Ю. Н. Солонин Дневники Эрнста Юнгера: впечатления и суждения 24 страница

Гораздо чаще встречаются случаи, когда имя привязано к учению, как в кальвинизме, дарвинизме, мальтузианстве и т. д. Такие слова многочисленны, разнообразны и часто недолговечны.

На самой высокой ступени находятся имена, в которых учение и его творец сливаются: буддизм и христианство. Уникально это соотношение у христиан, где, по крайней мере в нашем языке, каждый носит имя основателя: «я — христианин». Христианин является здесь перифразой «человека», и в нем открываются ранг и тайна этого учения, отзвук которых слышится также в наименованиях «человек», «Сын человеческий» и «Сын Божий».

 

Париж, 19 сентября 1943

До полудня закончил, сидя в «Мажестик», первую часть воззвания, озаглавив ее «Жертва». Случайно, листая Спинозу, нашел для этой части девиз, а именно в 44-й теореме «Этики»: «Ненависть, совершенно преодолеваемая любовью, переходит в самое любовь; и такая любовь сильнее, чем та, которой ненависть не предшествовала».

 

Париж, 20 сентября 1943

Начал вторую часть воззвания: «Плод».

Чтение: А. Шаван и М. Моноточчо, «Fossiles Classiques»,^[198] Париж, 1938. Из книги узнал, что моя маленькая улитка называется Cerithium tuberculosum, а большая, которую я нашел недалеко от Монмирая в воронке от бомбы, — Campanile giganteum. Обеих первым описал Ламарк.

 

Париж, 23 сентября 1943

Утром сообщили о новом сильном налете на Ганновер; жду следующих известий.

После обеда с Баумгартом у Бернаскони, который обещает переплести для меня «Catalogue Coleopterorum».^[199] Обратно шел садами Трокадеро; там в траве — крупные далии кирпичного цвета и многоцветные астры с желтым диском в сиреневых звездах. В это время года вокруг них роятся медово-коричневые цветочные мухи; посидел на них и адмирал, расправив крылья. Светлый, чистый и яркий красный цвет крыльев этой бабочки сливается в моих воспоминаниях с картинами тихих садов и парков, грезящих о чем-то в лучах солнца, пока осень холодит тени.

Снова воздушная тревога, в продолжение которой мы с президентом вели в его комнате разговоры о политике. Немецкие войска на Восточном фронте отступают, англичане и американцы вгрызаются в Италию, авиаэскадры трамбуют города рейха.

Иногда мне кажется, что в несчастии, со всех сторон обступившем нас, участвуют законы отражения.

Вселенная — наша зеркальная оправа, и прежде мы должны осветиться, чтобы прояснился горизонт.

Пловцы медленно, сквозь волны, пробиваются к берегу. Лишь немногие достигнут его, лишь единицы доплывут до прибоя. Только там выяснится, кто из них одолеет последний, самый тяжелый вал.

Вечером с Геллером и д-ром Гёпелем в «Шапон фэн». Беседа с хозяином, примечательным тем, что в нем отчетливо запечатлелись все черты низшего Марса. Крупную фигуру венчает голова с низко свисающими на лоб темными волосами. Скулы выдаются вперед, глаза бегают, буравя взглядом; чрезвычайно деятелен. Диспропорция между волей и интеллектом проявляется в некоем подобии муки, с которой он выжимает из себя идеи и которая заметна и в речи. Форма беседы — шумная задушевность в товарищеском кругу. Что-то похожее на избирательное сродство сдружило его с немцами, чья воинственная натура ему близка, — есть, где развернуться. С этого времени у него предостаточно треволнений, нет недостатка и в слежке. Он уже получил по почте маленький гробик.

Едва мы собрались уходить, как завыли сирены, и авиаэскадры залетали над городом. Тут наши почувствовали себя в своей стихии. Вооружившись стальными касками, шинелями и карманными фонариками, в сопровождении овчарок, наши люди сновали по темной площади, свистком подавая сигналы и задерживая прохожих и автомобили. Расторопные слуги, служители геенны. При этом не лишенные добродетелей, таких как верность и отвага, да и вообще им присущи все достоинства и недостатки собачьей породы, оттого и собаки всегда при них. У Кньеболо тоже есть черты низшего Марса, но в нем, зловеще поблескивая, действуют и другие созвездия, например Юпитер. В нем были все необходимые качества, чтобы открыть эпоху вражды;

он сыграл роль орудия гнева, открывшего ящик Пандоры. Когда я сопоставляю вполне справедливые притязания своего отечества с тем, что получилось из них в этих руках, меня охватывает бесконечная скорбь.

