Ю. Б. Виппер. Вступительные замечания 16 страница

Вторая таблица начинается с описания нового бедствия, которое наслано на людей по требованию Энлиля, — засухи и страшного голода: «черные пашни побелели, просторное поле рождает соль» (засоление почвы — бедствие, постепенно уничтожившее плодородие почв Двуречья, на которое исследователи древней экономики обратили внимание сравнительно недавно).

По совету Энки на этот раз люди приносят жертвы богу дождя и бури Ададу, и страна вновь избавляется от гибели. Тогда боги решают устроить всемирный потоп, описанию которого и посвящена последняя, третья, таблица эпоса. Энки, который вместе с богами поклялся не открывать решения богов, все же сообщает его «стене и тростниковой хижине» и приказывает Атрахасису построить большой корабль (маленький фрагмент касситского времени сохранил нам название корабля — «Судно, которое сохраняет жизнь»). По предсказанию Энки, потоп должен длиться семь дней и семь ночей. Отрывок, рассказывающий об отплытии Атрахасиса, очень плохо сохранился, но, видимо, Атрахасис берет на корабль свою семью и близких, а также животных и растения. Затем следует само описание потопа:

День начал менять лики,
Загремел Адад в черной туче.
Как только услышал он голос Адада,
Залил смолой и задраил двери.
Взревел Адад в черной туче,
Забушевали яростно ветры,
Лопнул канат, зашвыряло судно.
Ураганом потоп пронесся,
По людям прошелся, подобно битве,
Один не может узнать другого,
Увидеть друг друга в разрушенье.
Как бык ревущий, потоп бушует,
Как дикий осел, завывает ветер!

Конец поэмы также сохранился плохо, понятно только, что боги, сами испугавшись потопа, прекращают его и, кажется, готовы обратиться к Мами-Нинту и Энки, чтобы снова создать человечество. Атрахасису же, по-видимому, была дарована вечная жизнь.

В эпос о Гильгамеше сказание о потопе вошло в переработанном виде, получив при этом соответствующее обрамление, — рассказ вложен в уста очевидца потопа Ут-Напишти.

Стилистически незначительно отличаясь от эпоса об Атрахасисе, описание потопа в «Гильгамеше» эмоционально гораздо более насыщено и принадлежит к наиболее поэтически зрелым произведениям вавилонской литературы:

Едва занялось сияние утра,
С основанья небес встала черная туча,
Адду гремит в ее середине,
Шуллат и Ханиш идут перед нею,
Идут гонцы горой и равниной...
Ходит ветер шесть дней, семь ночей,
Потопом буря покрывает землю,
При наступлении дня седьмого
Буря с потопом войну прекратили,
Те, что сражались подобно войску.
Успокоилось море, утих ураган — потоп прекратился.
Я открыл отдушину — свет упал на лицо мне,
Я взглянул на море — тишь настала,
И все человечество стало глиной!
Плоской, как крыша, сделалась равнина.
Я пал на колени, сел и плачу,
По лицу моему побежали слезы...

(Перевод И. М. Дьяконова)

Две вавилонские поэмы — о богах Нергале и Эрешкигаль и о нисхождении в преисподнюю богини Иштар (переработка известного шумерского варианта) — относятся к кругу мифов о подземном царстве. Миф о Нергале и Эрешкигаль повествует о том, как богиня Эрешкигаль получила супруга. Известны две версии поэмы, более краткая и более длинная, одна из которых была найдена в Эль-Амарне и датируется XIV в. до н. э.

Основное содержание мифа сводится к следующему: боги устраивают пир, на который Эрешкигаль отправляет своего посла Намтара с тем, чтобы он получил ее пиршественную долю. При его появлении на пиру все боги встают с мест, кроме Нергала. Узнав о случившемся, разгневанная Эрешкигаль требует отыскать виновного и доставить в подземное царство. Трижды ищет Намтар виновника в толпе богов, но Нергал каждый раз прячется за его собственной спиной. Наконец, Намтару удается опознать Нергала. Нергал спускается в подземный мир, подходит к трону, хватает Эрешкигаль за волосы и стаскивает с трона, угрожая смертью. Перепуганная богиня молит о пощаде, предлагает себя в супруги и обещает власть над подземным царством. Нергал соглашается. Несмотря на то что герои сказания носят шумерские имена, миф этот в шумерском варианте неизвестен. В аккадской мифологии Нергал, покровитель города Куты и бог подземного солнца, в какой-то мере дублирует Шамаша.

