был музей-тюрьма с восковыми фигурами – изображалась помывка в бане – вдоль бассейна рядком, скрестив ноги, сидели тотально татуированные заключенные. Была скульптура в форме крабовой клешни, направленной в небо. Была медная скульптура акулы, зеленая от купороса. Были похожие на молочных поросят тунцы на полу в каком-то складе. Были виды Хоккайдо и Хонсю. Были потрясающие фигуры из цветов и кустов. Были японские сторожевые катера.

Но главное место занимала галерея портретов Сани и его товарищей с разнообразными устрицами, креветками и кальмарами, переложенным льдинками и пучочками зелени, таким живописными и сияющими влагой, что каждое блюдо само по себе представляло собой самостоятельную картину. Были официанты, натирающие на дощечке чешуйчатый корешок вассаби, крепкий и зеленый. Было океански-синее пиво «абаширское охотское», про которое Женя сказал: «Прямо незамерзайка какая-то!» И была фотография ресторанной таблички с русской надписью: «Внимание. Приносить с собой и распивать алкогольные напитки запрещается». И ниже очень крупно: «Уважаемые мужчины! Во избежания неприятностей просим настоятельно соблюдать правила приличия и не дотрагивать официанток. Администрация ресторана.»

- Ну вот так. – подытожил Саня. – пошли к столу.

- А ты дотрагивал?

- Не понял?

- Официанток, говорю, дотрагивал?

- Закусывай давай! Я с женой был… Да и хрен на них… Но вообще они нормальные… Одна нас даже на микрике подвезла. Ну давай! На чем мы остановились?

- На микриках как раз. У Вэдового сейчас микрик, он пассажиров в Енисейск возит. Да… Ну, в общем, я конечно, согласен, что есть выражения, которые от вас пошли… Всякие там… фичи, корчи и коцки, х-хе. – Женя

сморщился, - Вот и забирайте их. Но только не микрик! Микрик – это не ваше.

- Наше!

- Нет не ваше! Нда… - вдруг задумчиво сказал Женя, одной рукой держа стопку с водкой, а другой задумчиво крутя зажигалку.

- Дай сюда зажигалку! Вот так… Да нормально все, Жек… Просто я смотрю на тебя... И настолько это в твоей манере – сначала чо-нибудь городить, собирать чо попало, а потом взять замолчать, и сказать… что-нибудь ну… такое…

- Хм… Ну да… - Женя помолчал, - короче, ты сам попросил… Я тут думал… Знаешь вот, почему от Новисиба до Южного все… говорят одинаково? Будто это не шесть тысяч верст, а всего лишь один город такой… такой какой-нибудь Даль… не знаю… Сиб… Сибдальск… Который расчекрыжили, распластали по районам всем этим Ленинским, Кировским и Дзержинским и еще хрен знает каким… - Женя потихоньку распалялся: - Распилили, понимаешь, как какого-нибудь «ипсун а»… или «енота»… и набили промеж воздуха, тайги самой чахлейшей… гарей да марей… гор, сопок… И так вот всперло, взрезало его, развалило хребтами, разбросало на шесть тысяч верст, а хребты так и стоят, острые как лезвие, и режут ветер в лоскуты-рем у шки… а он, тягучий такой - снова сам с собой соединяется, как его не режь… и это мне нравится…

- Тэ-ак. – протянул Саня - Дальше.

- А дальше, значит, этот наш с тобой Сибдальск разрезали по перекресткам, и раскидали со всеми теплотрассами, ТЭЦам и гостинками на столько верст… Со всеми Саньками и Женьками, Оксанками и Олеськами… Нарубили, как черемшу, и только уже не камешками переложили, а целыми скальными развалами, курумными россыпями, залили воздухом этим то морозным, то знойно-хвойным, то степным… И рассыпали чуть не до Урала… И вот когда парнишка красноярский с владовским по телефону базарит про шабашки для своего пилёного «ипсун а», то тот его спол-слова понимает, потому что они хоть и черт знает на каком языке говорят, но на одном… – Женя помолчал: - Черт знает на каком, но на своем, главное...

- Хотя, слушай – Женя заулыбался - в каждом месте все равно свои … что ли… допуски… В Омске – у пацанвы словечко есть: «приорали», ну в смысле погудели, покуралесили, («вчера приорали так!»), а на Сахалине вообще все шиворот-навыворот: автомат гидромуфтой называют, конструктор – разбором, а диски колесные – титанами… Но это все мелочи… Главное, что меня самого куда не кинь, я увижу эти пятиэтажки, теплотрассы, шиномонтажки – и узн а ю, потому что это все мое. И это мне помогает дома быть хоть где… И вот выходит с одной стороны я огромный, как Транссиб, а с другой, - Женю потихоньку начинало срубать с дороги, но ему было жалко засыпать и он, бодрясь стопарями, уже покачивался, чертил указательным пальцем и ворочал языком все труднее:

- А с другой… я наоборот, мелкий, как щ-щ-щебенка, серый можно сказать, как гравий, как… э-э-э гравельный закосок… Как блок от панельной пятиэтажки... И в том моя сила… Я подробный, как щебенка, но… покладистей ребенка! Ха-ха! Действительно иногда хочется покласть… на все…

Саня смотрел на Женю с терпеливым теплом, отвалясь на спинку диванчика и держа в откинутой руке чуть склоненную стопку:

- Ну?

- Не нукай – не запрягал... Вот меня японцы, кстати бы, поняли… Ты заметил - у них этих нет… ну… - он вытянув руку вверх ладонью и поболтал, как ластой, прося подсказки: - ну как их… ну этих… Пе-пе-пе! – капризно передразнил он кого-то: - О: гениев! Гениев нет! Не-а. Бесполезно. Не принято рыло высовывать, они-то знают, в чем сила… Знаешь в чем? Хе-ге… В плече. В плече-е-е, брат… - Женя встал со стопкой и жамкнул Саню за плечо пятерней, - А-а-а… эти з-западушники… - Женя презрительно махнул рукой: - якалы. Все проякали уже…

- Не понял.

Женя сел:

- Вот и я не понял: мы-то какого хрена туда лезем?! И я так скажу – вы лезьте, но без меня. И более того, мне как русскому человеку… ага… ближе японцы, чем якалы, считающие себя христианами… Я даже с батюшкой поспорил… Он, правда, наругал меня, конечно… И правильно, кстати, сделал… Нас надо ругать… Но мне все равно… они ближе… иногда… И знаешь чем – смирением. И потому, братан, мне германские тачки не нравятся, хоть они и зверёвей… и напористей… и как-то накочепыженней… И имена у них в цифрах… А я цифру не уважаю… Я слово люблю. А оно, – Женя поднял палец: - в начале было…

- Монолог Евгения из пьесы «Распилыш»!