 

Париж, 24 сентября 1943

Визит священника Б., который заходит довольно часто, чтобы почитать мне стихи. Разговор о ситуации; по его мнению, из нее есть только один выход, а именно применение нового оружия, о чем в Германии, при тайном участии и режиссуре пропаганды, повсюду нашептывают друг другу чудеса. Считают, что оно может уничтожить целые группы или даже все английское население. При этом, правда, уверены, и не без резона, что подобные желания существуют и у противоположной стороны, и не только у русских, но и у самих англичан. Тяжелые фосфорные бомбардировки, постигшие, например, Гамбург, отчасти уже осуществляют их. Так на пепелище возникают надежды и мечтания, которые тешат себя истреблением целых народов. До какой степени люди запутались в кроваво-красной чащобе, можно судить уже по тому, что священник, служитель культа, не только одержим этим безумием, но и усматривает в истреблении единственное благо. Видно, как шаг за шагом эти люди исчезают во тьме, в духовной смерти, подобно детям из Гамельна, поглощенным горой.

Закончил: Морис Пилле, «Thèbes, Palais et Nécropoles»,^[200] Париж, 1930. Там есть фотография саркофага, где, вместе с сокровищами, лежит Тутанхамон в своей золотой маске. Читая эту книгу, вновь убедился, до чего же наше музейное дело, только в миниатюре, соответствует египетскому культу мертвых. Человеческую мумию у нас заменяет мумия культуры, и метафизический страх, свойственный египтянам, равносилен у нас страху историческому: то, что наша магическая выраженность может погибнуть в потоке времени, — вот забота, которая движет нами. А покой в лоне пирамид среди одиночества каменных палат, среди произведений искусства — папирусов, разнообразной утвари, статуй богов, украшений и богатого погребального убранства — своими возвышенными формами устроен на века.

 

Париж, 26 сентября 1943

За завтраком начал второе чтение Нового Завета: Матфей 5, 3 в сравнении с текстами издания Нестле. «Блаженны нищие духом…». До сих пор это место было мне известно в версии Божьим духом. Раздвоение в spiritu или to pneumati^[201] не выявлено. Без сомнения, имеется в виду и то и другое; с одной стороны, Божьим духом в смысле «умудренные Писанием», какими были фарисеи, и с другой — духом, поскольку высшая причастность порождает сомнение, делая путь спасения поэтому незримым. И то и другое вмещается в слово кроткий. «Блаженны кроткие». В этом кроется мирская слабость и вместе с тем метафизическое превосходство. Горчичное зерно тоже крошечное, кроткое. Большинство притч рассчитано именно на это человеческое кроткое простодушие, на добродетели его по-детски грезящей души.

Далее Матфей 6, 23. Потрясающие слова: «Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?»

И в этом месте я нахожу положительную связь: тьма — величайшая сила. Глаз преломляет и отделяет от нее частичку, расщепляя глубинное чувство темноты — осязание, истончая и ослабляя его. Собственный смысл осязания мы храним в сексуальной памяти.

Может быть, подобно мятежникам из Питкэрна,^[202] истребив себя на девять десятых, мы снова вернемся к Писанию как к Закону.

 

Париж, 28 сентября 1943

Опять сообщение о сильном налете на Ганновер прошедшей ночью. Так, подобно зубьям пилы, тянутся дни над нашими головами.

Закончил: Эрдманнсдерфер, «Мирабо», один из лучших исторических портретов, которые мне довелось читать. Автору было далеко за шестьдесят, когда он это написал. Книга излучает мягкую просветленность старости и дает почувствовать ту чудесную перемену, какую дух испытывает в своей осени, — перемену к простоте.

У себя на рабочем столе нашел четырехлистник клена, подаренный неизвестной рукой; он плавал в вазе. Прибыли и книги, в частности «Plaisir des Météores»^[203] Мари Жевер, писательницы, мне не известной. От Фридриха Георга пришли «Скитания по Родосу» и «Письма из Монделло». Во время обеденного перерыва я вместе с ним углубился в наши «прогулки» по Средиземному морю.