Второй миф — о нисхождении богини Иштар — весьма наглядно показывает подход вавилонских авторов к шумерским оригиналам. По содержанию поэма близка шумерской, но она гораздо короче: выброшены многочисленные повторы, текст стал более сжатым и лаконичным. Изменен конец поэмы, который кажется непонятным, если только не рассматривать его как сокращенную запись сценического действия. Возможно, что поэма в целом была мистерией, которая разыгрывалась двумя партиями (каждый ее отрывок можно рассматривать, как диалог двух партнеров, прерываемый ремарками-комментариями, исполняемыми хором), а заключительная часть была связана с массовым действом, и текст давал для него

лишь отдельные наметки (например, вступление, начальные реплики партий). Характерно, что в этой поэме, в отличие от шумерской, прямо говорится и подробно объясняется, что Иштар — богиня плодородия: как только она опустилась под землю, на земле прекратились случка животных и деторождение.

До нас дошло значительное число вавилонских мифов о героических подвигах богов и смертных. Среди них миф о том, как бог Лугальбанда отнял у птицы Анзу (Анзуд) похищенные ею у Энлиля таблицы судеб; миф о борьбе бога Тишпака с гигантским чудовищем Лаббу — ожившим рисунком Энлиля и др. Мотив борьбы бога-героя с чудовищем — тема вообще гораздо более характерная для вавилонской, чем для шумерской поэзии. И уже вавилонское сказание о сотворении мира, сюжет которого подчинен описанию подвигов верховного божества, эпическая разработка в нем эпизодов сражения бога с чудовищем, олицетворяющим враждебную стихию, свидетельствуют об определенной эволюции сказания-мифа в сравнении с аналогичным жанром шумерской литературы. Действительно, тема героической борьбы бога, подробное описание не просто деяний, но мотивов деяний божества оказываются специфическими именно для второго, вавилонского, периода литературы Двуречья.

Еще более наглядны изменения в сказаниях о смертных героях, которые, как мы видели, в шумерской литературе преобладали. В вавилонской литературе мы наблюдаем скорее обратную картину: число героев-богов становится больше, а о смертных героях до нас дошло куда меньше рассказов, чем от более раннего периода истории Двуречья. Нам, по существу, известны только четыре таких героя в вавилонской литературе: Гильгамеш, Адапа, Этана и Атрахасис. Но зато вавилонских героев мы уже с полным правом можем назвать эпическими, и сказание по крайней мере об одном из них, Гильгамеше, является подлинным произведением героического эпоса. Однако, прежде чем перейти к рассмотрению этого важнейшего памятника литературы Двуречья, коснемся двух других, весьма любопытных вавилонских эпосов — сказания о рыбаке Адапе и сказания о полете Этаны на орле.

Адапа — легендарный уроженец древнего шумерского города Эреду, и, видимо, сказание о нем принадлежит к циклу легенд этого города. Поэма об Адапе дошла, однако, в сравнительно поздней передаче — через Вавилон. Основная запись этого произведения найдена в Египте, где писцы изучали аккадский — международный язык этого времени, и датируется XIV в. до н. э.

Может быть, из-за фрагментарности памятника сюжет сказания кажется преднамеренно усложненным и не всегда последовательным. В городе Эреду живет премудрый Адапа, сын бога Эа. Адапа — «мудрец и хлебопек Эреду», к тому же он еще и рыбак и снабжает рыбой своего отца Эа. Однажды, во время рыбной ловли, налетает Южный ветер. Улов Адапы пострадал. В ярости Адапа ломает Южному ветру крылья, и семь дней тот не может летать над землей. Владыка небес Ану разгневан и требует наказания виновника. Отец Адапы, Эа, желая спасти сына, учит его, как вести себя при встрече с Ану:

Тебе предложат еду смерти — не ешь.
Тебе предложат воду смерти — не пей.
Дадут тебе чистую одежду — облачись в нее, елеем умастись.

Кроме того, Эа советует Адапе, перед тем как предстать перед Ану, облачиться в траур, чтобы задобрить стражей небес, Думузи и Гишзиду, а на вопрос, почему он в трауре, отвечать: «В стране нашей пропало два бога — Думузи и Гишзида, и по ним-то я и ношу траур».