- Ну давай! Хорош греть.

- Давай. И вообще - хорош, завтра рулить с утра. И так вон целую бабайку… приорали.

- Мы-и зато не кур-рим папи-роса-ак!

И-и-и-э не р-ревем по про-ошлому навзрыд… - взревел напоследок Женя: -

Я с утра как гравельный закосок

Буду и п… п… причёсен, и умыт!

- Причёсен, - передразнил Саня, - уже лыка не вяжет… Спать ложись, закосок…

2.

 

С утра белый «блит» стоял опутанный шлангами в гараже на Снеговой. Ему мерили давление, меняли жижи и он стоял, как лошадь под дождем, тихо набираясь сил. Купили масла, антифриза, какой-то океанской синевы незамерзайку в рыхло вздрагивающей бутыли. Женя удовлетворенно возился с канистрами, напевая:

- Та-дари-дара-дари-дарада…

- Слышь, дарада… Ходовку наверно сегодня не успеем, - говорил Саня, - на завтра тогда. А я по делам поеду, давай, короче, сам… и звони. Если чо.

- Если чо, я сам тебя добуду, - сказал Женя и запел: -

А пока шарашься по делам,

Разную дорожную приблуду

Я смогу купить себе и сам:

 

Свечи, трос, ключи и пассатижи,

И незамерзайку посиней….

Видно я и сам меняю жижи,

Становлюсь и чище, и сильней!

 

- И походишь сильно на свиней! Заколебал… Посерьезней будь маленько… Седни еще Галя из Суньки приезжает… Мне встречать ее…

- Ма-не ишшо!.. – крикнул было Женя и осекся под тяжким взглядом Сани… - молнию надо на куртке поменять.

- На рынок езжай…

- Я рвану на рынок к китаёзам, - не выдержал Женя… - сяду в серебристый «одиссей»…

- Пусть они тебя привалят тёсом

И к хренам везут на Енисей! – в сердцах крикнул Саша и уехал.

До рынка Женя, экономя, долго добирался на автобусах. Рынок был насквозь китайским, но после попытки борьбы с китайским засильем бригадирили в нем подставные и редкие русские тетки. У одной из них Женя и спросил, можно ли здесь поменять молнию на куртке. Та мгновенно позвонила:

- Таня, беги-ка сюда! Щас. Подождите… Или вон идите потихоньку… туда вот... Во-он… она идет…

Навстречу по проходу меж прилавков бежала неуклюже одетая китайка. Она махала рукой.

- Я Таня… Моланию надо? Подем.

Они прошли в закуток, где Женя снял куртку и, поеживаясь, глядел, как Таня нахраписто вытряхивает пакет, как роется, подбирает замок, в котором и оказалось дело. И как заменив «сабатьку», подгибает ее пассатижами, а потом подшивает снизу белыми нитками и остяцкими, избыточными движениями откусывает зубами нитку:

- Сё. Парарадалоста.

- Сколько с меня?

- Торорублей.

- У вас все торорублей, по-моему. Спасибо, Танюх.

- Париходите!

Потом Женя почувствав, что опаздывает, стал ловить машину, которая как назло не ловилась, потому что на улицах царила пробка и всем было или некогда, или не с руки. Наконец остановилась раздолбанная белая «гайка» - есть такой очень жизненный японский минивэнец с длинно-прямоугольными, гранено выступающими задними фонарями, белыми и будто взятыми изморозью. «Гайка» была характерного костяного цвета, который бывает у ушатанных японских «беляшей», хлебнувших русской доли.

Водитель, мужичок с напряженным лицом, было отказался, но услышав цену, согласился:

- Ну, садись. Вперед только…

Его звали Сергеем. Тусклая щетинка повторяла складки усталого и напряженного лица, источавшего застарелую горечь и неудачу. Машина была завалена картонными коробками, полными парафинных праздничных свечек: мишек, белочек, снегурочек, матрешек… Сергей долгое время их благополучно производил, но произошел какой-то обвал с долгами и кредитами, навалились налоги и кризис, и мишки эти спасительные вдруг перестали продаваться. Нарушилась каждодневным напрягом выстроенная цепочка. А семья требовала расходов, да еще рассчитываться за стройку подошло время - все и покатилось…

- А у тебя в Красноярске никому не нужны свечки эти? Смотри какие… вон матрешки… Спроси, ладно?

Иссушенный своей заботой, он ни о чем другом не мог говорить. Впервые Женя видел такую сосредоточенность на своем недуге. Несколько раз Сергей пытался поинтересоваться Женей, но сам же и не справился - настолько был в своем горе…

- А занять у знакомых?

- Да у всех, у кого можно, уже перезанимал, тут же знаешь, как это все трудно… У этого брал, у того просил, тому сам не дал. Не жизнь, одни взаимозачеты…

Впечатлительный и ответственный мужик так устал, что на него страшно было смотреть, да и борьба шла уже роковая - кто кого…

- Ты главное не пей, - сказал Женя.

- Да я даже пить не могу! – вскричал Сергей – В чем и дело-то. Спать не могу… Просыпаюсь – и хоть… Ничего не могу… О-о-ох… Да ладно, справлюсь… Первый раз что ль?

- В храм сходи…

- Да надо… а не умею как-то…

Кто-то ему позвонил, и он с тем же пересохшим и привычным раздражением отвечал измученными словами, что мол, нет, сейчас не могу, ты же знаешь, что у меня тут творится… И привычность, с которой он научился объяснять окружающим свою болезнь, резала душу. Подъезжали к гаражам, и ожидая, что Женя выйдет, Сергей уже сидел, отсутствуя и обреченно настраивался на неравную и одинокую свою борьбу.

- Ладно, давай, - сказал он, темно и изможденно прикрывая глаза. Чувствовалось, что беда не только в нем самом, а и в окружающей жизни, тяжесть которой он острее других ощущает. И что очаг этой тяжести почему-то оказался именно в нем.

Вскоре в мастерскую подъехал Саня, и они отправились на Котельникова готовить ходовку. Заехали вверх по ледяному бугру к гаражам, загнали машину к механику с иссиня-стальные руками и лицом в таком черном крапе, что казалось, его обстреляли мельчайшим шлаком. Работал он с двумя сыновьями. Ездили они на двух белых «крестах».