 

Париж, 29 сентября 1943

Все еще без всякой причины на этом невольничьем корабле. В моем следующем воплощении я явлюсь в мир стаей летающих рыб. Это возможность распределить себя по частям.

Ночью сны. В какой-то комнате, в качестве гостя, я нашел на ночном столике гостевую книгу в красном кожаном переплете. Среди многих имен там было имя и моего дорогого отца.

После обеда на рю Реймон Пуанкаре. Купил здесь у Шнайдера для Перпетуи клавир «Фантастической симфонии» Берлиоза в переложении Листа — звуки, для Кирххорста необычные.

Перед общественными конторами и магазинами очереди, которые непрерывно растут. Когда я в униформе прохожу мимо них, то ловлю на себе взгляды величайшей неприязни, приправленной жаждой крови. По выражению лиц видно, какая бы была радость, если бы я растворился в воздухе, исчез как дурной сон. Сколько еще в каждой стране таких людей, лихорадочно ожидающих мгновения, когда и они смогут внести свою лепту в пролитие крови. Но именно от этого и следует воздерживаться.

 

Париж, 30 сентября 1943

Осенняя погода, влажная и серая. Жухлая листва деревьев сливается с туманом. Во сне мне явилась Виолетта, моя полузабытая подруга; за время, что мы не виделись, она научилась летать или, точнее, парить, и в синей юбочке, надувающейся как парашют над ее розовыми бедрами, выступает в цирке. Мы, ее старые берлинские друзья, встретились с ней в церкви, где она собиралась причащаться, и, как и прежде, нашептывали друг другу, стоя на хорах, двусмысленные шутки о «девчонке моряка». Особая удаль обуяла нас, когда она шла по красным плитам среднего прохода вниз к алтарю. Но вдруг мы с ужасом увидели, как перед ней с грохотом раскрылся люк и нашим взорам предстала чудовищная бездна. У нас закружилась голова и мы отвернулись. Осмелившись наконец посмотреть вниз, мы различили на дне крипты еще один алтарь, казавшийся маленьким из-за глубины бездны; его обрамлял венок из золотых предметов. В центре стояла Виолетта: она спорхнула вниз, подобно бабочке.

После полудня в Осеннем салоне на авеню Токио, поглядеть на картины Брака,^{175} которого собираюсь навестить в понедельник. Я нашел их выразительными как по композиции, так и по цвету и исполненными с бо́льшим чувством, чем у Пикассо. Мгновение, которое они для меня воплощают, — то самое, когда мы восстаем из нигилизма и материя сбивает нас в новые композиции. Соответственно этому разорванные линии сменяются закругленными, а из красок особенно удались интенсивно-синяя и темно-фиолетовая, искусно переходящая в мягко-коричневый бархат.

Выставка изобиловала картинами. Впечатление было такое, что живописцы, как и вообще все художники, невзирая на катастрофу, инстинктивно продолжают творить дальше, подобно муравьям, восстанавливающим полуразрушенную постройку. Возможно, это только поверхностный взгляд, и в недрах великого разрушения на большой глубине пролегают уцелевшие артерии. Этим повязан и я.

Разглядывание картин, как всегда, стоило мне большого напряжения; обилие произведений искусства захватывает, как магическое действо. И если мы с какими-то из них подружимся или приобретем их, введя в свой дом, то и у нас прибавится от их силы.

 

Париж, 2 октября 1943

Депрессия; в это время я, как обычно, худею.

За завтраком продолжал читать Евангелие от Матфея. История со статиром, который ученикам предстоит найти в утробе рыбы, по-видимому — позднейшая магическая вставка, она противоречит простоте текста, цель которого — спасти, а не озадачить, как это обычно бывает при чудесах. Гл. 16, стих 14 свидетельствует, что лишь некоторые удостаиваются земного воплощения: названы Иоанн, Илия и Иеремия. Возможно, что такая вера особенно распространяется на пророков. В этом и в некоторых других местах сохранилась, по-видимому, еще мелкая расхожая монета тех разговоров, от коих в основном тексте остались одни золотые.

Среди почты письмо от старшего лейтенанта Хойслера с Кубанского плацдарма. Он пишет, что погиб д-р Фукс, к которому мы тогда в Шаумяне заходили в гости.