Адапа выполняет советы своего отца; Думузи и Гишзида, растроганные ответом Адапы, задабривают Ану, и тот меняет решение. Ану собирается подарить Адапе вечную жизнь и предлагает ему еду жизни и воду жизни. Однако Адапа, принимая их за пищу смерти, отказывается, следуя совету отца.

Удивленный Ану спрашивает Адапу, по чьему наущению он действует. Услышав ответ: «Так приказал мне отец мой, Эа», — Ану гневно распоряжается: «Схватите его и швырните на землю». Так мудрец Адапа лишается вечной жизни.

Перед нами — широко распространенный в мировом фольклоре мотив: потеря человеком бессмертия в результате его же ошибки. Возможно даже, что это наиболее древний из записанных вариантов этого мотива. Однако не этим, вернее не только этим, интересно сказание. Оно, по всей видимости, трансформированная версия еще более древней легенды, и характер этой трансформации весьма знаменателен для вавилонской литературы.

Нелогичность сказания и его композиции сразу бросаются в глаза, и именно это обстоятельство часто приводит исследователей в недоумение. Так, Адапа, отправляясь на небо к Ану, встречает там Думузи и Гишзиду, которые названы в тексте «стражами небес». Но Думузи и Гишзида в шумерской мифологии — боги подземного царства (правда, Думузи, по шумерским версиям, проводит там всего полгода), и по ним носят траур, потому что они жители

«страны без возврата». Далее, не вполне ясны мотивы поведения Ану, который дважды меняет свое решение о судьбе Адапы.

Нам кажется, что объяснить противоречивость сюжета можно лишь в том случае, если предположить, что в оригинале сказания Адапа на самом деле умирал или по крайней мере должен был умереть. Действительно, как иначе можно понять поведение Адапы на суде у бога? Он не ест, не пьет, облачается в чистую одежду и умащается елеем, т. е. исполняет предписанный предсмертный ритуал (ср. поведение Энкиду в шумерском сказании о Гильгамеше «Энкиду и подземный мир»). Именно смертью Адапы вызвано и странное появление богов подземного царства Думузи (Таммуза) и Гишзиды.

Роль Ану в первоначальном варианте сказания могла заключаться в том, что, умилостивленный Адапой, он отменял смертный приговор. Если это так, то редактор вавилонского текста не только меняет композицию сказания, но и заставляет Ану вновь лишить героя бессмертия — мотив чрезвычайно популярный именно в вавилонской литературе.

Поэма об Этане, предание о котором также восходит еще к шумерскому периоду истории Двуречья, дошла до нас в трех редакциях — старовавилонской, среднеассирийской и новоассирийской, но все версии сохранились весьма плохо.

Между находящимися в нашем распоряжении отрывками текста трудно уловить связь или хотя бы установить порядок, в котором они следовали в поэме.

В одном отрывке идет речь о правителе-пастыре города Киша Этане, который отправляется на небо искать «камень родов». Часть исследователей полагает, что путешествие Этаны связано с каким-то общественным бедствием, может быть неурожаем. Другие видят причину поисков «камня родов» в бесплодии самого Этаны или же связывают их с тяжелыми родами жены.

Другой отрывок поэмы содержит историю орла и змеи. Орел предлагает змее свою дружбу, и животные дают клятву верности перед богом солнца Шамашем:

День за днем повседневно блюдут они клятву:
Онагра ль, тура орел изловит —
Ест змея до отвала и едят <ее> дети.
Газель, оленя змея изловит —
Ест орел до отвала и едят <его> дети...
.................
И орлиные дети подросли и окрепли,
А затем, как орлята подросли и окрепли,
Орлиное сердце задумало злое,
Детей у друга пожрать ре<шил он>,
И открыл он уста, говорит <своим детям:>
«Детей змеиных пожрать хочу я»...
...............
Маленький птенчик, весьма разумный,
К отцу-орлу обращает слово:
«Не ешь, отец мой, сети Шамаша тебя покроют.
Переступивших стези Шамаша,
Шамаш карает жестокою дланью».
Не слыхал он, не выслушал слов малютки,
Пожрал, спустившись, детей змеиных...