Потом заехали на проспект Красоты, и стояли над городом в одном из самых красивых освещений, которое бывает в ясную погоду, когда синева касается абсолютно всего - и неба, и воды, и льда и грубого снега под ногами в твердой елочке от чьих-то скатов. Потом Саша провез его на площадку над фуникулером, которая была еще выше, а даль с нее казалась еще синей и стеклянней.

Снова стоял Евгений, завороженный плотностью и многослойностью картины, и в который раз переживал поразительную близость домов и кораблей. С полетной высоты этой были явлены с топографической щедростью и мысы, и острова, и океанские прозоры. Пласты воды, проложенные причудливыми изгибами суши, послушно и густо повторял город. Плавгоспиталь был скрыт, только корма виднелась за серыми корпусами БПК. Полностью был виден крайний боевой корабль, похожий на огромную стрелу, это был «Адмирал Виноградов», бортовой номер 572.

- Хорошо вот так вот сверху смотреть, да? Сразу видишь все, что любишь, и оно еще понятней становится, ага? Такая карта…

- Ну.

- Я вот Влад твой, вернее наш, люблю как раз за то, что здесь как на карте все видно… Жалко только, что когда вниз съезжаешь, пропадает многое… Не все, конечно… Чо, поедем? Ты меня это… на Морвокзал отвезешь потом?

- А чо?

- Да поброжу…

По дороге Женя не уставал дивиться городу – центральным улицам, стройным и столичным, с любовью и достоинством отстроенным на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков. Этим странным домам модерн в оранжерейных завитушках, будто из средней полосы перемахнувших морозную и неподъемную Сибирь. И прижившихся в здешних тепле и влаге, и растущих себе, как в Питере, не вымерзая.

Текли по крутым улицам белоснежно-серебристые реки, ветвясь протоками, сливаясь и перестраиваясь, вспыхивая длинными стопарями, драконьими глазами. Проплывали раскосые фары, загибающиеся на крылья, зеркальца-баклажаны на тугой лапке. Обязательно попадался какой-нибудь турбовый «марк» без бампера с обнаженным квадратным радиатором почти до полу и с бивнеобразными патрубками. Протарахтел дизельком фургончик «ТигРос. Питьевая вода», пикап «мазда-марви» «Эгершельд. Аварийная», бело-синяя патрульная «креста». Глазастая под старину «мицуока».

- Слушай, я до сих пор в чувство придти не могу…

- Чо еще такое?

- Да не. Так-то все нормально. Просто я поразился вчера, когда твои фотографии смотрел…

- В смысле?

- Ну просто первая мысль была: откуда там… наши машины? Понимаешь? Ведь я целую жизнь с ними прожил… ну? С этими не знаю… зверями, существами какими-то непонятными с раскосыми фарами… Сан, ну ты подумай: разве какому-нибудь перегону с Запада, с какого-нибудь Выборга, в голову пришло бы так одушевить эти все «опеля»-«фольксвагены», как мы… Их одушевили?!

- «Карины»-«марины»?

- Но. «Кресты»-«мажесты»… Мне кажется на это только очарованная дальневосточно-сибирская душа способна…

И Женя снова вспомил фотографии, где на заснеженном хоккайдском перекрестке стояли со странными номерами знакомые до сердечной дрожи братья: грузовичок «ниссан-атлас», колхозный универсал «ниссан-ад», микрик «хонда-степвагон», рысистый молодежник «хонда-торнео», шмопсик «ниссан-марч», всепролазная «дэлика», знакомая «тойота-гайа» и белая «креста» в 90-м кузове.

- Знаешь, я на них посмотрел… И подумал: да причем тут эти иероглифы, эта Марукаити Суйсан… Ведь еще чуть-чуть… и они оживут… И из «атласа» вылезет… замученный налогами хозяин магазинчика рыбьих кормов с рынка, из «степана» - Ванька Колбасинский с тремя пацанами, из «аццского», груженого свиными ногами, деревенский работяга, из «торнухи» - студентик, а из «смарчка» - милая такая девчонка с дочкой…

- А из «дэлики»? – пытал Саня Женю.

- А из «дэлики», сверкающей, черной, необыкновенно дутой и высокой, с лесенкой на задке, с «ксенькой» на крыше и кучей зеркал – знаешь кто? Никогда не догадаешься. Бородатые староверы с Индыгина, Нестор Давыд о в с братом Корнелием… Вот так вот! И… что там еще у нас?

- «Гайка».

- Точно. Да… А из ушатанной «гайки» - несчастный коммерс с мишками и матрешками – я тебе в о т рассказывал… Помнишь?

- Помню…

- А… - сказал Женя и вдруг замер, и стало очень тихо. И в машине, и на улице, и казалось на всем пространстве от острова Танфильева до Батюшки-Енисея... И тишина все разрасталась и набирала силу, пока Саня не спросил тоже совсем тихо:

- А из белой «кресты»?

А Жека как-то неловко сглотнул и отвернулся. А потом рявкнул:

- Мы на Морвокзал-то поедем?

- Поедем. – сказал Саня, и прижавшись к бровке, с силой воткнул «паркинг» и включил аварийку. Он заговорил негромким сосредоточенным голосом, который Женя слышал у него считанные разы:

- Ты знаешь, прости меня, Женьк, а? За этих «свиней»… Я чо попало сказал… и резко так…и переживаю… Тёс этот еще приплел… угораздило же вывезти такое… Ты это, поедешь, будь осторожней, я тебя прошу… Именно потому, что ты уж собаку съел на этой трассе. И извини, я неправ был… Правда.

- Да ты сдурел, Санька! Ну что ты городишь, совсем охренел! Мне вообще надо было по башке настучать и уши все оболтать…

- Да твою башку дурацкую надо охранять… от всего, от водки… от баб этих осатаневших… Ты же так хорошо… спел… про жижи… Утром на Снеговой… Я целый день повторяю…

- Вот и ладно... И не ел я собаку никакую…

- Нет ел… И как всегда добавки требовал... Слушай. Я вот все хочу спросить… А Машка-то как?

- Да как-как? Звонил тут. И вроде еще звонить надо, а мне, представляешь, сказать нечего. Первый раз такое… Видно у нас с ней время вышло… говорилова… А жизнь идет… И ладно бы только моя… - Женя вздохнул – а я правда другим стал за эти дни… И как раз насчет жиж: их же вместе менять надо… а иначе все бессмысленно. Хотя я тот еще… маслопут…

- Да ладно. Она сама не сахар.