После полудня прогулка по лесу и набережным с докторессой. Деревья у пруда в Сюрене: красноватые, как вино, блеклые, золотисто-коричневые отражения в чистой воде, окаймленной водорослями и травами. Ненадолго зашли в парк Багатель. Там я напрасно высматривал золотого язя. Зато увидел кувшинку, наподобие гиацинта развернувшую свои нежные цветки с остроконечными лепестками. Листья, куда насекомые уже вписали свои иероглифические ходы, тронуты осенью, и, как венок из покрытых красным лаком клейм, сердцеобразно опоясывают цветущее чудо.

Вечером листал монографию Грапуйо о французской прессе, испытывая чувство, будто заглянул в лабиринт огромной клоаки. Свобода прессы в области политикосоциальной — то же самое, что свобода воли в области метафизической; она относится к проблемам, которые всегда возникают и которые никогда не разрешить.

 

Париж, 3 октября 1943

Утром читал Евангелие от Матфея дальше. Там в 18,7 сказано: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит».

Здесь in nuce^[204] дано отграничение предопределенности от свободной воли, и это место, безусловно, принадлежит к тем, которые вдохновляли Боэция.

Я был кроток и укрощу себя вновь.

 

Париж, 4 октября 1943

После полудня с Жуандо у Брака, в его маленькой, теплой, выходящей окнами на юг мастерской, близ парка Монсури.

Нас встретил человек среднего роста, но крепкого сложения, лет примерно шестидесяти, в синей полотняной куртке и брюках из коричневого вельвета. Удобные домашние туфли из кожи, мягкие шерстяные чулки и постоянно дымящая сигара усиливали впечатление свободы в привычной обстановке. Выразительна была голова — четкой формы, с густыми и абсолютно седыми волосами; прекрасные глаза цвета голубой эмали и, как линзы на увеличительных стеклах, необычайно выпуклые.

Стены были увешаны и заставлены картинами. Особенно мне понравилось изображение черного стола, поверхность которого не столько отражала, сколько одухотворяла стоявшие на нем сосуды и стаканы. Начатый натюрморт стоял на мольберте, унаследованном еще от отца, ибо толстыми слоями на нем лежала засохшая краска, свисавшая разноцветными сталактитами.

Разговор о связях между импрессионистической живописью и приемами военной маскировки, которую, если верить Браку, осуществившему в искусстве уничтожение формы цветом, первым открыл именно он.

Брак, избегающий присутствия оригинала и натуры, рисует всегда по памяти, и это придает его картинам глубинную, сновидческую реальность. В связи с этим он рассказал, что недавно ввел в свою картину омара, не зная, сколько ног у этого животного. Когда позднее, за трапезой, ему представился случай проверить свою догадку на конкретном экземпляре, то он увидел, что угадал все правильно, и связал это с мнением Аристотеля, согласно которому у каждого вида имеется свое строго предопределенное численное соотношение.

Как всегда при встрече с творческими людьми, я спросил у него, какой опыт принесло ему старение. Он считал, что самое приятное для него в том, что возраст поместил его в состояние, где ему не нужно выбирать, — я это перевожу таким образом, что с возрастом все в жизни приобретает более необходимый и менее случайный характер; путь становится одноколейным.

К этому он добавил: «Нужно достичь такого уровня, чтобы источник творчества помещался не там, а здесь». При этом он указал сначала на свой лоб, а потом на диафрагму. Последовательность жеста удивила меня, так как, по всеобщему мнению, работа с годами становится сознательней, и там, где тренировка, привычка, опыт ее упрощают, речь идет о сознательном сокращении творческих процессов. И все же он прояснил мне ту метаморфозу, что совершилась с его переходом от кубизма к глубинному реализму. И на пути к наивности существует прогресс. В царстве духа есть альпинисты и рудокопы; одни следуют отцовским, другие — материнским путем. Одни достигают высоких вершин растущей с годами ясности, другие, как герой Гофмана в Фалунском руднике, проникают во все более глубокие шахты — туда, где идея открывается духу дремотно, тяжеловесно и в кристаллическом великолепии. В этом и состоит собственная разница между аполлоновским и дионисийским началами. Но самым великим присущи обе силы; у них двойная мера, как у Андов, чья абсолютная высота разделена для глаза уровнем моря. И царство их простирается от той сферы, где летают кондоры, до чудовищ морских глубин.