(Перевод В. К. Шилейко)

Змея обращается к богу с мольбой о мести, и Шамаш, наказывающий всякую несправедливость, предлагает змее спрятаться в туше дикого быка, дождаться там орла и с ним расправиться. Змея поступает, как ей советует Шамаш. Вот птицы слетаются к туше отведать мяса:

...А орел угадает ли козни?
Вместе с племенем птичьим мясо будет ли есть он?
Орел уста растворил, обращается к детям:
«Слетим, давайте, пойдем отведать бизоньей туши».
Маленький птенчик, весьма разумный,
К <орлу-отцу> обращает слово:
«Не спускайся отец! Может, в туше змея укрылась...»
...Он не слушал, не выслушал слов малютки,
Он спустился, уселся на туше бизоньей.
Клюнет мясо орел, кругом оглядится,
Снова клюнет он мясо, кругом оглядится,
Пробирается к брюху, глядит в утробу.
А как вошел он в утробу —
Ухватила змея его за крылья...
Орел уста растворил, к змее обратился:
«Сжалься! Все, что захочешь, дам тебе я в подарок!»
Змея уста растворила, к орлу обратилась:
«Если дам тебе волю — как тогда я отвечу перед вышним Шамашем?
На меня обратится тогда твоя кара,
Кара, которой я тебя подвергаю».
И она ему крылья, перья, пух общипала,
Истерзала его и бросила в яму.
Чтобы умер он жадной и голодной смертью.

(Перевод В. К. Шилейко)

Некоторые исследователи рассматривают историю об орле и змее как вкрапленную в текст сказания басню. Однако скорее, как полагает советский ученый И. Г. Левин, автор сказания использует здесь первоначально самостоятельный миф.

Наконец, последний отрывок вновь возвращает нас к рассказу об Этане. Связь его с историей о змее и орле не вполне ясна, но, кажется, по приказу Шамаша Этана вытаскивает ощипанного, полумертвого орла из ямы. Он лечит его и кормит, после чего орел предлагает

Этане поднять его на небо, Этана покидает землю и достигает неба Ану.

Орел говорит ему, Этане:
...........
«Садись, тебя взнесу я к Ану,
На груди моей удобно устройся.
За крылья держись своими руками,
По обе стороны раскинь руки».
И тот на груди орла уселся,
За крылья его ухватился руками,
По обе стороны раскинул руки,
Великая тяжесть на орла опустилась.
И вверх на одну версту поднявшись,
Орел говорит ему, Этане:
«Взгляни, мой друг, каков мир ты видишь?
Разгляди море по сторонам Экура!»
«Холмом земля стала, море — потоком!»
И вверх на вторую версту поднявшись,
Орел говорит ему, Этане:
«Взгляни, мой друг, каков мир ты видишь?»
«Малой рощицею земля стала».
И вверх на третью версту поднявшись,
Орел говорит ему, Этане:
«Взгляни, мой друг, каков мир ты видишь?»
«Земля арыком садовника стала!»
И они долетели до неба Ану.
Пред престолом Ану, Энлиля и Эа,
Орел и Этана пред ними склонились.

(Перевод В. К. Шилейко)

Конец сказания найден только недавно. Обычно историю Этаны трактовали трагически, считая, что и он, и орел разбиваются, взлетев слишком высоко. Однако на самом деле они возвращаются благополучно, получив желаемое. И. Г. Левин, сопоставляя вавилонское сказание с известными в мировом фольклоре мотивами дружбы орла и человека и полета человека на орле, предполагает, что сказание воспроизводит в трансформированном виде ритуальный рассказ о путешествии шамана в потусторонний мир с помощью духа-покровителя в образе животного.

Эпос о Гильгамеше, известный русскому читателю по переводу И. М. Дьяконова, дошел до нас в трех основных версиях — ниневийской, которая не старше второй половины II тыс. до н. э. и представляет собой довольно близкую переработку более древней, основной версии; периферийной, фрагменты которой найдены в Богазкее и в Магиддо (к ней относится также хетто-хурритская поэма на тему о Гильгамеше) и которая тоже датируется серединой II тыс. до н. э.; и старовавилонской, самой древней и основной, свидетельствующей, что аккадский эпос о Гильгамеше был создан в период, когда Месопотамия окончательно перешла на аккадский язык.

Аккадский эпос о Гильгамеше, самое крупное и значительное произведение клинописной литературы, ценен для нас не только своими художественными достоинствами. Этот памятник дает нам возможность проследить пути генезиса героического эпоса и понять, в какой мере вавилонская литература оказалась самостоятельной, а в какой — отталкивалась от шумерских источников.

Поэма изложена на двенадцати таблицах, причем последняя таблица, которая представляет собой дословный перевод с шумерского на аккадский второй части песни о Гильгамеше и дереве хулуппу, композиционно с поэмой не связана.