- Сахар не сахар… А про запас не. При. Ныкаешь… Я и мысли эти давно оставил… Нда… Я оставил мысли о запасе… Знаешь, не по душе они мне как-то… - задумчиво проговорил Женя и вдруг взвыл:

 

Я оставил мысли о запасе,

Мне они давно не по душе:

Если я и ел собак на трассе -

То только лишь в корейском беляше!

 

3.

 

Стояли на светофоре на въезде на Океанский. Впереди фронтом построились белые «креста», «чайзер» и «марк», все в «сотом» кузове:

- Смотри, выстроились… троечкой… как специально.

- «Чайник» в тему коренным встал...

- Да у него и пристяжка подходящая.

- Как прощаются...

- В смысле?

- Да все, Жека. Правый руль прикончат.

Женя промолчал. Саня с досадой махнул рукой:

- Да и чо руль! Они все прикончат.

- Саш, все не так просто прикончить… Земля, она тепло медленно отдает… очень медленно… Я это чувствую, и особенно сильно здесь, на краю. Почему я сюда и стремлюсь… Просто тут все как-то обострено до предела… И мне это нужно… Оно питает…

Саня отрезал:

- Отпитало.

- Да лан те.

- Да чо ладно-то? Ты совсем припрутел там в Сибири? Вот смотри. – Саня, проворно зыркнув по зеркалам, повернул направо, - еще недавно, какие-то лет… надцать назад, помнишь, когда ты первый раз приехал, все по-другому было… И не то, что мы моложе были, и в каком-то упоении пребывали, а еще была надежда… Большая такая надежда... Что несмотря на брошенность, мы выживем своими силами, своими соками… Но только - если не мешать. Не. Ме. Шать. Хотя бы… И потому как раз в этой брошенности своя даже сила была… Мне правда казалось, Женьк, что мы, ну кто по эту сторону Урала живет – что мы это действительно большая часть страны и самая главная… Мощная, зовущая, и что мы можем ту, остальную Рассеюшку, теплую и домашнюю, ну если не научить чему-то, то хоть заразить этим зовом… что ли… Потому что живем мы, ну… не то что правильно, но как ты сказал утром: чисто и сильно… Именно поэтому здесь всегда столько людей оставалось… Которым хотелось быть, как твои «океаны, горы и тайга», такими же настоящими… Потому что для нас главное не деньги, а дело, от которого наша земля лучше становится... А теперь, видишь, чо творится… Видишь?

- Но.

- И ты чо, не понял? – уставился на него Саня.

- Чо не понял?

- Чо не понял? А то, что эту карту твою любимую, про которую ты тут столько говорил, что ее сворачивают в рулон, обратно сворачивают, как скатерть, бляха-муха… Со всеми крошками, с пятнами… от нашей с тобой ухи… А мы только дух перевели, закусить присели. А ее сворачивают…

- Да не просто чувствую - чую... Только я верю в жизненную силу, во-первых, Русской земли, в поросль человечью, которую сколь не гноби, а она все лезет и лезет… под нож,.. знаешь, как черемша весной на бугорке в ельнике, стрелками… острыми… и нежными такими стилетиками… Да… И в то, что Господь Бог наш Россию не оставит… И что молиться надо… И храмы строить… И столбить, столбить, столбить… - Женя помолчал: - Ну вот так как-то… Как-то так, братан, - сказал он, повернувшись к Сане и будто извиняясь и сам себе дивясь, пожал плечами и трезво добавил: - Ну мы поедем на Морвокзал-то? Ты обещал.

Было все, и Морвокзал и плавгоспиталь «Иртыш», и противолодочные корабли, и очкуры с бабайками, а вечером на Эгершельде вспоминалось утро и этот огромный день в их городе Владивостоке на берегу Тихого Океана. Как плыл перед глазами Океанский проспект с «мажестами» и «сафарями», и они о чем-то все спорили, пока Саня вдруг не сказал:

Ты вот цифры не любишь… А ты знаешь, что нас с этой стороны Урала… не больше двадцати миллионов осталось? Всего-то навсего… Полторы Москвы… с очкурами… А народ все валит и валит отсюда.

И Женя мертвел обесточенным сердцем и барабанил по «прадовской» панели. Потом они еще долго ехали, долго стояли на поворот. И рядом сизый «сурфовский» бок с двугранным «баклажаном» крупно дрожал оторванным углом бампера. А потом молчали, и Женя смотрел на улицы, пока не сказал:

- Но все равно, Сань, давай… на Морвокзал… Мы же из-за этого … не повернем…

- Мы вообще не повернем… - медленно сказал Саня.

 

Глава третья.

 

ПОЕЗД НОМЕР ВОСЕМЬ

 

 

С Сашкой они по-настоящему задружились уже после учебы в Новосибирске, кратко-неудачной для Жени, но на всю жизнь одарившей товарищами. А сблизила их поездка Жени во Владивосток за первой машиной.

Морозным красноярским утром Четыре-Вэ-Дэ посадил Женю в поезд № 8 «Новосибирск-Владивосток». Со снежным скрипом повернулось колесо квадратного «кариб а са» возле рубленого домишки в Покровке. По деревенско-белой Туруханской выехали на Шахтеров, где уже было полно машин, и они казались особенно хрупкими от мороза, и уже влажно оживали изнутри. Деревья по всему городу покрывала белая пудра от парящего Енисея. Поднималось мутное-рыжее солнце и с высоты хорошо было видно горы за Енисеем. Они стояли как сизые двери. На восток дальше Березовки Женя не заезжал.

Поезд уже подошел. У двери парень с сигаретой что-то рассказывал проводнице, а она, постукивая валенком о валенок, таинственно улыбалась куда-то вдаль. Вэдовый поднялся вместе с Женей в жаркий и тесный вагон, в чащу полок, где они шли по проходу, как по срезу, и перегородки покадрово отсекали куски угретой дорожной жизни. Вот и они добрались до своего отсека, вдвинули в горку кульков на столе свой пай остроты и густоты: банки с помидорно-чесночными горлодерами работы матушки Вэдового, венегрет в банке, черемшу, провернутую с салом.

И было как обычно: критически-напутственный вид провожающего, будто бы такого умудренного по сравнению с пассажиром, непутевого уже самим фактом отъезда. И нарочитое громкое «здрассте», и «вот вам попутчик, берегите», и «да все путем будет» и «ну, пошли постоим» и прощальное топтание у вагона...