В Браке и Пикассо я увидел двух великих художников современности. Впечатление было одинаково сильным и все же специфически разным, поскольку Пикассо предстает властительным волшебником в умственной сфере, в то время как стихия Брака — лучащаяся сердечность. Это проявляется и в различии мастерских обоих художников: мастерская Пикассо отличается явным испанским своеобразием.

В мастерской Брака мне бросилось в глаза обилие мелких предметов — масок, ваз, стеклянных бокалов, божков, раковин и тому подобного. У меня создалось впечатление, что здесь собраны не столько модели в обычном смысле этого слова, сколько талисманы, своеобразные магниты для собирания сновидческой субстанции. Та же бережно хранимая и вдруг заискрившаяся субстанция дает, очевидно, о себе знать, когда приобретаешь у Брака картину. Среди собрания была большая, красующаяся темносиними глазами бабочка. Брак поймал ее у себя в саду, где растет павловния, и считал, что она совершила свое путешествие вместе с деревом прямо из Японии.

Вечером в «Рице», с глазу на глаз с Шуленбургом. Обсуждали ситуацию и в связи с ней воззвание, схему которого я ему изложил. Может быть, придется переехать в Берлин. Кстати, я упомянул, что Кейтель наблюдает за моим пребыванием здесь с недоверием, но Генрих Штюльпнагель на запрос Шпейделя меня тоже не отпустил.

 

Париж, 5 октября 1943

Среди почты первое письмо Перпетуи о ночи 28 сентября в Кирххорсте. Бомбы упали на ивы рядом с домом. Кажется, приближается кульминация ужасов, когда в небе запылают «рождественские елки», — пучки осветительных ракет, возвещающих о массированной бомбардировке. Семилетнюю дочку соседа утром увезли в сумасшедший дом. Будущее детей настораживает меня, — какие плоды созреют нынешней весной? Высокие и низкие температуры запечатлеют на легких крылышках этих нежных душ необычные знаки.

 

Париж, 6 октября 1943

Вечером прогулка с Хуссером, свидание которому я назначил у могилы Неизвестного солдата. Пока мы шли назад вдоль Буа сначала к Порт-Майо и оттуда через площадь Терн, он рассказал мне о своей жизни. Несчастье Хуссера заключается в том, что он, унаследовав от отца еврейскую кровь, является в то же время преданным солдатом немецкой армии, участником сражения при Дуомоне. При нынешних обстоятельствах такое сочетание долго терпеть не могли. Вот он и вынырнул здесь как человек, сбросивший с себя тень: как неизвестный, с новым именем, новыми персоналиями и новым паспортом одного умершего эльзасца.

Живет он в дешевом отеле в Билланкуре и прибыл только что с побережья, где пас овец бретонского националиста, которому его рекомендовал Хильшер. Впрочем, Хильшер сам вскоре будет проездом в Париже, ибо собирается заслать бретонцев в Ирландию.

Я забрал почту для жены Хуссера и собираюсь отправить ей также посылку, причем сложность состоит в том, что ни она как получатель, ни ее муж как отправитель, ни я как посредник не должны быть обнаружены.

В «Рафаэле» размышлял о мерзостях, которые ни один из будущих историков постигнуть не сможет. Одна из них, например, — это позиция старых полковых союзов, пытавшихся сначала защитить таких членов, как Хуссер, а затем, когда это стало опасно, предавших их суду народа. Поэтому Фридрих Георг, я и еще несколько человек после одного из таких спектаклей вышли из «Союза бывших однополчан 73-го». В свой план «Дома» я должен был включить комнату, в которой коррумпированное рыцарство под давлением черни, бурлящей снаружи, выпускает своих подзащитных. Смесь фальшивого достоинства, страха и наигранного радушия — все это я видел в маске председателя Бюнгера, когда он допрашивал нежелательных свидетелей на процессе по поджогу рейхстага. Прототип — Понтий Пилат. Обвиняемого оправдывают, хорошо зная при этом, в какие руки он попадет на ступенях судилища. Со мной может произойти то же самое, если главнокомандующему придется оставить «Мажестик». Только акт умывания рук, возможно, будет несколько попахивать духами. «Мой любезный Ю., Вашему дарованию здесь негде развернуться. Поэтому мы отправляем вас на „диспозицию“». И тебе дают вольную, делая хорошую мину при плохой игре. Словно на прощанье поднимают бокал, — сцена, которую можно найти у Шекспира и которой он посрамит любого профессионального историка.