Эпос начинается рассказом о диком человеке Энкиду, которого богиня Аруру создает по просьбе богов, обеспокоенных бесконечными жалобами Урука на их своенравного и буйного владыку, могучего Гильгамеша. Энкиду должен противостоять Гильгамешу и победить его.

Энкиду живет в степи вместе с газелями и козами, он не знает цивилизованной жизни и не подозревает своего предназначения. Когда в Урук приходит известие, что в степи появился некий могучий муж, который защищает животных и мешает охотиться, Гильгамеш посылает в степь блудницу, полагая, что если ей удастся соблазнить Энкиду, звери его покинут. Так и случилось. Блудница, соблазнив Энкиду, ведет его в деревню, где дикарь впервые вкушает хлеба и пробует вина.

Затем поэма рассказывает о встрече Гильгамеша и Энкиду. Энкиду вступает с Гильгамешем в поединок на пороге спальни богини Ишхары, когда тот идет совершать обряд священного брака (интересно, что здесь чужеземная, хурритская богиня Ишхара заменяет Иштар, по-видимому потому, что Иштар в поэме — персонаж, враждебный Гильгамешу). Ни один из героев не может победить другого, и это делает их друзьями. Далее следует рассказ о подвигах, которые герои совершают вдвоем; они сражаются со свирепым Хумбабой, хранителем горных кедров, а затем с чудовищным быком, насланным на Урук богиней Иштар за отказ Гильгамеша разделить ее любовь. По воле богов, разгневанных убийством Хумбабы, Энкиду умирает, а Гильгамеш, потрясенный смертью друга, бежит в пустыню.

Отчаяние его безгранично — он тоскует о любимом друге и впервые ощущает, что и сам смертен. Неужели такова судьба всех людей? Скитания приводят его на остров блаженных к Ут-Напишти — единственному человеку, обретшему бессмертие. Гильгамеш хочет знать, как тот добился его, и в ответ Ут-Напишти рассказывает историю всемирного потопа, очевидцем

которого он был и после которого получил из рук богов вечную жизнь. Но для Гильгамеша, говорит Ут-Напишти, второй раз совет богов не соберется. Тогда жена Ут-Напишти, жалея Гильгамеша, уговаривает мужа одарить его на прощанье, и Ут-Напишти открывает герою тайну цветка вечной молодости. Гильгамеш с трудом достает цветок, но не успевает им воспользоваться: на обратном пути, пока он купался, цветок похитила змея и сразу же помолодела, сбросив кожу. Поэма завершается тем, что Гильгамеш возвращается в Урук.

Едва ли шумерские сказания о Гильгамеше составляли единое произведение. Тем более нет никаких сомнений, что аккадский эпос о Гильгамеше в том виде, в каком мы его знаем, — создание поэта, который не просто соединил разрозненные тексты, но тщательно продумал и организовал известный ему материал (видимо, это сделал именно Син-леке-уннинни), подчинив его определенным целям и задачам, придав всему памятнику глубокий философский смысл. Не все шумерские сказания о Гильгамеше показались автору пригодными для этой цели. Так, песни об Агге и Гильгамеше и Гильгамеше и дереве хулуппу вавилонский автор не счел нужным включать в эпос. Наоборот, рассказ о потопе, составляющий в шумерской и даже в аккадской литературе отдельный памятник, органично влился в эпос, подчеркнув, насколько недостижимо и недоступно человеку бессмертие — главная цель странствий Гильгамеша.

Все части эпоса оказались, таким образом, спаянными единым авторским замыслом; кроме того, они послужили решению новой художественной задачи — показать главного героя не статично, как в шумерских песнях, а в развитии, в определенной трансформации образа. На наших глазах происходит становление героического образа, причем совершается оно в полном соответствии с общелитературными нормами формирования образа эпического героя.

Если мы вспомним Гильгамеша, каким он предстает перед нами в шумерских памятниках, то увидим, что это герой, возвышающийся над простыми смертными только потому, что он потомок божества и царь. Всеми своими подвигами шумерский Гильгамеш обязан богам — своим покровителям или волшебным средствам, подаренным этими же богами. Образ шумерского Гильгамеша, как уже отмечалось, более близок к героям волшебных сказок, чем к героям эпических произведений. Это образ статичный, он герой просто потому, что таково его назначение, и в этом единственное объяснение его подвигов.