- Ну давай, Жека. – говорил Вэдэ, и взглянув на мужиков в шортах и тапочках, бегущих с пивом по морозно-седому низкому перрону, покачал головой: - Т-т-е, перегоны… дают шороху!.. В сланцах… по-хрен-мороз, колосники по ходу крепко горят. - Сланцами он называл пластиковые тапки.

- Это чо, перегоны всё?

- Но. Их щас битком поезд будет. – как о природном явлении, вроде хода оленя, пояснил Вэдэ. – Ладно, Жека. Короче, ты все понял. Да?

Женя кивнул.

- И смотри не вздумай сам гнать. В сетку поставь и ерундой не занимайся.

- Я чо совсем трёкнутый? – возмущенно отвечал Женя, - Вэдик, ты чо такой-то? Я тебе говорю, Виталя за воровайкой поедет, вместе, если чо, попрем, или в кузов к себе поставит, а соляру пополам…

- Ну вот это по уму было бы…

- Но. А гнать – я чо, совсем на дурака похож?

ВэДэ продолжал, будто не слыша:

- Ты, во-первых, дороги не знаешь, да и нахлобучат где-нибудь, концов не найдешь…

- Да ясно-понятно, не кипи… Посмотрим… На крайняк к перегонам каким-нибудь прибьюсь, толпой лучше…

- Я тебе прибьюсь. Даже не думай. Они, во-первых, несутся как сумасшедшие… - у Вэди после «во-первых» никогда не бывало

«во-вторых»: - Один тут улетел под Тайшетом, тачка вхлам, ногу болгаркой выпиливали. А в оконцовке… на протезе теперь ползает… Живой хоть, - Вэдя сделал паузу: - И документы смотри чтоб чеснок… А там в сетку поставишь, на паровоз сядешь, и пивчишко похлёбывай… - Вэдя потеплел - Там омулей продают в Слюдянке копченых… Он правда мелкий против нашего, совсем селедка… Но на безрыбье сойдет. Ну давай, отзвонись, приедешь. И аккуратней… Не святись сильно… особенно в оконцовке…

- Заколебал оконцовкой… Ну все. Давай! Из Владика позвоню, - по свойски бросил Женя, словно панибратское словечко «Владик» придавало ему особой бывалости.

Поезд тронулся незаметно и плавно, словно Женин долгожданный отъезд жизнь старалась обустроить с особой чуткостью, и как можно аккуратней несла Женю, оберегая от будущего и стараясь подольше выстоять в прошлом.

Его полка была верхняя правая. Взгромоздившись на нее, Женя лег набок и в нагрудном кармане рубахи ощупал деньги, отвисающие шатким бруском. Основную часть он должен был снять во Владивостоке, а нехватавшее пришлось занять у Вэдового и везти с собой. Цель путешествия он скрывал от попутчиков и был в двойственном положении, потому что от вопросов его так и распирало.

На полке напротив обитал перегон из Приморья Миха – крепкий малый с круглой коротко стриженной башкой, легкой щетинкой и темно-серыми глазами, странно неподвижными и внимательными. Была на нем спортивная майка и цветастые по колено шорты - ситцевые, трусовидные – ярко-синие с какими-то кубами и пальмами: такой наряд хорошо спасал от вагонной жары. Правда, вскоре что-то сломалось в электрообогреве, и ехали «на лопате», как доложила Ируся-Колокольчик, словоохотливая проводница. Жара усложняла хранение денег – скрывая карманы, сидеть приходилось в дополнительной кофте.

Миха то и дело обходил вагон, заглядывал в разные компании. Вернувшись, он внимательно глянув на Женю, предложил: «Чо, может забухаем?» Женя отказался, и снова ощупал деньги. Потом Миня по-свойски забалаболил с проводницей, потом снова куда-то ушел. Сейчас он временно лежал на полке и переговаривался с парнишкой-бурятом по имени Цырен, сидевшим под Женей. Напротив Цырена, не выбираясь из-под одеяла, осаждала кроссворд полная женщина – и низ, и верх отсека был забит ее клетчатыми баулами.

Женя вздремнул, потом попытался читать книгу, новый роман Данилыча о блуждающей столице, который так и назывался - «Столица». Дескать, устранить разрыв между Россией и столицей можно раз в пятилетие перенося ее из региона в регион, чтоб «жирела» по очереди то Пермь, то Магадан, то Хабаровск.

Задумка казалась Жене довольно расхожей, если б не один поворот: чиновники не собиралась жить ни в Барнауле, ни в Южно-Сахалинске, и при перемещениях Столицы, вместо того, чтоб обустраивать благополучие на местах, тараканами драли в теплые края. Так продолжалось, пока Столица не спятила и, разгневанная, заскрежетав мостами и вокзалами, не поперла в преслед бесстыдников. Так и грохотала она по горам-болотам, будто в страшном сне. А «тепложопое» руководство, удрав за границу, сыто зырило из-за моря, как в бессильном негодовании металась она по берегу.

Еще Жене нравилось, что Данилыч бережно вынес Красноярск из списка городов временного постоя Столицы, несмотря на то, что он как нельзя для этого подходил. Уснул Женя на третьей главе.

Первые сутки, включая совсем раннее утро в Иркутске, Женя пережил в расслабленном полусне, и очнулся на подступах к Байкалу. Быстро синело окно, и вскоре, поджав серую смесь сараюх и березок, приблизился и встал впритык меловой провал Байкала и так и лежал, опуская детали и уходя дымочкой, задумчивым снежным мороком. Дорога шла, притертая горой к берегу, и неслись полузанесенные камни, намятый лед... И видна была в повороте голова состава, огибающая скалу.

Женя смотрел, вбирая пространство, заполняя душевные пазухи, и все искал глазами трассу, не понимая, где она может лепиться. И снова простиралась безответная млечность слева, и вздымался крутой склон справа. Потом справа приблизилось начало Хамар-Дабана с сопкой, бездушно пробритой под ЛЭП. Потом поезд шел вдоль Селенги, и в окно плоско виднелся один берег, а хотелось увидеть одновременно оба, чтоб ощутить простор, стать под его тягу. Показались два моста, и дорога, будто сжалясь над Женей, огромной рукой выбросила поезд на прозор. Сквозь рябь мостовых ферм мощно развернувшись, открылась огромная река в торосных стрелках и просторных горных берегах с редким забайкальским соснячком по склонам - крапом чахлых кронок под струнным частокол ног. На этой картине облик знакомой Сибири кончился. Подъезжали к Улан-Удэ.