 

Париж, 10 октября 1943

Утром в постели закончил Евангелие от Матфея, после чего — воскресный завтрак, благодаря заботам президента прошедший довольно уютно. Мысль: несмотря на то что в этой второй войне я в значительной мере окружен кулисами комфорта, я живу в большей опасности, чем во время битвы при Сомме или во Фландрии. Мне кажется также, что среди сотни старых вояк едва ли кто-нибудь выдержит эти новые ужасы, растущие по мере перехода из сферы героизма в сферу демоническую.

Матфей, 25: великая тема этой главы есть та, что человек в течение отпущенной ему жизни может возвыситься до сверхвременного, собрать масло для вечно горящей лампады и, воспользовавшись своей долей наследства, своим талантом, сможет стяжать нетленное богатство. Эта трансцендентная сила, извлекающая из времени плоды, и в самом деле есть неслыханное чудо, достойное того, чтобы его изучали в тысячах монастырей и в многочисленных скитах: время как хранилище, мир как плод. Не случайно так много образов связано с вином и с трудами виноградарей, ибо произрастание вина до того мгновения, когда оно, будучи испито, превращается в дух, есть жизненный символ великой силы.

Мы живем, чтобы воплотить себя. Только благодаря этой воплощенности смерть теряет свое значение, — человек обменял свое имущество на золото, нигде, ни за какими пределами не теряющего своей ценности. Потому и говорит Соломон, что для праведных смерть есть только кажимость: Бог «испытал их как золото в горниле и принял их как жертву всесовершенную».

Мы, следовательно, можем достичь такого состояния, когда никакой обмен не сулит нам ущерба.

 

Париж, 11 октября 1943

Грандиозные планы уничтожения могут удаться лишь в том случае, если им будут сопутствовать перемены в мире морали. Человек должен обесцениться, стать метафизически равнодушным, прежде чем осуществится переход от массового уничтожения, какое мы переживаем сегодня, к уничтожению тотальному. Как наша общая ситуация, так и эта связь предусмотрена в Писании — и не только в изображении потопа, но и в описании гибели Содома: Бог обещает пощадить город, если в нем найдется хотя бы десять праведников. В этих словах — символ огромной ответственности каждого и для нашего времени. Один человек может стать заложником бесчисленных миллионов.

 

Париж, 14 октября 1943

Я спустился в усыпальницу, к гробу моего деда, школьного учителя. Утром открыл сонник и рядом со словом «Tombeau»^[205] нашел: longévité. ^[206] Это одно из глупых толкований, наводняющих такие книги. Спуститься к могиле предка означает, скорее, желание получить совет в трудных ситуациях, — совет, который сам себе, как индивид, дать не можешь.

Среди почты письмо молодого солдата Клауса Майнерта, однажды уже писавшего мне в связи с моей небольшой работой о гласных. На этот раз он делится со мной своим открытием символического смысла древних маюскул.

А — воплощает ширь и высоту. Самое простое свидетельство этому знак ⋀: две удаленные точки встречаются в зените.

Е — звук бесконечности, абстрактного мышления, мира математики. На это указывают три единообразные параллельные линии ≡, соединенные вертикалью.

I — как эротический знак, как Lingam,^[207] выражает соотношения, связанные с кровью, любовью, исступленной страстью.

O — как звук света представляет собой воплощение Солнца и глаза.

U, или, как писали его древние, V — звук Земли, погружающийся в глубину. Он является также знаком, противоположным А.

Эта работа меня порадовала, ибо в ней виден глаз. Я представил себе и те условия, в которых она возникла, — на маршах, во время ночных дозоров, в военном лагере. Молодые люди хватаются за духовные элементы жизни, как за созвездие, виднеющееся на Потерянном посту. Как редко находят они поддержку в этом лучшем из своих порывов!

Хорст, мой сосед по столу, получил известие, что его престарелый отец при налете на Мюнстер был тяжело ранен. Обстоятельства этого ужасны. Видно, бомбят с удесятеренной силой. Ущерб, который понес Ганновер в ночь с 9-го на 10-е октября, весьма значителен; сотни тысяч людей лишились крова. От Перпетуи все еще никаких известий!