Иллюстрация:

Гильгамеш, сражающийся со львом.
Оттиск печати. Фрагмент

Сер. III тыс. до н. э. Лондон. Британский музей

Аккадский Гильгамеш представлен иначе. Можно выделить три основных этапа становления его личности. В начале поэмы это буйствующий богатырь, наделенный силой, которую ему некуда девать (такими же, как у Гильгамеша, были детство и юность Добрыни Никитича и Давида Сасунского, армянских Санасара и Багдасара или грузинского Амирани и других эпических героев; все они вначале сильны, но необузданны и тратят свою силу попусту, зачастую даже на недобрые дела, буянят, избивают сверстников и т. д.). Затем под влиянием облагораживающей дружбы с Энкиду Гильгамеш предпринимает поход против Хумбабы «для того, чтобы все, что есть злого, уничтожить на свете». И наконец, последний этап (и еще один скачок в духовном росте) — отчаянье при виде смерти друга, раздумья о смысле жизни, отрицание «гедонистического» взгляда на нее, тщетная попытка добыть цветок вечной юности, возвращение в Урук и — появление наивысшего мужества — признание собственного поражения. В конце произведения перед нами герой, познавший жизнь и стремящийся достойно ее прожить.

Показательна и трансформация образа Энкиду. В вавилонском эпосе Энкиду — названый брат, «близнец» и друг Гильгамеша, герой, равный ему по силе. Между тем в шумерских сказаниях Энкиду — лишь слуга Гильгамеша и почти

безликое существо. Если правильны наши предположения о родстве Энкиду некоему зооморфному божеству, изображенному в глиптике раннединастического периода (следы этого родства сохранились во вводной части эпоса, где Энкиду изображен диким и, видимо, звероподобным существом), то Энкиду повторил эволюцию образов ряда зооморфных божеств в мировом фольклоре. Божество-покровитель, часто зооморфное, попадая в сказку, обычно становится волшебным помощником, советчиком главного героя, а впоследствии и его слугой, иногда сохраняя при этом свой животный облик (Серый Волк русских народных сказок, духи-джинны арабских и т. д.). Но в то время как мотив помощи и служения герою более свойствен волшебной или богатырской сказке, мотив дружбы и братства — постоянный мотив классического эпоса (Сенасар и Багдасар, Амирани, Тариэл и Автандил, Ахилл и Патрокл, герои западноевропейского и скандинавского эпоса и т. д.). Таким образом, превращение Энкиду из раба и малозначащего спутника Гильгамеша в шумерских сказаниях в равного ему героя, названого брата и друга в аккадской поэме — это та же художественная эволюция образа, которая была обусловлена эпизацией всего произведения.

При этом сам образ Энкиду в аккадском эпосе, так же как и образ Гильгамеша, дан в развитии. Вначале это дикарь, живущий среди животных, затем существо, познавшее любовь женщины, вкусившее хлеба и вина (но еще не человек в высоком смысле слова, а просто дикарь, приобщившийся к цивилизации), и наконец, герой, полный благородных чувств, познавший страдание и гибелью своей заплативший богам за подвиг (ср. эпизод эпоса, где Энкиду в отчаянии проклинает блудницу, считая ее виновницей своей смерти, но затем по совету Шамаша дает ей свое предсмертное благословение).

Если сравнить с шумерскими образцами те эпизоды аккадского эпоса, которые к ним в конечном счете восходят, мы убедимся, что вавилонский автор использует первые как своего рода конспект, на основе которого он создает эмоциональный и образный рассказ. Так, в шумерской песне о походе Гильгамеша за кедрами подготовка к походу на Хуваву (акк. Хумбабу) изложена весьма бегло, словно автор считает необходимым о ней упомянуть, но торопится перейти к основным событиям. Между тем в аккадском эпосе этому посвящены конец второй и вся третья части поэмы. Подробным и красочным описанием сборов героев автор добивается нарастания эмоционального напряжения действия, и кульминацией служит вставленное им в поэму страстное обращение матери Гильгамеша, богини Нинсун, к богу Шамашу, а затем к Энкиду с просьбой помочь сыну и охранять его. Приблизительно то же соотношение между шумерским и аккадским вариантами описания снов Гильгамеша, сражения с Хувавой (Хумбабой) и т. д.

Сравнение различных редакций сказания о Гильгамеше подтверждает, таким образом, точку зрения советских исследователей (В. Я. Проппа, В. М. Жирмунского), считающих, что эволюция эпоса происходит главным образом за счет развернутой разработки сюжета в прежних тематических рамках и что, таким образом, эпическая техника разработки сюжета является важнейшей вехой на пути формирования классического героического эпоса.