Миха лежа на полке, объясняя Жене дорогу, каждый час который был полон особого напряженного существования, чугунно связанного с вползанием поезда на каменную плоть, в черно-белые сопчатые гряды. Миха разжевывал дорогу, как ученику, и сам восхищаясь и недоумевая от огромности пути:

- Вот смотри: щас Улан. Потом целые сутки будем Читинскую область ехать, хе-хе, потом Амурку целые сутки, - Миня обстоятельно загибал пальцы, глядя внимательными темными глазами - потом Хабаровск. Потом я сойду ночью, а вы утром только приедете. Вот так… А вообще мне нравится поезд… Отдыхаешь. Едешь, с людьми, ну… общаешься. Интересно…

После стоянки снова был стук колес и Женя, не успев обжить бурятские названия Танхой, Тимлюй, Унгуркуй, уже въезжал в Читинскую область и снова говорили с ним на своем сухом и каленом языке имена: Петровский Завод, Хилок, Шилка, и Женя немел, не ожидав от Забайкалья такой завораживающей силы.

Тянулись полуголые сопки, и этот неожиданный нетаежный соснячок только подчеркивал своей чахлостью непосильную тайну этих мест… И вот уже карандашник даурской лиственницы косо взмыл по линии склона, и снова подъемы, повороты, и только теперь Женя начал понимать, почему целых пять суток идет поезд до Владивостока.

- Да разве это тайга? Мужики, да разве это лес! Вот у нас в Кемерове… – удивлялся Костя, округлый малый с диковатым лицом и цепаком на шее, быстро оказавший общительном и порывисто-душевным.

Вдруг Цырен, говоривший очень мало и все по делу, бросил задумчиво и зачарованно: «Вон… трасса», и что в Жене что-то вздрогнуло, прострелило, настолько с большой буквы произнесено было это слово. И показалось все - и поезд, и пассажиры существовали только ради этой узенькой полоски, которая тянулась независимой лентой, и временно примкнув, невзрачно и отрешенно пролегала рядом.

Он увидел возле павильончика какое-то праздничное нагромождение, что-то яхтово-яркое, белое с розовым, с сине-зеленым. Это стояли перегоны: две воровайки с легковухами в кузове. И снова Женя представил обратный путь на машине и прошило молниями от кончиков пальцев до самого нутра.

Замирая, вбирал, впитывал Женя Восток Сибири. Удивительно раскатывалось и поселялось в сердце пространство, долгожданным раствором ложась на гудкую душевную арматуру и застывая пожизненно. И он и сам не ожидал, что в нем столько места. И оседал вглубь таинственный, в мечтах брезживший, книжно-песенный образ Забайкалья, и на его месте вставал новый – по-зимнему будничный, серо-белый, графичный и от этого еще более непостижимый.

Поражала прилепленность поселков к Транссибу, стадная понятливость, с какой жались домишки и дома к чугунке, ради нее и появившись среди полуголых сопок. Непостижимо сочетался с ними узкий и шаткий коридор поезда со спящими людьми, с ходящими ходуном мерзлыми стыками. Казалось, он так и тянется, продолжая город, жилым тоннелем на тысячи верст.

У границы с Амурской областью еще усилилась власть земли, и начали сочиться сквозь стены полные грозной силы названия: Могоча, Амазар, Талдан, Гонжа, Магдагачи. Особенно ошеломило Женю слово Амазар, которое вдруг заповторяли попутчики – настолько оно показалось созвучным и этим местам, и этому поезду, шатающемуся на морозе. И этим пропитанных расстояниями неунывающим парням, для которых поезд был временной передышкой, поводом для узнавания, открытия людей. И тому, как вообще такие мужики умеют жить в поезде, пароходе, больничной палате - в любом общежитии, да так, что кажется, это их главная жизнь. Что будто они только и ждали, чтоб оказаться в привычной жилой тесноте.

Все бродили из купе в купе, будто хотели ощутить поезд и дорогу с разных точек. Стоило замаячить, нависнуть меж полок, прислушаться к разговору, мужики сразу подвигались: «Садись»… Кроме перегонов были еще и просто парни из Иркутска, ехавшие себе за машинами. Они отличались от перегонов большей что ли светскостью. Суждения их были Жене ближе – они говорили о машинах как о живых существах, а перегонов больше интересовала экономика. Миша не поддержал Жениного интереса к моделям и кузовам, зато четко сказал, сколько денег идет на бензин, питание, где и как он ночует, коснулся износа резины, назвав ее «резей», и отозвался презрительно о пробежных машинах:

- …Вот тебе напротив площадка, и там пожалуйста – пробежка!

Только годы спустя Женя понял, насколько наивным казалось все это упоение, связанное с перегоном: тогда эта, еще входящая в силу, жизнь казалась началом чего-то огромного, природно-мощного, неподвластного ничьей волей...

И снова перед газетой с распатроненными омулями сидели с поллитровыми банками пива Костя, Вовчик из Минусинска, Миха и Женя. Цырен не пил и не балагурил, но оставался в общем поле и то негромко переговаривался с Миней, то вел сдержанный диалог с мешочницей: -

- «Мистрал я»-то взяли?

- Нет. «Сурфа».

- «Сурф» – это конь.

- Да… Ну парни, конечно это не лес. – в который раз говорил Костя, кивая на сопки с лиловым березнячком горельника, – вот у нас кедрина – в обхват, да ково в обхват, считай в три... – он прикинул – но, в три верных. Да там и кипит все: козы, рыси вон, косолапые – рев токо стоит… Пчелы всякие… Х-хе – Костян усмехнулся - У меня дядька, ну… любит эту всю тайгу… я-то так, не особо… а он любит – у него там зимовь я два штуки… Или даже три. Молодец – хрен ли баить. – Костя спустил золотую шкурку с омулька, отлепил розоватый ремешок мякоти, и отправив в рот, отпил из банки:

- Короче, летом пошел в тайгу чо-то там делать, избушки перекрывать ли… не знаю ч-чо… - его «чо» отлетало особенно хлестко, копытно - там, короче, ручей надо перейти, а за ним уже избушка. Ну а дожди лили капитальные и водищщу-то и взвели в ручье… Ну дядя Лёня перебрел кое-как и в избушку, печку натурил, давай переодеваться. У печки как раз штаны запасные на гвозде висят. Ага… Мокрые снял… повешал… Эти напялил… - Костя замедлил рассказ, округлил глаза, оглядел всех, готовя: – а там, парни: осы гнездо свили. От такущее… - Костя загреб воздух - Короче, не знаю, сколь он кругов вокруг зимовь я этого нарезал и сколько времени в ручье просидел… пока… (народ медленно оплывал от смеха) гузно свое вымачивал… - (все уже катались) - осами ско… ха-ха-ха… скоцанное…

- Короче. – продолжил Костя, переведя дух. – Ну все. Успокоился. Пока бегал, думает, штаны хоть высохли – что-то хоть путнее… за день… В избушку приходит, и за штаны за сухие… А он пока бегал-то, остальные осы вернулись и в штаны набились… в другие уже… А он их цопэ и надел! На старые дрожжы…

Мужики снова полегли, а Костя, опустив глаза, хлебнул пивка. Пошли еще истории:

- А у меня кореш был, он петуха плясать учил: сковородку нагреет, на нее петуха поставит и музон врубит, тот прыгает, ходули по переменке задирает, ну и приучил, что он потом уже без сковородки – под одно радио такой балет выписывал!