После полудня беседа с капитаном Арецем, тем самым, что еще студентом навестил меня как-то в Госларе, — мы долго обсуждали ситуацию. Он считает, что я не знаком с настроением молодежи от двадцати до тридцати, которая верит только в то, что написано в газетах, и никогда ничему другому не училась. Это казалось ему благоприятным ввиду прочного положения власть имущих, правильно же как раз обратное: выходит, достаточно исправить то, что написано в газетах.

 

Париж, 16 октября 1943

Размышлял о машине и о том, что мы в ней упустили. Как развитие чистого человеческого интеллекта она похожа на хищного зверя, опасность которого человек распознал не сразу; он легкомысленно вскармливал ее рядом с собой, пока не узнал, что приручить ее нельзя. Удивительно, что при первом ее использовании в качестве локомотива все разрешилось прекрасно. Железная дорога в государственных или полугосударственных руках, дотошно отрегулированная, обеспечила за эти сто лет многочисленным семьям их скромное, сносное существование — железнодорожник, в общем, доволен своей судьбой. Инженеры, служащие и рабочие пользуются в этих рамках многими преимуществами солдата и испытывают лишь немногие из его неудобств. Нам жилось бы лучше, если такая же забота с самого начала, с самого момента их возникновения проявлялась бы в отношении автоматики и конструирования ткацких станков. Правда, железная дорога имеет и свои дополнительные особенности, а именно пространственный характер или то, что она является сооружением протяженным. Она обладает способностью присовокуплять большое число экзистенций, которые только наполовину сопряжены с техникой, другой же своей половиной они принадлежат органической жизни, — я имею в виду путевых обходчиков или дежурных по станции с их простым, но здоровым образом жизни. Изначально каждому представителю технической профессии следовало бы выдавать какой-нибудь надел, хотя бы садовый участок, поскольку любая жизнь зависит от земли как от всеобщей кормилицы и в кризисное время только у нее и ищет защиты.

Техника похожа на постройку, возведенную на недостаточно исследованном грунте. За сто лет она разрослась столь мощно, что какие-либо изменения в общем великом плане стали невероятно сложными. Это особенно касается тех стран, где она выше всего развита. На этом зиждется преимущество России, ставшее заметным лишь теперь и объясняемое двумя принципиальными причинами: у нее не было технической предыстории и она владела обширным пространством. Правда, наряду с этим она пережила мощное разрушение жизненного уклада и материальных благ, но — по причинам, лежащим уже за пределами планирования.

Огромные разрушения, выпавшие на долю нашего отечества, могли бы обернуться единственным благом, если бы вещам, казавшимся непреложными, положили второе начало. Они, эти вещи, создают ситуацию, превосходящую самые дерзкие мечты Бакунина.

Закончил: первый том «Causes célèbres»,^[208] изданных в Амстердаме М. Рише, бывшим адвокатом парламента. Там в изображении процесса, направленного против Бренвильер,^[209] я прочитал: «Les grands crimes, loin de se soupçonner, ne s’imaginent même pas».^[210] Это совершенно справедливо и покоится на том факте, что преступление возрастает в той же степени, в какой оно, освобождаясь от звериных инстинктов, делается все более разумным. В той же мере исчезают и косвенные улики. Если посмотреть логически, величайшие преступления основываются на комбинациях, превосходящих закон. Преступление, кроме того, все более перемещается из области поступка в область бытия, достигая ступеней, где оно обитает в чистом разуме как абстрактный дух зла. В конце концов пропадает и интерес — зло совершается ради самого зла. Злу рукоплещут. Тогда и вопрос «Cui bono?»^[211] теряет свою сдерживающую силу, — во вселенной есть только одна власть, которой это на пользу.

Вечером в «Рафаэль» пришли Бого с Хуссером. Бого для меня в это столь бедное оригинальными натурами время — один из знакомых, о коих я более всего размышлял и о ком менее всего могу судить. Раньше я думал, что он войдет в историю нашего времени как одна из преувеличенно остроумных, но не слишком знаменитых фигур, сегодня же считаю, что от него можно ожидать большего. Прежде всего, многие из одухотворенных молодых людей — может быть, даже большинство из того поколения, что выросло в Германии после мировой войны, — прошли через его влияние и через его школу, и я всегда видел, что встреча с ним не оставалась для них бесследной.