Памятников, которые можно отнести к лирическим жанрам, на аккадском языке гораздо больше, чем на шумерском. Сохранилось, однако, много и двуязычных текстов, и не всегда ясно, каков язык оригинала, так как в учебных или ритуальных целях гимн или заклинание иногда переводили с аккадского на шумерский язык. Как и при классификации памятников шумерской литературы, мы должны отнести к лирическим жанрам гимны, псалмы и заклинания.

Больше всего до нас дошло гимнов, сложенных в честь богов, как шумерских — Ана, Энлиля, так и вавилонских — Шамаша, Сина, Мардука, Иштар и др. Все эти гимны были составной частью богослужения, и исполнение их сопровождалось музыкой. В них тщательно продумано каждое выражение, разработана устойчивая система мифологических эпитетов. Многие из текстов представляют собой подлинно художественные произведения, и для них характерна адекватная передача эмоционального, взволнованного состояния молящихся.

Вот отрывок одного из многочисленных гимнов-молитв Иштар, или, как их принято называть по обязательной заключительной фразе в конце гимна, «Молитва поднятия рук к Иштар»:

Хорошо молиться тебе, как легко ты слышишь!
Видеть тебя — благо, воля твоя — светоч!
Помилуй меня, Иштар, надели долей!
Ласково взгляни, прими молитвы!
Выбери путь, укажи дорогу!
Лики твои я познал — одари благодатью!
Ярмо твое я влачил — заслужу ли отдых?
Велений твоих жду — будь милосердна!
Блеск твой охранял — обласкай и помилуй!
Сиянья искал твоего — жду для себя просветленья!
Всесилью молюсь твоему — да пребуду я в мире!

Иллюстрация:

Мужчина и женщина

Терракотовый рельеф. Древний Лагаш. Нач. II тыс. до н. э. Париж. Лувр.

В некоторых из гимнов можно встретить зачатки философских размышлений. Так, в одном из гимнов к Иштар («Молюсь тебе, владычица владычиц...») молящийся жалуется на незаслуженное несчастье и вопрошает богиню, почему люди, гораздо менее достойные, чем он, не знают забот.

Особую группу лирических текстов составляют заклинания. Как правило, большинство заклинаний едва ли имеет какую-либо литературную ценность. Однако среди них попадаются и вполне художественные произведения или отрывки. Так, в заклинании против зубной боли встречается поэтический отрывок, в котором рассказано о сотворении мира и всех живых существ (в том числе и «зубного червя», приносящего боль), в заклинании против детского плача — колыбельная песня, в заклинании для рожениц — рассказ о любви тельца Сина (бог луны, шумерский Нанна) к телице.

Если гимны являлись частью официального богослужения, то заклинания и покаянные псалмы относились к индивидуальной религиозной практике. Человек, которого постигла беда, шел в храм и читал там псалом, каясь в своих грехах. Тексты псалмов дошли до нас в значительном числе, и среди них есть подлинные лирические шедевры, например псалом, содержащий описание ночи:

Уснули князья, закрылись засовы, день завершен,
Шумливые люди утихли, раскрытые замкнуты двери.
Боги мира, богини мира.
Шамаш, Син, Адад, и Иштар — Ушли они почивать в небесах:
И не судят больше суда, не решают больше раздоров,
Созидается ночь, дворец опустел, затихли чертоги.
Град мой улегся, Нергал кричит,
И просящий суда исполняется сном...

(Перевод В. К. Шилейко)

О памятниках светской любовной лирики мы можем судить по каталогу-списку любовных песен, который сохранил нам названия (а тем самым и первую строку) произведений и который позволяет составить представление об общем характере этой поэзии: «О, любимый, светает,

приди!», «Я не спала всю ночь, любимый, ожидая тебя», «О, приди, любимый!», «О, когда я спала в объятиях любимого», «Уходи, сон, я обниму любимого!», «Твоя любовь, господин мой, — благоухание кедра!», «Не соперница мне сражающаяся со мной!», «О, царица Нанайя — покровительница любви и ласки!», «Дело Нанайи — ликовать сердцем!», «Возрадуйся, Нанайя, в садах, где ты любима» и т. д. Общность настроения и мотивов, заключенных в этих названиях, сближают их с «Песнью песней».