- А у нас в Енисейске таксист один есть, Валера… - подхватил петушиную тему Женя, и мужики испытующе повернулись к нему - короче ехал по осени с Красноярска. А глухари по осени, ну, когда утренник хороший, вылетают гальку клевать на дорогу, там же щебенка по краю… Ну и зимой посыпают от гололеда… Ага… Короче, здоровенного петуха сшиб…

- Да ты чо!

- Но. В багажник кидь его. У него как раз «спринт» был, полторушка… - будто в скобочках добавил Женя, - ну, короче, залабазил, хе-хе, жену-то охота удивить. Едет, всё чики-брики… Приезжает довольный такой. Воды, говорит, ставь «каструлю побогаче» и пойдем гостинец глядеть. Ну пойдем - чо не поглядеть? Тут и ребятишки, и соседи все собрались, шеи тянут. А глухарино-то одыбался за дорогу... и только багажник открыли – хвост-крылья распетушил, клюв разул, лупни выкатил рыжие свои и… ка-ак повалит! Короче, всех соседей переклевал и Валерку, и кобеля его, Тузика – и на ход а! Вот тебе и уха из петуха!

- Досвидос супец сказал! Угарно…

- Ну, Жека!

- Весело там у вас…

- Пересоленный омоль… - невозмутимо отметил Женя и отхлебнул из банки.

- Щас стоянка будет… - продолжил Миня роль экскурсовода – тепловозов, электровозов…

- Под Боготолом есть такая, только с паровозами…

- Ну. Там паровозов до жути.

- Они, между прочим, на ходу все. Если чо, война там или какая буча - воду заливай и попер.

- Ну… Балин, забыл какая станция.

- Вагино.

- Точно, Вагино. А вон они!

На фоне низких белых сопок по-конски покорно встык друг за другом стояли электровозы и тепловозы. Мелькнул паровоз.

- Сколько время? – спросил Миня.

- Не знай. Я без часов живу. – ответил Женя.

- И как?

- Да так: темно – и в гайно.

- Как это?

- Ну гайно – это бельчачье гнездо, - пояснил Костя.

- Ну вы даете, мужики!

Женя еще хлебнул пива с пересоленным омулем и полез в гайно.

Стало морить, но вдруг громово содрогнулась перегородка – сосед-иркутянин боровом метнулся на полку и она еще долго тряслась, пока он гн е здился.

Плыло перед глазами виденное, и тоже никак не могло улечься. Вспомнилось огромное паровозное стойбище перед Боготолом, где плотно стояли друг за другом несколько десятков паровозов. На одном отреставрированном локомотиве даже выполнялся какой-то сувенирный рейс.

Паровозы Женя помнил из детства – свирепое чуханье, оглушительный звук отсечки, звериное придыханье, сдвоенное и такое упругое, что казалось, с огромной силой отсекают что-то тугое. Особенно впечатляющим было именно нарастание этого огромного звука, убыстрение которого грозило чем-то страшным. Завораживало нечеловечески быстрое движение приводных тяг, будто локти, вращающих колеса и придающих всему этому грозному существу необыкновенную одушевленность.

И еще вспоминался военная хроника: высокий паровоз с плакатом, вагоны с солдатами, уходящий на фронт и марш «прощанье со Славянкой»… И как у всего класса слезы блестели на глазах. И сейчас его взрослого грело, что скопилось под Боготолом целое стойбище прошлого, что за ним следят и ухаживают, и представлял, как должны действовать на пожилых машинистов, да и остальных людей, эти ожившие паровозы, если случится война.

Женю сморило, и начал сниться сон, где главным действующим лицом стала жажда, усиленная невыносимой жарой в вагоне, потому что едва проводница натопила, починили электрику. Жене снились навязчивые поиски пива: как идет к проводнице, а у нее оно закончилось, идет в вагон-ресторан и там та же картина. Поезд послушно останавливается, и Женя выходит на перрон, но ларьков нет, и приходится бежать через пути в вокзал и дальше на площадь, где он наконец и покупает бутылку ледяного пива, прозрачного, чудно-желтого, с пузыречками. Его поезд тревожно гудит, и он в панике бежит назад, но оказывается, что путь перекрыл состав из паровозов. Он кидается к ближайшему паровозу, благо из него торчит машинист в грязной кепке. Мол, пусти перелезть через площадку, а то ведь останусь… А тот потный, раскаленный и распаренный видит бутылку с пивом и не сводя с нее глаз, запускает Женю, гробастая пиво ручищей. На площадке тяжко дышит такой же потный черный кочегар, Женя рвется сквозь паровоз к поезду, а машинист говорит:

- Да садись, успеешь. Открывашка есть?

- Без рук что ль? – бросает кочегар - Дай сюда… - И с оттягом открывает о какое-то устройство, причем часть его, крантик или манометр отламывается с громким звуком. Кочегар делает длинный глоток и передает бутылку машинисту, а тот выпивает до дна, замирает, прикрыв глаза, а потом говорит расслабленно:

- Вот это в елочку… - и добавляет, подбирая обломыш манометра и глядя на циферблат: - Во сколь у нас Ерофей-то?.. О-ох… Да, Димон… А все-таки раньше тачки намного крепче были…

- Т-те-е... Раньше к бабке не ходи. У меня «марк» был… в 70-м кузове…

- Обожди, это который до «самурая» шел?

- Да нет, Костян. Он параллельно шел с 89-го по 95-ый год. Ну такой, под вид «кроуна». Дутыш. На нем миллион был… В натуре. Я потом «камрюху» взял, «бегемота»… А на нем Санька Мишкорудный по сю пору ездит. Двиг, правда, откапиталил…

- Он же хондовод был.

- Ково хондовод! Хотя да, была у него до этого «прелка», «слепыш»… А теперь копец. Его от этого «марка» за уши не оттащишь. До талого шатать будет…

- А потом в спальню поставит…

- Как памятник…

- Приморским партизанам…

Женя открыл глаза. Уже смеркалось. Миха, увидав, что он проснулся, отставил пиво и внимательно сказал:

- Ну что, дружище, все бока отлежал?

- Женёк, ты там не сварился? А то Ируся так накочегарила, что…

- Пиво надо пить, пока не вскипело… Ха-ха…

- Давай, спускайся…

- В долину… - добавил Костя

Все заржали… а Женя понял, что «прелка-слепыш» - это «хонда-прелюд» с закрывающимися фарами.

Женя подсел к ребятам, и пошел в ход серый хлеб, горлодер и черемша с салом.

- Я удивляюсь, Жек, как ты в этой кофте не спарился…

- Да нормально. Как горлодерчик?

- Само то.

Обо стольком хотелось расспросить мужиков: о ценах, о самих машины, о ловушках, подстерегающих покупанов, и о том, сильно ли хлобучат перегонов на дороге. Но он все не решался, и шел окольными путями, например, спрашивал, сколько машин может перегнать один человек.

- Пять. – не моргнув отвечал Миха.

- Как пять?

- Так. Грузовая. Десятитоннка. – Миха снова убедительно загибал пальцы и глядел в глаза: - «Сороконожка» «нина», допустим, в нее две тачки втыкаем, это уже три! А сзади на сцепке еще воровайка поменьше… В ней еще одна. Вот! – он оглядел присутствующих с видом фокусника - пять штук выходит.

Женя только восхищенно покачал головой, не понимая, правда ли это или Миха подыграл, и оно было неважно – настолько точным показалось название «сороконожка», передающее образ длинного бескапотного грузовика с двумя рядами передних колес. Да и то, что Миха экономно назвал Hino «ниной», тоже многого стоило...

Так все и шло. И еще долгие сутки осилил поезд вместе со своими пассажирами и бежал теперь по Амурской области. В Ерофее села аппетитнейшая налитая деваха - настолько полнотелая, пышащая, сияющая и ярко накрашенная, что вокруг нее немедленно заварился неимоверный курултай.

- Оля, ты пиво будешь?

- Я пиво не пью.

- А что пьешь?

- Шампанское… это… полусладкое. И тэкилу…

- А мы тэкилу не пьем… Ее кактусами закусывают…

- Правда?

- Мочеными…

- Ну. А они у нас кончились…

- Еще в Кабанске…

- Ну. Их по ходу кабаны схрюкали… - вставил Вовчик, совсем парнишка из Минусинска. Парни молча стыли от хохота, каждый отпадал со своей застывший гримасой и сияющими глазами…

- Да нет, Вовец, ты чо-то путаешь – в Хохотуе…

- Не в Хохотуе, а в Топтугарах…

- Да фиолетово… Так что, Оль, думай… пока пиво есть…

- Ну вообще, ладно, давайте…

- Ну вот и молодец! А чо так всухую сидеть? Ну давай… За знакомство…

- Давайте.

- Оль, а ты где работаешь? – продолжали пытать ее мужики.

- В стоматологии.

- В зубном?

- В стоматологии.

- А чо зубной и стоматология не один хрен?

- Ну лан, Кость… - говорил Миня - Пусть в стоматологии…

- Зубья дерешь?

- Ты чо, Костя, не понял - она не дерет, а удаляет. Да, Оль, ты удаляешь?

Мне удалишь, если чо, клыч-чья?

- Чтоб не зубоскалил! Хохотуй топтугарский…

- И не кусался! Ой, ну переста-ань… Ну ты чо-о-о, Ми-и-иш?

Миха сидел рядом с ней и пытался прикоснуться к ней наибольшей поверхностью тела, а она наоборот старалась как можно эту площадь сократить, и их сидение представляло собой упорное совместное извивание, выбуксовывание Оли из под Михиных оконечностей. Миня то подлезал ей под руку, то приваливался, то накрывал ее ручищей, демонстративно неподвижной и будто не его, а она высвобождалась, сбрасывала тяжесть, выныривала из под нее как из-под шлагбаума, отсаживалась, упиралась ногами, а он тут же заполнял освободившиеся сантиметры. Или клином заваливался между Олей и стенкой, охватывая ее за стан. А свободная рука, показательно попарив в пространстве, совершала вынужденную будто бы посадку на Олины бедра. А она выказывала высшую степень непонимания происходящего и увещевала нежнейшим медовым голосом: «Миш, ну что-о-о-о ты? Ну ладно-о… Ну хва-а-атит тебе… ну пра-а-а-авда…», а Миня глядел на Костю и Женю и продолжал как ни в чем ни бывало с ними балагурить.

- Вот, Оль, послушай, тебе интересно будет… Как зубнице… изняюсь… как стоматологу… У меня дядька… – не унимался Костя – от он с этими зубами затомил! Как раз из тайги пришел, у него зуб задолбал – болит и болит. А соседка у нас… зуб... в смысле стоматолог… Ну, как Оля… Кхе-кхе… Короче, приходит к нему с чемоданчиком. А дядь Лёня страсть боялся… Как увидел эти… клешшы с пассатижьями, хе-хе – побледнел аж… Клюв открыл. Она как зуб тронула: «Нет, - говорит, - за бутылкой идти надо. Не сдюжу». Ладно. Сходили. Короче, пока она зуб тащила, он всю бутылку усидел. Ну вытащила, он языком-то пошерудил: «А ты девка, однако, не тот зуб-то выташшыла!» Та: «Ну ладно. Тогда тот ташшыть будем!» – «Тогда за второй бутылкой беги!»

- Ха-ха-ха!

- Оль, ты если чо, мне зуб засверлишь? А то у нас зубной кабинет закрыли…

- Да вообще, чо попало делают… - возмутилась Оля, - Зато вон в Беляевском детдом открыли для этих, ну... недоумков, я вообще не понимаю, лучше б здоровым деньги отдали!

- В смысле?

- Ну тут на здоровых-то не хватает… А теперь этих… больных… А если они разбегутся?

- Не понял. Они чо, хреновые?

- Кто?

- Ну, недоумки эти, как ты сказала…

- Да нет… Но только я не понимаю такого… Все равно разворуют деньги.

- А они чо, тв